Утром Улукиткан, взяв свою старенькую бердану, пошел по следу шатуна, но скоро вернулся.
–Зверь далеко пошел. Я думаю, надо олень запрягать и догонять его.
–Поедем вместе.
Через час мы с ним на двух нартах, захватив палатку, печку, спальные мешки, гнали оленей по медвежьему следу.
День был солнечный, мягкий. Упряжки неслись легко по снежной белизне недавно выпавшего снега. Пакет – так звали собаку Улукиткана, с одним стоячим и другим опущенным ухом, бежал привязанным к моей парте.
Зверь, перейдя Угоян, ушел редколесьем на юго‑запад. Ни разу не остановился, не свернул с направления; пересекал яры, отроги, лесные завалы, печатал следы так прямо, будто по шнуру шёл к намеченной цели. Нам же всё время приходилось объезжать препятствия – не всюду, где шёл шатун, можно было пробраться на нартах.
Беспредельную снежную гладь то здесь, то там нарушали ночные следы горностая, пучки перьев разорванных хищниками птиц, жировки сохатых. Или под старыми лиственницами снег был усыпан шелухой от шишек – следы утренней кормежки белок. Звуков почти никаких, разве прокричит вспугнутый нашим появлением пестрый дятел или вслед нам цокнет синичка. Вот и всё.
Старик, поторапливая оленей, изредка шевелил поводным ремнем. Медведь шел хлёстко, нигде не задержался, точно с каким‑то важным поручением.
Во второй половине дня след медведя привел нас в глубокий распадок, заросший ельником. Улукиткан остановил упряжку, отвязал Пакета, но не отпустил и, зарядив бердану, ушел на лыжах вперед.
Медведь так и не изменил направления, только в вершине распадка он вдруг круто свернул влево и затерялся в густом ельнике, росшем по склону отрога.
–Ты тут дожидайся, а я кругом ходить буду,– сказал старик, быстро скатился в ложок, нырнул в чащу и показался уже высоко на краю ельника.
Огненный диск солнца низко склонился к горизонту. Всё присмирело, стихло. Дожидаясь Улукиткана, я наслаждался белым безмолвием. Но вдруг послышался торопливый шорох лыж. Я оглянулся. Это старик спускался. По поведению Пакета я уже догадался, что медведь где‑то близко,– собака нервничала, то и дело поворачивала морду в сторону ельника.
–Тут,– сказал старик, подбегая ко мне.– Нужно скоро ходить, а то уйдет другое место.
Я схватил карабин и, став на лыжи, быстро зашагал следом за стариком. Идущий на сворке Пакет стал горячиться, начал визжать, и Улукиткан отпустил собаку. Только её и видели... А вскоре послышались лай, рев, треск. Взвихрился снег, и из‑за колоды вздыбил огромный медведь. Он было бросился за Пакетом, но вдруг круто повернул под гору, чёрной глыбой пошёл на нас. Стоявший впереди меня Улукиткан вскинул бердану. Зверь быстро надвигался на него, оставались последние метры, а старик все ещё целился... Выстрел! Нас накрыло облако густого дыма, но я все же успел пустить в зверя вторую пулю.
Медведь осел, ткнулся мордой в снег, перекинулся через голову и подкатился к ногам эвенка. Тот невольно отступил на шаг, и его смуглое лицо побледнело.
Пока Пакет тешился над мертвым зверем, Улукиткан поднялся к тому месту, откуда появился медведь. Он хотел узнать, зачем шёл сюда шатун. На его окрик пошел туда и я. Мы увидели ужасное зрелище: весь снег вокруг был взбит и залит кровью, всюду валялись клочья шерсти, кустарник изломан. Несколько в стороне лежала небольшая туша задранного медведя, засыпанного снегом.
–Теперь понимаю,– показал Улукиткан рукою на берлогу, вырытую под корнями упавшей ели.– Шатун от Уня прямо сюда ходил другого медведя кушать. Он знал, что тут свежий берлога. Мы не могли уйти, не разобравшись в лесной трагедии. Хорошо, что со мною был Улукиткан и рассказал о повадках медведей‑шатунов. Причины этой схватки для меня были тогда слишком загадочными.
