Засунув в карман недоеденную лепешку, я схватил рюкзак и карабин. Окинул быстрым взглядом небо: угольная чернота поглотила горы, накрыла болота, и сквозь нее слабо маячила вершина Ямбуя. Нагорье как будто приподнялось, ушло на запад к ещё светлому простору горизонта.
Ветер уносит тревожный крик чайки. Со склонов гольца доносится какой‑то шум; вначале он напоминает то обвал в далеких горах, то ураган. Но вот все шумы сливаются в один нарастающий гул. Все ближе, все яснее. Кажется, будто на нас мчится полунище диких лошадей. Я слышу звонкий перебор, цоканье копыт но россыпи.
Град!..
Где укрыться? Впереди небольшая скала, но далековато, не успею добежать. Левее за болотом густой стланик, правее, в глубине ложка, темнеет ельник. Мчусь к ельнику. На ходу отстегиваю Загрю. Он бросается назад и через минуту уже несётся по кромке болота, следом за старым сокжоем.
Черно‑лиловая туча кишит огненными змеями. Невыносимой яркости свет слепит глаза. Из‑под ног уплывает мертвенно‑бледная россыпь. Нет, и к ельнику не успеть!..
Слева, справа, впереди всё чаще и ближе, рвутся на камнях ледяные комки, будто наводчик нащупывает цель. Градовой поток настигает меня метров за двести до ельника. Накидываю на голову рюкзак. Град усиливается, больно бьет по плечам, по рукам, которыми я прикрываю лицо, по коленям. Что‑то теплое стекает по лбу, по щеке и солоноватым привкусом копится на губах. Кровь... Только бы не свалиться!
Притихшие тучи распахнулись бездной света, озарив на мгновенье в глубине ельника стволы деревьев, кусты и... избушку. Откуда тут взяться человеческому жилью? Но думать некогда. Теряя последние силы, добираюсь до ельника. И здесь нет надежного укрытия. Синий свет молнии опять выхватывает из мрака избушку. Я даже успеваю рассмотреть дверь, она открыта, но кажется странно низкой. Бегу к ней и протискиваюсь внутрь, в темноту. Град обрушивается на ельник с ещё большей силой, но я уже отгорожен от него надежной крышей.
Что за странное помещение? Оно слишком тесное и низкое, чтобы можно было в нем жить. Ни одного окна. Кому и зачем надо было строить его в этом безлюдном крае, да ещё в таком глухом ложке? Но что оно построено совсем недавно человеческими руками – в этом нет сомнения.
В сумраке случайно задеваю рукою за какую‑то проволоку, хватаюсь за нее. Что‑то срывается над головой и, падая с грохотом вниз, гасит внутри избушки остаток света. Бросаюсь к двери, но уже поздно – тяжелая заслонка намертво закрыла вход. Неужели я попал в западню?..
В темноте ощупываю пол, углы избушки, прикидываю высоту: она не более полутора метров. Наконец в стене обнаруживаю узкую прорезь – бойницу.
Проклятье! Я в медвежьей ловушке.
Мною овладело неудержимое желание вырваться из западни. Подбираюсь к заслонке, жму на неё, сколько есть силы, плечом. Не поддается!
Пробую выбраться через потолок. Хватаю руками крайнее бревно, упираюсь в него головою, пытаюсь приподнять. Нет, не сдвинуть. Вспомнил, что потолок в ловушке так заваливают камнями, что самому крупному медведю его не разобрать.
Неужели не выбраться?..
Гоню от себя тревожные мысли. Но предчувствие большой беды уже не покидает меня. Безнадёжно забираюсь в угол, опускаюсь на пол. Сквозь щели меж брёвен льются потоки воды. Сижу, не шевелясь, прильнув к мокрым бревнам. На мне уже нет сухой нитки. Холод проникает внутрь, леденит душу.
Надо же было какому‑то дьяволу построить эту ловушку на моем пути!
Ливень вдруг прекратился. И так же неожиданно смолкли небеса. Но ещё слышался в отдалении отступающий гул и вой ослабевшего в тайге ветра.
Меня лихорадит. В мыслях – костёр. Я уже вижу, как пламя жадно пожирает еловые сучья, и чувствую, как теплый смолевый запах заполняет избушку. Но от этого становится ещё холоднее, ещё безнадежнее. Пытаюсь подняться – и не могу превозмочь боль. Кажется, здорово поколотил меня град!
В щель вижу лесную синеву и на горизонте разрастающуюся полоску ледяного неба. Лучи закатного солнца пронизывают разводья туч, падают на ельник. Их голубоватый свет сочится в западню сквозь потолок.
Слов нет, мастер потрудился на совесть, сделал ловушку очень прочной. Стены её хорошо протесаны. Углы без щелей. Пол накатный врезан в первый венец. Никакому зверю, даже разъяренному медведю, из нее не выбраться.
У тыльной стены висит поржавевшая проволока. Верхний её конец пропущен через крышу к входному отверстию и там прикреплен к кляпику – деревянному сторожу, на котором держалась тяжелая заслонка. Ко второму концу проволоки, опущенному к полу, обычно прикрепляется приманка – кусок мяса. Медведь, почуяв запах добычи, забирается в ловушку, хватает приманку, тянет её на себя вместе с проволокой, кляпик соскакивает, заслонка падает, и зверь оказывается в западне.
Но в этой ловушке промышленник насторожил заслонку, а приманку не подвесил. Что‑то, видимо, помешало ему.
В трёх стенах, боковых и тыльной, прорезаны небольшие бойницы продолговатой формы, овально затесанные изнутри. Когда медведь попадает в ловушку, охотник пропускает в одну из бойниц ствол ружья и приканчивает зверя.
А теперь вот я оказался на месте зверя!
Какая непростительная оплошность с моей стороны! Как мог я не узнать ловушки! Какой дьявол загнал меня в этот ельник? Мысли об Елизаре отступают перед собственной опасностью...
Надо бы согреться. Может, тогда легче будет найти какой‑то выход. Снимаю одежду, выжимаю из нее воду, снова надеваю, съеживаюсь, дышу под мокрую телогрейку. Над ухом торжествующе гудит комар.
Отступившие к западу тучи гасят закат. В западне густеет мрак. Над щелью в потолке, тихо переливаясь, дрожит тёплым светом звёздочка. Но в западне адски холодно, не согреться. Только костёр спасёт меня. С трудом расправляю онемевшие плечи. Хочу достать спички, дрожащими руками шарю по карманам, за пазухой, ищу под шапкой... Боже, что я наделал, забыл на привале спички! Напрягаю зрение, сквозь мрак снова осматриваю стены, потолок, пол – никакой надежды. Ясно одно: выбраться можно только через входное отверстие. Но как поднять заслонку? Она сделана из толстых лиственничных плах, надежно вправленных в глубокие пазы. Липну к заслонке мокрыми ладонями, давлю на неё изо всех сил, ещё и ещё – и горько смеюсь над своей беспомощностью.
Разве попробовать поддеть ножом низ заслонки, приподнять её хоть немного, чтобы в образовавшееся отверстие просунуть пальцы,– тогда я спасен?
На ощупь запускаю конец ножа в паз под заслонку и начинаю нажимать. Кажется, поддается. Да, да, заслонка поднимается. Я просовываю поглубже нож, ещё один нажим – и вот‑вот заслонка выйдет из нижнего паза. Осторожно нажимаю на рукоять ножа. Но что за чертовщина! Где‑то наверху зажало. Я и так, я и эдак – не поддается! И тут вдруг вспоминаю, что заслонка медвежьей ловушки, падая, автоматически спускает вертушку и изнутри её ни за что не отвернуть.
От досады я так нажал на нож, что он переломился пополам.
С горечью отползаю в угол. Молчит тёмная, глухая ночь. Мрачные мысли одолевают меня.
Может быть, под Ямбуем есть ещё одна западня, и Елизар сидит в ней так же, как и я. А ведь он, пожалуй, опытнее меня.
