Как лезвие меча, история, длинна,
Но память коротка ее, как рукоять.
Послужит лишь тому оружием она,
Кто сможет рукоять в своей руке зажать.
Алим Кешоков
На желтой, медвяно пахнущей полянке горько плачет маленькая Оля. Кипенские мальчишки гонят ее прочь от «опасной зоны». «Опасная зона» — это мы. Третий день торчим на теплом асфальте шоссе Ленинград — Таллин и ищем фугасы. Третий день нас осаждают мальчишки из соседней Кипени. Назначенный и в шутку и всерьез «уполномоченным по охране общественного порядка в месте работ» рядовой Ройбу совершенно сбился с ног. Но пока мы отдыхаем, мальчишки благосклонно допущены в «зону». Они окружили нас и засыпали вопросами. Особенно старается семиклассник Валерий Стрекаловский. Он, как из хорошего пулемета, сыплет свои: «Взорвется или не взорвется?», «А почему не взорвется?», «А что будет, если?..», «А из чего это сделано?» Мы отвечаем ему с удовольствием. Валерий у нас на особом положении, как очень дисциплинированный паренек, который первым обнаружил непонятный зеленый шнурок, выглянувший из провалившегося грунта на обочине дороги, и первым сообщил об этом в милицию. Впрочем, ему, как и другим мальчишкам, я тоже стараюсь придумывать «боевые задачи» за несколько километров от этого места. Так спокойнее.
Ефрейтор Лупин меня подначивает:
— Еще одно такое «задание», товарищ капитан, и они этот ваш фокус раскусят...
— Это мы увидим...
Лупин не знает, что для меня самого это последнее разминерское задание. Уже есть приказ о переводе к новому месту службы. И тут так не повезти! Еще вчера [202] я почувствовал недомогание. А сегодня утром смерил температуру — тридцать восемь с хвостиком. Но ничего не поделаешь...
По тревожному сигналу Валерия Стрекаловского первой сюда прибыла группа лейтенанта Фреймана. Но перед выездом он позвонил в управление: фугас под таким важным шоссе — слишком серьезное дело, чтобы заниматься им в одиночку. Это лейтенанту внушили с самых первых шагов его деятельности, а вторых у него еще не было. (Сейчас старший лейтенант Владимир Александрович Фрейман уже опытный разминер и награжден орденом Красной Звезды.)
Вот он, даже во время перекура, нетерпеливо переминается над ямой. Розовощекий, кудрявый, с сияющими глазами, он никак еще не может привыкнуть к таким неожиданным находкам и недовольно смотрит на спокойно покуривающих солдат: сколько, дескать, можно...
Уже при работе с первым фугасом я обратил внимание на не совсем правильное его расположение. Поставлен явно для разрушения дороги, или, как говорят военные, чтобы воспретить противнику дальнейшее продвижение. Но с левой стороны великолепная полянка: свободно можно объехать.
— Как, Лупин, — спрашиваю я нашего бывалого водителя, — можно проехать?
— Запросто, товарищ капитан. Вот если бы еще и с той стороны дороги заложили... Тогда — ни в жисть...
Увлеченный возможностью отличиться, Володя Фрейман бросается к противоположной стороне. На заросшей обочине еле заметно села земля. Чуть прогнулся податливый летом асфальт. Есть смысл попробовать! Рядовой Русаченко берет лопату и начинает разведку. Через полчаса мы слышим его взволнованный голос: «Есть!» У лейтенанта торжественно блестят глаза — это уже совсем «настоящее дело».
На полутораметровой глубине обнаруживается тщательно скрытый тайник. В буром, гниющем ящике тускло отсвечивают свинцовые бухты и ядовито-зеленые плети шнура. Плети и бухты свились в концентрические круги, от каждого круга отделяются по одной нити и уходят вглубь, под шоссе...
— Может, еще есть? — допытывается лейтенант. [203]
Снова отталкиваемся от здравого смысла и строгой формальной логики. В первой разрытой нами галерее — килограммов семьдесят-восемьдесят взрывчатки. Очевидно, примерно столько же и во второй. Если их взорвать, то совершенно разрушится метров пятнадцать дороги. Конечно, это преграда. Но если для того, чтобы вообще задержать продвижение наших войск, то преграда не слишком значительная. А сделано все добротно, загодя. Может быть, для засады?
— Ой! — торопится лейтенант. — Тут действительно такую засаду можно сделать! Такую засаду! Вон из того лесочка обстрелять — и драла! Там просека есть. Давайте искать...
К вечеру второго дня мы выявили еще шесть тайников, перерезавших довольно солидный участок шоссе. В темных провалах штолен началась упорная работа. Надо дорыться до основного заряда и до взрывного устройства. Младший сержант Кондратьев молча ковыряет тугую, неподатливую глину. Над его головой — метровый свод дороги, под ногами — скользкие черные доски и тоненькая нить шнура вдоль стены.
— Здесь ящичек железный, — слышим мы вдруг из«под земли его глухой, встревоженный голос.
Фрейман нерешительно и просяще оборачивается ко мне. Я вынужден согласиться: слишком сильно знобит, и от этого дрожат руки. Лейтенант изо всех сил старается сделать постное, сочувствующее лицо, но никак не может справиться с охватившей его радостью: улыбка — во весь рот. Ну что же, посмотрим, на что ты способен. Он с грохотом сваливается в штольню. Я придвигаюсь поближе к краю и засвечиваю свой фонарь...
