ТРЕВОГИ ПАСТУШКИ ЛАНГАРЫ 14 глава




Открываю глаза. Странно – сижу под холмиком. Никакого моря. Только гудит по ветру стланик да кромешный мрак вокруг. С трудом поднимаюсь.

Долго не могу вырваться из завороженного состояния, навеянного теплом моря. Стою как на подпорках, один на весь мир...

Чу! Что это? Угрожающий медвежий рев. Совсем рядом. Поворачиваюсь к нему. Слышу близко шаги. Вижу медведя. Он подминает под себя Загрю и, поднимаясь, бесконечно вырастает передо мною. Я вижу его зеленоватые глаза, ржавые клыки, пасть. Он заносит свою могучую лапу над моею головой. Я отскакиваю, стреляю в упор...

Зверь застонал и, падая, обрызгал меня липкой кровью...

Вот и кончился поединок.

 

...Но почему я лежу на земле, почему рядом Загря и так удивленно смотрит на меня? Где же людоед, ведь я видел, как он свалился к моим ногам. И лицо мое оказалось сухим. Проверяю карабин – в нем целы все патроны. Долго растираю лоб, прихожу в себя.

Не помню, когда стих ветер, встали стланики и продырявилось небо. Стало тихо‑тихо... Ничто так не страшит человека: ни пурга, ни стужа, ни полярная ночь, ни землетрясение, как безмолвие. Страшно оно потому, что не знаешь, как бороться с ним, и ничего не можешь противопоставить ему.

Наконец‑то до слуха долетают робкие звуки утра. Они окончательно будят меня. В посветлевшем воздухе обозначился контур котловины. Вижу у своих ног труп Елизара. И, как что‑то очень далекое, вспоминаю людоеда, будто с тех пор, как я оказался тут, прошла вечность.

А вот и дятел ударил. Расползся долгожданный звук по зарослям, свалился в равнину.

На востоке горизонт отделился от хмурого ночного неба. Тронулись тени. И как‑то сразу, точно по сигналу, на болотах послышался птичий гомон...

Утро. Какое счастье! Даже не верится, что я дождался его, что снова увижу людей, солнце, смогу отогреться у костра.

–Мы живы, Загря! – кричу я охрипшим голосом. Кому, как не ему, могу я излить свои чувства.

–Ого‑го!..– перекрывая звуки наступающего утра, сползает с россыпей человеческий голос.

–Ого‑го!..– отвечаю я и окончательно убеждаюсь в том, что я жив и что уже утро.

Сырой, пасмурный день начинается за Ямбуем. Из тьмы уже прорезались крутые бедра скал. На равнине обозначились озера. Свет струится из глубины вселенной, обнимая настывшую землю.

Слышу людские голоса. Хочу пойти навстречу товарищам, но не могу сдвинуться с места – ноги не мои.

Из стланика донеслись торопливые шаги. Из чащи с берданой наготове высовывается Карарбах. Я пытаюсь улыбнуться. У старика на морщинистом лице вспыхивает удивление. Он вскидывает ружье на плечо и, вытянув вперед руки, спешит ко мне. Хлопает загрубевшей ладонью по моему плечу и что‑то бормочет на своём, непонятном мне, языке.

За ним появляются Цыбин, Павел, Долбачи. Они разом подходят к трупу Елизара, снимают шапки. И все мы долго стоим молча.

У Павла затуманились глаза, дрогнули подбородок и губы. Он опустился на колени.

–Прости, Елизар, я не думал, что так получится,– прошептал он, склоняя голову на изорванную полу телогрейки, прикрывавшей труп.

Ко мне подошел Цыбин.

– Убили людоеда, а? – спросил он.

–Здесь, видимо, всё против нас. Цыбин с изумлением посмотрел на меня.

–Мы слышали ночью стрельбу, решили, что с людоедом покончено.

–С вечера и я был уверен, а оказалось всё не так просто.

–Что же случилось? – спросил он.

–Как видишь, ничего особенного. Остался жив, а могло быть и хуже.

–Страшно, да?