Для того чтобы перезимовать в берлоге, зверю нужно накопить за лето много жиру. Жир нужен для обогревания и для питания во время спячки. А что же станется с медведем, если он не накопит до зимы достаточно жира? Тогда у медведя не пробудится инстинкт, он не заляжет в берлогу и не впадет в состояние спячки. Он будет бродить по заснеженной тайге, бесстрашно нападать даже на человека, забираться в жилища. И бывает особенно жесток и беспощаден при встрече со своими сородичами.
Меня удивило, что от устья Уня до берлоги, находившейся километрах в пятнадцати от реки, шатун прошел напрямик, как по вехам.
–Каждый зверь,– объяснил старик,– всё равно медведь, олень или сохатый, один раз увидит корм, брод через речку или проход в горах, потом через много‑много лет издалека, совсем из другого места, прямо придет туда, как будто на запах, никогда не ошибётся. Человек так ходить не может, только зверь. Однако, шатун знал этот берлог, пришел, вытащил хозяина, убил, а сам не лег, не догадался. Так бы и ходил по снегу, пока не сдох...
Всё это я вспомнил, сидя у костра. Спать расхотелось. Я встал, вышел на край ельника. Тишина, только шепот гусиный на болоте, да месяц стоит в серовато‑зелёном небе. Время от времени доносятся какие‑то странные звуки, точно кто‑то тайком играет на флейте. Звуки струятся, звенят, заканчиваются нежной трелью. Но через минуту воскресают вновь. Я впервые слышу эти звуки. Какой‑то не здешний ночной пернатый певец решил дать концерт в чужой, незнакомой ему стране...
Продрогший возвращаюсь к костру. Подбрасываю побольше дров. Глотаю горячую воду. И опять думаю о медведе. Значит, шатуны бывают не только в начале зимы, бывают и осенью? Иначе ничем не объяснишь нападение медведя на избушку.
Ко всем неприятностям на Ямбуе ещё прибавляется и шатун. Да куда смелее и яростнее того, которого мы убили с Улукитканом.
Тихо тлеют головешки. От непомерной усталости клонит ко сну. Нет, только не уснуть – это смертельно опасно. Вскакиваю. Бегу к ручью, освежаю лицо холодной водой. Но стоит присесть к огню, как снова тепло предательски начинает уводить меня в какой‑то иной мир, где нет опасности... Кажется, будто я балансирую на канате и вот‑вот провалюсь в пустоту. Сам себя ругаю за безволие, пугаю внезапным возвращением медведя, но...
В душе рождается неодолимое желание скорее бежать отсюда. Я уже готов это сделать. А Загря? Ведь это он увёл от меня медведя, и разве я могу уйти без него?!
Сходил за водою. Опять началась борьба с наседающим сном. Нервы уже не повинуются мне. Как‑то сразу страх отступил, окружающий мир подобрел, и я не заметил, как потух костёр, как переместились звезды.
Близкий лай собаки, словно грозовой удар, поднял меня на ноги. Я щёлкнул затвором, и этот привычный звук как бы и меня самого привел в боевую готовность. Из лесного мрака прорезались два угрожающих зелёных огонька. Цвет их мгновенно перешел в фиолетовый, затем в фосфорический. Стою не дышу, жду, когда зверь пошевелится, чтобы определить во мраке контур его туловища и всадить в него пулю. А немигающий свет так и застыл, впаянным в темноту.
Присматриваюсь внимательнее...
–Фу ты, дьявол, это же не зверь! – вырывается у меня.
Подхожу ближе. Поднимаю с земли пучок влажного мха, видимо вырванного медведем при схватке с Загрей. На его тёмном фоне два светящихся червячка. Их‑то я и принял за глаза шатуна.
А ветер по‑звериному ревёт в соседнем перелеске, полощет надо мною тёмные вершины деревьев.
Где‑то в стланике глухо тявкает Загря. Надо бы бежать на помощь, рассчитаться с шатуном, да где взять силы! Стою в раздумье. Страх перед медведем ещё не отпускает меня.