...Детонирующий шнур крутым изгибом ушел за доску и пропал во взрывателе, аккуратно вставленном в металлическую коробку. Лейтенант несколько секунд лихорадочно ковыряет ножом глину, беспорядочно хватается то за доску, то за огромный ящик, придавленный землей, то снова за доску. Я молчу. Пусть сам заставит себя сосредоточиться, иначе никогда не получится из него хорошего разминера.
Постепенно он успокаивается. Руки медленно и чутко начинают ощупывать металлическую коробку. Потом он осторожно тянет ее на себя. Спина пружинисто выгнута, [204] ноги упруго уперлись в жесткую опору. Вдруг он весь замирает. Мне кажется, что я сейчас ясно читаю его мысли: «А если «разгрузка»? Если под тяжелыми щитами поставлен еще один, «разгрузочный», взрыватель?» Вчера мы об этом толковали подробно...
— Щуп! — властно и лаконично требует лейтенант.
Солдаты опрометью кидаются к инструментам.
Ну что же, кажется, все правильно — будет из него хороший разминер: выдержанный, уверенный и осторожный.
Попытка вытянуть стандартный заряд со взрывателем «просто так» ни к чему не приводит. Где-то сзади и с боков его прочно прикрутили стальными обручами. Обдирая руки, лейтенант долго возится с неподатливой сталью. Наконец я слышу его удовлетворенное бормотание, и солдатские ладони бережно принимают брусок.
— Нашли «золотишко», — тяжело переводя дух, констатирует рядовой Ахундов.
Через несколько минут над ямой появляются еще три таких бруска. Теперь в самом конце трехметровой галереи остался только хитроумно заделанный в стену тяжелый приземистый ящик. Он поставлен в стороне от основного хода, придавлен огромным валуном и обнесен глубоко врытыми досками. Мы долго ломаем голову, прикидывая — как же вытянуть его на поверхность.
— Нарочно сделал! Вот цволочь! — возмущается азербайджанец Исмат Исмаилов. — Все равно возьмем!
И солдат наваливается грудью на валун.
Когда камень откатывается подальше от ящика, Лунин машиной вытягивает его из ямы далеко в кювет.
— Эх, экскаватор бы! — мечтательно вздыхают ребята.
Но экскаватор нельзя. И снова приходится браться за лопаты, сторожа каждое свое движение и рискуя вызвать обвал.
Потом мы перекуриваем. Володя Фрейман сидит молча, остро переживая только что происшедшее «крещение». Молчат и солдаты, уставшие от непосильного труда и нервного напряжения. Даже внезапно появившиеся мальчишки присмирели. Только худой, взмокший Володя Кондратьев печально глядит на развороченную дорогу и тихо, ни к кому не обращаясь, произносит: [205]
— Где-то здесь шел мой отец... Может, это для него готовили...
— А ты почему знаешь, что здесь? — осторожно спрашивает Лупин.
— Погиб в этих местах. Похоронную получили...
— Мой тоже здесь, наверное, воевал, — после долгого-долгого раздумья говорит Лупин. — Штурман на бомбардировщике. Пролетал наверняка...
Он лежит на спине и задумчиво смотрит в голубое небо.
— А моего в Закарпатье... бандеровцы... из автоматов, — грустно отзывается Гриша Ройбу.
Мы долго молчим, каждый по-своему думая о своих отцах. В уже начавшей сохнуть, благоухающей дурманом траве оглушительно стрекочут кузнечики, легкий ветерок щекочет лицо, лениво шумят деревья...
— Эх, и досталось же всем! — не выдерживает Фрейман. — Я в блокаду маленький был, год еще не исполнился, когда война началась, а, наверное, что-то во мне сохранилось...
— У меня отец три раза из плена бежал. Раненый, переконтуженный... — отзывается Женя Зотов.
Небольшой коренастый Коля Русаченко быстро поворачивается к нему:
— А мой, когда пришел с войны, шинель повесил, все, говорит, три Европы прошли, пущай теперь хоть дети мирной жизнью живут. А она вон какая мирная...
— Это что, — сердито обрывает его Лупин, — разве это страхи? Если кто и подорвется, то по собственной глупости.
— Да брось ты, разве не страшно? — не унимается Русаченко.
Лупин растерянно хлопает белесыми ресницами и признается:
— Бывает малость...
Я слышал такие разговоры много раз. И всегда, «для профилактики», вмешивался, доказывал, что со взрывоопасными предметами надо держать ухо востро. Но сейчас мне что-то не хочется их поучать: сегодня у меня последнее задание, и к тому же так тепло греет солнце! Я лежу на заботливо подложенных солдатами накидках и тоже гляжу в небо. Что ждет меня завтра? Какие пути? Какие дороги? Начинать новую жизнь всегда [207] трудно. А пока — за спиной у меня тихо шепчутся кипенские мальчишки.
— А тебе боязно? — шепотом спрашивает один.
— Обвыкаем, — солидно отзывается другой.
Обвыкайте, дорогие, обвыкайте. Пусть негромкое мужество этих простых солдат — сыновей солдат — перейдет к вам, как перешло оно к ним, от их отцов, — из сердца в сердце. Обвыкайте.
...Перед самым закатом мы достали последний, восьмой фугас. На потемневшую гладь асфальта легла крышка ящика. На ее внутренней стороне хорошо сохранились наклейки с черным готическим шрифтом. На одном из ярлыков чернилами аккуратно была вписана дата минирования: «2 Juli 1943». Мы достали его к исходу 2 июля 1963 года. Ровно через двадцать лет!
Говорят, Гитлер когда-то сказал, что и после войны России придется воевать двадцать лет. Да, мы воюем. Приходится. Но воюем, как и раньше, победно.
1963—1966 гг.