Октябрь. Сумерки. Долго стучу в окованную тяжелым железом дверь бывшего петербургского храма «Спаса на крови», пока не слышатся неторопливые шаги, не гремят засовы и какой-то парень не впускает меня внутрь, под еле видимые в темноте гулкие своды церкви.
— Вы сапер?
— Да.
— Проходите.
Внутренность храма поражает сразу же. Еще нигде я не видел такого обилия замечательных мозаичных фресок и... такого варварского отношения к произведениям искусства. Просторные залы сплошь уставлены декорациями. Они грязные, с гвоздями, от которых фресковое великолепие пестрит царапинами, а цветная смальта местами уже осыпалась. Никогда бы не подумал, что способна на такое возвышенная Мельпомена! А вот поди же... Видимо, и вправду «клобук еще не делает монахом», как говорили древние.
— Неужели здесь так и будет эта свалка? — удивляюсь я.
— Нет, — равнодушно сообщает провожатый. — Закончим реставрацию — планируют музей мозаики...
Прекрасно! Сначала портим, потом увековечиваем!
В низенькой комнатке за алтарем пышет жаром докрасна раскаленная чугунная печурка. Вокруг нее по верстакам, бухтам веревок, трубам, каким-то ящикам живописно раскинулись ожидающие моего прихода верхолазы. Я уже давно заметил, что, чем труднее или опаснее у людей работа, тем больше в них душевного здоровья и неиссякаемого остроумия. Здесь тоже за словом в карман не лезут. Первый же мой нейтральный вопрос: «Что тут у вас?» — встречается веселым каскадом:
— А ничего особенного: колбаса, пиво, святые угодники по стенам и снаряд в куполе! Присаживайтесь к нашему шалашу, с дорожки да с устатку...
— Хорошо бы, ребята, с вами посидеть, особливо под пиво, — постарался я подстроиться под этот тон, — да нельзя — времени до темноты осталось мало, так [112] что давайте, если можно, поближе к снаряду. Как и где вы его нашли?
Реставраторы не заставили себя просить.
— Он, — старший в этой компании с дружеской небрежностью кивнул на моего провожатого, — работал там, — он ткнул пальцем в потолок. — Но неосмотрительно... И попал под голубя... Понятное дело, голубь ему «кап», а он и рот от удовольствия разинул. Вот и потерял свой новый казенный фрак. Полетела его телогрейка с лавсановой ниткой и сгинула в неизвестной дыре. Вообще-то поделом — в следующий раз будет знать, что рабочая одежда в рукава одевается, а не так, как с девкой на свиданьи. Верно я говорю?
Веселые рыцари поднебесья отозвались довольными смешками. Смеялся и сам виновник случившегося — нрава он, видимо, был открытого, необидчивого.
— Дальше все просто, — продолжал верхолаз, — жадность-матушка кинула его в ту дыру, а там, представьте себе, снаряд. Прямо в куполе...
Доставать с ленинградских крыш и чердаков невзорвавшиеся снаряды в общем не такое уж для меня новое дело. Чаще всего ими оказывались небольшие зенитные или авиационные гранатки или бронебойные снарядики. Особенных затруднений эта операция не вызывала, и я уже прикидывал, как побыстрее вызвать сюда машину, чтобы еще засветло вывезти снаряд за город и там уничтожить.
— Большой? — на всякий случай ускорил я разъяснения верхолаза.
— Килограмм на шестьдесят, семьдесят... — отозвался нашедший. И, заметив явное недоверие, добавил: — Может, и все сто потянет...
— Что?!
— Нет, серьезно, Порядочный снаряд.
— Пошли.
* * *
Всякое сооружение кажется небольшим, пока не попытаешься на него забраться. Восьмидесятиметровая, даже с лишним, высота «Спаса на крови» тоже кажется не очень значительной. Но стоит вылезти на первую же крышу, как сам себе покажешься муравьем. Я лезу за моими сразу ставшими очень серьезными и предельно внимательными проводниками — Владимиром Майоровым [113] и Вячеславом Коробковым — и с каждым шагом (какой тут шаг — сплошное подтягивание!) чувствую, как свинцовой усталостью наливаются с непривычки ноги. Поднимаемся мы по каким-то желобам, остаткам лестниц и скоб, по прогибающимся дощечкам, положенным верхолазами под мокрые ржавые ограждения. Недавно выпал первый снежок и покрыл крышу предательски скользким слоем. Высокая узкая лестничка, ведущая на предпоследнюю горизонтальную площадку, поставлена не как все «порядочные» лестницы — с наклоном или хотя бы вертикально вверх, — а под некоторым отрицательным углом. Так и тянет сорваться спиной вниз...
Наконец мы добираемся почти до самого подножья главного креста церкви, делаем несколько ползков по изумительно красивому ярко-голубому куполу, задерживаемся на секундочку перед проломом, и Майоров спускается в дегтярно-черную дыру.
