Ф. Теннис. Общность и общество
I
Социология – это исследование человека, но не его телесного, душевного, а его социального существа, стало быть, телесного и душевного лишь постольку, поскольку оно обусловливает социальное. Таким образом, мы хотим познать и изучить не только те умонастроения и движущие силы, которые соединяют одних людей с другими, удерживают их вместе, побуждают или стимулируют их к совместным действиям и взаимодействию, но и, прежде всего, возникающие вследствие этого продукты человеческого мышления, необходимые для сохранения и поддержания общей сущности. Последние находят свое завершение в таких важных формах, как община (Gemeinde), государство, церковь, часто принимаемых за элементы действительности, а иногда и за нечто сверхъестественное.
“ Nosce te ipsum ” – если хочешь познать другого, загляни в свою собственную душу. Каждый из нас живет во множестве связей и отношений с другими людьми – непосредственных и опосредованных. Каждый из нас знает много людей, но мало – по сравнению с их общим числом. Как же я знаю других людей?
Прежде чем рассмотреть этот вопрос, проведем сначала некоторые различения. Главным среди четырех различений в отношении окружающих нас людей я считаю различие между знанием (Kennen) и незнанием (Nichtkennen), знакомостью (Kenntnis) и чуждостью (Fremdheit).
Знакомость и чуждость
Вряд ли стоит подробно объяснять, насколько велико значение этого различия, скажем о нем лишь вкратце. В чужом городе, в толпе чужих людей вы случайно встречаете знакомого, может быть, даже “хорошего знакомого” или просто старого знакомого. Как правило, это – радостное переживание. Сразу возникает желание вступить с ним в разговор, которое с чужим человеком мы испытываем редко, – ведь часто это смутное, слабое желание отбивается у нас необходимостью говорить на чужом языке. Если встреченный человек известен вам в результате шапочного знакомства, то, наверное, в первый раз (он может оказаться и последним) вы поздороваетесь с ним за руку. Причем, знакомый может быть в других отношениях – кроме того, что однажды вы с ним уже встречались и обменивались несколькими словами, или знаете его по некоторым качествам, которые сближают вас, например, как коллегу по профессии или специальности, – итак, в других отношениях он может быть вам совершенно чужим человеком, в частности, принадлежать к другой нации и говорить на другом языке: все равно он – знакомый, даже если вы с трудом объясняетесь и плохо друг друга понимаете. Наш язык тонко улавливает разницу между знакомым (Bekannte) и тем, кого мы просто знаем (Gekannte). Знакомый – мой знакомый – знает и меня; тот, кого я просто знаю, скорей всего меня не знает или, по крайней мере, не всегда. Человека высокого – как в естественном, так и в духовном смысле – видят и знают многие, однако он их не видит и не знает, а иногда и не хочет знать. Человек, которого я просто знаю, не помнит меня; но даже если и помнит, то может ничего обо мне не знать. Либо он ко мне равнодушен, либо я ему неприятен. Знакомых же, наоборот, некоторые зачисляют в “друзья” – свидетельство поверхностного образа мыслей или способа выражаться, хотя для знакомства и характерна легкая тенденция к обоюдному приятию, как для чуждости – к обоюдному неприятию: всего лишь тенденция, но тенденции важны.