– Нет, не страшно, а безрассудным было оставаться одному на ночь, но я не мог поступить иначе. Оставить же с собой Карарбаха не решился. Признаться, я не думал, что всё так хорошо кончится. Проклятый людоед, он ещё потешится над нами!

–Значит, медведь жив? – произнес с полной безнадёжностью Цыбин.

Немного помолчали.

–Хорошо бы сейчас костёр развести и согреться, потом все расскажу.

Карарбах и Долбачи не стали дожидаться моего рассказа. Им захотелось самим разгадать, что произошло в котловине ночью. Они долго ходили по просветам в кустарниках, рассматривали следы. Потом подошли к убитой росомахе, чему‑то удивились.

Стланиковые дрова разгораются быстро. Лежа у костра, я с наслаждением глотаю горячий, смольный, разбавленный дымком воздух, подставляя огню то грудь, то спину. Хорошо, что есть на земле стужа, пурга, иначе люди не знали бы прелести огня.

 

 

МОГИЛА ЗЕМЛЕПРОХОДЦЕВ

 

Меня будит страшный звук, будто гул набатного колокола в широкой степи. Хаотически всплывают, как нечто очень далекое, жуткие отрывки ночи, рев зверя и клыкастая пасть медведя.

Со страхом открываю глаза. Вечнозелёный стланик окружает меня кольцом одиночества. Небо пустое, высокое. Земля кажется чужой, ни звука на ней, ни шороха. Кто‑то стоит с ружьем у костра. Знакомый овал спины и латки на одежде.

Кто этот человек и почему днем горит такой большой костёр?

Человек подходит ко мне, улыбается, помогает подняться. С трудом встаю, все болит, ноги не повинуются.

–Хорошо спал? – спрашивает он, ощупывая меня пристальным взглядом.

Я молча киваю головой.

Лицо у него плоское, будто молотом приплюснутое, где‑то уже встречалось мне, но где – никак не вспомню!

–Моя вода тащи, чай варим, потом ходить будем, а ты хорошо кругом смотри,– предупреждает он меня и, захватив чайник, скрывается в чаще.

Вижу под стланиковым кустом скрадок, и тут как‑то сразу всё встало на своё место. В прозрачном утреннем воздухе стоит знакомый Ямбуй, впаянный в неподвижную синеву неба. Вокруг вчерашняя тайга, одетая в лохмотья осеннего пурпура, и контур свинцовых озер у подножья гольца. Слышу крик осиротевшей чайки на болоте. И все события ночи, до мелочей, стали реальными. Вспомнил и эвенка – это же переводчик Цыбина – Тешка. Он с ружьем караулил меня у костра.

В котловине ни трупа медведицы, ни Елизара. Куда они девались?

Снизу доносится стук топора. Это наши что‑то делают у подножья гольца.

Из‑под стланикового куста смотрит на меня пара собачьих глаз. В них боль и усталость. Загря!

–Бедный ты мой! Чем я рассчитаюсь с тобой за сегодняшнюю ночь?

У собаки поранен правый бок. Зверь ударил кобеля лапой, содрав лоскут кожи. Я переношу Загрю на поляну, достаю нож. Собака недоверчиво следит за мной, готовая защищаться. Беру осторожно свисающий кусок кожи на боку и одним взмахом отсекаю его.

Кобель вскакивает, вырывается и со всех ног бросается в кустарник. Оттуда тайком мечет в меня острые стрелы.

У изголовья, где я лежал, замечаю сверток. Развертываю. Вид подрумяненной лепешки и куска отварной оленины, чуточку пахнущей чесноком, окончательно отрезвляет меня. Жадными пальцами отламываю кусок лепешки. Какое блаженство! Я действительно жив и не рехнулся!

Загря пристально следит за мной из глубины кустарника. Он голодный, как и я. С отвисшей губы стекают на землю прозрачные струйки слюны. В широко открытых глазах ожидание.

–Иди, Загря, помиримся.– И я показываю ему кусок мяса.

