Эпиграфы:
К тому и служат искусства, чтобы дать возможность познания добра и зла.
А. Дюрер
Искусство не подделывает и не заменяет реальным мир, а объясняет его, расширяет и продолжает.
К. Ф. Юон
…Искусство говорит яснее, конкретнее, красивее – то, что каждый хотел бы сказать, но не может. Искусство подобно путеводной звезде, освещающей путь тем, кто стремится вперёд, к свету, хочет быть лучше, совершеннее. Таков истинный смысл искусства…
М. М. Антокольский
Исторически сложились устойчивые формы существования и развития искусства – архитектура, декоративно-прикладное искусство, живопись, скульптура, графика, художественная фотография, литература, музыка, хореография, театр, кино, телевидение, искусство эстрады, цирк. Этим видам искусства соответствуют отдельные разновидности художественной деятельности.
Каждый из видов искусства, отражая мир в целом, обладает определёнными преимуществами в более прямом, ярком и совершенном отражении каких-то из его сторон, граней, явлений.
Изобразительное искусство – одно из самых древних, но оно и вечно молодое. «Изображения» художники создавали многие тысячелетия назад, создают их и сегодня. Это искусство огромно!
Чтобы узнать его лучше, не заблудиться в нём, его нужно изучать.
Первое, что делают люди, желающие познать интересующий их край, изучают его язык…
Вот и мы сегодня на уроке поговорим о языке, на котором говорит художник-живописец.
Изобразить художник может всё: леса – поля, деревья – травы, города – горы, океаны – космос… Это может быть зверь и птица, цветок и солнечный луг, улыбка и слеза человека. Это может быть горе и радость, благородство и подлость, правда и ложь, добро и зло. Это может быть жизнь людей, живущих с нами рядом, людей, давно-давно ушедших, а значит, жизнь сегодняшняя, прошедшая или даже не наступившая. Художник изображает мир таким, каким мы его все видим, и таким, каким видит его только он, один-единственный художник, хотя художников много. Работают они с помощью разных изобразительных техник, и потому мастеров изобразительного искусства различают и называют по-разному. Как? (Скульпторы, графики, архитекторы, живописцы.)
Живописцы работают кистями и красками.
Оглянемся назад, в далёкие времена, когда слово «техника» обозначало «искусство», «мастерство», зависящее не от машин, компьютеров и хитроумной электроники, а от личного умения мастера-художника, от его умелых рук.
Владея той или иной техникой искусства, он знал, как сделать, то есть умел использовать задуманное изображение, а значит, и исполнял его в технике…
Техник у художников много, хотя в большинстве своём они работают такими же простыми средствами, как и их прапрадеды (вспомним, что кисточками пользовались и в далёкие доисторические времена).
Однако владеть техникой изображения – всего лишь половина работы, которая в искусстве называется творчеством. А творчество возникает лишь тогда, когда художник не только умеете, как сделать, но у него есть что рассказать людям!
Есть мысли, но обязательно свои и ни в коем случае не повторение мыслей чужих; есть свои идеи, свои тревоги и радости, однако важные при этом и для всех других людей. И вот когда «что» и «как» (а другими словами – «содержание» и «средства») соединяются неразрывно друг с другом, соединяются в особое слитное единство, благодаря мастерству художника и его взволнованному отношению к жизни, это и есть творчество, а в творчестве возникает произведение искусства с его неповторимым содержанием и художественным языком.
На уроках ИЗО мы чувствуем и творим как художники, но чаще всего, обращаясь к произведениям искусства, мы – зрители.
Быть зрителем – это тоже искусство.
Подобное утверждение может показаться на первый взгляд странным. В самом деле, мы привыкли считать творчеством создание картин, сочинение музыки, книг. Но такое, вроде бы лёгкое и чисто пассивное занятие, как созерцание полотен, чтение романов, прослушивание симфоний – можно ли назвать это делом творческого характера?
Да, можно. Мало того: есть все основания говорить, что от состояния, уровня, характера зрительского творчества во многом зависит судьба развития всех видов искусства.