Как сложно устроена жизнь человека, сколько препятствий на его слишком коротком пути и как мало определено ему удачи! Сейчас, кажется, отдал бы полжизни, чтобы согреться. Холод становится пыткой.
Изнемогаю от длительного напряжения, от неприступных стен, от проклятого озноба, ни на минуту не покидающего меня. Сердце стучит всё медленнее, всё тяжелее. Застывшие пальцы с трудом шевелятся. Неужели в этой проклятой ловушке суждено мне так нелепо погибнуть? Выходит, и я тут, на Ямбуе, разделю участь пропавших товарищей...
Прижимаюсь к холодной стене. Так хоть спине теплее. В голову неотступно лезут тоскливые мысли.
...Человек рождается и умирает. Жизнь его слишком коротка. Со дня рождения его преследует смерть. Казалось бы, человек давно должен был примириться с мыслью о её неизбежности. Но не тут‑то было! Жизнь слишком заманчива, слишком соблазнительна и дорога. И особенно начинаешь дорожить ею, когда угроза смерти реальна, как сейчас.
Подтягиваю под себя застывшие ноги, весь собираюсь в комок, дышу на заиндевевшие кисти рук. Нет, не согреться.
С завистью думаю о товарищах. Они дома, вне опасности. Для них уже сбылась мечта.
Дома и меня тоже ждут, где всю жизнь я редкий гость. Насколько радостны бывают встречи, настолько больнее будут напрасные ожидания...
Какая длинная ночь!
Давно взошла луна. С елей все реже падают на каменную крышу капли влаги. Негромко журчит ручеек. Над ухом назойливо звенит комар.
Кажется, мы с ним вдвоем только и бодрствуем в этой сырой, настывшей ночи.
Откуда‑то издалека доносится стук камней. Загря!.. Это он, мой верный пес! Как нужен ты мне сейчас! С каким наслаждением запустил бы я свои окоченевшие пальцы в твою лохматую шубу, зарылся бы в нее лицом! От одной мысли, что Загря будет рядом за стеною, мне как будто делается теплее. Если бы он на сегодня забыл о своей собачьей преданности, вернулся бы на табор и привел к ловушке Павла! Но разве Загря бросит меня!
Через минуту послышался хруст сушняка, прыжки в ельнике и тяжелое дыхание собаки. С ходу обежав вокруг ловушки и не найдя входного отверстия, Загря приподнялся на задние лапы, заглянул в бойницу, блеснули его зелёноватые глаза.
–Беда стряслась, Загря! – жалуюсь я, и сам тянусь к бойнице. Но вдруг из узкого отверстия пахнуло жарким звериным дыханием, и свирепый медвежий рев потряс избушку. Точно взрывом отбросило меня назад. Мигом исчезла лихорадка, которая только что трепала меня.
Хватаю карабин. Злобный угрожающий рев зверя ещё раз прокатился по лощине и низкой октавой повис над мокрым, исхлестанным градом ельником.
Я ошеломлен, не могу понять, откуда взялся такой смелый медведь, что не боится человека? Как бешеный носится он вокруг западни, пробует лапами заслонку, бревна, грызет углы и злобно ревет. Это вывело меня из оцепенения. Стало как будто легче оттого, что появился живой противник. Но что будет дальше?
Ловушка дрожит от медвежьих рывков. С потолка сыплются на пол мелкие камни.
Медведь начинает подкапываться под левый, тыльный угол избушки. Слышу, как он, разгребая землю, рвет зубами корни, когтистыми лапами отшвыривает из‑под себя камни, часто дышит. У него, кажется, насчет меня самые серьезные намерения! Досылаю в ствол карабина патрон. Прижимаюсь к стене и уже собираюсь пустить пулю под пол. Но тут меня осеняет мысль: пусть подкапывается, пусть разломает снизу пол, и как только он просунет морду внутрь – я и угощу его. Потом мне будет легче выбраться из западни.
Эта мысль меня подбадривает. И я немного успокаиваюсь. А медведь неистовствует. Подбирается ближе к полу. В темноте его рев страшен. Неужели он не отличает запах человека от запаха какого‑либо зверя? Серьёзно хочет напасть на меня? Или у него атрофирован врожденный страх перед человеком и для него я просто добыча?
Облака прячут луну. Мрак накрывает землю. В западне черно, как в замурованном склепе. Медведь неожиданно притих. В тишине стало ещё более жутко. Невольно проверяю, взведен ли боек затвора, и на всякий случай расстегиваю патронташ, чтобы быстрее можно было выхватить запасную обойму.
Жду...
В темноте ничего не видно. Воображение рисует разъяренного зверя, уже ворвавшегося в ловушку. Мне даже кажется, что я слышу крадущиеся шаги его и чувствую, как он заносит могучую лапу над моей головой... Понимаю, что это сдают нервы. И все же отодвигаюсь к углу, с опаской вожу стволом карабина впереди себя, а потом раскаиваюсь за проявленное малодушие.
Неужели ушел? Хочу крикнуть, обнаружить себя, заставить зверя вернуться, раздразнить его, пусть ломает ловушку.
Нет, он не ушел. Снова слышу его шаги вокруг ловушки, сопение. Вот он просовывает нос в бойницу, громко втягивает воздух и свирепо ревет.
Запах человека явно бесит его. Он опять с ещё большей яростью набрасывается на угол ловушки. Я отскакиваю к противоположной стене. Слышу, как острые клыки вонзаются в бревно, как медведь рвет зубами щепу и, не переставая, скребет когтями.
Пусть злится, пусть отвернет пару бревен в стене. Ему это ничего не стоит, а для меня спасение. Избушка начинает пошатываться. Это, кажется, придает медведю силы. Он ещё больше свирепеет.
Неожиданно в лицо ударяет свежий воздух, будто кто‑то распахнул дверь. Палец мгновенно пристыл к гашетке. Скорее ощущаю, чем вижу, как бревно начинает отделяться от угла и в щель просовывается медвежья лапа с крючковатыми когтями. Они захватывают стесанный край... Ну‑ну, поднатужься!..
Вдруг что‑то треснуло, сверху посыпались мелкие камни. Избушка осела под тяжестью каменной многопудовой крыши. Вырви медведь ещё одно бревно – ловушка рухнет и раздавит меня, как мышь. Горячая кровь хлынула к сердцу. По телу побежали мурашки.
Отпрянув от стены, я замечаю, как избушка начинает медленно крениться. Не знаю, куда отодвинуться,– везде одинаково опасно, С потолка падают камни...
В этот момент рядом залаял Загря. Нет, Загря в беде не оставит! Медведь тут же бросился на Загрю. Послышался треск сучьев, глухое рычание, загремела россыпь. Потом все это слилось в один гул. Зверь и собака уходили в тёмную ночь.
Прошли долгие минуты. Камни перестали падать. А не попробовать ли мне самому выбить ещё одно бревно? И тогда я выберусь из западни.
Осторожно подбираюсь к порушенной стене. Но только дотронулся до бревна, как дрогнула вся стена и снова сверху посыпались камни. Ловушка с натужным скрипом перекосилась. Я отскочил к противоположной стене. Ощущение такое, будто у тебя над головою висит мина огромной взрывчатой силы с заведённым часовым механизмом. И стрелка подходит к роковой минуте.
Ищу рюкзак и не знаю, для чего набрасываю на плечи. Потом снимаю его, подкладываю под себя. Все это делаю механически. В голове какая‑то пустота; хочется покурить, хотя в этом году я совсем не курил. «А что, если Загря погибнет в схватке с медведем? Тогда зверь не замедлит явиться, и будет достаточно одного его прикосновения к избушке – и она рухнет. Надо что‑то делать. Не очень ли я растрачиваю время?»
Проталкиваю в щель рюкзак. Как сигнал крайней опасности, с потолка гулко падает тяжелый камень. И в наступившей тишине с пугающей внезапностью лопнула перекладина над головою. Ловушка готова рухнуть. Со слепым ожесточением набрасываюсь на перекосившуюся заслонку. Уж если погибать, то не сложа руки. Бью заслонку ногами, толкаю плечом. Избушка скрипит, где‑то рвутся спайки. Опять сыплются камни.
Сколько раз на моем пути встречались, казалось бы, непреодолимые препятствия, но такого ещё не случалось!
Подо мною вдруг начинает шевелиться пол. Стены оседают. Избушка продолжает перекашиваться по диагонали. Последняя надежда – карабин! Направляю ствол к правому краю входного отверстия и стреляю в упор раз за разом. Грохот падающих камней, треск бревен глушат выстрелы. Летят щепки. Ловушка наполняется едким пороховым газом.
Расстреливаю вторую обойму, и раньше, чем удается сообразить, что произошло, вижу стволы деревьев и кусок ночного неба. В лицо плеснул теплый, освежающий воздух. Я бросаюсь вперед, как в воду. Падающее бревно больно бьёт меня по ногам. Избушка валится, растревожив ночь треском и грохотом камней.
Встаю – и не верится, неужели надо мною небо, звезды?! Какие они тёплые, эти небесные светлячки! А ели? Разве есть что‑нибудь роднее их? На радостях крепко обнимаю первое попавшееся деревцо. Бывают в жизни минуты безумного, невероятного счастья! Их я испытал именно тогда.
ШАТУН
В темноте за сквозными просветами леса в мрачном величии стоит Ямбуй. К его крутым, морщинистым склонам припал густой туман, свалившийся с рыхлых отрогов. Он синеет у обрывов, подчеркивая хмурую глубину ложбин, и своими длинными щупальцами пьёт воду из ночных болот. И точно с облегчением выныривает из облаков ослепительная луна. Она висит в зените как страж над уснувшей землей.
Откуда‑то издалека доносится приглушенный лай. Это Загря! Он жив, и становится радостнее на душе. Теперь мне не страшна любая опасность. Нет, нельзя не любить наших четвероногих друзей. Что бы я делал без Загри?!
Я весь дрожу от холода. Засовываю глубоко под телогрейку скрещенные руки. Бегаю вокруг ели. Немного согреваюсь. Но стоит остановиться, как под мокрой одеждой пропадает тепло, и я снова мерзну. Что же делать? Сходить за спичками к болоту? Нет, они наверняка размокли под дождем. Неужели никакой надежды? А что если попробовать добыть огонь с помощью ружья?
Нахожу старый сухой пень. Разбиваю его ударом ноги. Разминаю трухлявую древесину. Нужен ещё клочок сухой ваты. Но где его взять? Разве только под мышкой телогрейки. Снимаю её, ощупываю. И на этот раз мне повезло. Вспарываю ножом телогрейку под одним рукавом, достаю клок ваты, подкладываю под размятую труху. Разряжаю патрон, оставляю немного пороха, запыживаю ватой и стреляю в землю. Пыж должен бы загореться. Но, увы! Видимо, я оставил в гильзе слишком много пороху и вату разметало.
Неудача порождает упорство. Ещё под другим рукавом телогрейки есть сухая вата.
Сдираю с березы кору, тереблю её на мелкие части, затем нахожу кусок пня, сгоняю сломанным ножом тонкую стружку, смешиваю её с берестой – все это кладу за пазуху. Расстилаю на земле телогрейку и стреляю маленьким зарядом в сухое пятно под рукавом. Вата задымилась. Кладу на дымок стружки, труху, дую долго, пока не загорается береста.
Вот он, огонь!
Переношу его на землю, подкладываю мелкого сушняка и ногами тушу телогрейку. А сам жадно глотаю горячий воздух...
Собираю дрова, разжигаю большой, жаркий костёр. Слушаю, как, разгораясь, он шумит победным пламенем.
Снимаю сапоги, мокрую одежду развешиваю вокруг костра. Заряжаю карабин. Присаживаюсь вплотную к огню. Хорошо! И жизнь хороша со всеми её перипетиями!
Прохладный ветерок доносит безмятежный шепот ручейка, но он не нарушает всеобщего покоя лунной, чуть туманной ночи. У меня какое‑то удивительно умиротворенное, спокойное состояние. Это благодаря костру. Это он согревает, ласкает, отпугивает одиночество, располагает к мечтам. И я вдруг оказываюсь где‑то далеко‑далеко от только что пережитого, в местах, где нет опасностей, и даже забываю, зачем пришёл в этот холодный, таинственный край...
Небо прочертил огненный метеорит. Мигнувший свет на секунду раскрыл до горизонта мёртвенно‑бледную равнину. Луна огромная, белая, будто вылепленная из снега, плыла по небу, освещая молочной белизною заболоченное пространство нагорья. От него потянуло посвежевшим после дождя воздухом.
Но где же Загря? Его долгое отсутствие меня не на шутку тревожит. Иду босиком по мокрому от дождя ягелю к краю ельника. Прислоняюсь к сушине, прислушиваюсь. Неужели попал в лапы медведя? Припадаю ухом к земле – ни лая, ни грохота камней. Тишина, безмолвие ночное да синева кругом.
К костру возвращаюсь ещё более встревоженный. Натягиваю на себя просохшую у костра одежду. Решаю дождаться собаки, не спать. Отгораживаюсь валежиной от ветерка. Усаживаюсь поудобнее. Рядом кладу карабин – кто его знает, какие тут духи живут на Ямбуе?!
Захотелось пить. С трудом покидаю нагретое место. Осторожно, по‑звериному, шагаю в темноту. Где‑то ниже края ельника в камнях плещется ручей. Чего только не нашепчет горный ручей! Каких только звуков не услышишь! То он звенит стеклянным боем по камням, то нежными струями врывается в ночную темноту, заливается бубенцами... сильнее... тише... Не наслушаться. Забываешь про всё и невольно думаешь: как щедра и ласкова к нам жизнь!
Припадаю грудью к мокрому камню, пью прямо из буруна, процеживая холодную воду сквозь сжатые губы. Зачерпываю ещё кружкой, хочу идти, но что это? Далеко на севере грохнул, как в пустую бочку, выстрел. Кто бы это мог быть? Неужели Елизар? Он мог услышать мою стрельбу в западне и дает о себе знать. Да, да, это Елизар! Это он блуждает где‑то по равнине. Завтра мы его найдем.
Обрадованный возвращаюсь к костру.
Пытаюсь уяснить себе, откуда взялся такой свирепый зверь? Ведь у медведя очень сильно развит инстинкт страха перед человеком, панический страх. Мои многочисленные встречи в течение нескольких десятков лет с хозяином тайги убедили меня в этом. Медведь не мог ошибиться, принять меня за четвероногого зверя. Чутье его никогда не подводит. Тогда чем же объяснить его поведение?
Всё это более чем странно и загадочно. Я, пожалуй, назвал бы сумасшедшим того, кто рассказал бы мне ночную историю нападения медведя на человека в ловушке. Неужели я всю жизнь ошибался, считая медведя трусом? Нет! Даже теперь, после такого случая я остаюсь при своем убеждении. Просто это какой‑то исключительный случай, и надо в нем разобраться.
У медведя в тайге нет врагов, кроме человека. Обитатели леса давно признали его за самого сильного. Ещё бы! У него на вооружении такая клыкастая пасть, такие когти, что никому неохота испытывать их на себе. Его приземистость, я имею в виду короткие ноги, и кажущаяся неуклюжесть не мешают ему быть ловким и быстрым в нападении.
В местах, где его не беспокоят люди, он действительно владыка лесов. Ни один зверь не рискнет пойти его тропою, приблизиться к нему и оказать сопротивление, попав в его могучие лапы. А его запах, кстати сказать, отвратительный, способен парализовать любого противника.
Среди таёжных зверей медведица считается самой свирепой матерью. От кого же ей приходится защищать своих малышей? Как ни странно, злейшие враги потомства косолапых – взрослые медведи‑самцы. Видимо, природа, создавая такого сильного, злобного и всеядного зверя, побоялась, что он очень расплодится и произведет опустошение среди животного мира, вот и наградила его, казалось бы, нелепым пристрастием пожирать свое потомство. Защищая малышей, медведица бесстрашно вступает в неравный поединок. Схватка медведей – чудовищное зрелище. Заканчивается она обычно гибелью одного из дерущихся, чаще самки.