Сломилась обида. Кобель поднимается, встряхивает лохматую шубу, подходит ко мне, следит, как я делю лепешку и мясо на две равные части. Одну отдаю ему. Он, как тигр, набрасывается на кусок, мгновенно проглатывает.

–Ну и дурень же ты, Загря, слопал без удовольствия!

В стланиках послышался шорох. Засунув недоеденный кусок в карман, хватаю карабин. Загря поднимается, громко тянет носом воздух. А шорох ближе.

Крайний куст вдруг качнулся, раздвоился, и из тёмной глубины зарослей высунулся ствол берданы, затем показалась голова Ильи.

Он окидывает спокойным взглядом поляну, чуточку задерживается на костре, уже развалившемся на угли, и, увидев меня с карабином в руках, смотрит, точно впервые встретились. Из‑за его спины появляется голова Карарбаха с копной нечесаных волос.

Илья пропускает вперед Карарбаха, недружелюбно косится на меня.

–Где люди? – спрашиваю его.

–Там.– Он кивает головой в сторону, откуда давно доносится стук топора.– Елизара тащили в тайгу, могилку делают. Цыбин говорил, тебе скоро надо идти туда.

В голосе каюра по‑прежнему неприкрытая враждебность. Видно, никогда этот вольный и доверчивый житель леса не переживёт обиды и не простит жестокости людей.

–Сейчас пойдем.– И я вскидываю на плечи котомку, привязываю к поясу Загрю. Только теперь заметил, какой у нас с ним жалкий вид!

Карарбах разгребает посохом тлеющие угли, вытаскивает наружу медвежий череп и кости.

–Зачем сожгли медведя? – спрашиваю Илью.

–Старик сказал: не надо оставлять амакану пищу. Когда он сытый, все равно что люди, много спит, его не увидишь, а когда голодный – туда‑сюда ходит, везде след оставляет, можно скоро найти его,– поясняет Илья.– Карарбах хочет посмотреть место, где амакан убил Елизара.

Появляется Тешка. Он принёс чайник воды и полную чашку спелой голубики.

–Я мало‑мало чай пью, потом ходить буду туда.– Он показал рукою в сторону, откуда слышался стук топора.

–Хорошо.

Мы все покидаем поляну. Впереди идет старик. Он ведёт нас по волоку, где несколько дней назад медведь тащил Елизара. Лицо проводника спокойно, как застывший базальт. В руках у него бердана. Держит он её наготове. Только теперь я заметил, что и старик и ружье как близнецы: оба безжалостно потрепаны временем. Карарбаха нельзя представить себе без этой берданы. Она прикипела к нему, и они вместе творят одну историю жизни. Если бы можно было прочесть её!..

Старик, как рысь на свежем следу, бесшумно ступает по мягкому ягелю. Ничто не может укрыться от его взгляда. Даже тут, в густых зарослях кустарника, где всюду таится опасность, для него исключена неожиданность.

По его поведению ни за что не подумаешь, что он совершенно глухой. Я серьезно начинаю верить, что у старика развито какое‑то неизвестное нам чувство, позволяющее ему ощущать невидимый глазу мир.

Идём густым стлаником. Небо не разъяснивается, повисает над нагорьем серыми взлохмаченными тучами. Но осень становится все щедрее на цветы. Сегодня в отличие от вчерашнего она по новому украсила землю, всё золотистее делаются её бесконечно разнообразные краски. Киноварью забрызгала склоны Ямбуя, лазурью залила озера, а от подножья гольца до самого края равнины положила густой, тяжелый пурпур. Прошила его тончайшими голубыми ручейками. И какими бы ты заботами ни был обременён, не можешь оставаться равнодушным к этой чарующей картине увядания природы.

Даже старик нет‑нет да и остановится, окинет взглядом лежащее у подножья в осенней позолоте нагорье.

Илья не отстает. Неслышными шагами он притаптывает мой след.

Неожиданно Карарбах наклоняется к земле, что‑то поднимает. Расческа! Проходим ещё метров двадцать – сапог, подальше – второй. Рядом клок волос, вдавленный сильной медвежьей лапой в ягель, и всюду на волоку ватные лоскуты от телогрейки.