|
|
Симпатия и антипатия
|
|
Ни простое знание человека, ни знакомство с ним еще не означают, что мы ему “желаем зла” или, наоборот, он нам “нравится” и мы его любим (что бывает намного реже). Тех, кто нам симпатичен, и тех, к кому мы питаем антипатию, разделяет огромная дистанция. И симпатия, и антипатия – это эмоции, хотя иногда их называют инстинктами, принимая за нечто недочеловеческое; на самом деле, они часто связаны с высшими, благородными, специфическими для человека чувствами, а нередко и происходят из таких чувств, а, следовательно, из всего того, что мы думаем и знаем. Как уже говорилось, существует известная, имеющая определенное значение взаимосвязь между знакомостью и симпатией – чуждостью и антипатией. Чем более симпатия и антипатия инстинктивны, тем в большей степени они зависят от внешних явлений, особенно у женщин; это относится прежде всего к чувствам, возникающим из того впечатления, которое производит на них мужчина – впечатления от его фигуры, внешнего облика и выражения лица, от того, как он одет, ведет себя, говорит, какие у него манеры, наконец, от того, как звучит его голос. Нередко и мужчины влюбляются в женщин с первого взгляда: на одних производят впечатление красивые формы, для других решающим является прелестный облик, для третьих – просто выражение глаз или смелая речь, а для кого-то – изысканное платье или роскошная шляпа. Однако с непосредственной инстинктивной симпатией или антипатией может вступить в противоречие опыт знакомства с чужими людьми. При этом исходят из того, что тот, кто сначала произвел неблагоприятное впечатление, потом может оказаться очень милым человеком, интересным, а то и весьма привлекательным; бывает, что у женщин и девушек возникает страстное влечение к мужчине, который вначале был им неприятен, как, например, Ричард III – овдовевшей королеве. Другой вопрос – может ли вырасти из этого долгая верная любовь, а тем более любовь навеки. Нередко первое впечатление, подтверждаемое последующим горьким опытом, оказывается все-таки верным. Но и противоположная ситуация – дело почти будничное: первое прекрасное впечатление, благоприятнейшее предубеждение при более близком знакомстве рассеиваются как иллюзии, и мы в сердцах попрекаем себя, что так легко дали ввести себя в заблуждение внешним блеском.
|
|
Но большое число людей – не только незнакомые, чужие, но и те, кого мы знаем, и, может быть, даже слишком хорошо – не вызывают в нас никаких чувств, оставляют нас равнодушными. Правда, равнодушие не всегда неподвижно, оно легко склоняется в ту или иную сторону. У симпатии и антипатии много градаций, тем более если принять во внимание (упомянутые выше) разумные, то есть имеющие основание в нашем мыслящем сознании, симпатию и антипатию. Часто мы питаем известную, хотя, возможно, и малую, долю симпатии ко всем, кто на нашей стороне, в нашем лагере, независимо от того, знакомы ли мы уже с ними или только знакомимся, – к участникам спора, приятелям, землякам или тем, с кем у нас одна малая родина, к коллегам по профессии, к единоверцам или товарищам по партии, к партнерам по работе; некоторая, как правило, слабая, симпатия – что в значительной степени обусловлено богатством жизненного опыта – возникает уже благодаря принадлежности к одному и тому же сословию, например, дворянству, или к одному и тому же классу – имущему или неимущему. И наоборот, точно так же возникает и существует антипатия по отношению ко всем, кто борется в другом лагере; нередко эта антипатия перерастает в ненависть – в особенности, когда речь идет о настоящей борьбе, в то время как в иных случаях антипатия выражается лишь в большем равнодушии, за счет чего ослабевает, так что при наличии других мотивов и более близком знакомстве она может снова легко перейти в искреннюю симпатию. С другой стороны, достаточно наличия общих или хотя бы близких интересов, осознаваемых как таковые, чтобы пробудить взаимную симпатию, – и наличия противоположных, чтобы вызвать антипатию. Например, иногда большое число людей имеют и ощущают общий интерес как потребители, питая вследствие этого легкую симпатию по отношению друг к другу. Их интерес противоположен интересам производителя и торговца, поэтому они удостаивают их антипатией, которая более искренна, чем их взаимная симпатия.