Густеет синева предрассветного неба. Вот нерешительно, робко щелкнула птичка, помолчала, щелкнула смелее, громче.
–Спасибо тебе, милая синичка, за утро! Ночь сходит с вершин Ямбуя. Посветлело в ельнике. Прислушиваюсь к сонному лепету осины, к звукам рождающегося в лесной тишине рассвета. Ещё долго, неуловимо, как призрак, бродит по тёмным закоулкам ельника тревога. А небо все больше синеет, и, прежде чем погаснуть, ярче пламенеют звезды.
На равнине ветерок уже сеет беспокойство. Тронутый им туман поднимается высоко над болотами и легким облачком, точно парусник, стремительно несется навстречу восходу. Там, у края земли, облачко вспыхивает синеватым светом, поджигает небо и пропадает в холодном рассвете. Тьма медленно рассеивается. Уходит сумрак из ложков. На небе гаснут ночные капли слез. Приветствуя утро, кричит чибис.
Природа, измученная вчерашним ураганом, не в силах пробудиться. Трава не может подняться, ягель прибит к земле, деревья пожухли. На склонах Ямбуя белыми пятнами, точно пластырь на ранах, лежит нерастаявший за ночь град.
И вдруг грохот камней. Что это?
Из‑за отрога к озеру выбегает несколько сокжоев‑самок с телятами. Их гонит рогатый бык. У края воды все разом, точно наткнувшись на стену, останавливаются, поворачивают головы к ельнику.
Они увидели дымок костра. Крутят головами, нюхают воздух, пытаясь определить, насколько опасен синий, уплывающий в небо дымок.
Какое великолепное зрелище – встревоженные звери!
Сокжои не шевельнутся, точно окаменели. Среди пугливых маленьких самок один крупный самец. Он кажется богатырём. Узнаю вчерашнего быка. Он бросил на ельник угрожающий взгляд, отрывисто рявкнул, потряс своими рожищами, и все звери мгновенно рванулись вперед, перемахнули промоину и по троелистовому болоту исчезли в мглистой равнине.
Утро рассеивает всё: и страх, и усталость, и волнения. Возвращаются мысли о Елизаре. Никакого просвета, куда идти и где его искать?
Сквозь зелёную чащу крон пробились первые лучи только что поднявшегося солнца и осветили рухнувшую ловушку. Она лежит раздавленной жабой на притоптанной медвежьими лапами земле и живо напоминает мне кошмары ночи.
Но небо хмурится. Здесь, в северном крае, ненастье частый гость. Теперь же осень, можно ожидать дождливых дней с туманами, которые надолго приходят сюда в это время с Охотского моря. А то и выпадает снег. Вот тогда нам уже не разгадать тайны Ямбуйского гольца!
Павел, наверно, обеспокоен моим отсутствием, чего доброго, сообщит в штаб и о моем исчезновении.
СЛЕДЫ, НЕ СМЫТЫЕ ДОЖДЕМ
Поднимаю ствол карабина к небу, стреляю. Загря должен услышать выстрел. С ближнего болотца поднялась стая пугливых гусей.
Постоял минут десять, послушал и, не дождавшись собаки, пошёл на табор. Туман испарился, и как бы поднялись болота. Нагорье распахнулось предо мною зелёной шубой хвойных лесов. В каждой травинке, в каждой капле влаги, в ветерке – радость жизни.
Пытаюсь вспомнить, какой сегодня день. А впрочем, зачем? У нас не бывает выходных – неважно, среда нынче или пятница. Да и часы не очень нужны. Мы привыкли угадывать время по приметам. Нас усыпляет темнота, будят зори.
Где же Загря? Пора бы ему догнать меня. Я всё время оглядываюсь. На моём следу появляется серая точка. Она быстро приближается. Узнаю кобеля. Последние сто метров Загря трусит рысцой и, добравшись до меня, падает как подкошенный. Вид ужасный. Бока раздуваются, как кузнечные мехи, шерсть взъерошена, глаза затуманены. Из открытого рта свисает язык, и по нему нитями стекает на землю слюна.