Вот и чуть заметная тропка, протоптанная геодезистами, по которой мы с Карарбахом должны были спускаться вчера. На земле кругом следы схватки: мох взбит, россыпь сдвинута, земля в ямах и на бледно‑желтом ягеле лежат тёмные пятна ещё не смытой дождем крови. Здесь и произошла роковая встреча Елизара с людоедом. Видать, нелегко досталась медведю добыча.

Карарбах предлагает нам с Ильей наблюдать за кустарником, а сам, не выпуская из рук берданы, начинает тщательно обследовать место. Крючковатыми пальцами он ощупывает каждую вмятину, внимательно осматривает следы сапог и лап, постепенно восстанавливая картину схватки медведя с человеком. Но и теперь на обветренном лице старика не прочесть, что его тут удивило или опечалило.

Старик нашел входной след Елизара в стланике, и, по его заключению, парень шёл по тропинке ровным, спокойным шагом, не предчувствуя опасности. Справа от тропки под густым стлаником Карарбах заметил лёжку медведя. Видимо, затаившись, зверь ждал свою жертву. Чуть поодаль от куста остались два глубоких отпечатка задних лап зверя, сделанных в момент сильного прыжка, как бы вдогонку жертве.

Из уст Карарбаха срывается крик. Я спешу к нему. Он что‑то объясняет мне, тычет пальцем в след зверя и явно досадует, что я не понимаю его.

Подходит Илья.

–Видишь, у амакана левая задняя лапа кривая,– говорит он.– Однако, зверь – калека.

Да, след левой задней лапы вывернут внутрь, и она заметно меньше ступни правой ноги.

Вот Елизар, будто с разбега, вдавил в податливую землю оба каблука, поставленные на ребро, прополз с полметра и, падая, припечатал задом мох. Карарбах хватает себя за затылок левой рукой, как пастью, и знаками объясняет, что медведь напал на Елизара сзади и так внезапно, что тот даже не успел повернуться к зверю.

Ниже мы увидели несколько глубоких отпечатков сапог. Значит, Елизар не сдался, вскочил на ноги и какое‑то время ещё сопротивлялся стоя. Но где же ему устоять против звериной силы? Он был снова сбит и боролся лежа. Там, где он упал, был больше всего изломан стланик. Однако волок начинался в другом месте.

Глаза Карарбаха с живым огоньком блуждали по взбитой земле. Старик наклонился, что‑то ощупал. Молча машет рукою, зовет нас. И показывает на нож, сильным ударом воткнутый в ствол лиственницы.

Это открытие больше всего поразило нас. Продолжая борьбу с людоедом, Елизар сумел выхватить нож, но промахнулся, всадил его в сырой ствол дерева.

Я с трудом вырвал нож. На его тополевой, изящно изогнутой ручке, во всю длину лежала глубокая резная надпись: «Алёнка». И может быть, ещё долго, где‑то далеко‑далеко от Ямбуя, среди людской суеты, Алёнка будет считать дни, разгадывать приметы, ждать любимого парня из коварной тайги.

Так благодаря Карарбаху мы прочитали последнюю страницу жизни нашего мужественного Елизара. И мною всё больше и больше овладевает неодолимое желание рассчитаться с медведем.

Немного ниже, почти на тропе, мы нашли котелок, несомненно принадлежавший Елизару. В момент нападения медведя он был отброшен далеко вперед.

Случайно ли то, что все погибшие геодезисты были с котелками? Нет ли между ними и нападением людоеда какой‑то связи?..

Через полчаса мы без приключений добрались до своих, расположившихся на голом мыске. Тут они решили устроить братскую могилу погибших товарищей. С мыска был виден весь Ямбуй, суровый, строгий, и южный край Алданского нагорья во всем своем печальном убранстве. Заморосил мелкий прохладный дождичек и точно дымкой окутал землю.

В неглубокой яме, вырытой у самого обрыва скалы, прикрытой полотнищем старенького брезента, лежал труп Елизара, чуточку сгорбленный, с откинутой назад правой рукой, как бы готовый нанести последний удар. У его изголовья – останки Петрика и Евтушенко.

