–Елизар. – Но ведь он не курил! – Окурки Елизара. Он потерял накомарник, брал у меня махорку и бумагу, чтобы курить, мошку дымом отгонять. И гильзу я давал, он свистел в нее, рябчиков подманивал... На Ямбуй я не был...
–На стоянке людно. У большого костра нас встретили печальные лица товарищей. Они узнали от Ильи, что случилось под Ямбуем с Елизаром. Мы здороваемся, стоим молча, будто виноваты.
Прибыло подразделение Георгия Цыбина: четверо геодезистов и два каюра. Павел уже трясет в своих объятиях Рыжего Степана – шутника и задиру, нашего общего любимца.
Бородатые, обветренные, изъеденные комарами лица при свете костра неузнаваемы. На них усталость и привычное безразличие. Одежда выцвела, поизносилась, украсилась латками. Этих людей уже ничем не удивишь.
Присаживаемся с Цыбиным на бревно возле костра. Цыбин среднего роста, прекрасно сложенный и закаленный в тайге спортсмен. Густая черная борода окаймляет молодое обветренное лицо. На всей его внешности печать волевого человека.
–Как же вы искали Евтушенко? – спросил я его.
– Мы искали их живыми, а не мёртвыми. Никто и не подумал тогда искать их на склоне гольца, а тем более убитыми. Все считали, что они заблудились на болотах,– ответил наблюдатель и скосил на меня чёрные глаза, в которых полыхали отраженные блики костра.
–Кто же убил? – спросил Рыжий Степан, яростно толкнув головешку в огонь.
Наступила гробовая тишина. Все повернули ко мне обросшие щетиной лица.
–Не иначе кто‑то скрывается на Ямбуе,– убежденно ответил за меня Павел, и, выхватив из жара уголек, запалил цигарку.– Бандиты! Они не терпят присутствия людей. Несколько раньше убили двух эвенков. На счету этих негодяев ещё есть кто‑то.
|
|
–И Елизара убили? – спросил Цыбин дрогнувшим голосом.
–Вероятно. Мы не нашли его трупа, но он вряд ли может быть исключением.
–Ну и дела, будь они прокляты! – возмущается повар Фёдор.
–Где нашли останки Петрика и Евтушенко? – спросил Цыбин после долгой паузы.
–В стланиках на северном склоне гольца. Спасибо Загре. Не знаю, какую награду ему выхлопотать.
Все глянули на лежащего поодаль от костра кобеля. Кто‑то бросил ему кусок копчёнки.
За эти дни я чертовски измотался. А сегодня особенно. Мне даже трудно встать, чтобы дойти до полога. Ни о чем не хочется думать. Спать, спать и спать!.. Только бы добраться до спального мешка!
–Павел,– зову я радиста.– Дай мне журнал. Не забудь после ужина накормить и привязать Загрю.
С трудом вспоминаю, что именно надо сообщить в штаб экспедиции. Пишу:
«П л о т к и н у. На склоне Ямбуя в нижней зоне стлаников обнаружены останки Петрика и Евтушенко. Возможно, они были убиты на тропе, по которой наши люди ходили с вершины гольца за водою. Если это так, то убийцы живут в районе Ямбуя. Обстановка очень сложная. Поторопитесь с переброской солдат и с ними опытного работника уголовного розыска. Быков ещё не найден. Отвечайте семь утра».
–Слушай, Цыбин,– обратился я к наблюдателю.– Мне кажется, мы слишком беспечно ведем себя. Надо назначить на ночь дежурных. Пусть четыре человека поочередно караулят лагерь по два часа. Только не спать. Костра большого не разводить.
–Всё будет сделано.
–В случае чего сразу будите меня, и люди пусть спят настороженно. Чем чёрт не шутит! Всякое может случиться.
|
|
Я отказываюсь от ужина – даже голод отступает перед усталостью. Усилиями воли заставляю себя сесть за дневник. Но о чем писать? Так много событий прошло за сегодняшний день. Не могу отобрать для записи главное, забыл, как строить фразы. Пишу чужим, неразборчивым почерком, и мне кажется, что мысли рождает сам карандаш.