А что будет с медведицей, если она, прибежав на помощь малышам, увидит человека? Казалось бы, и тут это бесстрашное существо должно было остаться верным себе. Но этого никогда не бывает. Медведица постарается незаметно скрыться с глаз. Она не уйдет далеко от детей, но и не осмелится нападать. Страх перед человеком парализует даже материнский инстинкт.
Что же тогда заставило этого медведя напасть на человека? У него ведь было совершенно откровенное намерение поужинать мною. Может быть, это пещерный медведь, более свирепый хищник, сохранившийся на Ямбуе с древнейших времен?
Опять устраиваюсь у огня. Достаю из кармана недоеденный вечером кусок лепешки, поджариваю его на углях, откусываю маленькие дольки. Как это чертовски вкусно! А ведь стоит жить, если даже сухая корка хлеба кажется деликатесом! В ней скрыта чудодейственная сила жизни.
Продолжаю размышлять, сидя у костра. Нет, Елизар не мог попасть на равнину, иначе я увидел бы его след. Кто же стрелял? Или это обман слуха? Возможно, я слышал треск падающего дерева. И тут опять возникает передо мною озлобленный Илья, брошенные им на явную смерть в прошлом году люди... Я, кажется, начинаю склоняться к мнению Павла, что он убил Елизара. Но куда же девались остальные пропавшие люди?
Дождаться бы Загрю, что‑то долго не слышно его лая. А что, если этот медведь – шатун, и, разделавшись с собакой, он заявится сюда? Успею ли я разрядить в него ружье? Эта мысль потрясает меня, как открытие. Действительно, как же это я ещё в ловушке не догадался, что это шатун!
Два года назад осенью не вышло из тайги подразделение геодезистов. Спускаясь на лодках по реке Угояну, они запоздали, и их захватила шуга. Плыть было опасно, пришлось оборвать путь, выгрузиться на берег. У людей не было ни зимнего снаряжения, ни продовольствия. Они вынуждены были ждать помощи, не имея возможности сообщить в штаб о своем бедственном положении.
Когда же легла зима и стало ясно, что группа геодезистов где‑то застряла, организовали поиски на самолете. Скоро потерпевших обнаружили на устье речки Уня, сбросили им все необходимое и обещали прислать нарты.
В это время я с проводником стариком Улукитканом возвращался по зимнему пути в жилые места, и мы случайно оказались недалеко от этой группы геодезистов. Решили заехать. Мы свернули с пути и на второй день вечером уже подъезжали к устью Уня. Оставалось всего километров пять, когда Улукиткан неожиданно остановил упряжку, отказался ехать дальше.
–На устье Уня всегда волки живут, можно оленя потерять, к ночи туда не пойду,– категорически заявил старик.
Уговорить его не удалось. Я помог ему поставить палатку, заготовить на ночь дров и пешком ушёл к своим.
Помню, вечер был мягкий. До заката оставалось часа два. Легко шагаю по льду замерзшего Угояна. Река петлями вьется по равнине. За очередным поворотом показался конусообразный шалаш, сооруженный из длинных жердей, накрытый толстым слоем еловых веток и закованный в ледяной панцирь от основания метра на два. Тонкая струйка дыма убегала от шалаша в вечернюю синеву.
Возле шалаша стоял техник Смелов с банным веником и немилосердно хлестал по спине своего друга, инженера Узданова, изрядно обдавая его горячей мыльной водой. – С лёгким паром! – крикнул я, незаметно подойдя к ним.
–Ты откуда взялся?! – радостно крикнул Узданов, и мы обнялись.
–Не хотите ли искупаться? Воды горячей хватит.
Ну разве откажешься!
Через час все жители этой стоянки собрались в шалаше. Внутренность его напоминала нечто среднее между ледяной избушкой и чумом. В нем было очень тепло. Обогревался он небольшим костром, разложенным посредине.