Ведь тот момент, когда литератор заканчивает книгу, живописец – картину, эти произведения являются, так сказать, фактами личной биографии их создателей. Подлинная жизнь любой работы художника начинается только тогда, когда с ней могут познакомиться читатели, зрители, слушатели, когда возникает общественная оценка произведения.
Если эта оценка отрицательная или, ещё хуже, равнодушная, произведение быстро забывается и как бы умирает. Коль скоро работа художника не нашла живого отзвука в душах людей, значит, она была мертворождённой и по справедливости быстро отжила свой мотыльковый век.
Итак, создание произведений искусства и их восприятие, понимание, оценка находятся в тесной связи и зависимости. Одно не существует без другого, вместе они образуют единое целое, то, что и зовётся художественной жизнью общества.
Время, общество требуют от мастера искусства создания сильных, волнующих, значительных произведений, проникнутых передовыми идеями эпохи; облечённых в яркую и оригинальную художественную форму.
Жалок тот художник, который – в силу ли бездарности или приверженности к ущербным, бесплодным методам творчества – не сумел раньше или позже завоевать расположение зрителей. Любые утешения тут бесполезны. Не завоевал – значит, нечем было завоевать…
Но достоин сожаления и тот зритель, который готов отмахнуться от произведения только потому, что оно при первом знакомстве показалось ему непонятным, странным, непривычным. Конечно, может быть, что за этой странностью не кроется ровно ничего хорошего, и тогда презрительное равнодушие к плохой, вымученной картине или книге вполне оправданно. Но ведь бывает, и нередко, совсем другое: надо вдуматься в работу художника, понять её оригинальные черты, глубокий замысел, и в итоге зритель будет щедро вознаграждён: перед ним раскроется какая-то неведомая ему раньше грань действительности, новые для него черты духовной жизни современников, окажется, что это произведение способно доставлять и радость познания, и большое эстетическое наслаждение.
Вот такое напряжение духовных сил при знакомстве с произведением искусства и есть своего рода творчество. Причём, разумеется, это творческое начало проявляется не только тогда, когда зритель сталкивается с чем-то, что ему не сразу нравится. И в тех случаях, когда произведение захватывает уже в первый момент встречи с ним, идёт большая работа чувства, мысли, фантазии, происходит чудесный, драгоценнейший процесс постижения, который может так обогатить ум и душу человека, сделать их глубже, тоньше, зрелее. Ведь ради этого и существует, собственно, художественное творчество.
Итак, искусство быть зрителем, как и всякое другое искусство, требует духовного подъёма, полёта мысли, а также известных навыков и познаний.
Когда сто с лишним лет тому назад была изобретена фотография, послышались голоса, что искусству живописи пришёл конец, и оно вскоре отомрёт за ненадобностью. В самом деле, ведь даже самый умелый и кропотливый художник не в состоянии дать такого идеально точного воспроизведения натуры, какое мгновенно достигается с помощью фотоаппарата.
Но прошли десятилетия. Фотография год от года совершенствовалась, получила такие технические возможности, о которых и не мечтали её первооткрыватели. Более того – со временем фотография выдвинула целую плеяду замечательных мастеров своего дела, которые создавали и создают работы, бесспорно, заслуживающие право оцениваться как произведения настоящего, большого искусства.
Однако живопись и поныне существует и развивается как особый и неповторимый вид художественного творчества, не понеся никакого урона от соперничества с фотографией. Скорее, даже живопись выиграла от этого соперничества, ибо для новых поколений стали ещё яснее и очевиднее своеобразные, оригинальные качества и особенности созданий мастеров кисти.
Что же показало творческое соревнование двух видов изобразительного искусства – нового и старого?
Представим себе, что фотограф и живописец решили запечатлеть один и тот же пейзаж или, скажем, создать изображение одного и того же человека. Фотограф – если он не «холодный ремесленник», а человек с душой и опытом художника – конечно, много и тщательно поработает, прежде чем сделать снимок. Руководствуясь целью достигнуть того или иного определённого впечатления, фотограф-художник выберет наиболее выгодную для задуманной им фотокартины точку зрения съёмки, глубоко продумает характер освещения, границы кадра и т. д. Снимая человека, он постарается «подстеречь» свою модель в наиболее привычной и естественной для неё позе, будет стремиться запечатлеть такое выражение лица, которое позволит понять характер, психологию этого человека. В результате, как мы знаем, фотограф может добиться создания впечатляющих, художественно ценных пейзажей и портретных произведений.
Всё это так. Но в основе снимка всегда лежит документально точное, фотомеханическое воспроизведение натуры. Даже самый одарённый и изобретательный фотограф, к каким бы приёмам и ухищрениям он ни прибегал, не может как-то изменить или, тем более, обобщить натуру (то есть не просто скопировать её, а отобрать и раскрыть в широком художественном образе её наиболее характерные черты): этого не позволяет сама природа, техническая основа его профессии.
В этом смысле можно сказать, что живопись только начинается там, где фотография кончается. Ибо всякая живопись суть обобщение. Основная разница между работой живописца и фотографа не в том, что для второго из них недостижимо использование свободного движения мазка или, к примеру, предварительная обработка (грунтовка) полотна для придания собой выразительности поверхности картин; не в том, что живописцу его вид искусства позволяет добиться живой трепетности каждого миллиметра изображений, целиком подчиняющегося его творческой воле, вкусам, стилю и т. д., а фотограф пока что ещё не может преодолеть известной мертвенности, «машинного» холодка фотооптики. Всё это очень важно, но суть дела не в этом. В возможностях фотографии добиться весьма выразительного воссоздания внешнего облика того или иного события, человека, предмета, пейзажа. Но к этому внешнему облику, к единичному факту она полностью прикована. Фотограф не может дать зрителю воображаемую картину, которая вбирает в себя обобщённый опыт сотен и тысяч повседневных наблюдений, не может создать типизированных изображений.
А задача живописи – не только показать что-либо, но и раскрыть внутреннюю сущность изображаемого, воспроизвести «типичные характеры в типичных обстоятельствах».
Порой (причём нередко) бывает так, что изобразительные детали составляют основу рассказа в картине, играют решающую роль в раскрытии её образного замысла.
Вот картина голландского художника XVII века Я. Вермера Делфтского «Девушка с письмом». Сюжетная завязка здесь очень проста, лишена какой бы то ни было остроты и действенности. Читающая девушка кажется застывшей, выражение её лица спокойно и безмятежно, отнюдь не вызывает у зрителя мысли о каких-то душевных волнениях, сложностях, глубоких раздумьях. Вообще, хотя фигура занимает в картине центральное место, она привлекает не больше внимания, чем остальные детали полотна. Зато все эти детали выписаны с предельной осязательностью. Мы со всей полнотой постигаем красоту мягкого ворса красного ковра, нежную прелесть плодов, громоздящихся на тонком металлическом блюде, свежесть струящегося из окна воздуха. Наше зрение словно обостряется при знакомстве с этой картиной, и мы замечаем мельчайшие линии бахромы занавески, тонкие блики тёплого дневного света, который буквально пропитывает всё изображение. Однако весь этот предельно обстоятельный, подробнейший рассказ о деталях предметного мира, окружающего человека, отнюдь не является самоцелью; он обладает глубоким смыслом, связан с определённой философией жизни. Поэзия повседневного, утверждение красоты простых вещей, мирных будней, столь характерные для демократической голландской живописи XVII столетия, нашли в этом полотне Вермера высочайшее и тончайшее выражение.
В названной картине детали являются главными «героями» изображения, они значительны сами по себе; показать красоту их облика – значило для художника рассказать о прелести повседневного окружения человека, несущего печать его вкусов, традиций, представления о прекрасном.
Но бывает и другое: детали в картине получают как бы иносказательное значение, оказываются «действующими лицами» драматического повествования о жизни человека.