НОЧЬ НЕОЖИДАННОСТЕЙ
Успеваю стащить с ног сапоги и, не раздеваясь, зарываюсь в меховой мешок. Сон быстро овладевает мною, отступают земные дела, будто проваливаюсь в небытие...
Остается живым только слух, но и в нем жизнь отражается, как отдаленное эхо. Вот он что‑то уловил важное, какая‑то тревога врывается в сон. Не могу прийти в себя, открыть глаза, не знаю, где и кто я,– крепок сон уставшего человека в тайге. И только когда залаял Загря, я, как от грома, мгновенно пробудился.
От Реканды, залитой лунным светом, приближалось пощелкивание копыт груженых оленей.
–Кто идет? – раздается в тишине строгий окрик дежурного Цыбина.
«Значит, уже за полночь»,– соображаю.
– Что орёшь как сумасшедший, не видишь, олень пугается,– слышу, узнаю голос Лангары.– Лучше чай грей, дорога длинный был.
–Какая нужда ночью по тайге оленей гнать? – удивляется Цыбин.
–Плохую новость везём начальнику,– говорит Лапгара.
«Что ещё случилось? Неужели Аннушка умерла?» И я тороплюсь выбраться из спального мешка. Но меня опережает Лангара. Она отбрасывает край полога и не присаживается, а падает на подстилку. На её лице и усталость от долгого пути и тревога. В ожидании, что вот сейчас с её уст сорвется что‑то страшное, забываю даже поздороваться.
|
|
–Амакан твой люди кушал! – выпаливает она и ловит проницательным взглядом мои глаза.
–Медведь?! Не может быть!
–Ха! Думаешь, напрасно два дня оленей маяли, скоро ходили, догоняли тебя?!
–Постой, постой! Уж ты‑то, Лангара, отлично знаешь, что медведь боится человека и по своей доброй воле вообще не нападает, разве только шатун, а ведь ваши и наши люди погибли летом, когда не бывает шатунов.
–Это дурной амакан, не шатун. Шибко плохой зверь. Он постоянно люди кушай. – Людоед? Медведь‑людоед?! – Во‑во, людоед!
–Я никогда не слышал о медведе‑людоеде. Не ошибаетесь ли вы с Карарбахом?
–Нет,– твердо говорит она,– Раньше не было – это правда, а теперь есть. Человеку не дано всё сразу знать. Вот послушай! Мы три дня назад встретили альгоминских пастухов, они сказали: на Ямбуе людоед. Карарбах тоже не верил, потом говорил мне – надо скоро ходить, догонять начальника, а то его съест амакан. Вот мы и пришли.
–Спасибо и тебе и Карарбаху. Но право же, трудно поверить, что всех ваших и наших людей съел медведь. Почему ты думаешь, что альгоминские пастухи не ошиблись?
Лицо Лангары кривит ироническая улыбка.
–Когда тебе под ноги падает шишка, не топчи её, надо поднять, хорошо смотреть, пустая она или с орехами. Карарбах не погнал бы оленей, если бы не верил, что люди съел амакан.
–А как же с Харги? Ты же меня убеждала, что на Ямбуе злой дух и что это он посылает людям несчастье.
–Э‑э!..– Она грозит мне пальцем, шепчет: – Не говори так. Мы ещё не знаем, где стоит чум злого духа и кто толкает амакана кушать людей. Сам амакан не догадается. Это я тебе правильно толмачу.
–Пока мы с вами, Лангара, кочевали – тут ещё один наш человек пропал.
–Недавно?
– Несколько дней назад.
–Ую‑ю!..– удивилась старуха.– А ты не веришь, что в людоеде злой дух живет.– И, легко поднявшись на ноги, она спешит с этой новостью к Карарбаху. – Лангара,– кричу ей вслед,– почему ты ничего не сказала про Аннушку? Жива ли она?
Старуха приостанавливается.
–Ей лучше. За неё тебе Битык стрелы к луку прислал.
–Спасибо.– Бесконечно обрадовала она меня.– Ты же говорила, что от этой болезни нет лекарства. Человек, как видишь, оказался сильнее Харги.