— Прыгайте!
Я прыгаю. В куполе нас обдает застарелым теплом и острым запахом первозданной пыли. Ничегошеньки не видно. По инерции делаю шаг. Меня сразу же грубо хватают за полу кителя и прижимают к какой-то стене.
— Осторожно! Тут провал. Пролетишь восемьдесят метров и попадешь как раз к отпеванию, прямо перед алтарем.
Слева засвечивается карманный фонарик, и я вижу вполне уютную сферу грубоватой избяной побелки, маленький карнизик, много голубиного помета, фантастически странные следы на вековой пыли и, наконец, цель нашего акробатического путешествия — действительно огромный снаряд. Беглого взгляда достаточно, чтобы присвистнуть: в купол даже забраться не так-то просто, не то что вытащить его отсюда! И все это в каких-то двух-трех сотнях метров от Невского проспекта... Будет работка...
Двухсотсорокамиллиметровый, сташестидесятикилограммовый фугасный снаряд пробил неширокое отверстие в массивном центральном куполе, влетел внутрь, ударился о круглую толстую стену — купол только снизу кажется изящным и хрупким, — срикошетил, снова ударился, прочертил таким образом полукруг и затих, зажатый карнизом. На исходе сил он еще умудрился [114] сделать брешь в очень тонком полу купола, в так называемом шатре. Брешь, как прорубь, манила в бездонную глубину...
Почти сразу же стало ясно и то, почему не было взрыва: снаряд все время скользил вдоль стен боком, и рассчитанные на прямой удар механизмы взрывателей не подействовали. Иначе от красавца купола остались бы только одни фотографии.
Я выглянул на улицу. Вечерело. Надо спускаться, чтобы не повторять всю предыдущую цирковую программу в темноте. Тем более что путь обратно значительно сложнее: приходится пятиться, прыгать не глядя.
О необычной находке докладываю начальству.
— Да, Виктор Иванович, попал ты, как кур во щи, — сочувственно подтрунивает Серафим Алексеевич Марков. — Ты хоть, когда в следующий раз полезешь, аппарат захвати...
Марков страстный фотолюбитель и даже в этой ситуации не может отказаться от мелкой зависти: надо же, такая шикарная съемочная точка подвалила человеку!
— Полезай вместе со мною, — приглашаю я. — Гарантирую, что такого кадра ни у одного фотолюбителя Ленинграда не будет.
— Так что ты намерен предложить? — прерывает эту болтовню наш новый «шеф» подполковник Богданович. — Как будешь снимать?
— Кинокамерой, — отшучиваюсь я. — Сейчас, Николай Михайлович, мы подумаем и что-нибудь вам доложим.
...Утром первыми нас встречают у церкви какие-то странные старухи. Они преграждают дорогу на паперть и не пускают к дверям.
— Божий храм пришли взрывать, граждане военные?
— Да что вы, бабуси? — теряюсь я. — Нам только посмотреть... Мы... туристы.
— Туристы... Развелось охальников. И святому месту покою от них нет...
— Во информация! — восхищается Валентин Николаев, вступая под гулкие своды церковной обители. — [115] Вчера ни души не было, а сегодня привалили целым взводом.
— Вы их еще не знаете, — жалуется ожидавший нас милицейский представитель. — Старухи все стекла повыбивали.
— Ну уж? — откровенно сомневаемся мы, глядя на забранные металлической решеткой и расположенные на высоте около тридцати метров стрельчатые окна.
— Не сами, конечно, — уточняет милицейский товарищ, — а мальчишки по их наущению. Здесь в прошлом году большинство окон остеклили. А зима была морозная — голуби начали дохнуть. Вот старухи во имя спасения святой твари и подговаривали мальчишек. Мы уж тут и пост держали и караулили — ничего не помогло. Опять голуби по церкви летают и все портят...
Как ленинградец, я знал, что церковь эту построили на том самом месте, откуда в марте 1881 года народовольцы отправили на тот свет «божьего помазанника» Александра II. («Кровавое пятно» из самой лучшей красной краски сохранилось на специально нетронутом кусочке мостовой и до сего времени.) Знал, что стоила она что-то такое около пяти миллионов рублей, что вместо ожидаемого святейшим синодом «величественно-скорбного» сооружения, отражающего «божественность царской власти» и «глубокую скорбь народа», архитектор Парланд и инженер Трухманов соорудили веселое подобие храма Василия Блаженного в Москве. На этом мои познания кончались. И лишь позже я услышал любопытную историю этого храма.
Оказывается, у церкви «Воскресение на крови» («Спасом» ее прозвали верующие) сначала было революционное прошлое. Мало того, что она всем своим видом никак не выражала «глубокую скорбь», скорее наоборот, в ее котельной одно время печатали прокламации, а в тесной каморке, над алтарем, собирались подпольщики.