Жили геодезисты, кажется, не плохо. Меня угостили отварной сохатиной губою, по цвету напоминающей сливочное масло, по вкусу – лучшего я ничего не едал, и жареным рябчиком с кислой брусничной подливой – тоже великолепная приправа... Я был голоден и все поглощал с жадностью, не обращая больше ни на что внимания.
В этот момент с паническим визгом в шалаш ворвалась собака. Люди схватили ружья и, выскочив из шалаша, подняли беспорядочную стрельбу, кричали, свистели...
–Медведь,– сказал Узданов, вернувшись в шалаш.– Два дня назад Бобку утащил, теперь добирается до Зорьки. Какой‑то чумной зверь: ни крика, ни стрельбы не боится.
Я вышел из шалаша. Была ночь, тихая, темная. Звезды чуть‑чуть светились в бездонном пространстве. До слуха долетело ворчанье, потом послышался хруст снега под тяжелыми лапами зверя. Ленивой поступью медведь отходил к лесу.
–Ишь, шельма, ворчит, неохота без добычи уходить,– сказал рабочий и добавил: – Видно, Бобка вкусный был. Понравился. Когда шаги смолкли, все вернулись в шалаш.
–Удивительный зверь,– заговорил техник Смелов.– Давно уже зима, холодище стоит, все медведи в берлогах, а его нелёгкая носит по тайге, да ещё шкодит. Жалко Бобика...
И он подробно рассказал о гибели всеми любимого Бобика. Удирая от медведя, собака была схвачена им у самого входа в шалаш. На визг Бобика выскочили люди, но зверь не расстался с добычей, утащил и съел недалеко от стоянки. А всю прошлую ночь медведь пролежал у входа в шалаш. Тепло ли приманило его, или он, не решаясь ворваться внутрь, поджидал добычу снаружи,– трудно сказать. По какой‑то случайности обошлось без жертв.
Странными казались эти прогулки медведя в зимнее время. Ягоды, корешки трав, орехи – все, чем он обычно питался осенью, погребено под снегом. Поймать же птицу у него не хватает сноровки, и зверька ему на снегу не скрасть. Почему же он не ложится в берлогу? Чего ждет он, шатаясь по тайге?
Утром приехал Улукиткан. Он отпустил на корм оленей, вошел в шалаш. Его как старого друга усадили к печке, угощали мясом и рыбой.
–Тут близко плохой медведь живет,– сказал он, принимая от Смелова кружку чая.– На зиму в берлогу не залез.
–Что значит – плохой? – спросил я.
–Такой медведь всё равно что человек, который выпил много спирту, туда‑сюда ходи, а голова не работает. И шибко злой он.
–Шатун,– подсказал кто‑то.
–Да, да, шатун. Дела нет, а шатается. Такой медведь людей не боится, кушает. Убивать его надо.
Старик допил чай, достал нож и принялся за мясо.
–Однако, он утащил вашу серую собачонку. Имя её начинается такой буква.– И старик начертил на снегу заглавную букву «Б».
–Как ты узнал? – воскликнули все в один голос.
–Утром тут близко вчерашний след медведя видел, немного ходил по нему – помёт нашел, в нем серый шерсть и такой маленький штучка нашел...– Он достал из‑за пазухи жетон от ошейника, на котором было выбито точками «Бобик».
Улукиткан удивил нас своей наблюдательностью. Когда же ему рассказали о проделках медведя, о том, что зверь бродит вокруг шалаша, старик забеспокоился.
–Я сказал, убивать надо, он людей станет таскать. Завтра пойду искать его, сам убивать буду.
–А ты не скажешь, почему этот зверь не боится человека? – спросил я старика, когда он, покончив с мясом, снова принялся за чай.
–Он худой или раненый, не успел набрать сколько надо сала, теперь не догадается сделать берлогу, шатается туда‑сюда, как дурной, куда не надо лезет, пока не пропадет. Понимаешь? Такой медведь шибко опасный, никого не боится, человека не знает, в палатку придет – все равно что бешеный.
Слова старика были серьёзным предупреждением. На ночь пришлось у шалаша развести костёр и выставить дежурных. Дважды сквозь сон я слышал стрельбу, но ночью подстрелить шатуна не удалось.