Лангара отбрасывает со лба нависший клок седых волос, смотрит на меня отчуждённым, леденящим взглядом и, не проронив ни слова, уходит к Карарбаху.
Весь лагерь на ногах. Всех потрясла новость, привезенная эвенками. Никто не слышал такого случая даже в охотничьих побасенках.
Пока Карарбах развьючивал оленей, старуха рассказала ему о гибели Елизара. Эта новость поразила его не меньше, чем нас весть о людоеде.
Он протягивает мне обе руки с потертыми ладонями, жилистые, в трещинках, скрюченными пальцами. Я сжимаю их, и мы молча смотрим друг на друга. На его старческом, всегда печальном лице неловкость, будто он виноват в нашем несчастье.
На огне уже бушует чайник. Уставшие гости присаживаются к костру. Лангара достает из потки посуду, лепёшки, сахар, отварное мясо. Карарбах тайком осматривает лагерь, людей, палатки, вьюки. Подолгу задерживает взгляд на незнакомых предметах снаряжения наблюдателей.
Цыбин разливает эвенкам по кружкам чай.
–Чего смотришь, голодный? – обращается ко мне старуха.
И она срезает ножом с ребра толстую стружку трехслойного жирного мяса, откусывает, остаток подает мне.– Садись, ешь, мясо сокжой шибко хорошо.
–Спасибо, неохота,– отвечаю ей.– Я вчера убил медведя. Вероятно, это был людоед.
–Ты убил медведя? – поражается старуха, недоверчиво глядит на меня.– А где мясо?
–В стланике осталось, поздно было, торопились... Это, верно, и был людоед.
–Почему ты так думаешь? Может, ошибаешься, амакан одинаковых много?
–Я его хорошо приметил. Он позавчера чуть не съел меня, спасибо, Загря выручил.
–Он тебя ловил? – Она перестала жевать, смотрит на меня удивленно.
–Ловил, да не поймал.
–Ты узнал его?
–Ну конечно.
–Однако такого амакана пуля не берет,– Лангара проглотила тугой комок нежеванного мяса и, обратясь к Карарбаху, занятому едою, стала оживленно рассказывать ему о нашей встрече с людоедом.
А я вдруг вспомнил случай в ловушке, свирепость зверя, поверил, что и Петрик, и Евтушенко, и эвенки – наверное, и Елизар Быков – были схвачены и растерзаны медведем. Это более вероятно, чем все наши предположения. Только поведение Ильи остается пока загадочным.
Карарбах внимательно выслушал Лангару. Его не обрадовала новость и даже жирное мясо убитого медведя. Он неопределенно повел плечами и недоверчиво посмотрел на меня. Разве старик поверит, что можно убить медведя, в котором поселился злой дух?! – Он тоже говорит, ты ошибся. Такого амакана убить все равно, что Харги убить, а ты разве не знаешь, что злого духа пуля шамана не берет. Ты убил другой амакан.
–Нет, нет, то был людоед, я узнал его.
–Амакан все похожи один на один, только рост делает их разными.
–Говорю, людоед убит.
–Потом посмотрим.
–А ты знаешь, Лангара, мы ведь с Карарбахом когда‑то встречались в Омахте. Спроси его, помнит он меня?
–Однако, ты ошибся, старик давно туда не ходит, это другой был,– говорит она, но все же спрашивает Карарбаха. Тот всматривается в меня долгим, испытующим взглядом и отрицательно качает головою.
–Нет, он тебя не видел, иначе обязательно бы вспомнил,– категорически заявляет старуха.
–У вас была дочь Уля?
–Была... Она умерла от легких. Ей было двадцать лет, только двадцать... А кто тебе это сказал?
–В тот вечер, когда Уля умерла, я и встретился с Карарбахом. Он просил у председателя кусочек рога для больной.
Лангара возбужденно переводит мои слова старику. Тот утвердительно кивает головою и затем что‑то объясняет старухе.
–Он помнит, тогда у председателя сидели двое лючи,– говорит Лангара.– Один совсем не похожий на тебя, а другой с бородой, у него на поясе висел большой нож, как пальма.
