Глава 4. Личность в поэме В. Маяковского «Человек»

 

Идейным ориентиром в литературе для Маяковского мог быть только Горький. Об этом прямо говорит поэма «Человек», над которой Маяковский работал в 1916 г., по-видимому, закончив ее вчерне накануне падения самодер­жавия.

Во вступлении к поэме, обращаясь к солнцу, поэт назы­вает себя его «глашатаем». Оптимистическое, жизнеутвер­ждающее начало поэмы продолжает линию горьковского «Человека». Подобно Горькому, поэт преисполнен востор­га и удивления перед мощью человека. «Мое оружие — Мысль, а твердая уверенность в свободе Мысли, в ее бессмертии и вечном росте творчества ее — вот неисчерпаемый источник моей силы!» — провозглашал в свое время герой Горького. По-своему продолжает эту мысль герой Маяков­ского:

Черепа шкатулку вскройте —

сверкнет

драгоценнейший ум.

Есть ли

чего б не мог я?!

Хотите,

новое выдумать могу

животное?

Будет ходить

двухвостое

или треногое. (VI, с. 64)

«Настанет день — в груди моей сольются в одно вели­кое и творческое пламя мир чувства с моей бессмертной мыслью, жестокое и злое, и буду я подобен тем богам, что Мысль моя творила и творит»,— низвергает Горький богов, созданных человеком в минуту слабости. Маяковский утверждает человека как чудо земли в противовес чудесам религии:

Это я

сердце флагом поднял.

Небывалое чудо двадцатого века!

И отхлынули паломники от гроба господня.

Опустела правоверными древняя Мекка. (VI, с. 68)

Маяковский высказывается теперь на тему о боге в гораз­до более спокойном тоне, чем в прежних поэмах, не траги­чески, а юмористически. Придавая своему герою некото­рые автобиографические черты, поэт полемически, по сво­ему обыкновению, обращается к религиозной легенде о рождении Христа. Рождение человека, говорит поэт, факт гораздо более значительный, чем легендарное событие в Вифлееме:

В небе моего Вифлеема

никаких не горело знаков,

никто не мешал

могилами

спать кудроголовым волхвам.

Был абсолютно как все

— до тошноты одинаков —

день

моего сошествия к вам.

И никто

не догадался намекнуть

недалекой

неделикатной звезде:

«Звезда — мол —

Лень сиять напрасно вам!

Если не

человечьего рождения день,

тo черта ль,

звезда,

тогда еще

праздновать?!» (VI, с. 64)

Теперь Маяковский – атеист, скорее, подсмеивается, чем издевается. Если раньше, в «Облаке», поэт обращался к ангелам в негодующе-патетическом тоне:

Крыластые прохвосты!

Жмитесь в раю!

Ерошьте перышки в испуганной тряске! — (VI, с. 20)

то уже в «Войне и мире» он замечает снисходительно-иро­нически:

Трясутся ангелы.

Даже жаль их.

Белее перышек личика овал... (VI, с. 81)

А в «Человеке» он показывает таким обыденным небесный «уклад», что одним этим приемом снимает всякую религиозную мистику:

Кто тучи чинит,

кто жар надбавляет солнцу в печи.

Все в страшном порядке,

в покое,

в чине.

Никто не толкается.

Впрочем, и нечем. (VI, с. 67)

Богоборчество в «Человеке» кончилось. Тема отрица­ния бога исчерпана для Маяковского. Это не проблема, а литературно-пародийная и агитационно-просветительная задача. Поэт вплотную подходит здесь к той трактовке те­мы, которая характерна для «Мистерии-буфф».

Любопытно, что в стихотворении «После изъятий», на­писанном в 1922 г. в связи с изъятием во время голода в Поволжье церковных ценностей, Маяковский писал, имея в виду свое дооктябрьское богоборчество:

Известно:

у меня

и у бога

разногласий чрезвычайно много.

Я ходил раздетый,

ходил босой,

а у него —

в жемчугах ряса.

При виде его

гнев свой

еле сдерживал.

Просто трясся... (VI, с. 69)

В одном из писем, написанном вскоре после окончания поэмы «Человек», Горький сообщал о замысле одноактной пьесы под тем же названием, действующими лицами кото­рой должны были быть человек, природа, черт и ангел. Она должна была быть написана стихами. Эта форма подсказывалась уже и ритмом горьковской поэмы.

В отличие от горьковского «Человека» герой Маяковско­го попадает в реальную обстановку на земле. Его появле­нием «встревожено логово банкиров, вельмож и дожей». Оки не согласны терпеть рядом с собой того, кто «сердце флагом поднял». Противник человека — банкир — говорит:

Если сердце всё,

то на что,

на что же

вас нагреб, дорогие деньги, я? (VI, с. 74)

Враг человека силен. Он отнял у него право петь, лю­боваться природой, запер «небо в провода», заставил обла­дателя «пары прекрасных рук» воевать.

Хвалился: «Руки?!» На ружье ж! (VI, с. 68)

Герой Маяковского чувствует себя пленником золота, которое поставило себе на службу государство и церковь.

Загнанный в земной загон,

влеку дневное иго я.

А на мозгах

верхом

«Закон»,

на сердце цель —

«Религия». (VI, с. 72)

Из «Войны и мира» переходит в новую поэму мотив земли, стонущей под властью золота:

Рвясь из меридианов

атласа арок,

пенится,

звенит золотоворот

франков,

долларов,

рублей,

крон,

иен,

марок.

...В горлах,

в ноздрях,

в ушах звон его липкий:

«Спасите!»

Места нет недоступного стону... (VI, с. 69)

Этот круговорот золота не может не напомнить горьковского «Города Желтого Дьявола»

«Кажется, что где-то в центре города вертится со сладострастным визгом и ужасающей быстротой большой ком Золота, он распыливает по всем улицам мелкие пылинки, и целый день люди жадно ловят, ищут, хватают их. Но вот наступает вечер, ком Золота начинает вертеться в проти­воположную сторону, образуя огненный вихрь, и втягивает в него людей затем, чтобы они отдали назад золотую пыль, пойманную днем... И жаднее, с большей властью, чем вче­ра, оно (золото.— О. Г.) сосет кровь и мозг людей для того, чтобы к вечеру эта кровь, этот мозг обратились в холодный желтый металл...»

В поэме Маяковского Повелитель Всего, грубый и самодовольный, заполняет весь мир, подчиняет себе, своим прихотям искусство и науку. Разве самый образ Повелителя Всего у Маяковского не соответствует образу Желтого Дьявола у Горького? Само собой разумеется, что подобные соответствия ни в какой мере не снимают разницы художественных индивидуальностей обоих писателей, не обезличивают, не «сглаживают» художественной самостоя­тельности молодого поэта. И тем не менее при всем своем стилевом своеобразии близость элементов -стиля Маяков­ского к Горькому свидетельствовала и о близости идейной, о том, что Маяковский не был одинок, опираясь на литера­турные традиции передового лагеря русской литературы. В личной библиотеке А. М. Горького хранится экземп­ляр поэмы Маяковского «Человек», изданной отдельным изданием, «с надписью:

«Алексею Максимовичу Маяковский со всей неж­ностью».

Маяковский создает портрет Повелителя Всего, обрядив своего капиталиста в «штанов франтовских восхититель­ные полосы» и заставив звенеть у него на брюхе «целые цепи брелоков». Этот плакат уже предвосхищает Вудро Вильсона из «150000 000».

Повелитель Всего — враг и соперник человека. Он от­нимает последнее, что осталось у него,— любовь. С ужасом видит герой, что его любимая «в святошестве изолгалась». Она куплена богатым Повелителем Всего.

«Золотолапый микроб» пробрался к самому сердцу человека, отравил его любовь. Человек чувствует смертельную усталость, он не в силах переделать мир, победить соперника:

Глазами взвила ввысь стрелу.

Улыбку убери твою!

А сердце рвется к выстрелу,

а горло бродит бритвою. (VI, с. 62)

Героя поэмы Горького тоже преследует «всегда голод­ная — любовь» и «слабостью рожденные три птицы — Уныние, Отчаянье, Тоска... и все поют ему угрюмо песню о том, что он — ничтожная букашка...». Но у Горького Че­ловек преодолевает, побеждает свою слабость и идет впе­ред и выше! У Маяковского судьба героя иная. Если от ужасов войны и капитализма он бежит в социалистическую утопию, то цепи любви он разорвать не может. Это цепи золота, потому что оно отняло, купило его любимую. Поэтому-то «сердце рвется к выстрелу». Однако герой с негодованием отвергает мысль о самоубийстве. В чем же тогда выход для него? Автор заставляет героя вознестись на небо, чтобы там поискать счастья.

Подобно вознесению убитого солдата в «Войне и мире», пребывание героя на небе показано с тем же спокойным, скептическим или ироническим отношением к «ангелам» и «богу».

Как и следовало ожидать, человеку нечего там делать. Из этого пребывания на небе героя возвращает на землю тоска по любимой:

Я счет не веду неделям.

Мы,

хранимые в рамах времен,

мы любовь на дни не делим,

не меняем любимых имен. (VI, с. 79)

Но ведь любимая «в святошестве изолгалась», она про­далась Повелителю Всего. Что же ждет героя на старой земле, куда он возвращается? Здесь все осталось по-ста­рому:

По скату экватора

из Чикаг

сквозь Тамбовы

катятся рубли.

Вытянув выи,

гонятся все,

телами утрамбовывая

горы,

моря,

мостовые.

Их тот же лысый

невидимый водит,

главный танцмейстер земного канкана.

То в виде идеи,

то черта вроде,

то богом сияет, за облако канув. (VI, с. 77)

В этой бешеной погоне за рублем, которую направляет капитал — Повелитель Всего, человек со (Своей любовью чувствует себя лишним:

Куда я,

зачем я?

Улицей сотой

мечусь

человечьим

разжужженным ульем. (VI, с. 78)

Трагизм любви воплощает общую социальную трагедию всякого подлинно человеческого чувства в буржуазном обществе. «Человеческое достоинство,— этого в мире капиталистов искать нечего»,— говорил Ленин. Из своей трагедии герой поэмы Маяковского, охваченный чувством гибели мира, не видит выхода. Объективный смысл поэмы в том, что спасти общество и человека от гибели может только революция. И это вполне закономерный вывод, потому что, как учил Маркс: «Если человек черпает все свои знания, ощущения и проч. из чувственного мира... то надо, стало быть, так устроить окружающий мир, что­бы человек познавал в нем истинно-человеческое, чтобы он привыкал в нем воспитывать в себе человеческие свойства...»

После Октября, протестуя в поэме «Про это» против осквернения любви пережитками капитализма, Маяков­ский подчеркнул связь этой темы с темой «Человека»:

По гроб запомни переплеск,

плескавший в «Человеке».

Начал кричать.

Разве это осилите?!

Буря басит —

не осилить вовек.

Спасите! Спасите! Спасите! Спасите!

Там

на мосту

на Неве

человек! (VI, с. 102)

Трагизм «Человека» в том, что противоречия буржуаз­ной действительности не могут найти своего разрешения в рамках этой действительности.