Вспомним в этой связи полотно П. Федотова «Анкор, ещё анкор!» (Анкор (encore) – ещё (фр.)). Его сюжет можно изложить буквально в нескольких словах. Дело происходит в каком-то захолустном городке в середине прошлого века, когда в России при Николае I царил жесточайший крепостнический режим. В избе, лежа на скамье, полуодетый офицер забавляется тем, что заставляет собачку прыгать через чубук. Вот, собственно, и всё. Впрочем, из названия явствует ещё одна подробность: покрикивая на пса, офицер путает русские слова с французскими.
Казалось бы, что можно ожидать от картины, созданной на основе такого незамысловатого сюжета? Бесхитростную бытовую сценку, не более. А ведь перед нами одно из самых глубоких и значительных произведений живописи, рассказавших о тяжком, мрачном николаевском безвременье.
Чтобы постигнуть содержание этого рассказа, надо, прежде всего, чутко приглядеться ко всем деталям изображения. Художник показал тесное пространство избы с тяжело нависающим потолком. Оплывающая свеча еле освещает избу, зловещие тени мечутся по её стенам и углам. Гитара на стере, вещи, разбросанные по столу: бритвенный прибор, посуда, остатки еды в миске – всё это как бы отмечает течение для офицера. Сквозь крохотное оконце виден пустынный зимний пейзаж, освещённый холодным лунным светом.
Как видим, весь этот рассказ создан не при помощи драматического действия, развёрнутого описания событий, происшествий. Здесь повествуют детали, рассказывает обстановка, красноречиво говорят изобразительные сопоставления и эффекты. Они ярко и остро воссоздают то ощущение горестного одиночества, на которое обречён офицер. Опустившийся, погрязший в мутной тине жестоких и убогих будней, этот человек потерял всякий вкус к жизни, растрачивая её бессмысленно, глупо, валяясь по целым дням, убивая время на пустые забавы, вроде изображённой игры с собакой.
Примечательно ещё одно: Федотов не нашёл необходимым отчётливо показать лицо офицера. В этом не было нужды, это, возможно, оказалось бы излишним подчёркиванием того, что и так ясно. Столь выразительно показанная обстановка, рассказ вещей, деталей дали нам полное, исчерпывающее представление о герое картины. Пусть мы не видим его лица, оно и без того уже ясно нарисовано в нашем воображении: тусклый взгляд, обрюзгшие черты, несущие роковую печать внутренней опустошённости. В этом живописном рассказе с замечательной силой раскрыта трагическая судьба человека в условиях гнусного крепостнического режима, беспощадно коверкавшего и унижавшего человеческие души.
Можно было бы назвать великое множество сюжетных картин, в которых рассказ о каком-то определённом действии, событии отступает на второй план сравнительно с повествовательным значением изобразительных деталей – будь то произведения русского мастера начала XIX века А. Венецианова, «К ночи» М. Врубеля, полотна кисти Ж.-Б. Шардена, французского живописца XVIII века, чаще всего изображавшего быт простонародья, и другие.
Надо уметь разобраться в содержании тех картин, где почти нет действия, отсутствует многосторонне развитый «литературный» сюжет. Такие картины создавались и создаются очень часто.
Искусство быть зрителем – большое и нелёгкое искусство. Для него необходимы терпение и вдумчивость, широкий кругозор, понимание своеобразных законов и особенностей каждого вида и жанра творчества. Оно требует развития не только физического, но и особого, духовного зрения, зрения художественного. Иными словами, для того чтобы в полной мере понять художника, нужно в известном смысле и самому быть художником, человеком творческого восприятия, достойным быть другом, справедливым судьёй и как бы соавтором мастера искусства.
Понимание живописи, как и любого иного вида искусства, не приходит само собой: оно венчает долгую, упорную и разностороннюю работу по воспитанию в себе качеств передового зрителя-художника. Но эта работа щедро вознаграждается: чуткого, вдумчивого, понимающего зрителя произведения искусства встречают как равного, приемлют «как собеседника на пир», раскрывая перед ним всё огромное богатство своего содержания, своих образов.