–Это и был я.
–Ты был?! Почему раньше не сказал?
–Не мог вспомнить.
У Карарбаха густые брови сходятся, лицо мрачнеет: видимо, этот разговор вызвал в нем горькие воспоминания о вечере в Омаxтe. Он дотягивается до меня, кладет шероховатую ладонь на мою руку... Кажется, узнал.
–С тех пор как умерла Уля, Карарбах не был в Омахте,– говорит Лангара.– Шибко обидел его председатель, забыть не хочет. А теперь и Омахты нет, пустой берег...
Мы помолчали. Старик достал трубку и, не отрываясь от своих дум, набил её табаком, но не закурил, так и осталась она в отяжелевшей руке.
–Тогда со стариком была шустрая девчонка Сакарды. Не скажешь, Лангара, где она теперь? – Ты знаешь Сакарды? Это наша Инга. Она теперь уже мать.
–Сакарды – Инга?! – радостно удивился я.– Какая досада, что мы не узнали друг друга!
– Может, ещё встретишься. В тайге все тропы сходятся,– сказала Лангара и, чуточку отодвинувшись от меня, обхватила сцепленными руками согнутые колени, задумалась.
Время перешагнуло за полночь. Мы сидим молча у тлеющего огонька. Хорошо, что покончено с людоедом, остается найти труп Елизара и – прощай, печальное нагорье!
Лангара, оторвавшись от дум, подсовывает к огню чайник, поворачивается ко мне.
–Ты говорил, что на Утуке встречал Хутаму с двумя одинаковыми ребятишками?
– С близнецами.
–Во‑во. Она в Альгому шла, на стойбище к матери, так?
–Ну и что?
–её мать тоже амакан кушал, тут, на Ямбуе.
–Людоед? – удивился я.
–Он, он. Чай пью, потом расскажу.
–Почему же ты мне не сказала об этом при нашей первой встрече? – Сама не знала.– И Лангара, отодвинувшись от огня, склонилась над блюдцем.
Пила не торопясь, долго...
Воспоминания уносят меня в тот трудный год, когда мы делали первую попытку проникнуть в глубь Станового, в самую таинственную часть гор, изорванную пропастями, увенчанную скалами, изрытую цирками. Шли мы от Ивакского перевала на запад к Утуку вдвоем с Трофимом Королёвым. С нами тогда путешествовал пёс Кучум. То был один из наиболее интересных и трудных маршрутов по дикому и малодоступному в этой части Становому[16]. Память с удивительной ясностью воскресила передо мною страницы тех печальных дней, когда мы оказались неспособными преодолеть препятствия и были спасены Хутамой – пастушкой из Ироканского стойбища.
На третий день путешествия у Трофима разлезлись сапоги. Вернуться на Ивакский перевал было поздно, там никого не оставалось. Два дня ещё он шел босиком. Израненные ноги Трофима распухли, и я вынужден был оставить его одного в глубине неласковых гор, надеясь вернуться за ним, как только встречу подразделение пашей экспедиции.
Километров через пять идущий впереди Кучум вдруг заволновался и потянул меня влево, на верх отрога. Вначале я пытался сопротивляться, но кобель проявил упорство, и, оказавшись наверху, я услышал детский плач. Трудно было поверить, что тут, в глуши необетованной земли, живут люди. Да и не было признаков их пребывания.
Мы не шли, а бежали с Кучумом. На поляне, у затухшего костра, стояли четыре оленя, отбиваясь ногами от мошки. А рядом, под старой лиственницей лежал эвенкийский скарб: потки с продуктами и вещами, свернутые в трубку берестяные полотнища от чума, седла. Из груды вещей доносился неистовый крик ребенка.
Я бросился к малышу, откинул брезент, извлек крикуна. Но их оказалось двое. Достал и того. Симпатичные близнецы‑мальчуганы! Оба плосколицые, узкоглазые. Орут, изо всех сил брыкаются, а я не знаю, что делать.
Кажется, не бывает более нелепого положения, чем то, в какое попал я. Брожу с ними по поляне, баюкаю, и они умолкают, даже улыбаются. Но стоило мне остановиться, как малыши начинают дружно орать.