–Бедный мой Загря! – Я треплю его за бакенбарды, прижимаю к себе.
Он герой, он заслужил большой похвалы – и я готов расцеловать его.
Ощупываю его рёбра, грудь, лапы, провожу рукою по гибкой спине – ни царапины, ни ушибов. Зарываюсь в его пышную шубу, расчесанную в быстром беге по кустарникам, и слышу как под рукою собачье сердце гонит кровь мощными ударами в такт учащенной работе лёгких. Загря закрывает глаза, обжигает горячим дыханием мое лицо.
Я задерживаюсь, пусть Загря отдохнет. Нахожу лунку с водою. Становлюсь на колени перед нею, хочу напиться. Из лунки смотрит на меня незнакомое, постаревшее лицо, с обострившимися скулами, обросшее густой щетиной и с запавшими глазами...
«Ну и личность, черт побери!» – И, напившись воды, топчу сапогом зеркальную поверхность лужи.
Всё‑таки где же Елизар? Неужели погиб в схватке с шатуном? Это могло быть... Но куда же девались ещё четыре человека? Одни из них исчезли весною, другие летом, когда медведей‑шатунов не бывает.
Погода лётная, может появиться самолет, дам задание экипажу обследовать и западный край равнины, откуда ночью донесся выстрел.
–Пошли, Загря!..
Но Загря не двигается, следит за мною лежа.
Я поднимаюсь, иду. И как только скрываюсь в лесу, собака встает, догоняет меня, забегает вперед, ложится и ждет, пока я не пройду. Затем снова обгоняет меня. Так мы подходим к краю мари. Вот и дымок костра, палатки, пасущиеся олени. Загря, завидев жилье, ложится, дальше не идет. Хочу взять его и донести на руках до палатки. Но тут из лагеря доносится отчаянный крик. Не шатун ли!.. Бросаюсь стремглав. Выбегаю из перелеска. Что же это?.. Павел прижал Илью к лиственнице и трясет изо всей силы – так трясет, что, кажется, вот сейчас у того оторвется голова.
–Негодяй, я тебя заставлю говорить! – кричит гневно Павел. На его побагровевшем лице проступают белые пятна. Кажется, он сейчас придушит Илью.
–Что ты делаешь?! – хватаю я Павла за руки.– Опомнись! – И освобождаю насмерть перепуганного Илью.
Павел с трудом подавляет в себе гнев. Поднимает с земли два листа бумаги, исписанные мелким почерком, и, подавая их мне, говорит раздраженно:
–Вот, прочтите радиограмму Плоткина. Я только что читал её этому мерзавцу.
–Говорю, Елизар Ямбуй ходи, назад нету,– перебил его Илья, пугливо прячась за моей спиной.
–«Назад нету»!..–передразнил его Павел. И, поворачиваясь ко мне, повторяет: – Да вы прочтите, что это за субчик!
Илья не сводит с Павла налитых злобой глаз. О, как бы он сейчас разделался с ним, а заодно и со мною и с этими бумажками!..
Я присел на пень и начал читать радиограмму.
«Илья в прошлом году, в начале зимы, бросил на реке Гуанам группу геодезистов, обрекая их чуть ли не на смерть. В этом году он принёс много неприятностей подразделениям экспедиции. Умышленно вывел из строя высокоточный инструмент, сорвал на несколько дней работу астрономов, сжёг палатку. Считали, что это по халатности. Но был случай, который должен был насторожить все подразделения. Строителю Короткову, у которого работал Илья, надо было послать людей на одну из вершин Джугджурского хребта. Отправились техник Елизар Быков, рабочий и каюр Илья. По пути им надо было перейти речку, но проводник отказался перевести оленей вброд, хотя до этого не раз переходили её. Другого брода поблизости не было. На второй день Илья согласился продолжать путь, если сделают переправу для оленей. Быков уступил, да и нельзя было иначе. Лес пришлось таскать на плечах более чем за километр, через кочковатую марь. Таскали вдвоем, без Ильи, тот не отходил от дымокура. Только на второй день к вечеру Быков с рабочим уложил последнее бревно. Илья собрал оленей, завьючил их и... перевел животных через речку рядом с переправой. Елизар не удержался, наградил его пощечинами. «Хорошо, помни: мы с тобой ещё тайга ходить будем»,– пригрозил ему Илья. С тех пор они никогда не были вместе. И вот случилось, что Елизару надо было срочно идти на Ямбуй по нашему вызову и некого было с ним послать, кроме Ильи...»