Однако в первые годы после Октября эта церковь, которую патриарх Тихон объявил кафедральным собором, превратилась в гнездо контрреволюции. Здесь планировались заговоры, отсюда расползались по городу слухи, будто бы по ночам в церкви «слышны стоны убиенного царя», который «является благочестивым» и предрешает близкий конец большевистской власти. [116]
«Близкого конца» дождались сами заговорщики, но в двадцатых годах это гнездо приняло еще одну стаю реакционеров: митрополит Иосиф Петровых сделал его центром новой антисоветской секты «истинно православной церкви», охвостья которой до сих пор нет-нет да и объявятся. Может, и те старухи, что кликушествовали на паперти, тоже из последних обожателей предпоследнего царя?
...У нас начинаются труднейшие переговоры. По утвержденному мне плану, снаряд решено спустить прямо в церковь через пролом в шатре. Но сто шестьдесят килограммов на узком карнизе мне одному все равно никак не поднять и не удержать, а от помощи солдат я отказался: не каждый даже здоровый человек может работать на такой высоте. Не хватает мне еще переживаний, как бы кто не свалился. Нужно привлечь верхолазов. Там, наверху, чуть выше снаряда, есть маленькая площадка, а на ней — остовы разобранных и брошенных строителями трех допотопных лебедок. Если их хоть чуточку подремонтировать, они нам могут очень и очень пригодиться. Но опять-таки нужен опыт верхолазов, нужно их умение работать в любых условиях, а ребята здесь на все руки мастера.
И вот все пятеро собираются лезть наверх. Мне нужны четверо. Пытаются спорить. Но я стою на своем — ни к чему подвергать риску лишнего человека.
— Добро. Пятый здесь, внизу, будет помогать вашему водителю принимать снаряд. Мы всегда все вместе...
— Ну, если так...
Несколько часов они мучаются вокруг ржавых, искалеченных лебедок. В купол с трудом подаются трос, шестерни, смазка, разнокалиберные гайки, ключи, зубила, прочные капроновые и не менее прочные, из морской травы, веревки.
Договариваемся с властями района и города о мерах безопасности на время извлечения снаряда. Один из милицейских представителей очень хочет обставить все «на солидной основе»: закрыть движение, выселить жителей из домов по каналу Грибоедова и Конюшенной площади, выгнать из Михайловского сада гуляющих, «заморозить» Невский перед Казанским собором...
— Что это даст? — в который раз наседаю на него. — Зрители еще страшней. Если вдруг что случится, [118] лучше, чтобы в этом районе оказалось минимум людей — просто случайные прохожие. А оцепление на Невском соберет такую толпу — работать станет невозможно...
Часов около пяти верхолазы сообщают, что «можно потихоньку двигать». Однако уже стемнело, и все дела решаем перенести на завтра.
В десять утра было темно и пасмурно. В одиннадцать появилось солнышко, и город предстал перед нами изумительной палитрой сдержанных осенних красок. Под оставшимися внизу черными, орлами на башенках «Спаса», как игрушечный, шел к Невскому набухающий первым ледком канал, и, как игрушечные, вдоль канала один за другим катились крошечные грузовички и легковушки. Живилась и трепыхалась маленькая Конюшенная площадь. Все выглядело удивительно чистым, вымытым. Даже заводской дым за Невой, казалось, не валил столбом, а выходил тоненькими аккуратными струйками.
Балансируя над провалом, мы не без труда приподняли снаряд и перевязали его узлом, прозванным у такелажников «удавкой». Веревки прицепили к металлическому тросу. Потом верхолазы полезли еще выше, к самому кресту, где стояли лебедки, а я остался около снаряда, чтобы направить его точно по центру пролома вниз, в церковь.
...Огромная чушка хищно замерла над дырой, недовольно поводя почерневшим от времени носом. Я нацелил кинокамеру — очень уж хотелось запечатлеть этот момент на пленку.
— Майна! Поехали!
Снаряд нехотя раскрутился на привязи и, покачиваясь, пополз вниз. Со стен на него косились закопченные лики святых, вспугнутые голуби провожали почетным эскортом, из-под моих ног вслед сыпалась кирпичная пыль...
— Ну как там? — крикнул я в гулкое темное пространство и чуть не сорвался — проклятый карабин ремня сполз с изогнутой трубки, за которую я цеплялся.
— Нормально! — откуда-то из глубины весело откликнулся Николаев. — Подается!
«Дается, дается, дается...» — заговорили невнятно стены. [119]
Грамоты Ленинградского городского исполкома «За отвагу и мужество при выполнении верхолазных работ и извлечение снаряда» нам и верхолазам реставрационных мастерских Евгению Кастьянову, Вячеславу Коробкову, Владимиру Майорову, Александру Мацкевичу и Владимиру Смирнову вручал секретарь исполкома Николай Дмитриевич Христофоров.