Наконец‑то в дальнем углу поляны появилась женщина верхом на учаге, с вьючным оленем в поводу.
Хутама, так звали ту женщину, оказалась пастушкой из колхоза «Ударник», чьё стадо кочевало по южным отрогам Станового. Она пробиралась в Альгому, через труднопроходимые горы, без примет, по рассказам стариков, чтобы показать матери своих малышей.
Узнав от меня, что я оставил товарища в горах, Хутама, напившись чаю, пригнала оленей, оседлала их и, расспросив, где я бросил товарища, отправилась за ним.
Караван вернулся по темну. Хутама привезла Трофима на своем учаге.
За ночь она сшила Трофиму олочи, а мне дала «насовсем» свои штаны. И мы с её маленьким караваном спустились по реке Утук до слияния с Иваном и там встретили своих.
О Хутаме мы больше ничего не слышали.
Это я вспоминал, пока Лангара пила чай. Но вот она убрала посуду, закурила, передала трубку Карарбаху и стала рассказывать. Она говорила долго, однотонно, будто во всей этой истории, что случилась с Хутамой и её матерью, ничего трагического не было.
В тот день, когда мы распрощались с пастухами по пути к Ямбую, они встретили двух альгоминских эвенков, пробиравшихся в горы к своему стаду. Все ночевали у добычи Карарбаха. Встреча с людьми здесь редкость. И уж так положено в тайге с древних времен – при встрече обмениваться новостями. Для такого случая у каждого эвенка непременно найдется что рассказать. Как ни однообразна здесь жизнь, в ней не бывает дней, похожих один на другой. Какая‑нибудь новость для соседа или гостя найдется. Вот почему кочевники всегда рады гостю, особенно дальнему.
За кружкой чая, у жаркого костра, Лангара рассказала альгоминцам о нашей встрече, о гибели на Ямбуе двух участников экспедиции. Это была большая новость, достойная гостей. Но те неожиданно для всех ответили тоже потрясающим известием.
Как оказалось, Хутама после нашей встречи на Становом добралась до родного стойбища Альгомы, но матери не нашла, она переселилась к Ямбую. Туда и направилась Хутама. Чум старушки стоял ниже нашего теперешнего табора, на устье ручейка, вытекающего из ближайшего болота.
Можно представить, сколько было радости у этих женщин при встрече! Но она оказалась короткой.
На третий день утром Хутама спустилась к ручью с чайником за водою. Близнецы ещё спали в чуме. Мать у костра чистила рыбу для завтрака. День был теплый, осенний. В воздухе висел комариный гул. Ничто не предвещало опасности.
Возвращаясь от ручья, Хутама увидела внезапно появившегося сзади матери медведя. Она не успела крикнуть, как зверь ударом лапы сбил старушку на землю и навалился на нее. Хутама бросилась к чуму, схватила бердану. Но сгоряча только ранила зверя, и он исчез с глаз...
На выстрел прибежал парнишка, племянник Хутамы, собиравший в это время по лесу оленей. Хутама с ним сделали корыто из плах, уложили в него старущку и незакрытым установили на высоких пнях. По обычаям эвенков нельзя нарушать тишину, окружающую покойника, нельзя ему напоминать о земных делах: рубить дрова, разжигать костёр, варить пищу, и Хутама с парнишкой свернули табор, ушли с оленями на озеро. Там они наткнулись на множество медвежьих следов. Тогда и созрела у Хутамы мысль – сделать медвежью ловушку в ельнике, ту самую ловушку, в которую попал я, отомстить зверю за смерть матери. Когда ловушка была готова, случилась новая беда – парень рассёк топором ногу. Хутама из суеверия решила, что возле Ямбуя худое место. Она не стала настораживать ловушку, собрала оленей, ушла через Становой на южные склоны гор, к своей семье.
По дороге племянник умер от раны...
Где‑то далеко‑далеко отсюда, за малодоступными хребтами, в верховье Зеи, Хутама разыскала свое стадо, и у родного очага наконец‑то замкнулся круг её ужасных приключений, длившихся более года...
