Саша вышел на дорогу в поле и остановился. Он еще не решил, идти ли ему в город или вернуться в партизанский лагерь.
Теперь, когда мрачная, черная ночь прошла, Саша не мог себе простить, что так покорно вел себя, не заступился за отца, тем более что у него с собой были две гранаты.
Медленно светало. Серые тени лежали в кустах. Клубился густой туман над черным незасеянным полем. Над телеграфными столбами, тревожно покрикивая, кружились галки, очевидно что-то почуяв.
Саша прошел немного, все еще нерешительно оглядываясь назад, и заметил на большаке в прояснившейся дали длинную колонну людей. Торопливо, стороной, кустами он пробрался к большаку.
Галки тревожились и кричали недаром. Затихнув, они сидели на мокрых черных столбах, как часовые, внимательно провожая глазами проходивших мимо людей.
Фашисты гнали пленных. Слышались отрывистые сердитые окрики конвоиров. Скорбная вереница измученных людей тащилась молча, тихо.
Такая же участь, если не хуже, может быть, ожидает и отца. А может быть, и он уже идет в этой колонне, угоняемый в проклятую неметчину? Саша пожалел, что нет винтовки и нет партизан. Разогнать бы конвойных… отбить своих…
И тут случилось неожиданное: один из пленных юркнул в кусты и побежал по кочковатому лугу к лесу. Сразу же застрочил автомат. Бежавший, вскинув руками, упал и больше не поднялся…
Когда пленных провели, Саша кустами пробрался к лежавшему на земле в неподпоясанной солдатской гимнастерке босому человеку.
Лежал он лицом вниз, широко раскинув руки, словно хотел обнять эту сырую суглинистую землю. Повернув его к себе, Саша понял: мертвый… и замер от удивления. Был тот очень похож на Ваню Колобкова, такой же круглолицый, кудрявый. А может, это он? Заросший бородой, осунувшийся?..
Саша решительно повернул к лесу. Теперь он больше не медлил ни минуты, стремясь как можно скорее добраться до партизанского лагеря, поставить в известность командира, попросить себе на помощь одного-двух партизан, возможно Митю и Алешу, и вернуться обратно отбивать отца.
По-осеннему было тихо в лесу. Только гулял ветер по верхушкам деревьев, где-то в стороне постукивал дятел да что-то поскрипывало.
До лагеря оставалось еще порядочно, когда он заметил на поляне, возле которой пробегала знакомая Саше тропка, под старой развесистой елкой черневшие остатки костра. Зола не успела остыть, еще тлели покрытые густым белым налетом угли. В стороне на примятом темно-зеленом мху валялся нарубленный ельник. Саша остановился, подозрительно прислушиваясь и оглядываясь. Не было сомнения, что здесь ночевала большая группа людей. Ясно, что это не партизаны. Партизаны не могли жечь костер в лесу вблизи лагеря. Исследуя землю вокруг, Саша нашел тряпку со следами запекшейся крови, обрывки газет, картофельную шелуху и самое главное — консервную банку с немецкой этикеткой.
«Немцы или полицаи!.. Значит, выслеживали партизан», — лихорадочно думал Саша, заметив, как глубоко отпечатались свежие следы на влажном глинистом косогоре. Один особенно заметный след оставляли тяжелые, подкованные гвоздями ботинки. «Немецкий», — снова решил Саша.
В другое время Саша пошел бы по следам, но теперь приходилось спешить… На опушке леса возле большой поляны, где нужно было пересекать проезжую дорогу, Сашу внезапно кто-то окликнул. Обернувшись, он увидел лесника Березкина.
Мысленно обругав себя за оплошность, Саша подошел к леснику. Березкин был связан с партизанами, это Саша хорошо знал, поэтому разговор сразу пошел по существу.
— С разведки? — словоохотливо спросил Березкин. — А я вот шагаю в город.
Одет он был в самом деле по-дорожному — в старый нагольный полушубок, в смазные сапоги, от которых попахивало дегтем.
— Зачем в город-то?
— Вызывают. Будь они прокляты! — Березкин озлобленно сплюнул. — Вызывают в эту, как ее… комендатуру.
Саша помолчал, думая, какое ему дело, что Березкина вызывают.
— Видел ваших… — продолжал Березкин. — Пошли в сражение.
Известие, что партизаны ушли утром, заставило Сашу задуматься. Это ломало все планы. Тимофеев, отпуская его в Песковатское, ничего не говорил, когда Саша должен вернуться, не торопил его.
— Наши знают, что ты идешь в комендатуру? — спросил Саша, стараясь угадать, что думает этот заросший густой черной щетиной волос угрюмый лесник.
— Знают, — неохотно промолвил Березкин.
Саша колебался недолго. Коротко он рассказал леснику, что произошло ночью в Песковатском.
— Поможешь? — попросил он. — У тебя в городе знакомые. Может, видели, куда моего отца повели?
Березкин обещал. Договорившись о том, что Саша заглянет к нему перед вечером домой, они расстались, ставшись один, Саша машинально присел на кочку, переобулся, все еще раздумывая, возвращаться в лагерь или, несмотря на разговор с Березкиным, идти в город. Встреча с Березкиным внесла сумятицу в его мысли. «Ну, если я пойду в лагерь… — думал он, — Сидеть там и ждать, когда наши вернутся… Идти одному в город… Но что я один сделаю….»
Саша решил все же идти в город.
Пошарив у себя в карманах (не положила ли что бабушка) и ничего не найдя съедобного, он пожевал брусники, которой были обсыпаны соседние кочки, немного отдохнул и отправился в обратный путь. По дороге в город он снова зашел в Песковатское.
Калитку открыла бабушка и сразу же оглушила неожиданной новостью:
— Павел-то у нас на селе в колхозном амбаре у церкви сидит, — сообщила она и заплакала.
Бабушка рассказала Саше, как она узнала, где находится Павел Николаевич, как носила ему передачу: молоко и хлеб.
— Сидит, — повторяла она, утирая рукавом слезы. — С ним и другие, забранные ночью…
— Не ходи… Заприметят, — попросил дедушка, видя, что Саша было рванулся из избы. — Может, освободят…
Саша, не раздеваясь, присел возле печки, только сняв шапку.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Надежда Самойловна поселилась с Витюшкой в соседнем районе, в глухой лесной деревушке Токаревке, где ее никто не знал. Жила она у дальней родственницы — одинокой старушки, мирно коротавшей свой век на краю деревни в маленьком двухоконном домике.
Пришли в деревню и другие беженцы, поэтому на появление Надежды Самойловны никто не обратил внимания. В каждой семье была своя печаль, свои заботы.
В первые же дни оккупации района отряд мотоциклистов побывал в Токаревке, убедился, что это захолустная деревня, вдали от больших дорог и что остались в деревне одни только женщины да старики.
Оккупанты скоро уехали, назначив старосту. Но староста на другой же день сбежал, не желая служить врагу. Больше гитлеровцы в деревне не появлялись. Но зато потекли в Токаревку разные невеселые вести из соседних деревень: кого оккупанты расстреляли, кого повесили, где сожгли колхозные дома и общественные постройки.
Тяжело было Надежде Самойловне жить в глухой лесной деревушке. Волновали тревожные думы о Шурике, о муже. Томила неизвестность: что же теперь происходит в родных местах? Приходилось следить и за младшим сыном.
Оказавшись в незнакомом захолустном краю, где все выглядело невзрачно и уныло, помрачнел и затих Витюшка. Исчезла у него обычная живость, и только воодушевляла мысль, что отец или брат придут за ними и заберут к себе в партизанский отряд. Забившись под крышу на сеновале, Витюшка обозревал незнакомые болотистые места, мокнущие под осенним дождем, и вспоминал, как раньше они играли с Шурой и с другими ребятами на берегу Вырки. Где-то теперь его друзья-тимуровцы? Что скажут ребята, когда он вернется в город? Таким ли должен быть командир тимуровского отряда, чтобы сложа руки сидеть где-то в захолустной деревне, которую и немцы-то обходят стороной?
Первое время он сторонился местных ребят. Казались они ему нерасторопными, вялыми, непригодными к военным делам. Все они чего-то боятся, выжидают.
— У меня брат воюет! — гордо сообщил он им при первой встрече. — Жду, с самолета его сбросят вместе с десантной частью — за мной придет.
Но это не произвело на местных ребят никакого впечатления.
Говорить, что брат находится в партизанском отряде, мать строго-настрого запретила.
В другой раз он сообщил ребятам, что собирается уйти к своим, за линию фронта, или — он еще окончательно не решил — в партизаны.
— Надоело здесь… — Витюшка пренебрежительно сплевывал в сторону.
— А стрелять из винтовки ты умеешь? — строго допрашивал его коренастый круглолицый паренек, ходивший на зависть всей деревне в длинной, до пяток, старой шинели и в военной фуражке с полуоторванным козырьком.
И хотя Витюшка ответил, что умеет стрелять, этот паренек решительно обрезал:
— У нас не такие ловкачи, как ты, дома остались. Раз по годам не вышли — военкомат возвращал обратно.
Парнишка в шинели — его звали Сергунька — оказался нетрусливым, решительным человеком. Он признался, что тоже не прочь уйти к партизанам. Но вот только как разыскать их?
Вдвоем они пошли на разведку километров за восемь лесом, в ту сторону, где проходило шоссе и где, по разговорам беженцев, в селениях стояли на постое оккупанты.
Они дошли до телеграфных столбов у шоссе. Провисшая проволока гудела и звенела, очевидно, текла по ней человеческая речь.
— Переговариваются, паразиты! — Сергунька поглядел на проволоку и сердито сплюнул.
— Переговариваются, — мрачно нахмурив брови, подтвердил Витюшка.
Они долго сидели в кустах и наблюдали за движением на шоссе. Солдаты-связисты, надев на ноги зубастые кошки, быстро лазили по столбам, налаживая связь.
Возвращаясь обратно домой, ребята размышляли: а что, если порвать провода? Клещи-кусачки они достали. Кроме того, у Витюшки была финка.
Несколько раз они ходили на шоссе. Но лазить по столбам оказалось не так-то легко, да и проволока плохо поддавалась кусачкам. Гораздо проще оказалось рвать провиспхие провода большим рогатым суком. Зацепившись за провод, ребята начинали с силой тянуть, пока провод не обрывался. Отбежав в кусты, оглядывались, нет ли вблизи людей, и снова принимались за работу.
Возвращаясь домой, они рассуждали, скоро ли немцы узнают про порчу проводов и отразится ли это на фронтовых делах.
— Отразится, — уверенно говорил Сергунька. Витюшка тоже не сомневался. Но его одолевали и другие мысли: говорить ли матери о своих делах или подождать до подходящего случая? Тем более что нрав у нее за последнее время стал суровый.
Он чувствовал, что мать начинает догадываться о причине его отлучек из дому.
Мать действительно видела: Витюшка что-то замышляет, но ничего ему не говорила, пока ее не предупредила соседка:
— Ты посматривай за сынком. Задумали они с моим Сергеем к партизанам уйти.
Надежда Самойловна обещала посматривать. И однажды, когда он особенно долго пропадал, а потом вернулся в разорванном пальто, без шапки, устроила ему допрос. Витюшка молчал, но вынутые из кармана кусачки разоблачили его.
Мать узнала, что Витюшка и Сергунька чуть не попали в руки оккупантов. Ребят спасли только быстрые ноги и трусость фашистов, побоявшихся углубляться в лес.
— А если бы тебя схватили? — допрашивала мать. Глаза у нее были большие, тоскливые, голос звучал глухо.
— Шуру тоже могут схватить, — уклончиво отвечал Витя, насупившись.
Сердце матери болезненно сжималось.
Разговоров о деятельности партизан в окрестных местах ходило много. Рассказывали, что взрывают они вражеские склады, нападают на обозы. Но был ли это тот отряд, в котором находился Шура, или другой — Надежда Самойловна не знала.
Вскоре она убедилась, что говорят именно об этом отряде.
В деревню зашел проведать свою семью знакомый Надежды Самойловны, старичок сторож из МТС, зять у которого тоже находился в партизанском отряде. Он сказал, что Шура один из лучших разведчиков отряда, который действует поблизости. Ловчее, чем Шура, никто из партизан не умеет добыть необходимые сведения, достать у врага оружие, боеприпасы. Командир хочет представить его к правительственной награде — ордену.
Надежда Самойловна на короткое время успокоилась.
Но через несколько дней по деревне поползли тревожные слухи, что партизанский отряд разбит, что многих партизан немцы уничтожили — кого повесили, кого расстреляли.
Вскоре тот же самый знакомый старичок снова заглянул в Токаревку и сообщил, что мужа Надежды Самойловны фашисты взяли вместе со старшим сыном в Песковатском и увели в город.
Витюшка заметил, как почернело при этом известии лицо матери. Он тоже забеспокоился.
Утром, взяв с собой ломоть хлеба, завернул его в платок, оставил записку на столе, что идет выручать отца и брата, и исчез. Мать догнала его уже за околицей. Уговорила вернуться, обещала, что вместе пойдут в Песковатское и если это возможно, то останутся в партизанском отряде.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Когда Павла Николаевича, подталкивая прикладами, фашисты вывели из дому, он понял, что наступило самое страшное в жизни, то, чего он так боялся в последнее время Теперь его жизнь находилась в руках врага, жестокого, не знающего человеческих законов, способного сделать с ним все, что захочет. Он настолько растерялся, пал духом, что в первые минуты не понимал, в каком направлении и куда его ведут. И только когда они прошли мост через Вырку и его втолкнули в черную затхлую дыру, щелкнув сзади замком, Павел Николаевич сообразил, что он находится в кирпичном колхозном амбаре возле церкви. Арестованных, помимо него, было четверо: двое из соседних деревень и двое — проходившие мимо люди, на свою беду остановившиеся на ночлег в Песковатском.
Один из них, очевидно переодетый военный, обшаривал стены, пол и потолок амбара, помышляя о побеге.
— Как в могиле… Отсюда не уйдешь, — заключил он.
Разостлав на полу свою одежду, арестованные стали коротать время разговорами.
Нашелся табак, огниво. Задымились бодрившие души самокрутки. На сердце у Павла Николаевича стало спокойнее. «Что людям, то и мне», — думал он, прислушиваясь, как за дверью изредка позвякивает винтовкой часовой.
Ночью к арестованным никто не приходил.
Рассвет наступал медленно, жидко пробиваясь в амбар через узкие щели в двери.
— Ну, теперь возьмутся за нас, — проговорил переодетый военный, когда все остальные тоже поднялись со своих мест и, ежась от холода, стали ходить по амбару, размахивая руками и притопывая.
Скоро пришел офицер с двумя солдатами и с пожилым человеком в бобриковом пиджаке, очевидно переводчиком.
Узнав у каждого имя, год рождения и место, где проживает, переводчик спросил, есть ли среди них евреи и коммунисты. Переписав арестованных, немцы ушли и забрали с собой двух, в том числе и переодетого красноармейца. Было тоскливо смотреть, как уводили товарищей, пусть почти незнакомых, но своих. Павел Николаевич снова закряхтел, забеспокоился, думая, где теперь Шурик, не взяли ли его.
— Забрали, а зачем, по какому поводу? — удивлялся старик колхозник с заокской стороны.
— Меня тоже взяли… — словоохотливо рассказывал знакомый Павлу Николаевичу бригадир Сальков из колхоза имени Ворошилова. — Старую шинель в углу нашли. «Твоя?» — спрашивают. «Моя», — отвечаю. Вот за шинель и сижу.
Правая, изуродованная во время финской войны рука у него висела плетью.
Павел Николаевич лежал на полу, размышляя: узнали немцы, что сын у него партизан, или нет? Знают ли, что жена у него член партии, или нет? Будут ли его допрашивать здесь или погонят в город? «Не иначе погонят…» — думал он.
День прошел спокойно. Никого больше не вызывали на допрос. Очевидно, в селе уже прослышали, что арестованные сидят в амбаре. Первой принесла передачу жена Салькова. Немецкий ефрейтор с желтыми нашивками на рукаве сердито выкрикнул фамилию Салькова и бросил ему узелок с провизией. Принесли передачу и Павлу Николаевичу.
Вскоре после этого немцы выпустили старика колхозника.
— Выпустят и вас, — успокаивал он арестованных, прощаясь.
Но Павел Николаевич понимал: нет, не выпустят.
Ночью Павел Николаевич, лежавший спиной к стене, несколько раз просыпался от холода и, не открывая глаз, слышал, как под полом роются и шуршат в земле крысы. Сквозь сон чудился ему Шуркин голос, звавший его: «Батя!.. Батя!..» Но Павел Николаевич в это время убегал от немцев. Немцы гнались за ним, ловили, а он снова убегал…
Утром часовой, открыв дверь, посмотрел на арестованных, оглядел пол, стены, потолок, неизвестно кому погрозил кулаком и снова запер дверь.
— Что это он разошелся? — удивлялись арестованные.
Сальков решил, что, наверное, надоело караулить, а выпустить приказа не имеет.
По всему выходило, что фашисты не собираются допрашивать их.
— Может быть, офицер забыл про нас, а солдаты сменяются по старому приказу? — утешая себя, предполагал Сальков.
Немного погодя у двери амбара зашумели. Часовой закричал, затопал сапогами, и Павел Николаевич вздрогнул, услышав голос сына.
Прильнув к узкой щелке в двери, он увидел, как дюжий часовой тряс Сашу за воротник пальто, что-то спрашивая. Саша молчал, пытаясь вырваться, но потом смирился, затих. Часовой подвел его к амбару, открыл дверь и так толкнул, что Саша, еле удержавшись на ногах, влетел в амбар, стукнувшись головой о стену.
— Ничего, батя, ничего… — Саша ободряюще улыбнулся, сплевывая кровь. — Я бы его…
Немного успокоившись, Саша рассказал, как ночью он ходил возле амбара, следя за часовым, потом стал было разбирать крышу, но все время мешал часовой.
— Это ты меня звал, — догадался Павел Николаевич.
— Я тоже слышал, — признался Сальков, — но думал, кто бредит во сне… — Он виновато моргал глазами.
— Эх, вы… — Саша с укоризной покрутил головой, все еще переживая свою неудачу. — Хорошо, что на крыше меня не загреб. Сильный, гад. Тот, ночью, поспокойней был. Да жаль, рано сменился… — Саша не сказал, что рядом, возле дома, лежат запрятанные им гранаты.
«Если бы только немцы провели нас мимо этого места», — думал он.
Он принялся тщательно осматривать амбар, все более хмурясь и про себя тихо бормоча:
— Мы еще покажем им… Так просто в руки не дадимся…
Не прошло и получаса, как дверь открылась и на пороге показался ефрейтор с нашивками на рукаве. Он оглядел заключенных, достал из кармана свернутый лист бумаги, развернул его и на ломаном русском языке сказал:
— Шекалин Пауль…
Сердце у Павла Николаевича екнуло, он побледнел и шагнул вперед.
Саша тоже вышел вперед, стараясь заглянуть в раскрытую дверь.
Что-то буркнув стоявшим рядом с ним двум солдатам, ефрейтор отдал им бумагу и жестом приказал Павлу Николаевичу выйти из амбара.
Вместе с отцом вышел и Саша.
Ефрейтор удивленно посмотрел на юношу. Часовой быстро залопотал что-то по-немецки, показывая на Сашу.
— Фатер? — спросил ефрейтор Сашу, ткнув пальцем в сторону Павла Николаевича. Саша молчал, исподлобья глядя на немцев, запиравших дверь амбара. Силы были неравные, чтобы броситься на врага. Убежать тоже нельзя. Песковатские ребята, обещавшие помочь, где-то запропали.
— Пшол!.. — закричал ефрейтор.
Павла Николаевича и Сашу подвели к бревенчатому, на высоком фундаменте зданию школы. Последнее время она пустовала. Занятий не было. Изредка на ночлег здесь останавливались проезжавшие мимо немцы.
Из дверей школы выбежал молоденький розовощекий офицер в фуражке с высокой тульей, а за ним — несколько солдат. Все они с нескрываемой злобой смотрели на арестованных. Павла Николаевича и Сашу поставили у стены.
«Неужели расстреляют?» — одновременно подумали отец и сын.
Саша тоскливо озирался по сторонам. Кругом стояли немцы — не убежишь.
Но расстреливать их не стали. Из школы вышел другой офицер, постарше и чином повыше. Он что-то коротко, отрывисто приказал молодому офицеру.
Двое солдат-конвоиров с автоматами на груди повели Чекалиных по дороге вдоль села. Искоса Саша наблюдал за конвоирами, в то же время поглядывая по сторонам — не покажутся ли где ребята. «Эх, если бы они помогли! — думал он, сдерживая пробегавшую по телу дрожь. — Будь я один, не задумываясь, махнул бы в сторону, за проезжавшие машины. Тогда лови меня. Но рядом идет отец, вдвоем не скроешься. Никак не убежишь».
Видимо, их вели в город. У крайних домов, возле железнодорожного переезда, стояло несколько грузовых машин. Один из конвоиров — рослый, плечистый, со злыми черными глазами — вдруг приказал остановиться и направился к машинам. Саша видел, как он, поговорив с шоферами, пошел вместе с ними в избу. Оставшемуся конвоиру, молодому, подслеповатому на вид парню, очевидно, надоело стоять на дороге, и он тоже пошел к машинам, ведя впереди себя арестованных.
— Бежим, батя? — выдохнул Саша, все еще не решаясь броситься на конвоира: сдерживал нацеленный на них автомат.
Отец молчал, вероятно не слышал, и шел впереди.
Возле машин копошились солдаты, перекладывая с одной на другую какие-то фанерные ящики с яркими цветными наклейками. Остановив Павла Николаевича и Сашу, конвоир подошел к окну дома.
— Бежим! — прошептал Саша, дернув отца за рукав, и юркнул за поленницу дров. Павел Николаевич бросился за ним.
Легко перемахнув через изгородь, они помчались по усадьбе, петляя в кустах, ожидая каждую секунду выстрела. Потом перескочили через другую изгородь и бежали уже по черной вспаханной полосе, когда сзади затрещала автоматная очередь. Оглянувшись, Саша увидел, что за ними бегут немцы, нагружавшие машины, а со стороны другого проулка бежит конвоир, разряжая на ходу автомат.
Впереди, за вспаханным полем, виднелся густой кустарник, за ним белел березовый перелесок. Схватив отца за руку, боясь, как бы он не свалился и не отстал, Саша, напрягая все силы, бежал к кустарнику, чувствуя, что у него подгибаются ноги и нечем дышать. «Еще немного… еще…» — лихорадочно думал он, слыша, как рядом свистят пули.
Вбежав в кустарник, они, задыхаясь на секунду остановились, глядя друг на друга широко раскрытыми, шальными от радости и возбуждения глазами, и снова побежали.
И когда до березового перелеска осталось совсем немного, Саша предостерегающе вскрикнул, дернув отца за рукав, и невольно остановился.
Впереди, в каких-нибудь десяти шагах, у толстой корявой березы стоял немец в пилотке, с автоматом на груди и пристально смотрел на них.
«Пропали!» — одновременно подумали Павел Николаевич и Саша, тоскливо и безнадежно озираясь по сторонам.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Прошел день, другой. Когда и на третий день Саша не явился в лагерь, там поднялась тревога.
Особенно беспокоились Сашины друзья — Митя и Алеша. Утром они подошли к Тимофееву с просьбой отпустить их на розыски Саши.
— Мы пойдем в Песковатское, там все узнаем, — просительно говорили они, поглядывая на спокойное, как обычно, лицо командира.
— Не может Сашка так долго оставаться дома. — Митя хмурился, губы у него вздрагивали.
— Пропал Шурик… — горевали девушки. Тимофеев уже не сомневался, что с Сашей что-то произошло, но скрывал свое беспокойство.
— Тоже пропадете. Тоже придется разыскивать. Знаю я вас, — шутливо говорил он, стараясь рассеять мрачное настроение ребят.
— Разрешите мне разыскать Сашку, — попросила Люба.
— Мы вместе пошли бы, — отозвалась и Таня. — Нас в Песковатском никто раньше не видел, примут за беженок.
Партизаны не знали, что Тимофеев утром уже послал в Песковатское Трушкина и теперь с нетерпением ожидал его возвращения.
— Почему командир медлит? — недоумевали они. Один только Матюшкин оставался по-прежнему невозмутимо спокойным.
— Вернется, — уверенно говорил он, поглаживая рукой бородку. — Не такой Сашка парень, чтоб пропасть. Он еще покажет себя!
После полудня из Песковатского возвратился Трушкин. В селе ему рассказали, что Сашу с отцом немцы повели под конвоем в город.
Теперь и Матюшкин забеспокоился.
— Так я и знал, — горестно качал он головой, подходя то к одному, то к другому. — Такого парня лишились.
Митя Клевцов снова обратился к Тимофееву с просьбой отпустить в город на разведку.
— Там у меня мать, братишка, сестра; они все могут узнать…
— Придется сходить, — заявил и Дубов, вопросительно посмотрев на Дмитрия Павловича. — Я сам с Митей пойду здесь? Если бензин сгорит здесь, на месте, а не в самолетах?..
Клевцов благодарно взглянул на Дубова. Павел Сергеевич всегда откликался первым, если кому нужна была помощь.
Оба направились в землянку собираться в путь.
В этот момент девушки, готовившие в кустах обед, радостно закричали:
— Шура!.. Шурик идет!.. — и, перепрыгивая через валежник, напрямик помчались к ручью.
Все, кто был в землянках, выскочили наружу. Саша как ни в чем не бывало шагал по тропике, издали махая девушкам рукой.
Рядом с Сашей с трофейной винтовкой за плечами шел черноволосый человек лет сорока, а старом дубленом полушубке, чертами лица действительно напоминавший Сашу. Он с любопытством глядел на выбежавших навстречу партизан.
— Мой отец, — представил Саша Павла Николаевича партизанам. — Вместе от немцев удрали.
Саша широко, во весь рот улыбался, показывая белые, ровные зубы. Прищуренные темные глаза у него радостно, возбужденно блестели.
Пока Саша докладывал командиру о том, что произошло с ним за последние дни, Павел Николаевич сидел вместе с Петровичем и Трушкиным на лужайке, курил и думал, как сразу неожиданно изменилась у него жизнь.
— Хорошо у вас. Хозяйственно устроились, — похвалил он партизан. Разглядывая лагерь, он видел, что место для землянок выбрано умело — сухое, малозаметное. Можно было бы забраться глубже в лес — там безопаснее, но зато дальше от шоссе и проселочных дорог, да и питьевая вода здесь под руками.
— Ну как, Павел Николаевич, обратно в Песковатское пойдешь? — спросил подошедший вместе с Сашей Тимофеев.
Саша тревожно посмотрел на отца.
— Нет! — покрутил головой Павел Николаевич. — Дорога мне теперь в Песковатское заказана. Останусь у вас, здесь… если разрешите, — тихо добавил он.
Тимофеев внимательно посмотрел на него и больше ничего не сказал.
Саша, несмотря на усталость и бессонные ночи, бодро ходил по лагерю широкой развалистой походкой, уже который раз кратко рассказывая всем, кто спрашивал, как они ушли с отцом от немцев. Получалось очень просто: захватили их немцы врасплох, посадили в амбар, потом повели. Привели к избе. Тут они с отцом сумели убежать.
Особенно интересовала всех встреча Чекалиных с немцем в лесу.
— Ну, а немец так и не стрелял в вас? — недоумевал Митя.
— Не стрелял, — отвечал Саша, — посмотрел на нас, как-то сердито махнул рукой: вроде, мол, бегите! Ну, мы с отцом побежали в лес. Я уже докладывал Дмитрию Павловичу. Он тоже удивился.
— Чудно! — говорили ребята. — Побольше бы так немцев — и война бы скоро кончилась.
Издали Саша слышал, как Матюшкин говорил Ефиму Ильичу:
— Я знал: Сашка в огне не сгорит и в воде не утонет!
— А я хотела, Шурик, идти выручать тебя, — говорила Таня, протягивая ему веточку брусничника. — В древности такой обычай был, — объяснила она. — Победитель награждался лавровым венком. А у нас лавр не растет, только брусничник. — Она, улыбаясь, приладила ему в петельку пальто зеленую веточку.
Из землянки звучал голос Любы, доносилась ее звонкая песенка про «Катюшу».
— А вчера ведь Любаша не пела, — удивлялся Матюшкин. — И днем сегодня не пела. А теперь как соловей разливается.
Люба появилась со стороны кухни с засученными рукавами и в переднике, напевая про себя:
Утром синим, спозаранок,
Покидая край родной,
В бой уходят партизаны
По глухой тропе лесной…
— Смени пластинку, — добродушно посоветовал Митя, — уже слышали.
— А правда, ребята, голос у меня сильный, только необработанный? Как дядя Коля говорит — неотесанный.
— Правда! — с серьезным видом подтвердил Саша, сморщив лоб. — Истинная правда: неотесанный…
Люба не обижается.
— Зато я со смыслом пою. Мою песню понимать надо.
Саше захотелось поспорить:
— А что в ней понимать-то? Песню надо чувствовать.
Люба тут же пояснила:
— Жизнь нашу молодую, веселую Гитлер нарушил. Вот я и пою, чтобы забыться. Только песней ее и скрасишь. — Посмотрев на Сашу, добавила: — Это только ты в песне ничего-ннчегошеньки не понимаешь и даже не чувствуешь.
— Как сказать… — возразил Саша и продекламировал:
Только песне нужна красота,
Красоте же и песни не нужно…
— Знаешь, кто это сказал?
— Максим Горький, — вмешалась Таня. — Ну, еще что скажешь, Шурик?
Саша замолчал. Хотя он и много читал, но Таня — учительница, состязаться с ней трудно.
Сзади подошла Машенька, обняла Таню за плечи.
— Мировой обед сегодня, ребята, будет!
…Утром над лесом выглянуло солнышко, хотя и в сероватой дымке, но по-летнему теплое, ласковое.
Все вылезли из землянок. У каждого появились неотложные дела. Кто чинил сапоги, кто зашивал порвавшуюся одежду.
В стороне, где находились кухня и кладовка, струился сероватый дымок. Оттуда ветерок доносил приятный запах чего-то жареного, звонкие девичьи голоса и частую скороговорку Петровича.
Отряд готовился к новой, чрезвычайно сложной операции. Через своих людей Тимофеев узнал, что немцы в районе железнодорожной станции создали крупную базу горючего.