12 мая 1961 года. Станция Красное Село. Сегодня здесь ремонтировали мост через железную дорогу и под его опорами нашли фугас. Нас дезинформировали, сообщив, что обнаружен-де всего-навсего артиллерийский снаряд. Поэтому и выехали мы туда только вдвоем с Валентином Николаевым, нашим шофером. А когда ошибка выяснилась, было уже поздно вызывать подмогу: глубокий, никак не укрепленный шурф, на дне которого лежали противотранспортные мины, вот-вот мог обрушиться.
Две мины мы вытащили сравнительно легко. Подивились их великолепной сохранности, с любопытством перевели немецкую надпись: «Установлено 2 января 1943 года». Но дальше дело не пошло — раскапывать вдвоем огромную трехметровую яму оказалось немыслимым занятием. А кругом — дома, какой-то заводишко, поезда снуют, как трамваи...
В мрачном настроении я стою на крылечке местного отделения милиции и мучительно ищу выхода из создавшегося положения. Знакомый мне начальник отделения, всегда предупредительный и очень отзывчивый человек, в этот раз ничем не может помочь: его подчиненные находятся далеко и прибудут только часа через два-три, не раньше.
Я пытаюсь думать, прикуривая папиросу от папиросы, но никак не могу собраться с мыслями. Прямо перед крыльцом раздражающе тарахтит маленький экскаватор. На его «троне» с удобством расселся какой-то чумазый «принц». Он маячит у меня перед глазами и никак не дает сосредоточиться.
«Принц» то замахнется огромным зубастым ковшом, то пошлет его вниз с нагоном и, ловко притормозив у самой земли, вонзит блестящие зубья тютелька в тютельку рядом с трассировочной линией. Артист!
— Стой! — заорал я неожиданно для себя и почувствовал, как охотничий озноб прошел между лопатками. — Стой, тебе говорят!
«Принц» заглушил мотор и по-воински вежливо представился:
— Косарев. Рядовой Косарев. [106]
— А зовут?
— Геннадий.
— Отлично, рядовой Геннадий! Закуривайте.
— Спасибо, я не курю.
— Э... Все равно. Пойдемте со мной. Дело есть. Где тут ваше начальство помещается?
* * *
Лицо косаревского начальника за одну минуту, пока не нашлись слова, успело выразить все отрицательные эмоции, какие только возможны.
— Вы это всерьез? — спросил он наконец.
— Вполне, — хладнокровно заверил я его.
Начальник долго малевал на лежащем перед ним документе какие-то бессмысленные круги и треугольники, спохватившись, попытался их зачеркнуть, отчего документ окончательно испортился, потом поднял на меня недоумевающие глаза.
— Как же так, товарищ? — сказал он тихо. — Мы не можем копать мины! Это же экскаватор. Мы совсем другая организация. — Укоризненный взгляд в сторону сжавшегося у входа экскаваторщика. — И потом, вы знаете, я бы на вашем месте поостерегся с изобретениями. Поверьте мне, я прошел всю войну и никогда...
— В начале века самым нелепым изобретением считали самолет, — сказал я и тотчас понял, что сморозил глупость. Шутить-то сейчас никак не следовало. А начальник будто того и ждал.
— Так какого же черта, — загремел он, — вы приходите с этим ко мне? Несите свое открытие в научные журналы. По крайней мере позабавите людей и никому не принесете вреда. Никогда бы не подумал, что на такое дело посылают таких... — Нет, он не опустился до оскорблений. Лишь досадливо отвернулся: — Извините, я сейчас занят.
У меня буквально запылали уши. Но отступать было некуда. И я пошел на приступ.
— Товарищ, я специалист и знаю, что говорю. Для дела нужен экскаватор и этот экскаваторщик. — Хозяин кабинета гневно развернулся к вздрогнувшему пареньку, но промолчал. — Всего на полчаса! Он не будет копать мин. Только землю... Ну, неужели вы не понимаете?! [107]
— Людям же надо, — подал вдруг голос экскаваторщик и даже побелел от собственной дерзости.
— Пошли, — сказал начальник после долгого-долгого молчания. — Посмотрим... какой там этот фугас...
В яме одинокий Николаев с трудом боролся с обвалом. Несмотря на сильный и холодный ветер, он уже снял мундир и, весь мокрый, поминутно сплевывая песок, сражался, как гладиатор.
— Вот видите, — заискивающе сказал я нашему спутнику, — ряды мин идут на глубине больше трех метров. По этому месту прошли тысячи машин и потяжелее вашей «Беларуси». Да она, собственно, и не будет стоять на минах. Надо только снять, ну, метра... полтора грунта. Особенно дорожное покрытие: его же лопатой не угрызешь! Вот и все...
