–Нет, Лангара, это я так спросил, к слову.
Так вот оно в чём дело! Надо же было какому‑то подлецу вмешаться в жизнь этих двух людей, до наивности доверчивых и покорных, сделать доброе сердце Ильи злым и мстительным! Мне становится вдруг стыдно за себя и Павла, за нашу подозрительность и, может быть, несправедливое отношение к Илье. Мне хочется немедленно поговорить с ним, объяснить эвенку, что он не должен срывать обиду на людях, совсем не причастных к его несчастьям, и вернуться жить на стойбище.
Не знаю, с чего начать разговор с Ильей, но поговорить надо. Он настораживается и чуточку отодвигается от меня.
–Илья! – начинаю я решительно.– Мы с Павлом действительно заподозрили тебя в убийстве Елизара, в этом виновато твоё поведение... Извини нас. Ты не отворачивайся, а слушай. Сейчас Лангара рассказала мне про твое горе. Ну разве можно за одного подлеца мстить всем! И среди эвенков есть, наверное, плохие люди, так неужели в этом виноваты и другие? Не надо обижаться на всех.– И я дружески кладу свою руку ему на плечо.– Тебе, Илья, надо вернуться к детям, жениться и жить по‑человечески:, как живут все.
Каюр осторожно отстраняет мою руку, долго сидит задумчивый и безразличный, будто он уже много раз слышал это и мои слова не утешают его. Ведь он не протестовал, что жену увезли от него. Её воля была. Но бросить в чужой тайге женщину, отнятую от детей, от мужа, обмануть – всё равно что убить её, и даже хуже! Вот этого он не может простить и делает вид, что не слышит меня.
Всем как будто неловко за меня и за Илью...
Знаю, не скоро у него заживут старые раны. И не так просто забыть ему обиду. Только время да доброе, сочувственное отношение людей помогут ему.
Наскоро завтракаем – и в путь. Уже накинут на плечи груз.
В последний момент стали собираться и каюры. Но Илья с нами не пошел. Он так и остался сидеть у затухающего костра, одинокий, отчужденный, со своими тяжелыми мыслями.
Нас десять человек.
Я наблюдал за сборами Карарбаха. Он внимательно перебрал самозарядные патроны для своей старенькой берданы, взял с собою только те, которые считал надёжными, проверил предохранитель затвора, любовно оглядел все ружье. Видимо, оно его никогда не подводило. Затем старик кинул за плечи котомку, перехватил ремешком лямки на груди. Во всех его движениях была точность и уверенность. Но мне показалось, что он был взволнован и уносил с собою какую‑то тревогу.
РЫЖЕМУ СТЕПАНУ ПОВЕЗЛО
Сегодня первый заморозок, первый иней на лохматых кочках, первый ледок на камнях в ручейке. Вода стала густой и медленной. Нет ветерка. Не шелохнется трава, прихваченная морозом. И птицы сегодня не будили утро.
Идем гуськом по острому ребру крутого склона гольца. С нами поднимаются лиственницы. Они хмурятся, собираются толпами над крутизной, как бы задерживаются в нерешительности. И только смельчаки‑одиночки сопровождают нас дальше. Затем и они попадаются реже, отстают. Мы их встречаем и выше, но они тут живут лёжа, распластавшись по земле, точно разведчики, тайком ползут по каменистой почве.
Во главе цепочки нагруженных людей шёл Карарбах. Его никто не уговаривал быть впереди идущим. Видимо, старик уверен в себе и считает своим долгом принять на себя все неожиданности пути.
Он ведёт нас грядами, образующими стены каньона, начинающегося у южных скал Ямбуя. Тут мы впервые. Нас встречают холодные порывы сквозного ветра, вырывающегося из извилистых щелей. Хаотическое нагромождение каменных глыб преграждает путь. Перепрыгиваем, ползем с одной на другую. Дальше из развалин скал встают останцы чуть ли не до неба.
На крутизне, по прилавкам и по ребристым гребням цепочка рвалась, люди, как муравьи, расползались между обломками упавших скал. Порой снизу доносился крик отставших, по старик всё так же не спеша брал уступ за уступом, подбираясь все ближе и ближе к вершине. Шаги его явно мельчали, и из груди всё чаще вырывался тяжелый вздох.
Не те годы!
Подножье остается далеко внизу. Небо кажется низким и легким. Уже близка пологая лощина гольца. Мы её не видим, но она вот‑вот покажется. У последних останцев делаем пятиминутный привал. Никаких разговоров. Двадцать пять килограммов за плечами – не шутка! Рыжий Степан разувается, перематывает портянки. Цыбин достает кисет, начинает крутить козью ножку. Крутит он привычно, медленно, с наслаждением и, кажется, именно в этом процессе находит наибольшее удовольствие. Долбачи угощает Карарбаха дымящейся трубкой.
Под нами лежала тайга. За каких‑то два утренних часа она окончательно расцвела, принарядилась. От солнца в просвете между редкими облаками падал на землю дымчатый свет. Он обжигал своим прикосновением промёрзшие за ночь листья, они буквально на глазах желтели, и тайга полыхала холодными кострами: загорались мари, болота, сопки. В пурпур одеваются необозримые дали. По всей земле разливается красота осенней природы. В этой смене красок, поспешном увядании леса есть что‑то неотразимое. «Ку‑ули... Ку‑ули...» – где‑то стороною обходят голец кроншнепы. Следом туда же, на юг, торопится стайка дроздов. Эти летят молча, готовые в момент опасности укрыться в тайге.
Старик долго смотрит на меня, показывает сначала на свои олочи, затем тычет пальцем в землю и, отрицательно качая головой, произносит что‑то непонятное.
–Он говорит,– пояспяет Долбачи,– тут Елизар не ходил, не оставил след.
Опять под ногами карнизы, уступы, крутые россыпи. Плечи горят от взмокших лямок. Старик устает. Он распахивает дошку, подставляет грудь волнам, струящимся с гор, дышит открытым ртом. Не ветерок ли родных гор, наполненный запахом снежных вершин, возвращает ему силы?
Наконец‑то перед нами купол гольца, и над ним, теперь уже совсем низко, голубое небо. Ещё немного усилий, последняя потуга – и отряд у цели.
Одни отдыхают, другие любуются панорамой гор с многочисленными вершинами, будто соски, обращенные кверху. Делать наблюдения в этот полуденный час нельзя – большие горизонтальные колебания, невозможно добиться нужной точности. Только вечером изображение будет четким. Но до вечера у наблюдателей на пункте много дел.
А время неумолимо – уже одиннадцать часов. С Цыбиным остается Рыжий Степан. Остальные разбиваются на три группы. Каждая самостоятельно займется поисками Елизара. Во главе первой – Долбачи. Эта группа обследует склон гольца полосою в полкилометра по восточной тропе, на которой были убиты Петрик и Евтушенко. Вторую группу поведёт каюр‑старик. Она осмотрит западную часть гольца, рядом с гребнем, где мы поднимались, шириною примерно в триста метров. Мы же вдвоем с Карарбахом спустимся тропкой, по которой геодезисты ходили за дровами, и осмотрим стланики между участками первой и второй групп.
На душе у меня спокойно. Людоед убит, и мы без опаски займемся поисками. Но Карарбах словами и жестами предупреждает всех быть осторожными у трупа Елизара, если он будет найден. Там можно встретить другого медведя, нарваться на засаду.
В каждой группе по две винтовки. Уславливаемся: если кто найдет Елизара, оповестит об этом двумя выстрелами с небольшим промежутком между ними и разведет дымовой костёр.
Долбачи и старик со своими людьми уходят. Мы с Карарбахом немного задерживаемся.
Ещё раз, как могу, жестами и словами объясняю своему спутнику наш маршрут. Он утвердительно кивает головою и, поглядев на солнце, торопит меня.
–Амакан, амакан,– произносит он неразборчиво, хрипло, показывая пальцем вниз. Старик напоминает мне, что надо сегодня успеть сходить к убитому медведю.
Я иду следом за Карарбахом. Загря плетётся у меня на поводке, все время следит за ветерком, налетающим снизу, и изредка продувает свой влажный нос. С первого шага старик сосредоточивается. Глаза его наполняются живым блеском, от них ничто не ускользает. Сдвинут ли камень, примята ли трава или сорван мох – всё замечается. Иногда старик приседает на корточки, что‑то рассматривает.
За голыми россыпями, из чего сложена вершина, начинаются разрозненные скалы причудливых форм. Иногда они поднимаются высоко над крутизной, как исполинские руины древних храмов, или лежат глыбами, безжалостно раздавленные временем. Всюду следы разрушений.
И тут, среди мёртвых курумов, следы осени. До этого трудно было заметить в щелях скал, под камнями, в самых затаенных уголках склона живые ростки зелени, чудом растущие без почвы, без влаги и без солнца, затаившись в вечном сумраке или прильнув к шершавым плитам. А в осеннее время эти осочки, папоротники, камнеломки, лук – дикая пахнущая зелень – будто все разом впервые за свою недолгую жизнь расцвели. Точно брызнул кто‑то густым багрянцем по безмолвному граниту, по серым россыпям.
Карарбах пропускает меня с Загрей вперед. Знаками даёт понять, что в кустарниках, к которым мы подходим, собака более надёжный проводник.
По чуть заметной тропке обхожу последний скальный выступ. Загря неохотно идет следом, все время натягивает поводок, оглядывается. Меня это раздражает. Я тяну за ремешок, насильно увожу его вниз. Но он упрямится. Угрожаю пальцем – он совсем заупрямился, ни с места!
Где‑то далеко стукнул камень. Я не придал этому значения. Но Загрю будто током прошибло, откинул голову в сторону гребня, откуда донесся звук, весь насторожился. Карарбах тоже остановился. Заслонив ладонью свет солнца, он смотрел в ту же сторону, что и собака.
Загря неожиданно рванулся, но поводок сдержал его. Старик показывал на вершину гольца; дескать, там что‑то неладное. Однако ничто не подтверждало его тревоги. И я уже хотел продолжать спускаться к подножью Ямбуя, как с вершины донесся душераздирающий человеческий крик.
Загря вздыбил, рванулся изо всех сил. Я отстегнул поводок. Собака с первого прыжка взяла максимальный разбег, понеслась по россыпи напрямик к вершине. До неё более километра, к тому же надо пересечь глубокую лощину.
Я дважды разрядил карабин, и вся округа всколыхнулась от выстрелов. Далеко откликнулось эхо.
Карарбах ни о чём не спрашивает, сбрасывая котомку, дошку, закладывает в бердану патрон. Скулы его судорожно вздрагивают.
Я тоже снимаю телогрейку, котомку и устремляюсь вперед. Старик не поспевает за мною, отстает. Не могу понять, что случилось с наблюдателями на вершине. В криках, что доносятся с вершины, мольба о помощи.
Я безрассудно на первом подъёме взял сразу слишком большой темп. Сил хватило только выбраться на излом. Сердце разбушевалось, лёгким не хватает воздуха, ноги плохо повинуются. Останавливаюсь, еле переводя дыхание. В зловещей тишине крик всё тише, всё реже. Он, как вихрь, подстегивает меня.
Сверху доносится злобный лай Загри. Лай быстро отдаляется вместе с грохотом камней. И на вершине Ямбуя всё стихает.
Поднимаюсь теперь шагом, так легче и быстрее. Загря бежит где‑то за главным гребнем все дальше и дальше. Потом оттуда доносится медвежий рев.
«Неужели я ошибся, не людоеда убил?.. Нет, не может быть!»
Отдыхаю под шапкой гольца и минут через пять выхожу на вершину.
Рыжий Степан висит на пирамиде, обняв в смертельном страхе закоченевшими руками визирный цилиндр. Глаза навыкате, как у сумасшедшего. Сам весь необыкновенно длинный, будто вытянутый. Правая нога разута, ступня разорвана, тур облит кровью.
Взбираюсь на пирамиду, пытаюсь помочь ему сойти на землю, но не могу разжать сцепившихся пальцев. Степан глядит на меня ничего не видящими глазами.
Тут появляется Карарбах. При виде этой картины он забывает про усталость, спешит на помощь. С трудом поднимается старик на тур, поддерживает Степана, и мне удается оторвать его от цилиндра, спустить на землю.
–Где Цыбин? – спрашиваю у Рыжего.
Он бессмысленно смотрит на меня, молчит. Я со всего размаха бью ладонью его по щеке, и он выходит из шока.
–М‑медведь! – выпаливает он.
–Где Цыбин?
–Там.– Парень качнул трясущейся головой в сторону обрыва. Хотел ещё что‑то сказать, но стал заикаться.
Мы усаживаем его на камень, бросаемся к обрыву. По осыпи свежий след огромных прыжков. Где‑то далеко внизу, у невидимых с вершины скал, сыплются камни.
–Угу‑у!..– кричу я в пустоту, и эхо разносит протяжный звук по всему ущелью.
Через минуту, точно из подземелья, оттуда глухо доносится ответное:
–Угу‑у!..
Сто пудов сваливается с плеч. Я поясняю старику, что Цыбин жив и находится внизу. Но об этом он догадывается и сам по огромным прыжкам, след которых хорошо заметен на осыпи, и по тому, что за Цыбиным никто не гнался.
Карарбах нервно растирает тыльной стороною ладони капли пота на лбу и, глянув на меня, неодобрительно качает головою, потом с досадой объясняет, что напрасно поверил мне: нельзя убить медведя, в которого вселился злой дух. Теперь‑то я и сам догадываюсь, что убит не людоед, а другой медведь. Какой дьявол затуманил мне разум! Стою перед стариком, как маленький, виноватый.
Карарбах берёт меня за руку и уводит от обрыва к Степану.
Тот нервно икает и, как пугливый зверек, озирается по сторонам. Рана у парня ужасная, по всей ступне.
Отпарываю у него от телогрейки бинт с флакончиком йода, заливаю рану, забинтовываю. Парень приходит в себя.
–Хорошо, что ты не сробел,– успокаивающе говорю Рыжему.
–Будь это медведь как медведь, а то какое‑то страшилище: морда длинная, как у крокодила, губастая, лапы загребущие. Как оно вывернулось из‑за скалы, жилы у меня на ногах ослабли, не могу бежать. В жизни такого не видел! Кинулся на пирамиду, она, дьявол, скользкая, только успел схватиться за крестовину, а чудовище уже тут, как рявкнет, точно из пушки, я и повис. А оно поймало меня за ногу и давай стаскивать. Сапог возьми да и соскользни с ноги. Пока зверюга с ним расправлялся, не помню, как я до цилиндра добрался... Не будь Загри, стащил бы, подлец, обязательно стащил!..
–Считай, тебе повезло! – говорю я.
–Что и говорить... Злой, как сатана, а пасть – во какая! – Степан широко развёл руками и, немного помолчав, сказал тоскливо: – И чего меня понесло в экспедицию...
–Живой, Рыжик! – обрадованно и в то же время удивленно кричит только что появившийся Цыбин.
Он без шапки, одна штанина разорвана, растерянный, бледный, точно обескровленный.
– За малым не съел, сатанюка! – отвечает ему, поддерживая пораненную ногу и кривясь от боли, Степан.
–А ты, Рыжик, плюнул бы ему в глаза,– пытается шутить Цыбин.
–Спасибо скажи, что он задержался возле меня, а то бы побаловался тобою... Ну и работенка, будь она проклята!..
–Вы же говорили, что с людоедом покончено! – с явным упреком обратился ко мне Цыбин.
–Покончено, да не с ним. Надо же было подсунуть мне другого медведя!
–Наверняка все тут людоеды. Медосмотра же им не было...
И хорошо, что так кончилось. А могло...– Цыбин не договаривает.
–Ты, кажется, сегодня мировой рекорд побил по прыжкам, а? – спрашиваю его.
–Нечего греха таить, изо всех сил старался. Когда мы увидели зверя, я сразу догадался, что это людоед. Прёт на нас махом и как заревет, некогда было думать. Подбежал к скату, а зверь тут как тут, страшенный. Я и рванул, да так рванул, что только у скал задержался. Будь бы ружье со мной или пистолет – не сробел бы. Не верите?.. Ну, как хотите.
Карарбах дождался, когда Цыбин закончил, легонько толкнул меня в бок и стал с жаром жестикулировать руками, повторяя одни и те же знаки. Он упрекал меня в том, что я слишком понадеялся на себя, обманулся – никакого медведя не убивал. Так подстроил злой дух, чтобы посмеяться надо мною. Затем старик уселся поодаль от нас на плиту – видимо, чтобы самому разобраться во всем случившемся.
Старик нервно крутит головою, жмурит глаза, точно прячась от каких‑то назойливых мыслей. Что делать ему: покорно уйти из этих мест, где властвует злой дух, пока не поздно, или остаться с нами, коль уже нарушил завет предков, пришел сюда? А может быть, думает, что теперь наши дела ещё больше касаются его, что нельзя оставлять людей в беде и что никому другому, а именно ему, придется исправлять мою ошибку, даже если для этого придется встретиться в поединке с Харги. Во всяком случае, хотелось, чтобы старик так думал в эти минуты.
Необходимо поговорить с ним. Но как? Лангара объясняется с ним жестами рук, движением губ, иногда прибегает к помощи всего тела. Между нею и глухим стариком давно установился контакт, они легко понимают друг друга. Но я испытываю затруднения. Пытаюсь убедить его, что мы действительно убили медведя и туша его лежит в стланике под Ямбуем, куда должны будем идти.
Карарбах силится понять смысл моих жестов и заставляет меня без конца повторять одно и то же.
Наконец‑то старик утвердительно кивает головою – кажется, понял. Он явно удивлён моей ошибкой. Уж ему‑то стоило один раз взглянуть на медведя и он бы узнал его, живым или мертвым, даже через год.
Так неожиданно рухнули наши планы. Придется всё начинать сызнова. Видно, не так‑то просто покончить с людоедом. Он слишком обнаглел, ведь до этого ему здорово везло. К тому же на его стороне большое преимущество: он хорошо знает местность и может появляться перед жертвой внезапно.
Прежде всего надо доставить пострадавшего на табор и заняться раной. Кто знает, какой яд носит этот хищник в своей клыкастой пасти! И беда ещё в том, что в наших аптечках нет ничего от заражения крови. Придется сразу по рации вызывать врача.
Сейчас как будто у Степана общее состояние неплохое. Он даже пытается шутить. Третью цигарку курит.
–А как же с наблюдениями? – спрашивает Цыбин.
–Ну и дела, черт побери! Как бы не завязнуть нам тут,– вырывается у меня с досадой.– Рисковать больше не будем. Мы и так слишком дорого заплатили за Ямбуй. Оставляйте здесь инструмент, снаряжение – словом, все, что нужно для работы, и давайте решим вопрос, как спустить Степана с гольца.
–На руках,– отвечает он.
–Легко сказать, на руках, а по карнизам?!
–И по карнизам спустим. Можно попробовать. Встань‑ка, Степан! – И Цыбин помогает ему подняться.
Идти он, конечно, не может, нога у него опухла и сильно кровоточит. Малейшее прикосновение к ней вызывает острую боль.
Мы усаживаем больного на сцепленные руки, он обнимает нас за шеи, и мы идём, идём неудобно, боком, иначе нельзя. Тут по скалам да по шаткой россыпи и без груза того и гляди завалишься или сорвёшься. Но другого выхода у нас нет.
Я обращаюсь к Карарбаху, прошу его как можно быстрее спуститься на табор, передать записку. Тут же сажусь и пишу:
«Павел, опять беда – на гольце появился людоед. Сильно ранен Степан. Немедленно, по любым каналам, свяжись со штабом, нужна срочная консультация врача, что надо предпринять, чтобы не допустить заражения крови и других осложнений. Мы с Цыбиным несём его с гольца».
Цыбин упаковывает инструмент, складывает снаряжение, накрывает брезентом и заваливает камнями.
До нас долетает грохот камней. Мы с ружьями бросаемся к бровке.
–Ого‑го!..– доносится снизу голос Долбачи.
Проводник появляется вместе с двумя рабочими на последнем прилавке. Они спешат, оглядываются. Явно удирают от какой‑то опасности.
Долбачи кричит издалека:
–Амакан, большой амакан там! – и показывает на восточный край гольца.
Все они, запыхавшись, выбегают к нам и, увидев сидящего возле тура Степана с забинтованной ногою, без слов догадываются, что на вершине побывал медведь. У них падает и без того неважное настроение.
Теперь нас шесть человек. Принимаю другое решение. Я с Долбачи, дождавшись Загри, отправляемся вниз в кустарник тропкой, по которой геодезисты носили на голец дрова, и ещё не осмотренной нами. Эта тропка – кратчайший путь с вершины до озера, которым мог воспользоваться Елизар, спускаясь туда на охоту. С собакой не страшно будет встретиться и в зарослях с людоедом. Карарбах пойдет, как намечали, на табор с письмом. Остальные трое поочередно понесут раненого.
Неожиданно из южного ущелья донесся затяжной скрежет, тяжелые разрывы, и долго не смолкал дробный гул падающего потока камней. Не очень‑то приятно находиться на вершине, когда под тобою рушатся скалы, и кажется, вот сейчас дрогнет сам Ямбуй и, разваливаясь, поглотит тебя...
Я подвожу Карарбаха к краю западного ската гольца, показываю в сторону табора, скрытого где‑то за изломами, и легонько толкаю вперед – дескать, скорее иди!
Он спрашивает меня жестами, куда я пойду? Говорю ему, что с Долбачи отправляемся в кустарник искать Елизара. Он взбудораженно что‑то сердито мычит. Идет к Долбачи, отдает ему записку, машет рукою в сторону табора. Сам же решительно стягивает на груди ремешки дошки, даёт мне понять, что пойдет со мною.
Я объясняю, что глухому человеку очень опасно идти сейчас в заросли. Он резко протестует, гневается.
Удивляюсь, на что старик надеется. Забыл ли он, как важен для охотника слух, когда он имеет дело с хитрым и бесстрашным медведем, или считает для себя унизительным получить скидку за счет глухоты? Но что с ним поделаешь! Я не стал уговаривать, да это и невозможно. Он не привык, чтобы другие отменяли его решения.
Долбачи уже гремел камнями далеко внизу.
–Не забудьте, как только доберётесь до табора, сделайте Степану перевязку и проследите за температурой,– говорю я Цыбину.– Если до нашего возвращения появится в эфире врач, запишите всё то, что он предложит, и выполните точно.
–Не беспокойтесь, все сделаю.
Странная процессия медленно скрывается за гранью ската. Я стою, прислушиваясь, как следом за ними медленно сползает в глубину грохот камней.
ДВА ХОЛМИКА НА ПОЛЯНЕ
Нам надо дождаться Загрю. Мы усаживаемся на краю площадки. Карарбах закурил. С какой‑то удивительной бережливостью он смаковал каждый глоток дыма и задумчиво всматривался в мглистую даль нагорья. Морщины на лбу шевелились, толстые брови нависли над глазными впадинами, выдавая беспокойство. Трубка была его советчиком и другом, к ней он всегда прибегал в тяжёлые минуты жизни.
Выкурив трубку и положив её за пазуху, Карарбах пребывал в том же положении, глубоко погруженным в думы. Он не может оставаться безучастным к нашим делам – это завет предков, и в то же время он во власти суеверия, убеждён, что в людоеде дух Харги и бороться с ним – значит накликать беду.
День уходил на запад. Тень облака, прикрывавшего солнце, соскользнула по гольцу вниз, упала на равнину, погасив на ней блеск холодных костров. Померкли озера. Но вдали, на дне речной ложбины, ещё золотился осенний туман. В сырых долинах он теперь постоянный гость.
Карарбах хватает меня за руку, показывает на восточный гребень. По нему бежит Загря.
–Слава богу, живой! – обрадовался я.
Загря с разбега падает на плиту возле меня. Из его рта, как из выхлопной трубы, бьет горячий воздух. Я отдаю ему остаток лепешки, но ему не до еды. Весь он трясется, захлебываясь от нехватки кислорода. А сам не сводит с меня своих умных глаз. В них и торжество и верность.
–Впереди у нас с тобою, Загря, посерьёзнее дело: кто кого – мы людоеда или он нас,– говорю ему.
Собака обрывает дыхание, подползает ещё ближе, кладет свою голову мне на колени... Эта сцена трогает Карарбаха. Он гладит кобеля жесткой рукою.
Спускаемся с Карарбахом по тропке, ведущей вниз, к северному краю подножья Ямбуя. Там, у кустарников, она раздвоится: одна направится к ручью, вторая влево к лиственничному редколесью. По этой тропке мы ещё не ходили.
Ветер от нас – это плохой ветер. Идём, все время оглядываясь, чтобы не наскочить на засаду. Какое непростительное ротозейство допускали мы в прошлые разы, спускаясь по этому склону! Ничего бы удивительного не было, если бы тогда меня с Павлом слопал медведь. Очень хорошо как‑то сказал Улукиткан: мать даёт жизнь, а годы – опыт. Именно опыта часто нам и не хватает!
В этот день нашей охоты на медведя я ощутил на себе неотразимую силу влияния Карарбаха. Как быстро этот глухой, неразговорчивый старик подчинил меня себе! В нём чувствуется не знающая отступлений воля, выкованная в неудачах, не позволяющих старику доверять другому свою жизнь. Он как бы напоминал мне нашего далёкого предка, идущего на поединок с пещерным медведем; человека, обладающего природным даром охотника, для которого охота почти сущность жизни. И я иду покорно, как ребёнок, иду за ним, вверив ему свою судьбу.
Солнце безжалостно расточает тепло. Под его горячими лучами окровавились перелески. Мари лежат в золотой прозрачной мгле. По извилистым кромкам хмурятся синие ели. Вода в озерах не колыхнется, словно отяжелевшая. Над ними в вышине парит одинокий коршун.
Подходим к тому месту, где вчера видели отпечаток сапога. Ещё метров сто – и тропинка раздвоилась. Левая, по которой идет наш путь, исчезает в низкорослом кустарнике. Мы приостанавливаемся. Тут все возможно: внезапная встреча, засада, нападение с тыла. Чаща – неподходящее место для охоты, тем более на медведя.
Стоим, как бы не решаясь войти в кустарник. И вдруг перед нами закачался стланик. Ветра нет, и воздух недвижен, а стланик качается взад‑вперёд, как бы преграждая нам путь. Карарбах мрачнеет – недобрая примета. Мне тоже как‑то не по себе. Любой из нас, кто проведёт долгие годы наедине с природой, невольно начинает верить, хотя и не всерьез, в приметы, в счастливые и несчастливые дни, в предчувствия. Хочешь ты или не хочешь, такая обстановка как бы возвращает тебя к предкам. И хотя ты подсмеиваешься над собою, но втихомолку продолжаешь верить и не огорчаешься, что обманываешь сам себя.
Карарбах срывает пучок сухого ягеля, сильно разминает его в пыль и бросает в воздух. Мельчайшие частицы лишайника как бы повисают в пространстве голубоватым облачком. Затем начинают медленно отклоняться от нас на север, куда лежит наш путь.
Самое невыгодное направление течения воздуха.
На лице старика я замечаю признаки колебаний. Вытягивая шею, он бросает взгляд куда‑то влево. Беспокойно смотрит на низкое солнце.
–Пойдем...– говорю я старику, подтверждаю слово жестом руки и делаю первый шаг по тропинке в кустарник.
Он ловит меня за руку, возмущенно смотрит в глаза, дует сквозь сжатые губы, тычет пальцем мне в лоб и насмешливо выпаливает какие‑то слова. Вероятно, говорит, что у меня пусто в голове, если я решаюсь идти в опасности по ветру. Затем показывает влево, на голый, каменистый гребень, врезающийся глубоко в стланики, предлагает идти туда и, не дожидаясь моего согласия, выходит вперед.
Он идёт короткими шагами вдоль кустарника, ступает бесшумно, как лань.
Только попав на гребень, я понял замысел Карарбаха. Он хочет пересечь заросли стлаников примерно посредине, под прямым углом к течению воздуха. Это оградит нас от внезапного нападения.
Пройдя по гребню метров полтораста, Карарбах остановился. С высоты гребня хорошо был виден пологий склон гольца, заросшего двухметровым стлаником.
Оба с минуту стоим, прежде чем шагнуть в тёмные закоулки зарослей, в подозрительную тишину. Для медведя кустарник – его дом.
Не слишком ли мы рискуем, решаясь в этот поздний вечерний час войти в переплетённую стволами заросль, не накроет ли нас тут людоед? Может быть, лучше отложить на завтра?
Но поддайся этому соблазну, и тобою овладеет омерзительный страх, и ты никогда больше не заставишь себя пойти навстречу опасности.
–Пойдем вместе или как? – спрашиваю я жестами Карарбаха, уже готового покинуть гребень.
Старик просит дать ему Загрю. Затем долго и трудно объясняет мне, как действовать. Если труп Елизара или людоед окажутся справа, откуда идет на нас течение воздуха, то их непременно обнаружит Загря и даст знать. Я должен идти на расстоянии пяти шагов от него и контролировать левую сторону, откуда до Загри запахи не будут доходить и опасность может быть более реальной. Исход же будет зависеть от многих обстоятельств, предвидеть которые невозможно.
Карарбах достает нож и подрезает наполовину поводок у ошейника Загри. Если людоед бросится на старика, Загря сильным рывком порвет ремешок и отвлечет на себя ярость медведя, а старик тем временем успеет вскинуть бердану и выстрелить. Ружье он несет наготове.
Мы продвигаемся со всевозможными ухищрениями, стараемся быть незамеченными, всецело положившись на чутье Загри.
Шаги у старика узкие и мягкие, как у кошки. Голова, как маятник, все время качается то вправо, то влево. Изредка он бросает короткий взгляд на идущую впереди собаку.
Я иду его следом, иду и думаю: ружьишко‑то у тебя, друг, ненадежное, старенькое, ещё с прошлого века, скрепленное проволокой, железками от консервных банок. Да и патроны самодельные, не всегда разряжаются... И удивляюсь, что он надеется на свое ружье не меньше, чем я на свой маузер [18]. Старик верит в себя, и эта вера помогает скорее увидеть добычу, разрядиться патрону, спасает от многих неприятностей.
Для меня ничего не существует, кроме Карарбаха, зарослей слева и неуемного сердца.
Идем долго, хотя не так уж много прошли от гребня. Время сглаживает напряженность. Но вот слева, как сигнал тревоги, далеко крикнула кукша. Загря вздрогнул и замер, подняв высоко морду с раздутыми ноздрями. Его шерстистый хвост, накинутый веером на спину, стал выпрямляться, вытягиваться. Поднялся загривок. Карарбах почти незаметным движением руки подал мне знак – быть настороже.
Я шагнул вперёд, к просвету слева от старика. Загря, потихоньку переставляя ноги, двинулся вперёд, громко глотнул воздух, ещё и ещё и, оторвавшись от поводка, привязанного к поясу Карарбаха, огромным прыжком бросился в стланик. Затем послышался быстро удаляющийся шорох, и все смолкло, точно провалилось в пустоту.