Закончив рассказ, Лангара продолжала сидеть, высоко подняв согнутые колени, прикрытые ситцевой юбкой. Старческими печальными глазами смотрела она, как в огне дотлевали лиственничные головешки.
Род эвенков с древнейших времен славился мужественными женщинами, бесстрашными, умевшими преодолевать нечеловеческие трудности. Нищие кочевники в прошлом, они не знали тёплых стен дома. Их руки никогда не вскапывали землю, вечно в пути, в поисках пищи, они жили случайной добычей, в постоянной борьбе с пургою и стужей. В их крови было презрение к рабству, поэтому никому и никогда не удавалось поработить эвенков. Они предпочитали оставаться дикарями в глухой, почти недоступной тайге, но свободными.
Все разбрелись по палаткам. Луна огромная, круглая уходила за лохматый лесной горизонт, и на скалистой вершине Ямбуя потухал её холодный фосфорический свет. Влажные туманы лежали на болотах. Карарбах и Лангара продолжали пить чай, сидя перед тлеющим камельком.
Я бесшумно пробираюсь в палатку, чтобы не разбудить Павла. На ощупь нахожу журнал радиограмм, возвращаюсь к костру и пишу:
«Срочно Плоткину. Отставить переброску парашютистов. Выяснилось, в районе Ямбуя много лет свирепствовал медведь‑людоед. Он растерзал наших геодезистов и трёх эвенков. Вчера этот медведь был убит. Таким образом, причины гибели людей устранены. Сегодня Цыбин приступит наблюдениям пункта Ямбуй. Я задержусь, пока не найдем трупа Быкова».
Подкладываю в огонь остатки дров. Лангара и Карарбах, прикрывшись одеяльцем, спокойно спят, как спят люди, исполнившие свой трудный долг.
Ну как не проникнуться уважением к этим старым пастухам‑кочевникам! Что заставило их два дня «маять ноги оленям» и самим мучиться? Эти люди чужую опасность считают своею, и не ради награды они вернулись к нам, а ради долга, человеческого долга. К сожалению, мы не всегда умеем ценить подобные поступки...
Где‑то за сумрачными грядами гор, в бездонье пробуждается утро. Ещё не стукнул дятел. Ещё рассвет не распахнул свои сонные ресницы. В предрассветной мгле земля кажется плоской, уставшей. На южном горизонте лежат без движения плотные облака. Изредка доносится гул камнепада. От этого тяжелого звука жутко на душе.
Я забираюсь под полог, зажигаю свечу. Раскрываю дневник и перечитываю всё, что было написано в нем вчера,– Лангара опровергла все наши догадки и предположения.
Мы знаем, хотя и редкие, случаи, описанные натуралистами, когда крупные хищники, тигры, львы, леопарды, занимались людоедством. Чаще это старые звери, уже неспособные поймать быстроногую антилопу, серну или схватиться с диким кабаном. Бывает, что эти признанные цари прерий и джунглей, никому не уступающие в силе и храбрости, одряхлев, питаются даже падалью. А если им удается напасть и убить человека, они становятся людоедами.
Но я не слышал, чтобы медведь был людоедом.
Желна громким криком растревожила запоздавший рассвет. Ей ответила гагара на болоте. Какая‑то птичка, заикаясь, вспоминала забытый мотив. И, как сигнал к пробуждению, загремел посудой повар. До слуха долетел его разговор с Рыжим Степаном, выбравшимся по своим надобностям из палатки.
–Знаешь, Степан,– говорил он басом, полушепотом, растягивая слова,– людей‑то поуменьшилось, оставят нас с тобой на Ямбуе подавать световые сигналы, больше ведь некому.
–Вот и хорошо, светить – не лес валить! На этакой работёнке скоро не поседеешь!
– Ты не прикидывайся дурачком. Может, того,– повар ловко щелкнул языком,– как орешек хрустнешь – и поминай Степана, раба божьего!
–Чего мелешь! Людоеда убили.
–Вот чудак! Ты думаешь, что медведь людей поел? Зря на него валят. Медведь – трус. Тут, может, в болотах какие‑то допотопные чудовища живут. В такой глуши не только им, а и чертям есть где укрыться.