Вспыхивает костёр. Дым уходит в серое безмолвное небо. От земли поднимался запах зелёной хвои и душистого рододендрона. На снежные вершины Станового упали тени застывших в небе облаков. Они казались траурными, чёрными знаменами, приспущенными над свежей могилой. С болота донесся крик чайки; он звучал в воздухе материнским плачем.

На обелиске, вытесанном из толстенной лиственницы, сделали скромную надпись: «Здесь похоронены геодезисты: Е. ПЕТРИК, С. ЕВТУШЕНКО, Е. БЫКОВ, отдавшие свою жизнь за карту Родины».

Настала последняя минута прощания. С золотистых листьев молодой осины, как слёзы, падают на свежий холмик капли дождя. Все молча стоим, склонив головы...

Мы ушли от могилы, когда уже не было дождя. Ушли с чувством, что навсегда покидаем этот скалистый мыс. Время всё сотрет, исчезнет холмик, упадет обелиск, умрёт осинка, и ничто уже не напомнит историю трагической гибели людей. Вечны только жизнь и смерть. Но пока жив человек, он не должен забывать эти оставленные в глуши тайги могилы.

Если когда‑нибудь сюда, к подножью Ямбуя, придут люди – туристы, геологи или случайно забредёт охотник, преследуя зверя,– взойдите на мыс, он хорошо виден с озёр, положите на его вершину, где похоронены землепроходцы, зелёную веточку в знак того, что мы, живущие, помним о них.

Спускаемся к озеру. В вечерних сумерках оно кажется огромным, слившимся с беспредельностью. Озеро отделено от мыса неширокой полоской пожелтевшей осоки. Ничто не тревожит его свинцовый лик.

Я сбрасываю с плеч котомку, нагибаюсь к воде умыться. Она настолько прозрачна, что, кажется, глядя в нее, можно увидеть грядущее...

Подошли остальные и тоже стали умываться.

Солнце уже коснулось вершин сухостойного леса и, утопая в нём, опалило огнём всю равнину, до самого горизонта, весь Ямбуй и скопище лохматых облаков, только что прикорнувших на груди Станового. Всё преобразилось, расцвеченное нежнейшими красками позднего заката.

Налетел ветерок, прошумел по осоке, всколыхнул озерную гладь и стих. Живые светлячки мигали у кромки воды.

Ещё полчаса, и землю обнял густой, тяжелый вечерний мрак. Идем, с трудом нащупывая ногами звериную тропку. Она ведет нас сквозь заросли кустарника, по мшистому болоту к далекому огоньку.

Иду последним. Загря еле плетётся по следу, болезненно припадая на задние ноги. Путь кажется бесконечным, ничего не обещающим. Не хочется думать о завтрашнем дне, о людоеде, о горячей лепешке на таборе у костра... Уснуть бы, только уснуть!..

И вдруг мне показалось, что одинокий огонек, пробивший теплом мрак наступившей ночи, мигает у родного очага. С каким наслаждением я сейчас появился бы там и у знакомого порога сбросил с плеч таежные невзгоды, мучительные дни неудач и километры, разделяющие меня с домом!

Ветерок бьёт прохладой в лицо, набрасывает запах жилья, оленей, затухших дымокуров.

Мы прибавляем шаг.

Карарбах уже зашлёпал ногами по воде. Впереди, сквозь темноту, показалась знакомая ширь болота. Из ночного леса наплыл лай собачонки. Прорезались силуэты палаток, освещенные бивачным костром, показались люди в настороженных позах. Это были наши друзья эвенки.

–Что, убил амакана? – спросила меня Лангара, поднимаясь и отходя от костра.

При свете огня её лицо, покрытое бесчисленными морщинами, казалось истомленным ожиданиями. Она в упор смотрела на меня, слегка иронически улыбаясь.

–Нет, напрасно промучился ночь,– ответил я, тяжело опускаясь на бревно у огня.

Старушка, присев рядом, шепчет мне в лицо:

–Карарбах говорил, что в этом амакане злой дух Харги поселился. Однако, это правда, иначе он не мог так много людей кушать.