И я тоже склонен поверить, что Илья отомстил Елизару.
– Вот ты какой, Илья! – произнес я вслух и только теперь заметил, как он пристально следит за мной, пытаясь прищуром потушить враждебный блеск в глазах. И откуда среди эвенков, этих добрых и отзывчивых людей, такой выродок?!
– Елизара моя не трогал,– сказал он твердо, решительно шагнув ко мне.
–Тогда где же он? Куда ты его упрятал? – немного успокоившись, спросил я.
У Ильи дрогнула нижняя челюсть; он смерил меня с ног до головы презрительным взглядом, отвернулся и медленно отошел к своему костру.
–Что слышно о самолете? – спросил я Павла.
–Скоро будет, уже два часа в воздухе.
–Пока есть время, будь добр, сходи вон к тому стланику за марь, там лежит Загря, принеси его. Устал он сегодня.
–Загря устал? Да вы шутите!
– Какие же шутки, если он до табора не может добраться.
–Под зверя попал?
–Иди, потом расскажу... Да он, кажется, сам идет. Ну конечно.
Действительно, на тропке показался кобель. Трудно достался ему последний отрезок до табора по кочковатой мари. Увидев нас, Загря решил приободриться. Он поставил торчмя уши и хотел было положить свой пушистый хвост кольцом на спину, как и полагается, но хвост не повиновался, свалился и повис между ног, упали уши. Подошел угрюмый, с опущенной головой.
–Бедный мой пес! Ну иди, иди, отдохни, скоро опять на поиски.
Загря крутится под лиственницей, выбирает место и ложится. Долго зализывает набитые до боли подошвы лап. Потом засыпает тревожным сном: видимо, во сне опять продолжает схватку с шатуном.
Я безмерно рад, что добрался до табора, рад и костру и теплу. Павел уже пристраивает к огню котелок с каким‑то варевом и чайник.
Пока разогревается завтрак, я рассказываю своему спутнику о ночных приключениях в ельнике.
–Не будь со мной Загри – не знаю, чем бы кончилась встреча с шатуном. Уж и поискал бы ты меня!..
– Жаль, упустили косолапого! К пшённой каше не плохо бы сейчас медвежатники,– сказал Павел, снимая с огня котелок.
Горячо пригрело солнце. У дальней лиственницы, наблюдая за мною, сидит у костерка Илья. О чем он думает? Какой план зреет в его голове?..
Павел разбавил теплой водой вчерашнюю кашу в чумане, поставил перед Загрей. Тот пробудился, не поднимая головы, покосился сонными глазами на чуман, но есть не стал.
–Летит! – радостно закричал Павел, подняв кверху голову и заслоняя ладонью свет солнца.
На фоне облака четко выкроился силуэт крылатой птицы. Я бросил на огонь охапку сырых веток, и над лесом, как гигантский гриб, поднялся толстый столб дыма.
Павел передает на самолет задание. Машина с гулом проносится над нами, огибает Ямбуй, парит над немым пространством. С борта мы неизменно получаем:
«Видимость отличная, никаких признаков присутствия человека».
Почти час самолет кружился над пустынным пространством, то припадая к топкой низине, то уходя вверх, реял над горами и улетел обратно, не оставив нам никакой надежды.
–Илья! – окликнул я проводника, все ещё сидящего у своего огня.– Ты не знаешь, кто делал под Ямбуем медвежьи ловушки и сколько их тут?
Тот неопределенно повел плечами.
–Не знаешь или не хочешь отвечать?
Илья, не поднимая головы, покосился в мою сторону, но рта не раскрыл.