–Ну и что же... С меня что взять, выбегался за лето, потом же табаком пропитался, никакой зверюга близко не подойдет. А вот уж над тобою потешится, повар завсегда маслами пахнет, самый раз, пикнуть не даст. К тому же ты, Федя, от обжорства низкопятый и масти неопределенной, паршивая девка и та за версту обойдет тебя. Разве на корм медведям и годишься!
–Подумаешь, рыжий красавчик!
–Рыжие – за первый сорт у девчат. Вот посмотри.– И он долго роется в потке возле моего полога.– В жилухе меня, брат, Галочка ждёт. Взгляни, глаза, как угольки, носик, ротик – всё как полагается.
–Да ведь эту же фотографию ты у Елизара стащил, совиные твои глаза!
–Тс‑с! Чего орешь! – шипит посрамленный Рыжий и скрывается в палатке.
Рыжий Степан третий год работает в экспедиции. Пришёл он к нам хилым пареньком, замкнутым, молчаливым, будто обиженный судьбою. Товарищи неохотно взяли его в поле. Но, попав в тайгу, в горы, столкнувшись с опасностями, познав настоящую дружбу, он приободрился, повеселел. Совершенно неожиданно для всех раскрылся в нём талант музыканта. Будто родился он, чтобы воспеть это скупое и суровое нагорье. В походе отряд присядет отдохнуть, Степан достанет губную гармошку, припадет к ней влажными губами, зажмурит глаза и заиграет – так заиграет, что забудешь про путь, про невзгоды, про всё на свете. А кончит играть – и усталости как не бывало!
В его репертуаре нет знакомых мотивов, всё ново, удивительно просто, доступно. Это музыка настроения, музыка о могуществе дикой природы, которую ты видишь, ощущаешь, о птицах, о зверях, о человеческом счастье, и понятна она только здесь, где родилась. Много радости дарит она таёжным бродягам, попавшим в эти безмолвные пустыри. Степаном все дорожат, берегут его, и слово «Рыжий» произносят ласково, с любовью.
Я выбрался из‑под полога, да так и остался стоять, вслушиваясь в сонный лепет ещё не опавших листьев осины и всматриваясь в далёкий рассвет. Голубоватый свет, необыкновенно нежный, отделил небо от земли. Горные вершины поднялись из мрака ночи и точно замерли, пораженные величественной картиной пробуждения.
Узнать бы, что день готовит нам: раскрепощение от тяжких дум или неотвратимую тревогу, награду за мучения или приговор? На душе неспокойно.
Ночь торопилась в чащобы, падала на дно глубоченных провалов, покорно уходила в болота, под туман. Алмазной каплей дрогнула в крошечном озерке последняя звезда и погасла за поникшей осокой. Загремели бубенцы – поднялись олени. Все повернулись к рассвету, стоя встречали утро нарождающегося дня... Где‑то рядом, в сырой ложбине скорбно кричала одинокая чайка, отставшая от стаи. На юг устремились станицы мелких лесных птиц. Они летели низко над землей, придерживаясь перелесков.
«День... день... день...» – вестил ворон.
У костра уже пили чай Карарбах и Лангара.
–Что стоишь, иди сюлюкать[17],– зовет меня Лангара.
Я присаживаюсь к костру. Просыпается лагерь, наполняясь людскими голосами.
–Какая нужда разбудила вас так рано, отдыхали бы! – говорю старухе.
–Чай – разве не отдых?.. Потом всякие разные думы есть. Карарбах спрашивает: ты хорошо узнал, что людоеда убил? Может, не он? Старик хочет ходить сам смотреть его.
–Ошибиться не мог. Два медведя на одном месте жить не будут. Но если он хочет, я поведу его к убитому зверю, пусть посмотрит.
Старик утвердительно кивает головой.
–Спасибо тебе, Лангара, и тебе, Карарбах, что не сочли за труд предупредить нас о людоеде. Не знаю, как рассчитаюсь я с вами.
Лангара подняла голову.
–Так не говори. Не бери напрасную тяжесть на сердце. Не знаешь, что ли,– люди должны помогать друг другу.
–Хорошие слова сказала ты, Лангара.
– Это живет в нашей крови от предков.
Нам остается только найти Елизара. Думаю, что поиски не будут трудными. Он, вероятно, тоже где‑то там, в кустарнике, на северном склоне гольца. Затем проведём наблюдения на вершине Ямбуя и уйдём навсегда из этого безлюдного края. Но почему беспокойство не утихает в душе? Какая тревога затаилась во мне?
–Какой план на сегодня? – спрашивает Цыбин, подходя ко мне и доставая кисет.
–Надо начинать наблюдения и поторапливаться – вот‑вот завьюжит.
–Мы не задержим. Позавтракаем – и на голец.– Цыбин прикурил от уголька, затянулся и продолжал: – Мне на наблюдениях понадобится всего один человек, остальных используйте на розыски Елизара.
– Вот и хорошо. Здесь останутся Павел для связи со штабом и Лангара. Остальные пойдут со мною искать Быкова. Передайте оружие и личный пистолет тем, кто пойдет на поиски Елизара. Вам оно на пункте не нужно. Каждому, в том числе и каюрам, выдайте двухдневный запас продуктов, спички... Через час выходим.
–Эй, хлопцы, подъем! – кричит Цыбин в сторону большой палатки.
Оттуда донеслись сонные вздохи.
У каюров свой костёр под толстой лиственницей. Кроме Ильи и Долбачи, тут ещё двое незнакомых мне эвенков: один старик, маленький, сгорбленный, с приветливыми чертами на задубленном от ветров лице. И второй, помоложе, длинный, сухой и подвижный, с продолговатым лицом и усталыми глазами.
У каждого свой чайник. Пьют из блюдец молча, с нескрываемым наслаждением.
Я присел на бревно рядом со стариком.
–Вы должны все пойти с нами искать Елизара. С оленями останется Лангара,– обратился я к ним.
Но мои слова никакого впечатления не произвели на них.
–Они думают, ты не убил медведя,– поясняет Долбачи.
–Если убил, покажи шкуру,– добавляет старик.
–Зачем же мне обманывать, с этим шутить нельзя.
–Я не верю. Такого убить нельзя, он притворился,– продолжал старик,– обманул тебя, а ты хочешь обмануть нас. Голец ходи не могу.
–Зачем мне обманывать, подвергать опасности себя и других? Никто на это не пойдёт. Говорю, с людоедом покончено. Пока Цыбин будет наблюдать, надо найти Елизара, без этого мы не можем уехать отсюда.
Каюры молча продолжали пить чай... Я не стал настаивать. События на Ямбуе давали хорошую пищу суеверным людям.
Потом с ними говорил Цыбин. Не Илья ли их настраивает, иначе чего бы им упрямиться?
–Лангара,– обратился я к старухе,– каюр Илья из вашего стойбища?
–Как же, из Омахты.
–Ты знаешь его?
–Мало‑мало.
–Как думаешь, плохой он человек?
Лангара двинула плечами.
–Если у тебя сердце будут рвать руками, ты будешь смеяться?
–Кто‑то сделал ему больно?
–Начальник... Три года назад Омахта пришел экспедиция. Илья с женой у них ходил каюром. Всё лето хорошо ходил. Потом начальник брал у него жену. Илья думал, он совсем взял, уступил, сам остался с двумя детишками, даже не стал сердиться, думал, так надо. Доброе сердце тогда было у Ильи. Но начальник обманул. После работ увёз её далеко устье Учура, сам до своей баба ушёл, а эвенку бросил. Говорили, даже денег не дал ей обратно вернуться или продукты купить. Какой плохой люди!
–А где же она теперь? –
Жена не вернулась на стойбище; может, стыдно было, что поверила лючи, бросила детей. Илья ходил на устье Учура, спрашивал у людей, но никто не знал, куда она делась. Там он всю зиму ходил по тайге, искал её след, но не нашел. Одна, в чужой тайге, без чума, без пищи, пропала. Илья потом вернулся одичалым. На стойбище не живет. Он что‑нибудь пакостил тебе? – неожиданно спросила она.