— Никогда бы не подумал, — сказал он, — что в самом центре города еще сохранились такие штуки.
— И совершенно напрасно, — пошутил я. — Два года назад осенью точно такой же снаряд мы вытащили вот здесь, под самыми вашими окнами, на Исаакиевской площади. Видите, как раз там, где из-под моста вытекает Мойка?
— Любопытно, — улыбнулся секретарь. — Ну что ж, раз так, пожелаем вам успехов в этом, не очень приятном деле...
А неприятных дел было еще много. 29 октября мы любовались чудесной панорамой Ленинграда из купола «Спаса на крови», а тридцатого меня уже спускали с борта теплохода в страшно неудобном водолазном костюме в мутную глубину Псковского озера. Стало известно, что здесь, в створе деревень Медли-Любницы, на самом фарватере, немцы затопили в сорок втором большое количество взрывчатки.
Но это уже другая история... [120]
Тихий парень
Как вы уже знаете, Валентин Николаев был у нас в группе шофером. Так что все наши встречи проходили, можно сказать, на колесах. Мы изъездили с ним вдоль и поперек Ленинградскую область, исколесили Псковскую — почти весь Северо-Запад. Часто бывали мы и на родной его Новгородщине. Но ему всегда не везло — то маршрут проходил где-нибудь в стороне от его деревни, то времени в обрез. Уже почти два года Валентин не был дома, хотя писарь из строевой части, его земляк, добросовестно сберегал для него выписку из приказа, где рядовому Николаеву В. В. за успехи в службе и другие важные дела предоставлялся краткосрочный отпуск. Товарищи его ругали, обзывали в сердцах «тихоней», а он отмалчивался и на «положенном» не настаивал. Знал, как трудно нам было выкроить для него эти десять-двенадцать дней.
Как-то мы снова оказались в Новгороде. Был печальный вечер как раз того времени, когда осень еще не наступила, а лето уже кончилось. Воздух успел вдоволь напитаться влажной бодрящей свежестью, деревья же совсем по-летнему шелестели густой, сочной листвой.
Новгород — город особенный. В нем как-то уж очень органически слились очарование исконной старины и простор современной архитектуры. Среди новых широких улиц нет-нет да и мелькнет вдруг уютная башенка; от нарядных светящихся магистралей разбегаются во все стороны тихие глубокие проулки с одноэтажными домами, палисадниками и ленивыми собаками. Тишина. Покой. Кажется, нет никакой жизни, разве что мелькнет вдруг где-то тень на кипенно-белой занавеске, и снова пусто.
Ехали мы и раньше не спеша. А в этих проулочках Николаев вел машину еще осторожнее. Да и сам притих, так что даже болтливый приятель, всю дорогу сыпавший шутками и прибаутками, не мог его расшевелить.
В глубине одной из улиц Валентин сбавил ход.
— Товарищ старший лейтенант, можно на минуточку остановиться? [121]
— Стряслось что-нибудь?
— Нет, ничего не стряслось. Тут из нашей деревни... — он никак не мог подобрать нужное слово, — ну, одна знакомая приехала...
Сзади понимающе ухмыльнулись. Валентин окончательно потерялся и замолчал.
— Ладно, давай, только скорее, — сказал я. — Нам еще двести верст на ночь глядя — понял?
— Мигом, — повеселел наш водитель. Радостно засуетился, плавно выкатил машину к обочине и бросился к ближайшему домику с единственным светлячком окна.
Ворчливо заскрипела калитка, зашуршали под ногами листья, и все стихло.
— Ну чего же ты?
— Поздно уже, спят, наверное... — Он тяжело вздохнул и неуверенно повернул обратно.
— Подумаешь! — Болтливый парень, обрадованный возможностью размяться, выскочил из машины. — Пошли... [122]
Он широко, по-хозяйски прошел через палисадник и решительно стукнул в запертые двери.
— Зови, не бойся.
На стук вышел заспанный мужчина и недовольно объявил, что его постоялицы нет дома. Валентин разочарованно поплелся к машине.
Уехать мы не успели — она пришла.
...Они стояли рядом, за брезентовым кузовом автомобиля, перебрасывались нескладными приглушенными фразами, бессвязно переходили от одной темы к другой, подолгу молчали, конфузясь нашим присутствием, и через каждые пять слов прощались.
— Ну, пока... — И опять про каких-то знакомых.
— До свидания... — И в который раз: — Дома-то давно не был?
— Давно. А ты, значит, тут живешь?
— Тут... Ну, так пойду я?
— Ага... Привет там передавай.
— Передам... — И любопытным женским шепотом: — Кто этот в очках-то? Все начальство возишь?
— Начальство...
— Повезло тебе — другим в армии вон как, говорят, достается...
— Повезло...
— Не тяжело служить-то?
— Нет, чего мне!
— Ну да — с машиной оно завсегда легче...
Они шептались, а я сидел и думал: «Милая девушка, если бы ты только знала, как «повезло» твоему Валентину! Будь на улице чуточку посветлее, тебя, наверное, испугали бы его мокрая, заляпанная глиной одежда, бледное, усталое лицо, в кровь исцарапанные руки».
А он шутит, смеется счастливо и долго не может выпустить из рук ее ладони.
Потом, в машине, он прячет от нас блестящие глаза и смущенно улыбается грубоватым остротам лихого приятеля.
Наш. побывавший не в одной передряге «газик» был заслуженным ветераном. На нем за несколько лет мы перевезли тысячи снарядов и мин. Доставалось ему крепко. Изо дня в день, с утра и до вечера, [123] наматывал он и наматывал на свои старенькие колеса километры асфальтированных, гравийных, проселочных дорог и просто бездорожья. Порой не выдерживал такого напряжения — бастовал. Но утром бодрый и улыбающийся Николаев доставлял его в нужное место в целости и сохранности.
Меня это всегда удивляло. Шоферы в смысле запасных частей народ прижимистый, можно сказать — жадный. И надо иметь недюжинные способности, чтобы хоть чем-нибудь одолжиться. А стеснительность нашего водителя была мне хорошо известна. Только потом мне удалось понять тонкость его взаимоотношений с товарищами. Предельно безотказный и предупредительный к другим, он легко и просто получал нужную помощь многочисленных друзей. Ну, а сам возился со своей «лайбой» (не знаю, откуда прилипло к нашей машине это морское словечко) всегда, как только выпадали ему редкие часы отдыха. Но часов этих было мало, ой как мало! Его вызывали и в ранние, предрассветные сумерки и поздним, глубоким вечером. И ни разу не застали врасплох, не готовым к рейсу. [124]
Товарищам на расспросы об этих многочисленных поездках он весело пояснял: «Наше дело шоферское — крути баранку и знай поворачивай, куда скажут». О вольных и невольных приключениях помалкивал, будто и впрямь был к ним непричастен. Но из трехсот его выездов на «заявки», пожалуй, не было ни одного, в котором он оставался бы сторонним наблюдателем — просто «возчиком». И по-детски любопытный и по-солдатски дисциплинированный, Валентин успевал всегда именно в те прорехи, которые надо было закрыть.
* * *
Помню такой случай. Зимой шестьдесят первого года нас вызвали на ленинградский завод «Электросила». В узкой глубокой траншее, у самой стены цеха, «вылупился» солидный — пудов этак на десять — немецкий снаряд.
Мощная помпа с трудом справлялась с откачкой воды, в траншее не развернуться, а снаряд на всю свою полутораметровую длину вмерз в крепкий как камень грунт. По маленькому кусочку, по крохам подавалась земля. За четыре часа работы образовался лишь низенький — только руке пролезть — лаз вдоль снаряда.
Я стоял над траншеей и не знал, что придумать. Четыре часа не работал большой цех. Стемнело. Под нестерпимо ярким светом времянки снаряд и куски земли отбрасывали резкие черные тени. Слезы, а не работа. Того и гляди угодишь по тупому и рваному рылу совершенно обнаженного взрывателя.
Валентин долго стоял рядом, молчаливый и сосредоточенный, как памятник.
— Может, так потащим, товарищ старший лейтенант?
— Где потащим? Двое здесь не поместятся, а одному не поднять.
Он тяжело и гулко спрыгнул в траншею.
— Валя, милый, если ты зацепишь или уронишь... Эта стена, проспект... Понимаешь?
Таким я его еще не видел. Мокрый, перепачканный с головы до ног, он врос усталыми ногами в ползущую глину, и мертвеющие от перенапряжения пальцы [125] его миллиметр за миллиметром тянули на грудь скользкую отвратительную чушку. Раза два он терял равновесие, и снаряд кренился к усыпанной острыми кусками мерзлоты стенке.
— Осторожно, Валя!
Он жадно втягивал воздух широко раскрытым ртом и тащил дальше.
Так вот и выжал наверх к машине все сто шестьдесят килограммов взрывчатки, и железа. Выжал и как ни в чем не бывало уверенно сел за руль своей «лайбы».
— Куда повезем, товарищ старший лейтенант?
На другой день где-то на Московском проспекте я купил «Вечерку» с коротенькой заметкой о случае на «Электросиле» и показал ее Валентину. Он посмотрел, обнаружил свою фамилию рядом с лестными эпитетами и покраснел до корней волос. Так и не справившись с охватившим его волнением, он бестолково покомкал газетные листы и, не прочитав, сунул их куда-то под сиденье.
Когда кончился срок его службы, Валентин решил остаться в армии: ему предложили обучать шоферскому искусству слушателей военной академии. Потом до нас дошел Указ о награждении Николаева орденом Красной Звезды, и я заехал его поздравить. Приехал и с изумлением обнаружил, что за полтора года службы на новом месте Валентин ни единым словом не обмолвился своим товарищам о бывшей работе. Ни про то, как в Старо-Панове он обезвреживал противотанковые мины, ни про снаряд, «принятый» им из купола церкви в самом центре Ленинграда, ни про Красное Село, — ни о чем этом ни звука.
Тертый жизнью плотный старшина — его нынешний начальник — сказал уважительно:
— Ишь ты! Выходит, наш Николаев герой оказался. — И непоследовательно добавил: — Это все ничего. Главное, что парень он тихий.
Еще я почему-то хорошо его запомнил в весну последнего года нашей совместной службы. Он стоял над оврагом, где мы взрывали свои «находки», и дышал, широко раздувая ноздри. Родниковый аромат таяния, удивительно тонкие запахи пробуждающейся природы доставляли [126] ему огромную радость. Иногда ветер приносил со стороны оврага резкую струю горелого пороха. Тогда лицо у Валентина морщилось и приобретало странное задумчивое выражение. В эти минуты мне казалось, что мой товарищ что-то усиленно вспоминает и никак не может вспомнить. Может, искореженные леса, глухие болота, скрип расхлябанных телег, встревоженные лица... И наверняка — запах гари. От спаленных изб, от рвущихся снарядов... Он ведь совсем махоньким впитал его, этот запах войны. [127]
Неожиданные находки
— А-ах!.. — задохнулся от изумления Боря Гоголешвили, наш новый, весьма экспрессивный водитель, и больше ничего не смог выговорить.
Сзади, довольные произведенным впечатлением, вовсю ликовали наши радушные хозяева — работники псковского военкомата. Эффект и в самом деле был великолепен. У кремлевской стены, с удовольствием подставив выщербленные серые бока летнему солнцу, наверное, впервые за несколько веков грелись... каменные ядра.
— Эхо самой древней войны! — патетически воскликнул Боря.
— Пожалуй...
Пока мы с интересом взирали на допотопное «эхо», нас самих с не меньшим любопытством разглядывали собравшиеся на площадке реставраторы и археологи. Раскапывая кремлевский двор в поисках тайн древности, они неожиданно наткнулись на вполне современные средства уничтожения человека — две противотанковые мины. Не без основания сочтя их опаснее добродушных ядер, археологи предпочли вызвать специалистов.
И вот с двумя ящиками желтой раскисающей взрывчатки мы едем по Пскову, выбирая наиболее удобные пути для вывоза нашего груза. Боря черными, как агат, глазами восхищенно косится на подаренное нам ядрышко и провокационно хает его боевые возможности по сравнению с минами и снарядами.
Из всех наших водителей и саперов Гоголешвили самый любознательный. Но он великолепно знает, что, когда в машине снаряды, я категорически запрещаю всякие расспросы, и поэтому пытается расшевелить меня именно таким «нейтральным» путем.
— Прекрати, Боря, — требую я наконец. — Потом поговорим.
— А расскажете?
— Расскажу...
Гоголешвили успокаивается и виртуозно жонглирует «газиком», спасая его колеса от неприятных для нас встреч с рытвинами и колдобинами.
... — Итак — порох изобрели неизвестно где и неизвестно [128] кто. Одни говорят — в Китае, другие — в Индии, третьи приплетают к этому темному делу какого-то несчастного монаха по имени Бертольд Шварц...
— Это вы уже рассказывали, — нетактично перебивает Боря. — Вы про ядра...
— А что про ядра? Вот такое ядрышко пробивало в каменной стене брешь в пять раз больше своего размера. Поражало осколками...
— Какими осколками? — с откровенным недоверием поворачивается ко мне шофер.
— Ну «какими», «какими» — обыкновенными! Видел в Москве Царь-пушку? Видел там около нее целую гору ядер?
— Я в Москве не был. По картинкам знаю.
— Все равно. Там ядрышки по сто двадцать пудов. Как-нибудь это почти две тонны... Врежет такая махина в стену, так такие осколки полетят! Да и целые ядра метров на пятьсот отскакивали назад...
Боря вполуха слушает мои разглагольствования, в оба глаза следит за темнеющей дорогой. Однако успевает и отреагировать на неожиданные для него сведения о мертвом, безобидном камне. Я вижу, как он уважительно убирает с ядра перепачканный сапог и даже чуточку поправляет его ногой, чтобы не каталось. Ехать нам еще долго и долго. Опыт многочисленных дальних поездок и нескольких аварий, без которых не обошлась наша служба, давно приучил меня развлекать шофера во время рейса. Так ему легче выдержать нудную, длинную дорогу — не заснуть ненароком, да и мне веселее — время идет незаметно.
— Вот... — ищу потерянную мысль. — А потом, Боря, появились всякие картечи, бомбы, начиненные порохом, разрывные снаряды... Тоже с порохом. И какой только дрянью не набивали боеприпасы: камнями, гвоздями, железками, нечистотами! С гвоздями — так тáк и называли: «ежовый выстрел». Здорово, а?
— Здорово, — соглашается шофер. — А ведь тогда, товарищ старший лейтенант, не было, наверное, нашей службы? К чему, раз с гвоздями да порохом...
— Черт их, Боря, знает... Я тебе скажу — какие-то чудаки подсчитали, что в XVII и XVIII веках из каждых пяти снарядов и бомб один обязательно не срабатывал. Так что, может, и были древние саперы и пиротехники... [129]
Вот таких водителей, это я точно знаю, никогда не было.
Польщенный Гоголешвили жмет на газ и изящно прибавляет ходу. В ярком свете фар быстро кружится неугомонная мошкара, за стеклом незаметно пролетают километр за километром. Кажется, что плывешь, а не едешь.
— Ну вот, — продолжаю я свой рассказ, — а в тысяча восемьсот третьем году английский капитан Шрапнель изобрел шрапнель.
— Чего изобрел? — не понимает Боря.
— Шрапнель. Это снаряд такой. У него в корпусе — порох и много разных шариков. Страшная штука. Ты немецкую мину «эс» знаешь?
— Знаю.
— Такого же примерно устройства. Я не помню, где-то читал — прямо поразительный случай с этими шрапнелями... Произошло то в первую мировую войну. Немцы тогда напали на Францию. Шел бой. Французский командир батареи — Ломбаль его, кажется, фамилия — увидел в бинокль, так километров за пять, какое-то желтое пятно и пыль. Ну и сказал своим ребятам, чтобы пальнули разок на всякий случай. А вечером пошли — там семьсот трупов. Целый драгунский полк.
— Ого как! — удивляется Боря.
— Потом выдумали пироксилин. Это уже настоящая взрывчатка. С нею тоже были всякие чудеса. У нас в Петербурге его применяли — как бы тебе сказать? — вместо спичек, что ли. Электричества тогда не было — в люстры вставляли свечи. Так вот, чтобы все свечи одновременно поджечь, делали пироксилиновый шнур и свечи соединяли. Понял?
— Понял, товарищ старший лейтенант. И как же?
— И ничего... Пироксилин спокойно горит, а взрывается только от удара. Но тогда этого не знали. И вот в году так тысяча восемьсот сорок седьмом — взрыв. Целое хранилище разнесло. Представляешь, как забегала аристократия?
Мы с ним весело смеемся и закуриваем. Гоголешвили несколько раз степенно затягивается, потом вдруг корчится весь, распахивает дверцу, плюется неистово и с проклятиями выбрасывает сигарету.
— Ты чего, Боря? [130]
— Ай, товарищ старший лейтенант, попала эта противная штука в рот! За что ни возьмись теперь — все горько. Ай, проклятый ВВ! Вот проклятый!
Пикринка... Водитель помогал таскать раскисающие ящики и нечаянно перепачкался в пикриновой кислоте. Ну, теперь ему хватит на неделю плеваться — эту гадость ничем не отмоешь: ни бензином, ни мылом. Хоть в перчатках обедай.
...Японцы называли ее шимозой, французы окрестили мелинитом, в Англии она звалась лиддитом, по названию полигона, где ее испытывали. В России, разумеется, говорили на французский манер — «мэлинит». История ее такова. В 1783 году ее открыл какой-то англичанин. Долго-долго после этого никто не мог определить ее состава, но одно любопытное свойство заметили сразу все — она необыкновенно ярко окрашивала шелковые ткани в интенсивно желтый цвет. Великолепная и сравнительно дешевая краска поступила в текстильную промышленность, и все модницы Парижа и Лондона стали щеголять в «пикриновых» платьях.
И вдруг в 1887 году летит на воздух одна из крупных английских красильных фабрик. Тщательное расследование устанавливает прямую виновность пикриновой кислоты. И столетняя история мирной краски круто поворачивает в сторону войны. В том же году английское военное ведомство испытывает ее на полигоне и присваивает официальное военное название — «лиддит».
«Mon Dieu (боже)! — сказали ревнивые французы, внимательно наблюдающие за происками соседей. — Нас хотят обскакать на самом крутом повороте истории. Не выйдет!» И произвели свой «мелинит» даже быстрее англичан.
«О, mein Gott (о, мой бог)! — заскрежетали зубами воинственные немцы. — Боже, покарай Англию, а заодно и Францию и Россию! Нашему фатерланду тоже нужна новая взрывчатка». И сделали серию опытов в Шпандау.
И только одна Россия ничего не сказала. Там пока еще крепко спали. Лишь позднее, в самом начале девяностых годов, русские принялись за изучение нового многообещающего вещества.
Бывшая краска сопротивлялась. Она не хотела работать на войну. Она мстила за потревоженный покой [131] жестоко, кроваво. Только за один год в Англии произошло восемь крупных взрывов с большими жертвами. Несколько — во Франции. 28 ноября 1891 года в России при работах с пикриновой кислотой погибли замечательный русский ученый, штабс-капитан артиллерии Семен Васильевич Панпушко и три его помощника.
Краска не сдавалась.
Потом ее, конечно, запрягли в упряжку драчливого бога Марса, и она по сей день покорно развозит по полям сражений смерть. Но иногда и мелко шкодит. Как, например, в истории с нашим бравым водителем Борей Гоголешвили, который через каждые две-три минуты с проклятиями отплевывается, но в паузах все же успевает задавать свои многочисленные вопросы.
— Знаешь, Боря, — говорю ему, — старик Фирдоуси был, конечно, прав, убеждая: «Науку все глубже постигнуть стремись, познания вечною жаждой томись...», но и Шекспир тоже: «Много есть чудес на свете...» А самое великое чудо будет, если мы сейчас с кем-нибудь не столкнемся.
Специалисты по инженерной психологии рекомендуют развлекать водителя только в условиях ровной пустынной дороги. А мы подъезжаем к Луге, и нам все время теперь попадаются поселки, пешеходы, встречные автомобили. Боря покорно умолкает.
За окошком нашего автомобиля темнота. Вынужденное безделие и «подарок» псковских археологов невольно вызывают во мне воспоминания о неожиданных находках и разных забавных случаях.
* * *
— Здравствуйте, сыночки. Вы, сказывали, минеры?
— Минеры, дедушка... Нашли что-нибудь?
— Да нет, найти не нашел, а есть тут одно место... Юденич там ковырялся...
—?!
— Может, конечно, оно и не Юденич — кто же его знает — только белые. Ямы тут были, вот они в эти ямы снаряды и носили.
— Какие снаряды?
— Да кто же его знает, какие снаряды... Носили, и все... А потом зарыли... Только уж не знаю, много или мало и есть ли в них какой прок... Я вот вас увидел, [132] дай, думаю себе, поинтересуюсь: может, они еще пригодны к какому делу? Хотя верно-та — сгнили уж давно покойнички...
Этот забавный разговор в Красном Селе с чистеньким сухоньким старичком, будто вышедшим к нам из русской сказки, я, наверное, буду помнить долго.
— О папаша, — сказал я ему, — эти «покойнички» еще таких бед могут наделать. «Шкуры» у них толстые — не ржавеют. Видите вон, — я показал на взятые нами в городе две минометные мины и снаряд, — лет двадцать в земле пролежали, а как новенькие.
Старик с любопытством и уважением посмотрел на снаряды и охотно поддержал беседу:
— Те вроде как поболее будут и с этими... с медными гильцами. А носили их солдаты в ящиках... Потом ящики забирали... Значит, говорите, опасные?
— Опасные, дедушка, опасные. Садитесь с нами в машину и покажите, где Юденич ковырялся.
— Да знать бы, сыночки... Сколько годков-то прошло... Мне ведь они ни к чему были... Боюсь, так сразу мне и не сыскать, — сокрушенно отозвался старик. — Знать бы, что вы приедете, я бы уж, конечно, походил тут... В точности, конечно, кто же ее знает, а так...
— Да в точности и не надо, дедушка. Мы же понимаем, что это не простое дело. Давайте просто съездим посмотрим, хоть где примерно...
К сожалению, и примерно старик не смог ничего отыскать: огромная равнина за Красным Селом изменила свой вид, заросла, кое-где появились постройки.
— Нет, давайте, сыночки, в следующий раз. Я тут сам собой поброжу, вспомню, тогда уж. А так ведь кто его знает...
Кстати, обнаружить старый снаряд времен «царя Гороха» ни для кого из нас не было новостью. Отряд разминирования, который стоял два или три лета подряд в деревне Санино, там, где знаменитый дворец Бельведер, не раз находил на своих участках чугунные ядра и настолько привык к этому, что сдавал их успешно как металлолом. Однажды саперы из этого отряда нашли даже две старинные гладкоствольные пушки. Сейчас они, кажется, в Артиллерийском музее.
...В 1959 году ленинградская телефонная служба ремонтировала у Нарвских ворот кабель. И неожиданно [133] ремонтники наткнулись на большое количество ручных гранат об<