–Пустые разговоры, Лангара! Попадись этот медведь кому‑ нибудь на пулю – не спасёт его и Харги.

– Ты не гордись! Если силы мало – не надо драться. Говорю, ещё не было человека сильнее духа. Сам видишь, этот амакан не как другой, шибко сердитый. Тебе не убить его!

–Ты попроси Карарбаха помочь нам.

Старушка удивлённо посмотрела на меня. Она откинула от лица нависшие пряди волос, покачала отрицательно головою и ушла за костёр.

Наконец‑то можно отдохнуть, освободиться от забот, от беспокойных мыслей! Поесть – и спать.

Под лиственницей, поодаль от костра, на спальном мешке лежит Рыжий Степан, растрепанный, не сводит с меня печального взгляда.

–Плохо? – спрашиваю его.

Нижняя губа у Степана, как от внезапной боли, вдруг задрожала, замигали влажные глаза.

–Павел! – кричу я.– Ты говорил с врачом?

Из палатки высовывается голова радиста.

–Когда же говорить, Долбачи пришел ночью, ни одна станция уже не работала, а сегодня воскресный день. Хоть волком вой – никого в эфире нет. С утра бьюсь...

–Рану смотрел? – спрашиваю его.

–Как же, промыл марганцем, залил йодом; температура у него нормальная.

Рыжий слышит наш разговор, лежит, затаившись, будто нет его тут. Не сводит с меня глаз, ждет приговора. Парень понимает, что беда подкрадывается к нему, и он притих, лежит покорный.

–Потерпи, Степан, утром вызовем врача, и всё обойдется хорошо,– пытаюсь я успокоить его.

В ответ с его уст срывается болезненный стон. Ему не до шуток.

Из палатки появился повар Фёдор. Он протирает сонные глаза, удивленно осматривает нас поочередно, как бы не веря, что все вернулись живыми.

–Убили? – спрашивает и он.

–Нет.

–Почему?

–Они не пожелали убиваться! – Ишь ты! А вы бы уговорили.

–Пробовали. Трудновоспитуемый.

–Чего доброго, сюда заявится.– И он мигающими глазами посмотрел в темноту.

–Фёдор, ты, видно, сыт? – кричит Цыбин.– Нас кормить будешь?

–У меня всё готово.– Фёдор показывает на ворох одежды и начинает раскрывать его.

Говор смолк. Все следят за Фёдором, гадают, чем он будет нас потчевать. А тот сдёргивает брезент, телогрейку, байковое одеяло, и мы видим котёл, доверху наполненный гречневой кашей.

–Остыла, дьявол, не мог уж укрыть как следует,– ворчит кто‑то из рабочих.

Фёдор, не огрызаясь, кладёт в кашу кусок масла, запускает в неё большую самодельную ложку и начинает ворошить нутро каши. Она вдруг дохнула на повара горячим, ароматным паром, стала лениво разваливаться, рассыпаться на отдельные крупинки.

–Давай накладывай! – не терпится Цыбину.

Фёдор взглянул на него через плечо, ничего не сказал. Не торопясь снова накрыл котел байковым одеялом, подбил под котел края и сверху накинул телогрейку. – Пусть она, голубушка, понежится, без этого какая из неё каша!

Я и не заметил, как свалились тучи к горизонту, широко распахнув звёздную синеву опрокинутого над нами неба. Огромный простор вселенной, будто внезапно открытый, как никогда, казался необъятным. Никогда и звезды не были такими далёкими и такими холодными, как в эту ночь, и приступ скорби сменился тихой грустью, раздумьями о земной жизни.

Сегодня есть что записать в дневник, пока ещё не стерлись впечатления от пережитого, пока свежи детали. В этом случае для записей легко находятся и точные слова, и нужные краски, да и оценка событиям дается более беспристрастная, какой бы горькой ни была истина...

Повар загремел посудой. Я закрываю тетрадь, выбираюсь из‑под полога. В лагере сумрачно. Еловые головешки горят вяло – больше треску, чем огня. И что я вижу! Илья, опустившись на колени перед Степаном, разбинтовывает его больную ногу.

Он осторожно отдирает от раны присохшую марлю, сам кривится, как от боли. А Степан терпит, лежит с закрытыми глазами, то и дело вздрагивая. Больная нога заметно опухла, посинела, рана сильно загноилась. С нее свисали обескровленные лоскутки мяса. Их надо бы сейчас же удалить, иначе рана не заживет, но как это сделать без совета врача?

К Илье подходит Карарбах, приседает на корточки рядом, тоже деловито разглядывает больную ногу, что‑то говорит. Илья одобрительно кивает головой.

Иду к ручью, умоюсь и займусь Степаном. Надо промыть рану – большего ничего придумать не могу.

К ночи резко похолодало. Вода звенит по скользким камням, уходит в темноту. Раздеваюсь догола, захожу на середину ручья. Выбираю поглубже место, хочу схватиться с бурунами... Но тут в ночную тишину врывается душераздирающий крик. Он повторяется ещё и ещё, будит уснувшую ночь.

Быстро одеваюсь, бегу на стоянку. Под лиственницей собрались почти все обитатели лагеря.

–Ну и мастак! С маху, без наркоза оперировал! – встречает меня Павел.

Илья обеими руками держит ногу Степана. Тот дико ревет, бьется, пытаясь вырваться. Рана в крови. Карарбах вытирает лезвие ножа о засаленные лосевые штаны. Рыжий в гневе поднимает здоровую ногу, обутую в солдатский сапог, нацеливается, хочет влепить кованым каблуком в лицо Ильи. Каюр не отодвинулся, не стал защищаться, смотрит на Степана добрыми глазами. Все вокруг стоят в оцепенении. У Степана вдруг спадает гнев, опускается на подстилку нога. Заскрежетав зубами, он смолкает.

Илья пододвигает к себе котелок с густой коричневой жидкостью, хочет промыть ею рану.

–Что это у тебя за раствор? – спрашиваю его. Слышу сзади голос Лангары:

–Он хорошо делает. Его отец умел лечить всякие болезни. Утренняя роса, почки осины, брусничник, корни папортника, троелиста, зверобоя, цветы багульника – его лекарства. Он много добpa делал людям. Илью мало‑мало учил. Сейчас он варил из маральего корня и разной травы лекарство, это поможет Степану. Ты только не мешай.– Она властно отталкивает меня от больного.

Я положился на Илью. Когда долго живёшь в окружении дикой природы и в какой‑то степени предоставлен самому себе, проще смотришь на все эти вещи. Мне много раз в походной жизни приходилось лечить раны народными средствами, и я не отношусь к ним с недоверием. К тому же понимаю, что у Степана нет злокачественного процесса, но что‑то надо было предпринимать, и, может быть, хорошо, что с нами оказался Илья. Каюр продолжает сидеть перед больным, заботливо промывая рану отваром.

Потом он долго отпаривал над кипящим чайником листья подорожника, смазал их зелёной мазью, сделанной тоже из каких‑то трав, наложил на рану. Я помог ему забинтовать её.

Степан сник. Не сводит глаз с Ильи. Ему, кажется, стыдно. А Илья кладет на спальный мешок его забинтованную ногу, встает и, не взглянув на больного, уходит к своей палатке. Уходит прежним, замкнутым, непримиримым.

–Ужинать! – кричит повар.

Каши, конечно, не хватило, все ведь здорово проголодались, к тому же она действительно была вкусной.

Лангара разлила по чашкам чай, и через полчаса лагерь стал засыпать.

Ночью будут караулить поочередно три человека. Первым дежурит Фёдор.

У восточного края земли из туч вырвалась огромная луна и замерла у края небосклона, точно не узнав вечно старую землю, иссохшую в недугах, в латках из марей и болот. И тотчас же из тьмы вышли косматые лиственницы, купы стлаников и обозначились горы. Побежали по болотистой равнине синие тени. Олени, отдыхавшие у затухающих дымокуров, поднялись и лениво разбрелись по лунным полянам.

Перед сном я подхожу к Карарбаху, допивающему чай, как всегда, одинокому. Лицо его осунулось. На щеках впадины, ещё более приплюснутым кажется широкий нос. Шутка ли, такая нагрузка в семьдесят лет!

–Лангара, помоги мне поговорить с Карарбахом,– позвал я старуху, расстилавшую у огня шкуры для постели. Она подошла к нам и, распустив широкую юбку, как квочка крылья, плавно опустилась на землю.

–Какой у тебя разговор к нему? – насторожилась она.

–Я прошу его остаться у нас на несколько дней, пусть поможет нам убить людоеда.

Лангара потянула Карарбаха за рукав. Он оторвался от чашки, взглянул безразличным взглядом, и мне стало жаль старика. Я не имел права втягивать его в это слишком рискованное предприятие. Не пора ли действительно отблагодарить их с Лангарой за помощь, оказанную нам, и пусть возвращаются к своей привычной жизни кочевников. Они и без того много сделали для нас, открыв тайну Ямбульского гольца. Но я твердо знаю: без старика нам трудно будет справиться с людоедом.

–Карарбах толмачит: от сытого желудка голова плохо думает, отдыхать надо. Вечер не знает, что будет утром,– сказала Лангара.

–Хорошо, давайте спать. Вы завтра не собираетесь возвращаться в стадо? – спросил я осторожно.

Старуха удивленно посмотрела на меня. Она положила горящий уголек в потухшую трубку, не спеша затянулась.

–А ты уехал бы, когда люди такая беда?

–Конечно, нет! – обрадовался я.

Уходя от костра, я увидел между корней лиственницы спящего Загрю. Молча погладил его по спине; он даже глаз не открыл, только вздрогнул.

Спальный мешок после минувшей ночи у холмиков показался мне неслыханной роскошью.

Как бы я ни устал, какой бы ни была спокойной ночь, непременно пробудишься перед рассветом, когда просыпаются в тайге первые звуки утра, и на этот раз я проснулся именно в этот ранний час. По небу плыла полная луна. Теплый запах горящего сушняка смешивался с запахом поджаренной копчёнки. У огня, горбя спину, сидела Лангара с винтовкой, изредка поднимая голову и бросая тревожный взгляд в пространство. Красные блики костра плясали по её лицу.

Почему она дежурит?..

Выбираюсь из‑под полога. Никого нет, все спят.

За костром лежит Фёдор, прижавшись к стволу лиственницы и уронив беспомощно голову на грудь. Но ведь он должен был дежурить с вечера! Неужели ещё полночь? Гляжу на небо, скоро рассвет.

Неслышно подхожу к Лангаре. Она вздрагивает от неожиданности.

–У тебя, однако, есть махорка? С пустой трубкой ночь шибко длинная,– говорит она.

–Ещё этого не хватает, чтобы ты, Лангара, ночью дежурила!

–Я правильно делаю. Этот спи, он молодой, ему сон хорошо,– она показывает на Фёдора,– а те люди вчера шибко морились, вот я и сижу. Да без табаку ночь не пересидеть...

–Зачем тебе эта забота? Спала бы.

–У старого человека сон отлетает, как осенний лист от березы.– Она отрывает от шипящей на углях копчёнки благоухающий кусок, даёт мне.

–Так рано не привык завтракать,– говорю я, подавая ей кисет, но от мяса всё же не отказался.

Лангара достала из‑за пазухи самодельную трубку с длинным таволжаным чубуком, опустила её в кисет, зачерпнула табаку. Я подал горящий уголек.

В палатке послышался сдержанный голос Цыбина: – Петька, дьявол, спишь?! А ну, живо на дежурство!

Кто‑то зевнул, стал одеваться, зашаркал сапогами.

Из перелеска за марью, пронизанного лунным светом, появляются рогастые чудовища – олени. Направляясь к стоянке, они лениво шлепают по болоту, размешивая серебро воды и нарушая устоявшуюся тишину.

Озарился восток голубоватым светом.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2021-01-31 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: