СКАЗОЧНЫЕ ЖАНРЫ И ЖАНРОВЫЕ РАЗНОВИДНОСТИ

 

Каждый сказочный жанр отличается своеобразием художе­ственного вымысла и повествовательной формы, оригинален по происхождению, характеризуется особыми, только ему прису­щими типами героев и самостоятельным кругом сюжетов.

 

Сказки о животных

 

Сказки о животных (или животный эпос) выделяются по тому основному признаку, что их главные герои — животные. Осо­бенно популярны были сказки "Лиса крадет рыбу с воза (са­ней)", "Звери в яме", "Кот, петух и лиса", "Кот и дикие живот­ные", "Волк-дурень", "Коза луплена".

 

В мировом фольклоре известно около 140 сюжетов животно­го эпоса, в русском — 119. Значительная их часть оригинальна. Так, у других народов не встречаются сказки "Лиса-повитуха", "Кот, петух и лиса", "Волк в гостях у собаки", "Терем мухи". Самобытность и свежесть восточнославянского животного эпо­са отмечалась не раз. Однако в составе репертуара всех сказок он занимает только около 10% сюжетов и относительно мало распространен (лишь немногие сказки записаны более 10 раз).

 

В сказках о животных сохранились следы того периода при­митивного ведения хозяйства, когда человек мог только присва­ивать продукты природы, но еще не научился их воспроизво­дить. Основным источником жизни людей в то время была охо­та, а хитрость, умение обмануть зверя играло важную роль в борьбе за выживание. Поэтому заметным композиционным при­емом животного эпоса является обман в его разных видах: ко­варный совет, неожиданный испуг, изменение голоса и другие притворства. С опытом древних охотников связана постоянно упоминаемая загонная яма[48]. Умеющий перехитрить, обмануть — побеждает и получает выгоду для себя. Русская сказка закрепила это качество за одним из своих центральных персонажей — ли­сой.

 

В сказках часто фигурируют представители дикой фауны. Это обитатели лесов, полей, степей: лиса, медведь, волк, дикий ка­бан, заяц, еж, лягушка, мышь. Разнообразно представлены пти­цы: ворон, воробей, цапля, журавль, дятел, тетерев, сова. Встре­чаются насекомые: муха, комар, пчела, муравей, паук; реже — рыбы: щука, окунь.

 

По мере исторического развития стали возникать сказки и о прирученных домашних животных и птицах. Славян повседнев­но окружали и сделались персонажами их сказок вол, лошадь, баран, овца, собака, кот, петух, утка, гусь. В сказки вошел и сам человек как равноправный участник событий. Поскольку jth сказки уже очень давно предназначались в основном для ми "рнь-ких слушателей, то и действующие в них люди приобрел м'-зацию, понятную детям: дед, баба, внук, внучка. Ум человека и

 

дружба, взаимопомощь домашних животных стали противопос-' тавляться грубой силе и хитрости обитателей дикой природы.

 

Наиболее архаичный сюжетный пласт животного эпоса от­носится к доземледельческому периоду. В этих сказках в основ­ном отражен реальный древний быт, а не мировоззрение людей, которое тогда было в зачаточном состоянии. Прямые отзвуки верований, обожествления зверя, обнаруживаются в единствен­ной сказке — "Медведь на липовой ноге" (СУС 161 А*). Поверья восточных славян о медведе, разнообразные сведения фолькло­ра, этнографии и археологии свидетельствуют о том, что здесь, как и у многих других народов, медведь действительно был обо­жествлен. Сказка "Медведь на липовой ноге" напоминает о су­ществовавшем некогда запрете наносить ему вред. Во всех ос­тальных сказках медведь одурачен и высмеян.

 

Например: "Жила-была баушка. Поехала в лес по хворост. Вдруг слышит: в болоте хряснуло, в лядине стукнуло — медведь иде.

— Бабка, бабка, съем я кобылку.

— Не ешь, такой-сякой, дам тебе теплушку".

В другой раз она пообещала медведю крепушку, а в третий — по-томболку. Но когда зверь пришел за этим в деревню, то оказалось, что теплушка — это теплая печушка-запечушка, на которой лежит ба­бушка; крепушка — крепко запертые ворота; потомбалка — "в лес не едет да дров не везет" ("Медведь и старуха")[49].

Здесь можно назвать многие сюжеты: "Кот и дикие животные", "Медведь учится играть на скрипке (или плотничать)", "Мужик, мед­ведь и лиса". Глупее медведя оказывается, пожалуй, лишь волк.

 

 

Насмешка над зверем указывает на разложение тотемного культа. Не случайно у восточных славян была распространена "медвежья потеха" — драматизированное увеселение, гротеск­ное глумление над обрядами прошлого. По отношению к основ­ному сюжетному корпусу русского животного эпоса мы вправе говорить не о следах тотемизма, а только о фантастическом при­еме наделения зверей человеческой речью и разумом, т. е. о чисто художественной условности этих образов.

 

Русские сказки о животных связаны со смехом и даже с нату­ралистическими подробностями, которые, по наблюдениям В. А. Бахтиной, "воспринимаются как фантастические и носят глубо­кий содержательный характер. Эта смеховая народная фантастика,

 

обыгрывающая телесный низ, физиологический акт голо­да, еды и нечистот, служит одним из средств характеристики персонажа..."[50]. В животном эпосе сохранились следы профес­сионального искусства скоморохов — бродячих артистов-увесе­лителей, разыгрывавших обычно и "медвежью потеху". Не слу­чайно часть репертуара сказок о животных оказалась прямо про­тивоположной задачам народной педагогики. По своему грубо­му, хотя и остроумному эротическому содержанию такие сказки стали предназначаться исключительно для мужской аудитории, примкнув к определенной группе анекдотических сказок (СУС 36, -36', -ИЗ С", -152 С и др.).

 

Позже под влиянием литературы (в частности, с проникнове­нием в Россию в XVIII в. переводов басен Эзопа) в русском животном эпосе заметно усилилась сатирическая струя, появилась тема социального обличения, подсказываемая самой жизнью.

 

К примеру, сказка о лисе, вознамерившейся "исповедать" петуха, под­верглась ряду литературных переделок в рукописных, печатных сборни­ках и в лубке. В результате в народное исполнение этой сказки проникли элементы книжного стиля, сатирически имитирующие речь церковнослу­жителей[51].

 

Сатира, а также натуралистическая эротика нашли свое даль­нейшее развитие в устном анекдоте с персонажами-животными. В целом сказки о животных широко отражают человеческую жизнь. В них запечатлен крестьянский быт, богатая гамма люд­ских качеств, человеческие идеалы. Сказки образно обобщили трудовой и жизненный опыт людей. Выполняя важную дидак-тико-познавательную задачу, они передавали знания от взрос­лых к детям.

 

Сказки о животных существенно отличаются от литератур­ной басни. В баснях аллегория рождается умозрительно, дедук­тивным путем, поэтому всегда однонаправленна и абстрактна. Сказки же идут от жизненной конкретности, сохраняя при всей условности своих персонажей их живое обаяние, наивное прав­доподобие. Сказки соединяют в образах животных человеческое и звериное с помощью юмора, веселья. Как бы играя словом, забавляясь, сказочники наблюдательно и метко воссоздавали черты реальных обитателей родной фауны. В процесс слово­творчества вовлекался и ребенок-слушатель, для которого зна-

 

комство с окружающим миром и обучение речи превращалось в увлекательную игру.

 

А. М. Смирнов провел сопоставление вариантов сказки "Терем мухи". "Весь художественный смысл ее, — писал исследователь, — дать по возможности меткое обозначение, ярко изобразить предмет, в одном-двух словах подчеркнуть его характерную сущность"[52]. В поэтической речи сказочника новые слова часто возникали под действием аллитерации, риф­мы, ритма — ради словесной игры. Вместе с тем сказка "Терем мухи" содержит многочисленные примеры смыслового происхождения новых слов: каждое животное вызывало свой ряд впечатлений, и это разрабатывалось в вариантах сказки ее разными исполнителями.

 

Прозвища лягушки связывались со звуками, производимыми ею в воде: на воде рахотуха, жабка-скрякотушка, лягушка-квакушка, на воде балагта. Зайчик возбуждал зрительные впечатления: зайка-белян­ка Иванов сын, зайчик-побегайчик, зайчик-лапанчик, зайка-поплутайка. Медведь и волк сопровождались прозвищами моторного характера: при берлоге валень, лесной гнет, всем подгнетыш, всех-давишь, "Миша корчин — пришел вас корчить". Лиса получала оценочные характерис­тики: лиса-краса, лисица-красавица, лиса-кумушка, лисичка-сестрич­ка, при беседе красота, "я лисиця, масляна губиид, дивья красовиця, малинов цвет"; а также: лиса лукава, лиса — ласковые словеса. Лиса Патрикеевна. А вот какими прозвищами наделяли сказки столь извест­ного им кота: котинька, коток, кот-коток — серенький лобок, мур~ лышко, кот Васька, Котофей Иванович, серый кот, шкодливый кот, могучий кот, котюга.

 

Педагогической направленности сказок о животных соответ­ствуют и другие их особенности. Игровое исполнение сочета­лось с ясной, дидактически обнаженной идеей сюжета, художе­ственной простотой формы. Сказки имеют небольшой объем и отчетливую композицию, универсальным приемом которой яв­ляется встреча персонажей и драматизированно разыгрываемый диалог. Писатель и фольклорист Д. М. Балашов отметил, что в детских сказках "медведь говорит низким, грубым голосом, баб­ка — тоненьким голоском, и т. п. Такая манера не свойственна при рассказывании "взрослых" сказок"[53].

 

В повествование часто включаются песенки.

 

 

Например, песенка колобка конкретно и образно изображает процесс его приготовления. В другой сказке песенка обнаруживает грубый голос волка, прикинувшегося матерью козлят. Волк заставляет кузнеца "пере­ковать" ему горло и снова повторяет песенку козы, но уже тонким голос­ком. А сказка "Кот, петух и лиса" превращается в своеобразное творчес­кое состязание между коварной лисой и преданным другом — котиком. В природе самым "певучим" среди этих животных является петушок, но сказка отводит ему только роль обольщенного лестью доверчивого слу­шателя лисьих песен, которого лиса и уносит. Однако в конце концов она сама становится жертвой подобного обмана, так как очарована артистиз­мом котика:

 

"...Не найдя своего товарища, унесенного злодейкою лисою, кот пого­ревал, погоревал и пошел выручать его из беды. Он купил себе кафтан, красные сапожки, шапочку, сумку, саблю и гусли; нарядился гусляром, пришел к лисициной избе и поет:

 

Трень-брень, гусельки,

Золотые струнушки!

Дома ли Лисафья

Со своими со детками...»[54]

 

Благодаря диалогам и песенкам исполнение каждой сказки превращалось в маленький спектакль.

 

В структурном отношении произведения животного эпоса разнообразны. Встречаются одномотивные сказки («Волк и свинья», «Лиса топит кувшин»), но они редки, так как очень развит принцип повторяемости. Прежде всего он проявляется в кумулятивных сюжетах разного вида. Среди них – троекратный повтор встречи («Лубяная и ледяная хата»). Известны сюжеты с многократной линией повторяемости («Волк-дурень»), которые иногда могут претендовать на развитие в дурную бесконечность («Журавль и цапля»). Но чаще всего кумулятивные сюжеты представлены как многократно (до 7 раз) возрастающая или убывающая повторяемость. Разрешающую возможность имеет последнее звено. Так, только последняя из всех и самая маленькая – мышка – помогает выдернуть большую-пребольшую репку, а «терем мухи» существует до тех пор, пока не приходит последний и самый большой из зверей – медведь.

 

Для композиции сказок о животных большое значение имеет контаминация. Лишь в небольшой своей части эти сказки представляют устойчивые сюжеты, в основном же в указателе отражены не сюжеты, а только мотивы. Мотивы соединяются друг с

 

другом в процессе рассказывания, но почти никогда не испол­няются отдельно. Контаминации этих мотивов могут быть как свободными, так и закрепленными традицией, устойчивыми. Например, мотивы "Лиса крадет рыбу с воза" и "Волк у прору­би" всегда рассказываются вместе.

 

Волшебные сказки

 

Волшебные сказки, как и все остальные, отличаются от жи­вотного эпоса прежде всего тем, что их главным героем являет­ся человек. Герой волшебных сказок молод: он достиг брачного возраста, полон сил и готов ко взрослой жизни. Но сначала ему приходится пережить нелегкие испытания, соприкоснуться с разнообразными чудесными силами. Чудесный вымысел лежит в основе волшебных сказок.

 

Древнерусские языческие жрецы (звездочеты, чародеи и предсказа­тели) назывались "волхвами". "Волхвовать" — совершать колдовство или гадание. Отсюда происходит "волшебный" — "чудесный, сверхъестественный.

 

Волшебные сказки ученые называли "мифическими", "чудес­ными", "фантастическими", однако термин "волшебные", вве­денный В. Я. Проппом, употребляется чаще всего.

 

"Сравнительный указатель сюжетов" (СУС) учитывает 225 сюжетов или сюжетообразующих мотивов этого жанра, самые популярные из них опубликованы в сотнях вариантов. В их чис­ле: "Победитель змея", "Бой на калиновом мосту", "Три под­земных царства", "Смерть Кащея в яйце", "Чудесное бегство", "Звериное молоко", "Мачеха и падчерица", "Сивко-Бурко", "Конек-горбунок", "Незнайка", "Волшебное кольцо".

 

Волшебная сказка имеет свои исторические корни. В отли­чие от животного эпоса, она восходит к более позднему, земле­дельческому периоду, отражает новые черты быта и уже разви­тое мировоззрение людей, их языческие верования и обряды.

 

Глубокий след в волшебной сказке оставили земледельческие культы земли, воды, солнца. В сказке, чтобы перевоплотиться, нужно удариться о сыру землю. Разнообразной волшебной силой обладает вода: оживляет мертвого, омолаживает старого, дает зрение слепому, делает героя сильным, а его врага слабым. Неотъемлемой художественной чертой жанра является красоч­ное сияние золотых предметов сказочного мира — в данном слу­чае эпитет "золотой" обозначает цвет солнца.

 

Такой его смысл золотые предметы сказки раскрывают в своих фун­кциях. Например, в сказке "Сивко-Бурко" царевна пометила своего же­ниха золотым перстнем, от прикосновения которого у него как солнце во лбу воссияло.

 

Волшебная сказка несет в себе разнообразные следы тотеми­стических верований. С древними представлениями о супруге-тотеме связаны сказки о чудесных невестах и женихах. Главный герой часто вступает в союз с невестой-птицей. Отзвуком древ­них брачных обрядов является их первая встреча у воды: на бе­регу моря, реки или озера.

 

Устойчиво повторяется одна и та же ситуация: герой прячется, в это время прилетают три утицы, опускаются на берег, превращаются в де­вушек и идут купаться. Пока они купаются, герой похищает одежду (или крылышки) одной из девушек. Накупавшись, сестры улетают, а она обращается к похитителю с ритуальным вызовом: "Отзовись, — гово­рит, — кто взял мои крылышки? Коли стар человек — будь мне батюшка, а старушка — будь мне матушка; коли млад человек — будь сердечный друг, а красная девица — будь родная сестра!" Герой выходит из укрытия, и девушка подтверждает свою клятву: "Давши слово, нельзя менять; иду за тебя, за доброго молодца, замуж! "[55]

 

С тотемистическими верованиями связаны сюжетные моти­вы о чудесном рождении богатыря. Одна из таких сказок — "Иван — Медвежье ушко":

 

Жиу поп. У попа была попадья очень красива, и ходил медвидь и три года на нее зарился. На цетвертый ее и увел. Вот жить им, жить — родился сын, нарекнули имя: Иван, Медвежье ушко. Иван Медвежье ушко растет не по дням и цясам, и вырос он большой и говорит матери: "Цьто же, мама, у нас тятенька мохнатый, а мы не мохнатые?" — "А то, цьто, Ваня, мы руськие, а ен зверь лесо-вой". — "Пойдем-ко, матушка, на святую Русь!" [56]

 

Тотемом-прародителем была также рыба. В сказке "Бой на калиновом мосту" бездетный царь велит зажарить и подать ца­рице златоперую щуку. Царица ее съела, одно перышко попробо­вала кухарка, а очистки слизала корова. В результате все трое родили по богатырю: голос в голос и волос в волос.

 

 

Особенно часто животные-тотемы являются чудесными по­мощниками героя. Они могут быть связаны с умершими роди­телями. Девушке-сироте помогает корова ("Мачеха и падчери­ца"), а Иванушке — конь ("Сивко-Бурко").

 

Конь всегда сопутствует герою волшебной сказки. Он связан с солн­цем и тридесятым царством. Чудесный сказочный конь — в звездах, с месяцем и солнцем, с золотыми хвостом и гривой — появляется ночью и излучает ослепительный свет.

 

В народе довольно широко была известна деревянная игрушка-катал­ка в виде коня, обязательно окрашенная в красный цвет. • И в царском быту сохранялся обычай изготовлять коня для мальчиков.

 

Когда будущему царю Петру I исполнился год, ему стали готовить "потешную лошадку". Из липового дерева вырезали конскую фигурку — такой величины, чтобы царевичу было впору. Коня обтянули белой жере­бячьей кожей, утвердили на четырех железных колесиках. Изготовили седло, обитое по белому войлоку красным сафьяном: сверху серебряными гвоздиками, снизу медными. Из серебра сделали пряжки и наконечники на подпруги. К седлу приделали железные стремена, покрытые листовым золотом и серебром; под седло был подложен чепрак, подбитый алой тафтою. Серебряная с чернью уздечка была украшена "каменьями с изум-рудцами". Был и серебряный с золотом галун, и серебряная паперсь, украшенная драгоценными камнями. Игрушка царевича напоминала ска­зочного коня[57].

 

"Потешная лошадка" готовила мальчика к инициации: обряду сажа-ния на живого коня, который совершался обычно в семилетнем возрасте. Когда-то это был воинский обряд, посвящение в ратный чин: в седле и со стрелами. При этом у мальчика подстригали волосы, поэтому обряд на­зывался "постриги".

 

В сказках упоминаются разнообразные орудия труда: топор, соха, плуг, ярмо, веретено, прялка, ткацкий стан. Издавна они считались священными, так как использовались в производстве пищи и одежды — того, что соприкасается с телом человека. В быту они украшались магическим орнаментом, а в сказке пре­вратились в чудесные предметы: топор-саморуб, скатерть-само­бранку, золотое веретенце, волшебные жерновки (зернотерки) — "что ни повернешь — все блин да пирог ". Наряду с ними фигури­рует архаичное оружие охотников — дубина: позолоченная пали­ца в пятьдесят пудов, чудесная дубинка.

 

 

Мифологическое сознание было основано на идее бессмер­тия и единства живых существ. С этими представлениями свя­зано оборотничество — поэтический прием волшебной сказки. Живое может выступать в разных обликах. Например, в сказке "Хитрая наука" важную роль играет мотив "преследование — спасение". В нем развиваются две линии перевоплощений: кол­дуна и его ученика[58].

 

В восточнославянских сказках особое значение имеет образ Бабы Яги. Он восходит к эпохе матриархата и многое в нем остается загадочным (например, существует несколько предпо­ложений, но нет убедительного объяснения самого имени "Яга"). К Яге по ее зову бежит всякий зверь, ползет всякий гад, летит всякая птица. Она не только повелительница живых существ, но и хранительница огня для очага (не случайно сказка связывает с ней предметы утвари — ступу, помело, кочергу).

 

О глубокой древности Бабы Яги говорит двойственность ее свойств: она может быть и помощником, и противником. Яга указывает дорогу в Кащеево царство, от нее герой получает чу­десные предметы и волшебного коня. Вместе с тем Яга выступа­ет как воительница, мстительница, похитительница детей. В родовом обществе Яга олицетворяла мать-родоначальницу, и сказка подчеркнуто утрирует ее женские признаки, хотя делает это, вследствие падения культа, уже с насмешкой: "Сидит Яга Ягинишна, Овдотья Кузъминишна, нос в потолок, титьки через порог, сопли чрез грядку, языком сажу загребает " [59].

 

Мотив встречи героя с избушкой Бабы Яги известен по мно­гим сюжетам волшебных сказок. Его происхождение В. Я. Пропп объяснил в связи с обрядами инициации родового общества, которыми достигшие зрелости юноши посвящались в охотники (воины), а девушки принимались в круг матерей[60]. В основе об­рядов лежала воображаемая смерть, когда человек якобы посе­щал царство мертвых и приобретал там чудесные свойства, а затем возрождался в новом качестве. В двух книгах ("Морфоло­гия сказки" и "Исторические корни волшебной сказки") Пропп показал, что единообразие сюжетного строения разных произ­ведений этого жанра соответствует таким обрядам древности. Подводя итог своим изысканиям, он писал: "Мы нашли, что композиционное единство сказки кроется не в каких-нибудь

 

 

особенностях человеческой психики, не в особенностях художествен­ного творчества, оно кроется в исторической реальности про­шлого. То, что сейчас рассказывают, некогда делали, изобража­ли, а то, чего не делали, представляли себе"[61].

 

Внутри сказочного сюжета отчетливо выделены два простран­ства: мир людей и чудесное тридевятое царство, тридесятое го­сударство — не что иное, как мифическое царство мертвых. В представлении древних оно было связано с солнцем, поэтому сказка изображает его золотым. В разных сюжетах чудесное цар­ство расположено под землей, под водой, в далеком лесу или на высоких горах, на небе. Следовательно, оно очень удалено от людей и перемещается, подобно суточному движению солнца. Именно туда отправляется герой волшебной сказки за чудесны­ми золотыми диковинками и за невестой, а потом возвращается с добычей в свой дом. От реального мира тридевятое царство всегда отделено какой-то границей: тяжелым камнем, столбом с надписью о трех дорогах, высокой крутой горой, огненной ре­кой, калиновым мостом, но особенно часто — избушкой Бабы Яги. В. Я. Пропп пришел к выводу, что Яга — умершая мать, покойник, проводник в загробный мир.

 

В обрядах древних людей избушка была зооморфным изобра­жением. Сказочная избушка сохраняет признаки живого суще­ства: она слышит обращенные к ней слова ("Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом"), поворачивается, и, на­конец, у нее курьи ножки. Зооморфный образ избушки связан с курицей, а курица во всей системе этнографии и фольклора во­сточных славян символизировала женское плодородие. Сказоч­ный мотив встречи с избушкой Яги донес отзвуки именно жен­ской инициации.

 

Герой сказки отправляется в иной мир чаще всего потому, что туда унесена близкая ему женщина: невеста, сестра, жена, мать. Сюжет о похищении женщины ("основной сюжет") В. Я. Пропп выделил как наиболее типичный для волшебно-сказоч­ного жанра. Он писал: "Если бы мы могли развернуть картину трансформаций, то можно было бы убедиться, что морфологи­чески все данные сказки могут быть выведены из сказок о похи­щении змеем царевны, из того вида, который мы склонны счи­тать основным"[62]. Исторически это связано с реальными жерт­воприношениями женщин. Сказка, в отличие от обрядов, отра­зила более древнюю этнографическую реальность: в ней содер­жится "память" не о заместительной, а об изначальной жертве

 

 

— самой женщине. Но, как и обряды, сказка выразила неиз­бежное прогрессивное стремление преодолеть этот жестокий обы­чай, который на новом уровне человеческого сознания уже ут­ратил свою мотивировку. Главная тема сказки — освобождение и возвращение женщины. В сказке появился герой-освободи­тель, с которым стала связываться ее идейность. Своим фина­лом — свадебным пиром — сказка начала поэтизировать личное чувство человека.

 

Сюжет о возвращении похищенной женщины характерен для всего мирового фольклора. Он типологически возникал у раз­ных народов мира как противопоставление обрядам древности, в которых были жертвоприношения. С ним связан и главный признак мифологического противника героя — функция похи­щения, хотя сам этот образ в процессе исторического развития многократно менялся.

 

К функции похищения стали прикрепляться разные мифоло­гические персонажи, олицетворявшие в древности могучие силы природы и потусторонний мир. В сказке "Три подземных цар­ства" (СУС 301 А, В) похитителем является старичок; старый дед; мал человек; старицек с ноготок, борода с локоток, усы по земле тащатся, крылья на версту лежат. Иногда он влетает в облике птицы и, ударившись об пол, принимает свой вид; в не­которых случаях просто является птицей (Орел, Ворон Вороно-вич). Есть у него и другие названия: Вихорь, Вихорь Вихоревич, Вихорь-птица, буйный вихрь, нечистый дух. Иногда он принимает облик Змея.

 

А. Н. Афанасьев трактовал Змея как "воплощение молнии, низведенной некогда... на домашний очаг"[63]. В. Я. Пропп видел в нем связь с разнообразными стихиями (огнем, водой, горами, небесными силами) и с животным миром (в частности, с ры­бой). Он писал: "Змей вообще не поддается никакому единому объяснению. Его значение многообразно и разносторонне"[64]. Сказочный Змей — огнедышащий и многоголовый; его образ часто подвергается утроению (Змей с тремя, шестью, девятью головами).

 

Змею близок другой мифологический образ — Кащей Бессмер­тный. Афанасьев писал: "Кащей играет ту же роль скупого хра­нителя сокровищ и опасного похитителя красавиц, что и змей; оба они равно враждебны сказочным героям и свободно заме­няют друг друга..."[65] Однако, в отличие от Змея, Кащей все же

 

 

мыслится как существо человекообразное. Свою жертву он ни­когда не съедает. Кроме того, образ Кащея не получает утрое­ний. Слово "кощей" заимствовано от кочевников, оно свободно употреблялось в древнерусском языке в значении "пленник, раб". Сказка знает изображение Кащея в неволе ("Смерть Кащея от коня"), поэтому можно предположить, что его имя изначально было эпитетом.

 

Фантастическими противниками героя являются также Мор­ской царь, Чудо-Юдо. Часто противник выступает в роли пресле­дователя, что особенно характерно для образа "летящей" Яги: Нагоняет их баба-яга на железной ступе, медным толкачом пого­няет [66].

 

Происхождение Яги такого типа обнаруживается, если сопоставить разные варианты сказки "Бой на калиновом мосту"(СУС 300 А). В сказке есть мотив преследования убегающего героя. Как отмечал еще А. Н. Афанасьев, он восходит к мифу о туче, проглатывающей солнце. Преследовательница выступает прежде всего как поглотительница с раз­верстой пастью, куда герой бросает коней, соколов, собак; она проглаты­вает и его братьев — и продолжает погоню.

 

Образ преследовательницы подвергся трансформации. Его изначаль­ный облик — огромная туча: Заходит облачина и развевает пасть от самого неба до земли... [67] Затем туча стала Змеей, разъяренной мститель­ницей, матерью трех Змеев, убитых богатырем в поединке. Но функция заглатывания привела к тому, что это могла быть просто пасть, разину­тая от земли до неба [68], или свинья — самое прожорливое животное: разинула харю от земли до небесы[69]. Побежденная преследовательница превращается в воду, огонь, пепел, прах, грязь — во все это могла превратиться в мифе поверженная туча.

 

Еще позже Змею-мать начал заменять образ Яги. Это сделалось возможным потому, что со временем (под влиянием христианства) усили­лась отрицательная характеристика Яги, но очень прочно удерживалась в памяти ее материнская сущность. Однако и Яга первоначально сохраняла признаки тучи-поглотительницы: Баба Яга запустила одну губу по-под небесами, другую по земле волочит [70]. Таким образом произошло оформление

 

 

второго, полностью отрицательного типа "летящей" Яги. А вслед за тем сформировался как самостоятельный и получил распространение по разным сказкам мотив "Бегство от ведьмы" (СУС 313 Н*). Бросание в пасть коней, собак, мешков с солью, буханок хлеба и проч. заменилось в нем бросанием чудесных предметов: гребешка, превращающегося в гу­стой лес; камушка, вырастающего в огромную гору; полотенца, разли­вающегося рекой (иногда огненной). В ее воде или огне и гибнет Яга.

 

Жанровая форма волшебной сказки определилась в фолькло­ре довольно поздно, только после упадка мифологического ми­ровоззрения. В это время актуальными становились новые про­блемы, порожденные распадом родового общества. У восточных славян быт принял форму патриархальной семьи. Взаимоотно­шения ее членов, противоречия между ними легли в основу вто­рого конфликтного слоя сюжетов волшебных сказок. Новый конфликт напластовался на древний, мифологический. Героем сделался обездоленный и невинно гонимый член семьи: млад­ший брат, младшая сестра, падчерица. Появилась новая группа его противников, также реальных: старшие братья, старшие се­стры, мачеха. С помощью волшебных сил сказка стала наделять своего героя богатством и счастьем, а его гонителей наказы­вать — и это стало ее идейным пафосом.

 

Герой волшебной сказки — обычный человек, нравственно и экономически ущемленный в результате исторического переус­тройства бытового уклада. Собственно сказочный конфликт — семейный, именно в нем проявилась социальная природа жанра волшебной сказки. Два конфликта разной исторической глуби­ны — мифологический и семейный — соединились в рамках одного жанра благодаря образу главного героя, который во всех своих модификациях сочетает мифологические и реальные (бы­товые) признаки.

 

 

От мифологии сказка унаследовала два типа героя: "высо­кий" (богатырь) и "низкий" (дурачок); самой сказкой порожден третий тип, который можно определить как "идеальный" (Иван-царевич). Герой любого типа, как правило, является третьим, младшим братом и носит имя Иван. Уже само по себе это имя развило больше 150 производных форм, а в сказке оно еще и дополнялось прозвищами (царевич, дурачок, Медвежье ушко...). Происходя от библейского Иоанн, это имя несколько веков было самым распространенным на Руси: каждый четвертый мужчина звался Иваном. И на московском престоле почти сто лет нахо­дились Иваны (Иван Грозный в общей сложности 51 год, а дед его, тоже Иван, 43 года).

 

Наиболее древний тип героя — богатырь, чудесно рожден­ный от тотема. Наделенный огромной физической силой, он выражает раннюю стадию идеализации человека. Вокруг необы­чайной силы богатыря как его главного качества и развивается сюжет, кульминацией которого становится подвиг героя в битве со Змеем (в сказках: "Бой на калиновом мосту", "Победитель Змея", "Змееборец Кожемяка", "Три подземных царства", "Ка-тигорошек" и др.).

 

Образ дурачка характерен для сказок "Сивко-Бурко", "Ко­нек-горбунок", "Незнайка", "По щучьему велению". Он соче­тает в себе неприглядный внешний вид и подчеркнуто выделяе­мую красоту внутреннего мира. В этом типе героя особенно за­метна важная идейная установка жанра: проверка нравственных качеств одариваемого человека. Герой волшебной сказки прохо­дит не только через фантастические испытания, но и через ис­пытание доброты, трудолюбия, отзывчивости, терпеливости, сме­лости, уважения к старшим. Это испытание он также выдержи­вает. Философский смысл жанра можно определить так: наде­ление обделенного, но достойного.

 

Особенно характерен для волшебной сказки Иван-царевич — образ, который выразил новый исторический этап идеализации человека. Сказочная царственность — это опоэтизированная мечта народа о предельно возможном личном благополучии и счастье. Но такое представление могло возникнуть только в со­циально развитом обществе, когда появилось историческое пред­ставление о царях. Образ Ивана-царевича характерен для сюже­тов "Царевна-лягушка", "Медный лоб", "Молодильные ябло­ки", "Чудесные дети", "Волшебное зеркальце" ("Мертвая царев­на") и многих других. В поздний период волшебно-сказочный царь иногда наделялся конкретными социальными и историчес­кими признаками, что свидетельствовало либо о разрушении традиционной поэтики, либо об эволюции волшебной сказки в новеллистическую, например "Красавица-жена" ("Пойди туда — не знаю куда...").

 

Волшебная сказка знает все три типа главного героя в женс­ком варианте (Царь-девица, царевна, падчерица). Но таких сюже­тов немного, более всего распространены сказки о падчерице. Основная роль героини волшебной сказки — быть помощницей жениха или мужа. Такая сюжетная роль, идущая от древнего обычая активного поведения женщины в выборе жениха, по­влияла на содержание образа сказочной царевны. Она — вол­шебница, родственно связанная с чудесными силами: солнеч­ным миром (Золотоволосая Елена), морской стихией (Марья Мо-ревна, прекрасная королевна), тридесятым царством (царевна-лягушка).

Ее родные братья — Ветер, Вихрь и Буря — являются, если дунуть в волшебный рожок. Но самое ценное в образе не­весты то, что она непременно красавица и царевна. Сказка как будто не находит слов, чтобы передать ее красоту: "Зрел бы, смот­рел, очей не сносил!" Женитьба на ней — предел желаний героя.

 

Связанная по происхождению с древними инициациями и с вечной мечтой человека о счастье, сказка сохранила в своей глу­бине жизненно важную идею продолжения человеческого рода. В мифологии магический призыв плодородия отождествлял че­ловека, растительный и животный мир, соединял все живое по признаку жизни. В волшебной сказке весь ее чудесный мир (жи­вотные, растения, богатыри-великаны — Дубыня, Горыня, Усыня; чудесные искусники — Объедало, Опивало, Мороз-трескун; чу­десные предметы) — весь мир объединен общим желанием по­мочь герою, увенчать путь его испытаний свадебным пиром.

 

 

Подчиняясь сложившимся формальным законам жанра, сказка создала новые чудесные образы как художественное воплоще­ние мечты об облегчении труда, о материальном изобилии, о свободе и счастье. Еще не зная самолетов, поездов, машин, теле­видения, люди по-своему рассказывали обо всем этом в сказках. Ковер-самолет, сапоги-скороходы, зеркальце — весь мир покажу и многое другое родилось как предвидение облика будущего мира.

 

Волшебная сказка — одна из самых крупных повествователь­ных форм классического фольклора. Все ее сюжеты сохраняют традиционное единообразие композиции: свое царство — доро­га в иное царство — в ином царстве — дорога из иного царства — свое царство. Согласно этой повествовательной логике волшеб­ная сказка объединяет в целое (в сюжет) цепочку мотивов.

В построении волшебно-сказочных сюжетов определенную роль играла традиционная стилистика: зачины, концовки, а так­же внутренние формулы композиционного характера. Они свя­зывали смежные мотивы и были особенно важны в тех случаях, когда смысловое, логическое единство мотивов оказывалось ос­лабленным: Долго ли, коротко ли..., Скоро сказка сказывается, да тихо дело делается... Эту роль могло выполнять и простое по­вторение глагола, обозначающее перемещение героя в сказоч­ном пространстве: Шел он, шел...; Они плавали, плавали в бочке...

Наличие формул — яркий признак стиля волшебной сказки. Многие формулы носят изобразительный характер, связаны с чудесными персонажами, являются их своеобразной марки­ровкой.