–Да он же издевается! – вскипел Павел.– Чего молчишь?!
–Не горячись,– сказал я тихо.– Обозлится, натворит чего‑нибудь и уйдет, потом ищи ветра в поле!
–Тогда зачем же ждать? Проще обезоружить его.
–Нам сейчас не до него. Давай‑ка лучше завтракать, собираться и идти искать Елизара. Нельзя медлить.
–А если он сбежит?
–Коли захочет сбежать, он это сделает в любое время.
–Ладно...– соглашается Павел.
–Так вот, слушай. Люди придут завтра. Хорошо бы нам до их прихода обследовать вершину гольца.
–А как же с рацией? Не натворил бы чего! – Павел повел головою в сторону Ильи.
–Закрой на ключ, вот и все.
–Без рации мы тут пропадем!
–Ну и не брать же её с собою!
Стали готовиться, и тут выяснилось, что у нас кончились лепёшки. Пришлось почти на два часа отложить выход. Павел, засучив рукава, занялся тестом, а я прилег отдохнуть. Уснул мгновенно, даже не успев вытащить шишку, попавшую под бок, положить под голову руку...
Этот сон после нервной встряски вернул мне бодрость и силы.
Идём налегке: два ружья, топор, в рюкзаках по паре лепёшек, по куску мяса и по плащу на случай, если застанет ночь.
Шагаем через марь. Загря ещё не пришел в себя после ночных приключений, а мы снова тащим его с собою. Тайга напоена обилием запахов. В них кобель прекрасно разбирается, а это очень важно. Ведь мы, люди, ощущаем всё зримо, запахи же дают нам смутное представление о местности, по которой идем. Тут человек и собака как бы дополняют друг друга: чего не увидит глаз одного, то уловит чутье другого.
Минуем последние ряды кочек, залитых чёрной, затхлой водой. Всюду неустроенность и бедность природы. Даже щедрая осень бессильна одеть в приличный наряд этот бесплодный клочок земли – марь. Только кое‑где по обмежкам багровеют заросли голубики, да разве на мерзлотных буграх увидишь ярко‑красную россыпь клюквы или гроздья дозревающей брусники!
За клочковатой марью начинаются стланиковые заросли, опоясывающие подножья Ямбуя. Идем на подъем. Чем выше, тем круче. По склонам серыми потоками стекают россыпи. Сюда к ним выбрались прилипшие к обломкам белые камнеломки, аквилегия Бородина, пытающиеся украсить серую поверхность. Кое‑где на влажной почве сиротливо торчат черноголовые осочки.
Никакие ветры не могут вырвать корни этих растений из тесных щелей, и стужи бессильны умертвить их. Природа совершает тут какие‑то процессы творчества; возможно, производит отбор более стойких видов, чтобы с их помощью озелёнить мрачные курумы. Пока что здесь нет роскоши, всё бедно, рождается уродливым: цветы крошечные, без запаха, деревья чахлые, даже небо бесцветное. И все же есть то, что приводит человека в восторг,– это удивительная стойкость растений в борьбе за право существовать.
И, поняв это, я увидел по‑настоящему чудеса и могущество северной природы, открыл её для себя. С тех пор хилые растения, вскормленные вечной мерзлотой, дупляные лиственницы, крошечные ивки, почвой которым служат россыпи да скалы, лютики, фиалки, расцветшие на снегу, вызывают во мне не чувство жалости, а восхищения.
Мы лезем, карабкаемся по прилавкам крутогрудого Ямбуя. Изредка устраиваем короткую передышку, и тогда взгляд устремляется к нагорью, лежащему теперь у наших ног. Мы впервые смотрим на него сверху. Отсюда оно кажется ещё более безрадостным, потускневшим, будто вывернутым наизнанку. А у подножья Ямбуя – зыбуны, озёра и озерки, как слезинки, щедро рассыпанные по ярко‑зелёному ковру мхов.
Иногда задерживаемся, стоим молча. Ждём, не взовьется ли на равнине дымок, не долетит ли стон Елизара?.. Нет. Лес, озёра, камни молчат.
–Врёт, убийца, что Елизар ушел на Ямбуй. Он расправился с ним где‑то в пути и посылает нас сюда, чтобы запутать следы. Ей‑богу, это так! – говорит Павел.
–Если мы на вершине не найдем следов пребывания Елизара, тогда заставим Илью повторить с нами путь сюда в обратном направлении.
–А что это даст?
–Не думаю, что Илья опытный убийца. Уж если он расправился с парнем по пути сюда, думаю, мы обнаружим это. Он и Елизар, идучи сюда, пересекали голые отмели, ягельные поляны, где следы сохраняются очень долго, и мы легко определим, до какого места с караваном шли два человека и откуда шел Илья один.
–Наивно думать, что он этого не знает.
Взбираемся на самый гребень. Подъём перехвачен бесконечными террасами. Мы упорно ищем по пути отпечатки сапог на влажной тундровой почве, перевернутый камень или примятые стебли сибирского лука, ещё встречающегося здесь на большой высоте в осеннее время. Но напрасно, тут до нас никто не проходил.
Павел идет неровно, спотыкается. Настроение у него мрачное.
–Дьявол меня попутал! – сокрушается он.– Надо же было вызвать именно Елизара, ведь пойди с Ильей другой – ничего не случилось бы. Теперь буду носить всю жизнь этот грех... Чем оправдаюсь перед его семьей?..
Встречный ветерок холодит лицо. Загря идет спокойно, ничто не возбуждает его любопытства. По крутому подъему развалины скал. Каким гнетущим безлюдьем овеяны эти древние руины и мертвые курумы Станового!
Павел сбрасывает с плеча винтовку, стреляет в воздух. Звук обшарил крутые склоны, ложки, соседние гребни. Ответом была полная тишина.
–Если Елизар сломал ногу и лежит тут где‑то на россыпи, он бы ответил выстрелом. Без ружья парень никуда не ходил,– говорит Павел, ещё раз разряжая винтовку.
Теперь он идет впереди и с первого шага берет хороший темп. Я не отстаю.
Солнце плывет по ухабам бегущих туч. Справа – Становой. Он всё время у нас на виду. Цепь за цепью встают ряды ощетинившихся отрогов. За ними открываются новые, ещё более синие хребты – старые, бесплодные, нагие, ещё не знающие человека. Но какой простор! Какое чудесное зрелище – настоящий праздник для глаз.
Выходим на вершину. Сбрасываем котомки. Подсознательным чутьём догадываемся, что тут совсем недавно кто‑то был. Вот и доказательства: порванный бланк для определения редукции на пункте, потухший дымокур. Вершина вся сложена из крупных камней, она совсем без растительности, и побывавший здесь человек, к сожалению, не оставил на ней никаких видимых отпечатков.
–Да, тут был Елизар. Больше некому,– прихожу я к единственному выводу, продолжая обшаривать площадку.
–А вот и окурок... свежий... Ещё один! Павел нагибается, берёт их в руки, передает мне.
–Но ведь Елизар не курил,– недоумевает он.
–Странно, чьи же они?
Павел, подойдя к краю обрыва, вдруг резко выпрямился. Теперь и мои глаза обнаружили там подозрительное углубление. Впечатление такое, будто здесь, у самого края глубокого обрыва, совсем недавно кто‑то долго боролся. Россыпь разворочена, камни разбросаны. Заглядываем вниз. По крутому скосу торчат клыкастые уступы, сбегающие на дно скалистого цирка. Никаких следов. Да если бы они и были, то не могли сохраниться после вчерашнего ливня.
–Поддержите‑ка плиту,– попросил Павел и, став на колени, запустил под нее руку. Что он там нашел, я не видел, но его лицо вдруг засияло.
–Гильза! – вскрикнул он торжествующе.
Я взял её в руки, стал рассматривать. Это была стреляная гильза от германской винтовки «маузер», с обрезанной шейкой, приспособленной к бердане.
–Такие патроны я видел у Ильи – значит, он был здесь,– сказал уверенно Павел.