Не отвечая, начальник долго смотрел на яму, железную дорогу и дома вокруг. Потом позвал:
— Косарев, идите сюда... Вы согласны на такую работу?
Парнишка как завороженный смотрел на вынутые и еще находившиеся в земле мины, и я вдруг почувствовал, что ему мучительно хочется отказаться.
— А чего бы ему и не согласиться...
— Товарищ старший лейтенант, — строго остановил меня начальник. — Так как, Косарев? Вы подумайте. Не справитесь — не беритесь. Здесь рядом фабрика, люди живут, станция... Смотрите...
— Так надо же, Максим Денисович, — чуть не плача, выдохнул тот. — Надо же людям... — как за спасительный талисман, уцепился он за этот единственный дающий ему силы аргумент.
* * *
— Значит, так, Гена, — сказал я ему, когда все отошли на приличное расстояние. — Ничего страшного нет. Главное, ты не волнуйся и старайся работать... ну хотя бы как на той траншее. Я здесь внизу, в шурфе. Ты только не зацепи меня по голове этой своей штукой, и все будет в порядке. Идет? — Я хотел во что бы то ни стало его развеселить, но голос подвел.
Гена без улыбки, молча кивнул, совершенно откровенно вздохнул и пошел к экскаватору. Потом неожиданно остановился и нерешительно попросил: [109]
— Товарищ старший лейтенант... Давайте закурим...
— Ты же не куришь? — удивился я, вспомнив начало нашего знакомства.
— Да уж...
Алчущая челюсть ковша повисла над головой. Я посмотрел на кабину. Косарев сидел прямой и строгий, как изваяние египетского бога. На лице спокойствие и внимание. Будто подменили человека.
— Начали!
На этот раз он работал не как артист. Вдохновенный каприз художника, виртуозная игра с неожиданными поворотами, вспышками, искрами сменилась у него холодной расчетливостью экспериментатора, ставящего сложный, очень важный и удивительно тонкий опыт. Глаза, руки, рычаги, ковш, даже огромная штанга, к которой ковш прикреплен, — все слилось в одно целое, в размеренный замах и легкий, точный захват порции грунта.
Сначала меня раздражал скрежет ковша по булыжному покрытию, но потом Косарев как-то умудрился и его ввести в общий гармоничный ритм. Стало уютнее и спокойнее. Даже неумолчный звон цепей и скрип передач казались мне теперь мелодичными.
Минут через пять Геннадий остановился. Приглушил двигатель. Нерешительно перегнулся через кабину.
— Что случилось?
— Да ничего... Товарищ старший лейтенант... давайте закурим... В последний разок...
Когда он неумело прикуривал от поднесенной мною спички, было видно, как мелкой дрожью дрожат у него руки.
— Ничего, старик. Все будет в порядке! Ты не волнуйся...
Он доверчиво посмотрел на меня маленькими печальными глазками и глубоко, до кашля, затянулся едким синеватым дымком.
— Ну что? Продолжим?
— Надо, — коротко подтвердил он и уверенно полез на свое место.
Еще раза три закуривали мы с ним «по последней». И каждый раз он заглядывал в яму и, откровенно вздыхая, говорил: «Надо». Потом твердыми шагами шел к экскаватору. За рычагами Косарев чувствовал себя [110] куда спокойнее. Парадокс? Вряд ли. Человек, знающий свое дело и свою цель, всегда уверенно чувствует себя, делая это дело. Даже в самых необычных ситуациях.
Широкая ровная траншея подошла к краю насыпи.
— Я сейчас развернусь и пробью дальше, — сказал Косарев.
— Не надо. Давай-ка мы не будем больше испытывать судьбу.
За линией ограждения нетерпеливо переминался целый взвод с лопатами, а начальник Косарева уже давно подавал мне выразительные сигналы: кончай, мол.
Экскаваторщик быстро развернулся и, не оглядываясь, покатил к шлагбауму. Пока солдаты по очереди осторожно углубляли отрытую им траншею, а мы с Николаевым снимали и вытаскивали уложенные в три ряда мины и взрывчатку, Косарев исчез. Мне до сих пор неловко, что в суматохе я так и не успел его поблагодарить за тот душевный и технический подвиг, который он совершил.
Когда мы везли мины на подрывную площадку, Николаев вдруг сказал:
— Сильный малый! Жидкий-жидкий, а сильный... Бывают же такие... — и победно посмотрел на меня: во, дескать, какие мы — мастеровые! Впрочем, даю голову на отсечение, что себя к мастеровым он даже и в мыслях не причислял. [111]