Доверие и недоверие
Третье различие, на которое я хочу обратить внимание, – это то, доверяем ли мы другим людям или не доверяем. К знакомому нам человеку мы испытываем определенное доверие, чаще всего слабое, к чужому – определенное недоверие, чаще всего сильное. Как правило, доверие легко и быстро возникает из симпатии, но зачастую в этом так же легко и порой совсем неожиданно приходится раскаиваться, в то время как антипатия пробуждает недоверие или по крайней мере усиливает и питает его, что нередко также лишено оснований. Но сколько и здесь градаций! Лишь немногих избранных мы жалуем большим и глубоким доверием, полагаясь на них, как на “каменную стену”, – на их безусловную честность, расположение и верность по отношению к нам; причем, как известно, эти немногие далеко не всегда “такие, как мы” и поэтому не могут претендовать на ту симпатию, которую обычно мы питаем к людям того же класса, того же сословия. Преданный слуга, верная подруга – это не только литературно-поэтические образы, хотя в более простой, сельской среде люди, о которых так можно сказать, попадаются намного чаще, чем в современной. Обманутое доверие – поучительный, горький опыт, зачастую приводящий в отчаяние. Но и недоверие может превратиться в доверие, как и обманутое доверие – помимо того, что вызывает досаду, гнев, ожесточение – прямо переходит в недоверие, легко переносимое на других, на тех, кому мы иначе доверяли бы. К доверию или недоверию ведет не только собственный, но и чужой опыт, то есть авторитет, репутация личности как заслуживающей доверия или сомнительной, “общение с которой требует осторожности”. Но с другой стороны, доверие в значительной степени овеществляется самим общением, так что часто речь идет вовсе не о личности, а о ее “состоянии”, принимаемом в расчет на том основании, что-де собственные интересы делового человека, который в личностном отношении, может быть, и не достоин большого доверия, заставят его платить по долгам, пока он в состоянии это делать: способность заслуживать доверие исчезает, становясь кредитоспособностью. Последняя, как правило, – атрибут фирмы: она либо надежна, либо считается таковой, независимо от моральных качеств владельца или руководителя, которые – благодаря доверию, вложенному в кредит, – часто продолжают оценивать высоко даже тогда, когда есть веские причины думать иначе. Так доверие к личностным качествам смешивают с доверием к кредитоспособности личности или фирмы. Многим людям мы безотчетно доверяем, исходя из самого поверхностного знания о них, будучи с ними толком не знакомы, совершенно ничего о них не зная, кроме того, что они находятся в данном месте и занимают данный пост – все это тоже овеществленное доверие. Если личное доверие всегда существенно обусловлено личностью доверяющего – его умом и в особенности знанием людей, то есть опытом, на котором это знание основано, так что в общем человек простодушный и неопытный легковерен, ибо склонен к доверчивости, умный же и опытный верит с трудом, ибо склонен к сомнению, – то это различие почти полностью стирается при овеществленном доверии. Мы не знаем машиниста поезда, на котором едем, капитана и штурмана корабля, на котором плывем, в большинстве случаев мы не знаем врача, с которым не только консультируемся, но которому доверяем наши тело и жизнь при хирургическом вмешательстве; зачастую мы не знаем адвоката, которому поручаем вести наше дело, а тем более судью, который принимает решение в нашу или не в нашу пользу и от которого мы, тая надежду, ждем помощи в восстановлении наших прав и нашей чести. Во всех этих случаях мы полагаемся на то, что человек, пользующийся нашим доверием, 1) может и 2) хочет нам помочь. Что касается “может”, то у нас есть основания доверять ему, а) потому что это его профессия – кто позволил бы ему называться врачом, адвокатом или судьей, если бы он не был врачом, адвокатом или судьей? – ведь сапожник, слесарь, портной, как правило, владеют своим ремеслом. Чем серьезнее наши дела, тем больше мы доверяем б) экзаменам, в) опыту, г) репутации, д) личным советам или рекомендациям, открывшим данному мужчине или данной женщине двери в профессиональную деятельность и позволившим занять им этот пост. Правда, чаще всего, как, например, в случае с машинистом и капитаном, речь идет только о б) и г). Что касается “хочет”, то мы полагаемся, во-первых, на обычные моральные качества и то, что, если бы человек, пользующийся нашим доверием, не обладал бы их минимумом, то вряд ли бы смог стать тем, кто он есть. Во-вторых, с этим тесно связаны и его собственные интересы – как материальные, так и идеальные, причем в большинстве случаев они слиты воедино. Но мы легко заметим, что в основе нашего спокойствия, чувства безопасности а, следовательно, и приводимых нами аргументов лежит кое-что еще, о чем мы, правда, реже всего задумываемся, а именно доверие к регулярному и надежному, хотя и весьма различному функционированию трех больших систем социального воления, называемых мной порядком, правом и моралью, причем две последние системы – правовой и нравственный порядки – суть развитые, сложившиеся формы первой.
Связанность
А теперь я перехожу к четвертому различию, неотделимому от первых трех, отчасти уже содержащемуся в них, а именно к тому, “ связан ” ли я как-то с другими людьми или свободен от них. Соединение, связывание (Bindung) противоположно свободе, оно означает обязывание, долженствование, недозволение; и здесь перед нами открывается большое многообразие соединений, возникающих посредством связанностей (Verbundensein) различного рода, которые мы называем также видами социальных сущностей (Wesenheiten) или форм (Gestalten), объединяющих человека с другими людьми. Человек связан с другими людьми постольку, поскольку знает, что он с ними связан; он знает об этом или в большей степени чувственно, или в большей степени мысленно; отсюда возникают чувство или ясное сознание обязательности, должности, непозволительности и справедливое отвращение от последствий неправильного, противоправного, противозаконного и вообще неправомерного и, наконец, не-нравственного и не-приличного действия и поведения.
Связанность – это образное выражение для того, как следует понимать все социальные связи вообще, не в их собственном смысле. Тот факт, что человеческое существо привязано к другому, может свидетельствовать о состоянии его полной зависимости – тоже образное выражение, которое означает, что оно либо лишено собственной воли, либо не может ее иметь, будучи зависимо во всех своих желаниях от воли другого существа. Зависимость младенца и (с постепенным убыванием) маленького ребенка от матери и других людей, заботящихся о нем, как мать, – очевидный факт такого рода. Есть и другие подобные формы зависимости, при которой радости и горести одного человека зависят в большей степени от воли другого, чем от собственной. В чистом виде это выражается в кабале, рабстве и т.п., а самым зримым и грубым образом – в физическом сковывании, практиковавшемся во всевозможных формах по отношению к рабам и до сих пор применяющемся при перевозке тех, кто совершил тяжелые преступления. В том же смысле мы говорим о неспособности действовать по собственной воле, причиной которой может быть собственное полное безволие, о людях под гипнозом, о половой зависимости и т.п.
Социальная связанность
Социальная связанность стремится стать взаимной зависимостью, что означает следующее: воля одного влияет на волю другого, стимулируя или сковывая ее или делая и то, и другое; если же воля одного совпадает, соединяется или смешивается с волей другого, то возникает общее воление (gemeinsames Wollen), которое может быть понято как единая воля, потому что она взаимна, – ведь она полагает и требует, а стало быть, хочет волю А, соответствующую Б, и волю Б, соответствующую А. Это простейший случай проявления социальной воли (sozialer Wille) двух индивидов (в дальнейшем мы будем называть их личностями) в том, что касается воления и деяния каждого из них по отношению к другому и, следовательно, обоих друг для друга. И точно так же, как одна личность связана с другой личностью, она может быть связана со многими личностями, а те, в свою очередь, – друг с другом, так что воля каждой отдельной личности, входящей в это множество, является частью совокупной воли (Gesamtwille) и в то же время определяется совокупной волей, зависит от нее. Совокупная воля может выражаться в различных формах – уже хотя бы потому, что разным, большим или меньшим, бывает число тех, кто в ней участвует, и потому, что есть разные виды ее наличного существования, то есть выражения и проявления. Так, например, она может быть дана в сознании отдельной личности или еще только осознаваться ею множеством различных способов. Она может неопределенно долго оставаться неизменной, но время от времени может и меняться в определенных обновляющих ее актах; она может воздействовать на зависимые от нее личности непосредственно или опосредованно, а именно через общую волю (gemeinsamer Wille) более узкого круга личностей, а на последние – через еще более узкий круг. Каждый человек может представлять себя в отдельной естественной личности (naturliche Person) или во множестве таких личностей, общая воля которых мыслится как представляющая другие пласты общей воли. Каждой связанной воле (verbundener Wille) может быть дано не только особое имя, но и имя субъекта, символизирующего связанное множество или массу, – субъекта, представляемого и мыслимого личностями, входящими в их состав, в виде отдельной личности, следовательно, как коллективная личность (Kollektivperson), от которой зависят либо другие коллективные личности, либо в самом простом случае естественные личности, связанные друг с другом через сознание своей зависимости друг от друга и за счет этого – от коллективной личности; ибо последняя в самом простом случае является ни чем иным, как их собственной связанностью или единством. В этом смысле надо понимать и наше дальнейшее изложение: в нем встречаются имена, взятые из обычного языка, где они утвердились давно, хотя и без надлежащего усмотрения их естественной сущности и прежде всего без ясного и осознанного различения смысла, указывающего только на их внешнее явление или их значимость как группы, массы, компании и т.п., – и смысла, вкладываемого в них научной категоризацией, согласно которой они должны мыслиться как субъекты и носители связанной или социальной воли, другими словами – как социальные сущности или формы. Отсюда нетрудно вывести, что последние однородны, но различны по своему содержанию и форме. А именно, однородны они потому, что содержат социальную волю, которая определяет взаимодействующие индивидуальные воли, отчасти предоставляя права, отчасти возлагая обязанности и утверждая право одной личности в качестве обязанности другой. Различны же они потому, что свое завершение находят в представлении о некой мыслимой (искусственной) социальной личности (soziale Person), противопоставляемой как личность-коллектив (Kollektiv-Person) отдельным личностям, прежде всего индивидуальным, но также и всевозможным нижестоящим личностям-коллективам. Даже в самом простом случае для каждой участвующей личности существует долженствование, данное через посредство либо другой воли, либо своей собственной, либо связанной.
II
Обмен как простейший случай социальной связанности
1. Многообразные способы связанности легче всего понять, соотнеся их с простейшим и одновременно рациональным типом, а именно со случаем простого обмена или взаимного связывания обещаниями, которые могут быть поняты как продленный обмен. Последний потому так характерен и ясен, что в простейшем случае обмена речь идет о двух отдельных предметах, не имеющих между собой ничего общего, кроме того, что каждый является средством по отношению к другому (как цели), каждый полезен и, стало быть, имеет ценность только как средство для достижения другого.
Но если всякую взаимную деятельность и всякое взаимное содействие понимать как обмен, то, очевидно, что любая совместная жизнь (Zusammenleben) также есть беспрерывный обмен взаимной деятельностью и взаимным содействием – и тем в большей мере, чем эта совместная жизнь интимней; одновременно становится явным различие между тем, когда существенный мотив каждой стороны (в наиболее простом случае там, где мыслятся две личности) – не ожидание и требование деятельности от другого или ожидание, требование, принуждение через посредство других (а равно ожидание и требование от совокупности, связывающей данного индивида, то есть соединяющей его с другими и необходимо представляющей место другого), но собственное желание и хотение на пользу другого, других или целого множества, даже если это желание и это хотение подпитываются – по крайней мере, так принято считать – аналогичными желаниями и хотениями другого или других. Результатом такого рода желания и хотения является совершенно иная позиция по отношению к другому индивиду или другим индивидам. Она сама по себе безусловна, как любовь матери к ребенку, от которого она ничего не ожидает и не требует, пока он еще несмышленое дитя; когда же он набирается разума, подобное хотя и бывает, однако не играет определяющей роли. Одна любовь сама по себе не связывает. Точно так же, как глубокая симпатия и благосклонность; хотя любовь без ответной любви атрофируется, она все-таки может жить впроголодь, питаясь слабой надеждой, одним знанием о существовании любимого человека как раз потому, что вместе с благом для любимого одновременно хочет и саму себя, особенно в половой любви; последняя же чем более страстна, тем вернее обращается в ненависть, которая в этом случае есть извращенная любовь, подобно тому, как любовь к самому себе нередко рождает волю к самоуничтожению.
2. Производные и высшие виды социальной связанности всегда содержат в себе тот элемент, который можно определить, с одной стороны, как взаимное содействие, взаимопомощь или, по меньшей мере, не-враждебную, то есть мирную деятельность; с другой стороны, – как связанную (социальную) волю, определяющую индивидуальную волю. Таким образом, связанность и взаимность можно почувствовать и распознать по тому, что несоответствующее им, а тем более направленное против них поведение партнера (участника, члена) всегда вызывает противодействие другого или других и тем самым целого, если таковое себя утверждает, и оно тем неотвратимей, чем менее существование целого зависит от поведения отдельной личности. Так, например, дружба двоих, а часто и брак (хотя он со-обусловлен, в свою очередь, социальной волей окружения) зависят от поведения каждого партнера и могут быть им разрушены. Наоборот, в обществе отдельная личность, как правило, ничего не может; только поведение нескольких, многих, массы укрепляет или ставит под угрозу его существование: здесь дает о себе знать противоположность большинства и меньшинства, различие в том, хочет ли большинство сохранить или изменить существующее целое, и достаточно ли оно сильно, чтобы выказать меньшинству свою волю как волю целого. Обычной является ситуация, когда необходимо понять, что поведение индивида или части лиц (меньшинства), направленное против социальной воли, вызовет недовольство большинства, обладающего достаточной властью, чтобы реагировать на него соответствующим образом; в этой ситуации большинство объективно будет представлять совокупную волю, даже если ему противостоит значительная воля меньшинства. Но с социологической точки зрения важнее установить и недвусмысленно определить принцип, согласно которому воля большинства или особого (преобладающего) большинства считалась бы волей всего “совета” или всей корпорации, так, чтобы после принятия решения, по крайней мере, на первых порах и временно, противоречие было снято.
III
Социальные сущности
У социологии как особой науки есть свои особые предметы: это – “вещи”, происходящие из социальной жизни и только из социальной жизни. Они – продукты человеческого мышления и существуют только для человеческого мышления, но в первую очередь – для мышления самих социально связанных людей, дающих имя тому общему, которое мыслится ими как господствующее над ними Нечто, и, наконец, представляется им личностью, наделенной волей и способной действовать. Существование такого Нечто и в конечном счете социальной личности может быть затем распознано и признано также и людьми извне – как связанными между собой, так и несвязанными, – а значит и другими социальными формами; это признание, будучи взаимным, может создать новое, в сущности аналогичное Нечто и в конечном счете новую социальную личность, непосредственно данную ее создателям; но и это новое Нечто и новая социальная личность могут быть опять-таки распознаны и признаны извне и т.д. Способ существования этих социальных вещей или личностей не отличается от способа существования богов, воображаемых, мыслимых и творимых связанными между собой людьми, – будь то в образе животных, в человеческом образе, или в образе, сочетающем в себе черты животных и человека, – для того, чтобы поклоняться им. Но есть и очевидная разница: боги, которым люди поклоняются, исчезают для них, когда люди перестают верить или уже не верят в их реальное существование; хотя и тогда они все еще являются предметами теоретического мышления – исторического или социологического. Наоборот, социальные “сущности”, как мы их назвали, не нуждаются в такой вере или грёзе – при ясном познании их воображаемого содержания их можно мыслить и хотеть в качестве субъектов общего воления и действия. Правда, им, как богам, могут приписывать – что бывает не так уж и редко – сверхъестественную природу, называемую также метафизической, и в этом смысле фантастическое, мифологическое мышление, к которому люди всегда были чрезвычайно склонны, всегда будет напоминать о себе и еще не раз смешает разные выдумки или фантомы: социальные сущности и прежде всего коллективные личности величественны, могущественны, возвышенны – величественны, могущественны, возвышенны и боги; таким образом, им также присуще нечто божественное, они находятся под особым покровительством богов, тем более если какой-нибудь социальной сущности, как церкви, приписывается сверхъестественное происхождение. Если самого бога представляют то в виде могущественного и внушающего ужас, то в виде милостивого и доброго владыки, то тогда он владыка и над государем, тогда он освящает, удостоверяет и покрывает его, обосновывает как божественное его право, в особенности правовой порядок наследования, и тогда земной владыка господствует на своем высоком посту божьей милостью, и его почитают за бога. Все виды почитания, происходящие из естественных детских чувств почтения более слабого перед более сильным, даже если последнего ненавидят и испытывают к нему отвращение, тесно переплетаются друг с другом и с почитанием богов и находят в этом свое совершенное выражение, превращаясь в религию. Будучи послушными слугами богов, власть имущие являются посредниками и толкователями божественной воли и тем самым укрепляют собственную власть. Раз этим вымышленным вещам, которые пребывают не на облаках или Олимпе, а находят воплощение, скажем, в армейском или народном собрании, приписывается реальное существование, то уж оно обязательно будет связано с существованием богов, и вера в богов может поддерживать веру в республику подобно тому, как она непосредственно связана с верой в церковь и почитанием сословия священников. Научное критическое сознание снимает таинственный покров со всех этих фантасмагорий, оно приходит к выводу, что все эти воображаемые миры содержат лишь человеческое мышление и человеческую волю, что в их основе лежат надежды и страхи, потребности и нужды людей и что их возвышенные формообразования сравнимы с великими поэтическими творениями искусства, которые дух создавал веками и тысячелетиями. Таким образом, познание возвращает нас к простой мысли и проблеме: что, почему и как хотят мыслящие люди? Простой и общий ответ гласит: они хотят добиться конкретной цели (Zweck) и изыскивают самое подходящее средство, они стремятся к цели (Ziel) и ищут верный путь, который к ней ведет. В действительности это процесс, в зависимости от возраста по-разному происходящий в перипетиях практической жизни, повседневного труда, ежедневных борений и споров, ведомый и облегчаемый любовью и усладой, страхом и надеждой, упражнением и привычкой, образцом и учением.
Человеческое воление
Это общечеловеческое воление, способность хотеть (Wollen), понимаемая нами как естественная и изначальная, исполняется в способности мочь (Konnen) и существенно обусловлена взаимодействием с ней. Весь дух, даже дух самого простого человека, выражается в способности мочь и в соответствии с этим – в волении: его образ мыслей, душу, совесть формирует не только то, что он изучал, но также – хотя и в связи с воспринятыми учениями – способ мышления и ощущения, унаследованный им от ушедших, но продолжающих оказывать на него влияние предков и предшественников. Вот почему волю в таком понимании я называю сущностной волей (Wesenswille) человека и противопоставляю ее другому типу воли – избирательной воле (Kurwille): в ней преобладающую, или даже руководящую роль играет мышление. Избирательная воля – это рациональная воля, а рациональную волю следует строго отличать от воли разумной: последняя прекрасно уживается с подсознательными мотивами, глубинные основания которых лежат в сущностной воле; рациональная воля исключает таковые как элементы, препятствующие ей, и стремится быть ясно осознанной настолько, насколько это возможно.
Размышление отделяет мыслительные формы цели и средств друг от друга, из чего следует, что средства начинают хотеть независимо от их сущностной взаимосвязи с целью – не как тесно с ней переплетающиеся и родственные, а по возможности идентичные ей, но уже как совершенно изолированные от цели, так что они могут даже находиться с ней в резком противоречии. Но мысленная цель требует, чтобы средства максимально соответствовали ей, так чтобы не применялось ни одно средство или часть какого-то средства, не обусловленная целью, а, напротив, выбиралось и использовалось только наиболее целесообразное. Это ведет к еще более определенному различению и разделению средств и цели, не допускающему никакого иного взгляда на средство или иного интереса к нему, кроме тех, которые направлены на его по возможности совершенную целесообразность, – таков принцип рационализации средства, всюду получающий развитие как необходимое следствие по мере того, как мысль, сообразно желанию и стремлению, все более интенсивно направляется на цель. По сути дела это означает неразборчивость в средствах во всех отношениях, кроме одного: максимальной целесообразности. Такая неразборчивость часто достигается путем преодоления внутреннего сопротивления, поскольку другие побуждения (возникающие в связи с целью) удерживают, отпугивают, как бы отговаривают от применения выбранного средства или от его создания, и даже целесообразное в этом смысле действие совершается с явным отвращением (Widerwille), то есть с боязнью и страхом или – что еще более характерно – с чувством омерзения и близкими ему негативными эмоциями, переживаемыми как угрызения совести; так, нарочито преувеличивая, Гёте говорит, что действующий всегда “бессовестен”. На самом деле, тот, кто преследует свои цели, не считаясь ни с чем, как правило, вынужден подавлять или преодолевать свою совестливость, полагая, что вправе по необходимости презирать и отрицать ее, но именно для того, чтобы не принимать близко к сердцу всякого рода сомнения, находит удовлетворение в высокомерии и заносчивости. Поэтому чисто эмоциональные (импульсивные), то есть иррациональные воления и действия, с одной стороны, и чисто рациональные, ориентированные только на средства и часто противоречащие чувствам воления и действия, с другой, – это лишь крайние случаи, между которыми происходят все действительные воления и действия. Выдвинутые нами понятия сущностной воли и избирательной воли воздают должное той мысли, что масса волений и действий расположена ближе или склоняется либо к одному, либо к другому случаю. Я называю их нормальными понятиями (Normalbegriffe) или понятиями, указывающими направление (Richtungsbegriffe); они представляют собой идеальные типы, призванные служить масштабом для познания и описания реалий.
Общность и общество
Речь идет не о том, чтобы неразумной воле противопоставлять разумную, ибо и сущностная воля обладает разумом, более того – он формируется в ней до своего расцвета в качестве творческого и созидательного, искусного воления и деяния, как дух гения, художнического или нравственного; между тем, в своих простейших формах сущностная воля есть лишь непосредственное, страстное и одновременно наивное воление и деяние; для избирательной воли, наоборот, чаще всего характерно сознание. Ее отличает делячество (Machen) в противоположность творчеству (Schaffen), то есть механическая работа, и наш язык (как и другие языки) улавливает разницу, когда мы говорим о прожектерстве, махинациях, плетении интриг, лжи и всем том, что направлено на создание средств, единственное предназначение которых – вызвать желаемые нами следствия, соответствовать нашим практическим целям. Применяя эти понятия к связанностям, не следует понимать их в том смысле, будто имеются в виду обычные мотивы, из которых образуются связанности, заключаются союзы, формируются объединения или основываются общины; речь идет и о другом, не менее важном: о познании тех побуждений, которые лежат в основе бытия во всех видах связанностей, а следовательно, и тех, что вызывают отпор, хотя часто причиной отпора бывают по сути своей негативные побуждения, в то время как здесь имеются в виду лишь позитивные. Эти побуждения было бы неверно понимать и так, будто они постоянно и сущностно относятся к какой-то одной из категорий – либо к сущностной воле, либо к избирательной; здесь следует предполагать динамическое отношение, соответствующее человеческому чувствованию и мышлению: мотивы колеблются и переходят друг в друга, хотя там и тогда, где и когда происходит подобного рода развитие, наблюдается известная регулярность и даже закономерность – тенденция к абстрактно-рационалистическому формированию. Итак, все виды связанности, в которых преобладает сущностная воля, я называю общностью (Gemeinschaft), а все те, которые формируются посредством избирательной воли или существенно ей обусловлены, – обществом (Gesellschaft), причем оба понятия в их сущности и тенденциях суть модальности связанности.
Тем самым с этих терминов снимается покров сопутствующего им смысла – обозначать сами связанные единства или даже коллективные и искусственные личности: общность и общество – сущностные формы, проходящие через все виды связанностей, как это будет показано в следующей статье. (См. предшествующую статью “Общность”, 1).
IV