Мы долго стоим молча. Разные мысли, самые противоречивые, одолевали нас. Что могло тут произойти над пропастью? Какая связь между стреляной гильзой и этими разбросанными камнями? Если Илья тут убил Елизара, как мог он послать нас сюда?
– Уж теперь, будь он проклят, мы его заставим найти труп Елизара! Ах, стервец! – возмущается Павел.– Ну, я до него доберусь! Он у меня попляшет!..
–Может, и окурки его? – подумал я вслух.
Мы вернулись к отлитому под пирамидой бетонному туру, на котором геодезисты устанавливали свои тяжелые инструменты. На нем лежали найденные окурки. Я развернул один из них. Бумага оказалась не то от газеты, не то от какой‑то книжки, напечатанной латинским шрифтом на эвенкийском языке.
–Конечно, его окурки,– говорит Павел.
–Нет, это ещё не доказательство! – сомневаюсь я.– Такая бумага могла быть и у наших. Окурки мы, конечно, сохраним; они помогут нам установить, кто здесь был недавно.
–А я убежден, что Елизар убит,– упрямо и зло говорит Павел.– Если Илья убил его тут, на вершине, то труп под обрывом. Надо спуститься туда...– И, не дождавшись моего согласия, он снова направился к обрыву.
Помогаю ему спуститься с первого прилавка, и, цепляясь руками за выступы, он сползает вниз. Вместе с ним в глубину провала стекает гул скатывающихся камней.
Пока Павел обследует обрыв, я осматриваю восточный гребень Ямбуя.
Под ногами шаткий камень да пятна глины. На глаза попадаются только отпечатки копыт снежных баранов, единственных обитателей этих скудных гор.
Дальше идти нет смысла. Усаживаюсь на камень. Слева хорошо видно плоское, как стол, нагорье. Всё на нём доступно глазу. Справа овеянный древностью Становой. Неужели Быков или Евтушенко могли попасть туда, в этот сложный лабиринт гор? Но зачем?.. зачем?..
На вершине меня поджидал Павел.
–Тут ниже, метров пятьдесят, жуткая крутизна,– и, схватив меня за руку, подвел к краю обрыва.– Слышите, гудит?
–Камнепад. – Вы думаете... Илья не знал про него? – спросил он так, будто я возражал ему.– Знал! Убил Елизара, спустил его по крутизне и сбросил вниз. Расчёт прост: на дне ущелья его похоронит осыпь. Попробуй найди!
–Конечно, приди мы сюда до дождя – вероятно, нашли бы подтверждение твоим предположениям.
–А стреляная гильза? – продолжал он возмущенно.– Окурки?! Не доказательства разве? А то, что он издевается над нами?! Думает, всё шито‑крыто. Вернемся, я возьму его за глотку, как миленький признается.
–У тебя, брат, приемы!.. Конечно, надо добиться от него признания. Но, прошу тебя, не горячись.
–Ну ладно, придем – погладите его по головке.– Павел обиженно отворачивается.
–Спокойно, Павел. Мне кажется, многое тут, на Ямбуе, запутано: эвенки сваливают на злого духа, Илья ведет себя странно, и ко всему ещё тут и шатун. Только Елизар, живой или мёртвый, мог бы всё это распутать.
–Вы думаете, что он жив? – Павел вопросительно смотрит мне в глаза.
–Нет, не думаю. Елизар – опытный таежник, дал бы о себе знать... А впрочем, чего в тайге не бывает!
–Что же будем делать?
–Продолжать поиски. Спустимся на дно ущелья, чтобы проверить твои предположения.
–Тут нам не спуститься. Опасно. Надо идти окружным путем, но на это у нас не хватает времени.
–Пожалуй, ты прав. Поздно. Давай сегодня осмотрим северные склоны Ямбуя, а завтра обследуем дно ущелья. Ветер встречный, и, может быть, Загря что‑нибудь почует.
Проходя мимо тура, я замечаю широкий протес на одной из ног пирамиды, мелко исписанный карандашом.
–Это ещё от строителей осталось,– поясняет Павел.
Я подхожу ближе, читаю вслух: