— Нас дожидается, — шутили партизаны.
С утра Тимофеев, Дубов и Костров ушли из лагеря неизвестно куда, никого из партизан не взяв с собой.
Еще потемну ушел и Павел Николаевич. Вместе с Петряевым от отправился рыть запасную землянку на сороковой квартал. Там имелось удобное для партизанского лагеря место, которое в свое время Тимофеев и Калашников, отметив на карте, оставили в резерве.
Выйдя из землянки, Саша погрелся на солнышке. Походив взад-вперед, он снова побывал в землянке, взял свою винтовку, пузырек с маслом и расположился на пригорке чистить затвор.
В черных брюках, в темно-серой гимнастерке с отложным воротником Саша был похож на ученика ремесленного училища. Увлеченный работой, он не заметил, как сзади кто-то подкрался. Холодные жестковатые ладони легли ему на глаза.
— Люба… — сразу догадался, — пусти…
— Ага, узнал! О чем задумался?
— Так, ни о чем.
Люба переоделась. Она стояла перед ним с засученными рукавами, в мужских брюках и узкой голубой курточке, испытующе поглядывая и чуть улыбаясь.
— А я знаю о чем. Зна-аю-у… — нараспев насмешливо протянула она. — Вижу, волнуешься.
— Выдумываешь все. — Саша недовольно поднял голову, смахивая со лба длинную прядь черных волос. — О чем мне волноваться?
Люба присела рядом с Сашей и, ковыряя землю прутиком, заговорила;
— У тебя всегда так. Как волнуешься — хмуришь брови и винтовку начинаешь чистить. Ты же ее на днях уже чистил.
Саша улыбнулся, щелкнул затвором и отложил винтовку в сторону:
— Какая ты приметливая…
— О Наташке думаешь? — быстро спросила Люба, посмотрев ему в глаза.
— Что мне о ней думать? — процедил Саша сквозь зубы, немного смутившись. — Думать нужно о другом. Ну, неси свою винтовку, я вычищу.
— Не беспокойся, Шурик. Я сама вычищу. Люба помолчала.
— Видела я на днях Наташку, когда в город ходила… Знаю, что она выручила семью Дмитрия Павловича. Смотрю — узнала меня, сторонится. Ну, я тогда… — Люба закашлялась, кашляла долго, до слез. Может быть, Люба умышленно не хотела говорить.
Саша напряженно ждал.
— Все воркуете? — прозвучал сзади голос Мити.
— Воркуют только голуби, — ответил Саша, недовольный, что прервали разговор. — Ну, а потом? — спросил он, не сводя с Любы глаз.
— Потом? Потом суп с котом… — Люба пренебрежительно махнула рукой, — поговорила я с ней и ушла.
— Сегодня все на операцию уходим, — довольно улыбаясь, сообщил Митя. — Думаю, горячее дело будет.
— Ходишь, как оборвыш какой, — поморщилась Люба, критически осматривая Митю. — Столько у нас невест в лагере. А ты… Брюки порвались, зашить надо. На пиджаке одна только пуговица, и та на честном слове держится. Нескладный ты. Ну, шагом марш в землянку! Дам тебе иголку с ниткой. Приведешь себя в человеческий вид, пока Дмитрий Павлович замечания не сделал.
Смущенный Митя покорно последовал за Любой.
Саша остался один. Снес обратно винтовку. Не давали ему покоя слова Любы. О чем она говорила с Наташей? «Но я все равно разузнаю», — думал он, прохаживаясь от землянки до ручья и обратно. Помог Петровичу сколотить ящик для продуктов. Посоветовал Алеше Ильину, как лучше подбить подметку на прохудившемся сапоге. И когда снова увидел Любу, настойчиво подступил к ней:
— Рассказывай! Только по порядку. Что в городе видела?
На этот раз она оказалась более разговорчивой, не стала мучить его. По словам Любы, ребята в городе, получив от Тимофеева задание следить за продвижением через город воинских частей, действовали хорошо.
— Наташке особое задание, — сообщила Люба. — От своего дядьки-полицая она должна выведывать, что делается в комендатуре…
Саше казалось, что он уже давно не был в городе. Ему захотелось как можно скорее повидать ребят, поговорить с Наташей…
«Отпрошусь у командира, схожу в город», — решил он, увидев поднимающегося по тропинке Тимофеева.
Но сразу поговорить не удалось. Командир был занят. Да и отпрашиваться накануне операции неудобно. Подумает — отлынивает от дела, все пустяками занимается. Мнительный Саша решил отложить разговор до более подходящего момента.
Костров и Дубов пришли в лагерь позднее. Вместе с ними были еще двое: неизвестный Саше старик колхозник и женщина в темном старушечьем полушалке и старом нагольном полушубке. Женщина развязала полушалок и бойко огляделась по сторонам.
— Товарищ Чернецова! — воскликнул Саша, не веря своим глазам. — Вы к нам?..
Лицо Чернецовой осунулось, потемнело, белокурые косы были теперь собраны в пучок на затылке, но улыбка была по-прежнему веселая, голос звонкий, уверенный.
— Как тут наши ребята-комсомольцы?.. Все живы? — спрашивала она, окидывая взглядом улыбающиеся, радостные лица комсомольцев: Саши, Мити, Машеньки, Тани, Алеши, Любы, Клавы…
После обеда Тимофеев и Ефим Ильич расположились на бугорке. Перед собой они разложили карту с карандашными пометками. Тимофеев подозвал Сашу.
— Видел твоего «немца»… — сказал он. — В самом деле хороший человек.
Саша недоумевающе смотрел на командира. «Какого моего немца?» — хотел спросить он, но Тимофеев пояснил:
— Наши выходят из окружения. Один из них — разведчик. Для маскировки ходит во вражеской форме.
— Вот оно что! — изумленно воскликнул Саша, вспомнив недавнюю встречу с немцем на опушке леса.
— Что, Саша, не ожидал? — спросил Ефим Ильич, усмехнувшись. — Вот, брат, какие дела могут твориться на белом свете…
Он поднялся, потянулся так, что хрустнули кости.
— Просили помочь. Обещал я прислать наших людей, — говорил Тимофеев, попыхивая трубкой. — Придется тебя, Саша, откомандировать к ним.
Лицо у Саши вытянулось.
— А на операцию с вами я разве не пойду? — упавшим голосом спросил он.
— Вот тебе раз! — удивленно сказал Ефим Ильич, посмотрев на Сашу. — Мы думали, ты организуешь как следует переправу. Мобилизуешь на это дело своих дружков из Песковатского. Помнишь, ты нам про них говорил? Надо готовить людей в деревнях — отбирать наиболее стойких, смелых…
Лицо Саши прояснилось.
— Значит, можно ребят взять? — не скрывая своей радости, переспросил он и четко, по-военному отрапортовал: — Ваше задание будет выполнено.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
В полутемной, завешанной пучками пахучих трав избе лесника Березкина Саша встретился с человеком в немецкой форме. Да, это был тот самый «немец», которого они тогда видели на опушке леса. Саша сразу узнал его.
Тот пристально глядел на партизана, держа на коленях автомат, и молчал.
— Здравствуйте! — растерянно поздоровался Саша, не до конца уверенный в том, что этот коренастый, плотный парень с красноватым, словно обоженным, лицом и спокойными серыми глазами не фашист, а свой, советский человек. Так резала глаза ненавистная, мышиного цвета шинель и пилотка с чужим значком.
— Здравствуй! — на чистом русском языке дружелюбно ответил человек в немецкой форме и крепко пожал Саше руку.
Расспросив Сашу и убедившись, что тот действительно пришел по распоряжению командира партизанского: отряда, новый знакомый — Алексей, как его называл Березкин, — повел Сашу к тому месту в лесу, где находились остальные красноармейцы.
Шагая вслед за Алексеем, Саша заметил, что тот обут в тяжелые, подкованные гвоздями ботинки. Приглядевшись, Саша увидел на земле отпечатки, которые; оставляли ботинки Алексея. «Вот кто был в лесу. Вот чьи следы…» — подумал Саша.
Расположились красноармейцы в темном, заросшем ельником овраге, недалеко от опушки леса. В густой зелени молодого ельника стояли две палатки. У небольшого костра, сидя на корточках, несколько красноармейцев пекли картошку в золе. Остальные расположились вокруг на жухлой, засоренной листьями траве.
— Подожди здесь! — приказал Саше Алексей и направился в ближнюю палатку.
— Откуда, парень, к нам пожаловал? — почему-то строго спросил Сашу пожилой старшина с перевязанной, рукой.
— Тут… Из соседней деревни, — уклончиво отозвался Саша, помня приказ командира без надобности не болтать лишнего.
Из палатки вместе с Алексеем вышел, прихрамывая, белокурый военный. На петлицах его шинели было по одной зеленой шпале.
— Из партизанского отряда? — осведомился он, глядя на Сашу не очень дружелюбно. — Что же, ваш командир не мог прислать кого-нибудь постарше?
— Имею задание от командира — помочь вам переправиться через реку! — четко и громко доложил Саша и почувствовал, что это понравилось капитану: тот слегка улыбнулся.
— Он местный житель, — пояснил Алексей, — уже не одну группу наших на тот берег переправил.
— Правда? — уже мягче спросил капитан, и его глаза потеряли колючесть и настороженность.
— Было дело, — уклончиво ответил Саша.
— Значит, опыт имеешь? Капитан Антипов, — отрекомендовался он, протянув Саше руку. — Будем знакомы.
— Александр Чекалин, — отозвался Саша, не зная, так ли согласно военному уставу надо отвечать.
Перед вечером, когда солнце еще золотило крыши домов, из Песковатского вышли, осторожно посматривая по сторонам, приятели Саши — Серега, Егорушка и Степок. В условленном месте, у заросшего ольхой оврага, они встретились с Сашей и все вместе направились к реке. У ребят с собой были топор, веревка. У Саши — винтовка и гранаты.
— День у нас сегодня спокойный, — оживленно говорили ребята. — Немцев нет, полицаи в селе не показывались.
С гордостью поглядывали они на своего вожака, не побоявшегося снова прийти в село. Наперебой рассказывали, как прошлый раз часовой отогнал их от амбара, как они следили, когда Сашу с отцом повели по улице.
— Мы забежали вперед, — рассказывал Егорушка, размахивая руками, — ждали в кустах у Курьянова. Сам понимаешь, если бы было какое оружие, а то с голыми руками много ли сделаешь?
— Чего там, — добродушно-ворчливым тоном воскликнул Саша, — скажите уж, что испугались.
— Честное слово, Саша, мы ждали в кустах, — уверял и Степок. — Потом только мы узнали, что ты с отцом удрал от немцев.
Степок шагал впереди всех, возбужденно поглядывая по сторонам на раскинувшиеся кругом сжатые поля с побуревшей, измятой стерней. Настроен он был воинственно. Попадись ему сейчас на пути фашисты, он уничтожил бы их всех, не струсив. Но фашисты не попадались.
Серега, засунув топор за пояс, молчал, гордый тем, что наконец-то участвует в настоящем деле.
— А потом и в отряд зачислят? — допытывался он, шагая рядом с Сашей.
Дождавшись темноты, ребята сняли с петель ближнего к полю сарая ворота и отнесли их к реке. Ворота были старые, но добротные, из толстых досок.
В кустах у реки они проверили прочность досок: становились на ворота, ходили по ним, прыгали; доски хотя и потрескивали, но не гнулись.
— Еще бы бревен или досок достать, — все еще сомневаясь в прочности плота, говорил Саша, вытирая с лица пот.
Степок вспомнил про бревенчатый настил на дороге через ручей. Разобрать и притащить бревна не представляло большого труда. Теперь плот стал массивным, способным выдержать сразу несколько человек.
В намеченном месте на берегу реки ребят уже поджидал Алексей. Он вышел из кустов и молча приблизился к Саше.
Ребята насторожились, увидев рядом человека в немецкой форме и с автоматом в руках.
— Это свой, — успокоил Саша.
— Тоже партизаны? — спросил Алексей, разглядывая ребят.
Саша утвердительно кивнул головой.
— Вот здорово! — шептал на ухо Егорушке Степок. — Поди разберись — настоящий немец или фальшивый.
— А это мы сейчас узнаем… — Егорушка храбро подошел к Алексею и уставился на него.
— Тебе чего? — спросил Алексей.
— А вы что, дядя, советский или из русских немцев?
Алексей внимательно поглядел на Егора.
— Настоящий советский… — пояснил он. — Теперь ты успокоился?
— Вполне… Теперь порядочек… — Егорушка, довольный ответом, снова отошел к ребятам.
— Слышали? — горделиво сообщил он. — Я все разузнал.
Где-то вдалеке, в противоположной от реки стороне, послышался взрыв.
— Это наши… — успокаивая Алексея и ребят, пояснил Саша. — От переправы внимание отвлекают.
Вскоре в сумерках показались остальные красноармейцы. Они длинной вереницей бесшумно шли по берегу реки, слегка поблескивая винтовками. С ними, прихрамывая, шел и капитан Антипов.
— Все готово! — сообщил Саша, снова вытягиваясь перед капитаном. — Можно начинать переправу.
Внешне спокойный, он очень волновался, думал, не следили ли за ребятами, когда они шли из Песковатского. Теперь только он, и больше никто, отвечал за судьбу доверившихся ему людей.
Красноармейцы спустили плот на воду. В темноте тихо плескалась река. Небо стало проясняться, морозило.
Трава заметно побелела от инея, под ногами потрескивал молодой ледок.
Степок, Егорушка и Серега разошлись в разные стороны охранять переправу. Саша остался с красноармейцами. Переправляли по нескольку человек. Слышались всплески багра и приглушенные голоса людей. Громко разговаривать и курить было запрещено.
— Успеем ли за ночь переправить всех? — беспокоился капитан Антипов. Он сидел на плащ-палатке на берегу реки и следил за переправой. На руке у него блестел циферблат часов.
— Успеем, — уверенно отвечал Алексей. Время от времени он поднимался на откос и ходил по краю поля, прислушиваясь, не подают ли сигналов ребята.
Саша работал с увлечением, ловко, быстро. Он переправлял людей и подтягивал пустой плот обратно к глиняному откосу. Когда больше половины людей были уже на противоположном берегу, Саша, поторопившись, оступился и по грудь погрузился в воду. Красноармейцы помогли ему вылезти на берег.
— Простудишься, парень, — заботливо сказал пожилой старшина с перевязанной рукой.
— Ничего! — Саша сконфуженно улыбнулся, не чувствуя холода, хотя ледяная вода стекала с него ручейками и одежда неприятно прилипала к ногам и груди.
Луна то показывалась на небе, то снова исчезала, дул холодный, пронизывающий северный ветер. Переправлявшиеся красноармейцы, достигнув противоположного берега, исчезали в кустах.
Последними переправлялись капитан Антипов и Алексей.
— Ну, Александр Чекалин, если после войны встретимся, лучшим моим другом будешь, — сказал Антипов, с удовольствием глядя на стройного, подтянутого юношу, молодцевато вскинувшего свою винтовку на плечо. Капитан, крепко пожал Саше руку. Алексей тоже протянул ему руку.
— Передавай привет своему командиру, — сказал он. — В случае чего вернемся к вам в отряд партизанить… — И, немного подумав, добавил: — Я ведь тоже партизан. Поручили мне помочь людям, язык знаю немецкий — помогает…
Саша видел, как цепочка людей поднималась по берегу, заросшему мелким кустарником, уходя все дальше на восток.
— Счастливого пути! — прошептал Саша, представляя себе, какой тяжелый, опасный путь ждет этих людей, таких простых и мужественных.
Засунув пальцы в рот, Саша негромко свистнул, подражая крику болотной птицы. В ответ с разных сторон, каждый по-своему, откликнулись ребята. Потом собрались снова вместе.
Ночь была уже на исходе. Все громче хрустела под ногами тронутая изморозью трава, над рекой поднималась белесая плотная стена тумана, закрывая противоположный берег. Тянуло, сыростью, запахом глины. У Саши слегка кружилась голова, рябило в глазах, но спать не хотелось. Одежда на нем коробилась, неприятно холодила тело.
— А мы продрогли, — жаловались Степок и Егорушка, зябко поеживаясь. У обоих носы посинели, лица вытянулись.
Серега с лихо сдвинутой набекрень шапкой, в стареньком овчинном полушубке только улыбался, в сумраке ночи сверкали его белые зубы и большие круглые глаза.
— Ловко! — говорил он. — Вот это да! Отряд наших войск переправили.
Саша тоже чувствовал гордость за удавшуюся переправу.
«Задание командира выполнили. Теперь можно отдыхать», — думал он, представляя себе, как будет докладывать Тимофееву.
Ночью возвращаться в село опасно, да и ребята чувствовали, что все они устали, и, кроме того, никому не хотелось уходить от товарищей — так снова сдружила их боевая, тревожная октябрьская ночь.
Ребята устроились спать в стогу сена. Зарывшись с головой, Саша с наслаждением вытянулся, закрыл глаза.
В сене было душно, жарко, пахло мятой, клевером. Саша чувствовал, что по его телу ползают какие-то букашки и, уже засыпая, думал: «Как-то теперь партизаны?»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Было утро, ясное, солнечное, звонкое от скрипа деревьев, от хруста скованных морозом лужиц и листьев. Ночью выпал снег, и теперь все — и земля и деревья — ослепительно белело. И оттого, что в лесу было светло, нарядно, радостно, в землянке все выглядело еще непригляднее, сумрачнее, тоскливее.
Там, где обычно на нарах помещался Трушкин, теперь чернело пустое место, напоминая всем о том, что его уже нет в живых. Возле печки сидел Костров, тяжело контуженный, с плотно забинтованной головой.
На нарах у другой стены лежал заболевший Саша.
Ночное купание в реке не прошло даром — он простудился.
Уже больной, никому не говоря об этом, Саша пошел в разведку. В одной из деревень, недалеко от Песковатского, он пробрался в избу, где остановились штабные офицеры пехотной немецкой части, выкрал у них полевую сумку с документами и, отстреливаясь от погони, благополучно ушел в лес. Вернувшись в лагерь, он слег.
Со своей койки на нарах Саша видел, как Люба суетилась возле Кострова, уговаривая его не приподниматься и не разговаривать, чтобы не бередить обожженное лицо. Саша слышал, как партизаны шепотом спрашивали Любу:
— Не ослепнет Ефим Ильич?
Люба хмурилась, неопределенно пожимая плечами, и жаловалась, что нет подходящих лекарств, нечем лечить: для глаз нужна свинцовая примочка, а в походной аптечке ее нет.
Дубов взял лошадь у лесника и куда-то поехал. Саша слышал, как он перед отъездом разговаривал с Тимофеевым, повторив несколько раз имя учительницы Музалевской из Мышбора.
Одевшись потеплее, Саша вышел из землянки и стал медленно бродить вокруг.
— Что, еловая душа, приуныл? — спрашивал Матюшкин, участливо посматривая на Сашу. — Все треплет лихорадка?
Остановившись возле Матюшкина, Саша смотрел, как тот мастерит деревянный календарь. Взялся он за этот календарь вместе с Ефимом Ильичом еще неделю назад. Обтесал топором плашку, вырезал пластинки с цифрами, потом установил плашку на подножки, просверлил три отверстия. Посредине календаря пластинка показывает год и месяц. По краям вставные цифры обозначают день месяца.
— Ловко? — Матюшкин, прищурив глаза, полюбовался своей работой. — Осталось только раскрасить цифры, нарисовать звезду…
Лицо у Матюшкина довольное, прокуренные усы обвисли, рыжеватая бородка растрепана. Он присаживается на пенек, медленно свертывает грубыми, заскорузлыми пальцами из газетного листа козью ножку и, не глядя на Сашу, словно разговаривая сам с собой, бурчит:
— Вот, Сашуха, и зима… снежок выпал. Теперь нашему брату труднее станет. Зима адрес наш раскрывает. Пошел прямо — адрес оставил, в сторону пошел — тоже. След, брат, не скроешь.
— Этот снег недолговечный — растает! — Саша сжал в кулаке скрипящий белый комочек снега.
— Знаю, что растает. Не в этом дело! — бурчит Петрович.
Он глубоко затягивается и говорит, пуская серые Кольца дыма, про то, что тревожит и беспокоит всех партизан:
— Плохи дела у нашего Ефима Ильича. Плохи! А чем поможешь?
— Неужели ослепнет?..
— Один глаз вытек — это точно! Сам видел, когда перевязывал. А другой под сомнением. Если бы операцию сразу сделать, глазного врача найти! — Петрович грустно качает головой. — Люба говорит — примочки помогают. А где теперь найдешь такое лекарство? Сегодня Митя в город пошел. Может быть, он добудет.
— У Мити оперативное задание, — грустно замечает Саша.
— И задание надо выполнить и лекарство добыть, — Упрямо стоит на своем Петрович.
По тропинке верхом на лошади спускается Дубов.
— Гнедко-то весь в мыле, — замечает Матюшкин, — Чую, вернулся наш Павел Сергеевич с добычей.
Соскочив с лошади, Дубов осторожно несет в землянку сверток в газетной бумаге.
Саша присаживается рядом с Матюшкиным на толстый конец березы.
— Сколько фашисты горя принесли нашему пароду! Вот проклятые, всю жизнь перевернули. Скорее погнать бы их обратно! — Глаза у Саши сверкнули, он крепко сжал кулаки.
— Погонят, Сашуха, погонят… Легко сказать, такая сила навалилась на нас… Вся Европа на них работает. А нам помощи от союзников нет. Одни воюем. Разве союзники чувствуют наше горе?
— Народ в деревнях ждет, что к весне погонят фашистов, — замечает Саша, вспоминая свой недавний разговор с колхозниками в Шаховке. — Спрашивали меня, когда второй фронт откроется, а я что скажу? Говорю: будет скоро, обязательно будет…
— Разве бы мы, Сашуха, сидели с тобой здесь, в лесу, если бы открылся второй фронт! — сердито говорит Петрович. — Второй фронт! Хм-м! Пока что второй фронт здесь, в лесах. Красная Армия — это первый фронт. А второй фронт — мы, партизаны, народ. Понял? То-то…
Голос у Петровича крепчает, он уже почти кричит:
— В тысяча восемьсот двенадцатом году у нас был союзник — Англия. А гнали мы француза одни от Москвы. Один наш русский народ Наполеона гнал и Европу освободил. Так и теперь будет. Вот увидишь. То-то…
Из землянки выходит Дубов, за ним Тимофеев осторожно выводит Ефима Ильича. Забинтованная голова у него неподвижна, словно вылеплена из снега. На полянке появляется Люба, деловитая, озабоченная, с бинтами и свертком ваты в руках.
— Перевязывать будет, — шепчет Петрович, не сводя скорбных глаз с белой неподвижной головы Кострова.
Саша уже знает, как проходила боевая операция, в которой он не участвовал, занятый переправой красноармейцев. Партизаны, сняв часового, сумели подойти близко к вражеской базе. Взорвать бочки с горючим вызвался Трушкин. Он пополз с взрывчаткой, но вскоре вернулся обратно — помешало встретившееся на пути заграждение из колючей проволоки или, может, не хватило у него решимости — рядом находилась охрана. Тогда вместе с ним пополз Ефим Ильич. Вдвоем они взорвали вражескую базу. При этом Трушкин погиб, а Ефим Ильич, отброшенный в сторону, тяжело контужен. Немцы подобрали его, лежавшего в бессознательном состоянии, и повезли в город. Уже у самого города партизаны отбили Ефима Ильича…
Вокруг скамеечки, на которую Дубов и Тимофеев усадили Кострова, собираются партизаны. Пусть он если и не увидит, то почувствует, что его боевые друзья здесь, рядом.
Люба осторожно, едва касаясь пальцами, разбинтовывает голову и лицо Ефима Ильича. Ей помогает Машенька. Саша видит, как дрожат у девушек руки. Ефим Ильич ласково подбадривает:
— Смелее, смелее, Любаша!.. Теперь мне ничего!.. Не так больно…
Он опирается забинтованными руками о скамейку и тихо спрашивает:
— Правда, Любаша, солнышко светит? Я чувствую!
«А вдруг он не увидит солнышка?» — думает Саша. Звонко, дрожащим голосом он говорит:
— Светит солнышко, Ефим Ильич, вы увидите его…
— Эх-х… — громко вздыхает Матюшкин. Сняв с головы шлем, он судорожно мнет его в руках.
— Петрович, это ты? — тихо спрашивает Костров, услышав голос Матюшкина. — И Саша здесь?
— Вы не разговаривайте, Ефим Ильич, — умоляюще просит Люба.
— Не могу не разговаривать! — Шутливый тон Ефима Ильича действует на всех ободряюще. — Про Москву вы говорили, слышал. Неужели не верите, что Красная Армия, весь наш народ Москву отстоят?..
Матюшкин подходит ближе, и, хотя Машенька делает ему знаки молчать, Петрович не может сдержать себя:
— Кто сказал, Ефим Ильич, что не верим? — Давно не бритое, щетинистое лицо Матюшкина багровеет, крепкие жилистые пальцы комкают буденовку. — Нет таких людей среди советского народа, кто не верит!
Люба снимает последний бинт, вату. Ефим Ильич морщится от боли и крепче сжимает руками край скамейки. Саша впервые видит обожженное, в струпьях и волдырях лицо Ефима Ильича, видит, как капельки свежей крови, словно красные слезы, стекают у него по щекам. Тимофеев нетерпеливо нагибается к лицу Кострова. Все молчат. Молчит и Ефим Ильич.
Он осторожно встает с места, медленно поднимает голову.
— Нет! Не вижу… Ничего не вижу! — Голос у него звучит тоскливо. — А солнышко чувствую! — Он протянул руки, шагнул вперед. Лучи осеннего солнца озаряют и греют изуродованное лицо партизана. — Солнышко там… где Москва… Верно, в той стороне?
— Правда! — шепчет Люба.
Тихо плачет, прислонясь к дереву, Машенька. Молчат партизаны.
Ефим Ильич стоит неподвижно, учащенно дыша, вглядываясь в даль незрячими глазами.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
На другой день Клава и Таня, ходившие в разведку, принесли в лагерь сброшенную с советского самолета свежую листовку «Вести с Советской Родины».
Листовку Дубоз прочитал вслух, потом она долго ходила по рукам. Каждый хотел сам прочитать, подеражать в руках весточку с далекой теперь Большой советской земли.
Попросил листовку и Ефим Ильич. Ласково, как мать ребенка, погладил зеленоватый листок руками, потом приложил его к своим забинтованным глазам, словно надеялся увидеть.
В листовке сообщалось, что под Москвой идут ожесточенные бои, что враг напрягает все силы, бросает в бой последние резервы, но что силы советского народа; неисчислимы.
Заканчивалась листовка словами: «Немецко-фашистские захватчики дальше не пройдут. Фашисты будут разгромлены под Москвой». Затем следовал призыв к населению временно захваченных врагами районов создавать партизанские отряды, громить транспорты и коммуникации вражеских войск, истреблять фашистов и их пособников.
— Что я говорил! Под Москвой н Наполеон споткнулся. Москва, брат, ни перед каким врагом, будь он сильнее фашистов в сто раз, голову не склонит, — скороговоркой рассуждал Матюшкин, подходя то к одной группе партизан, то к другой. Голубые глаза у него горели, он широко жестикулировал, хотя никто и не пытался возражать. — В Москве весь народ поднялся на защиту! Поняли? — радостно спрашивал он.
— Думаешь, не поняли! — откликался Алеша. Алеша заметно скучал. Митя ушел выполнять задание, Саша — больной. Последнее время они втроем бы ли неразлучны.
Петрович выглядел победителем, словно это он нашел и принес листовку. Партизаны оживленно обсуждали каждое слово из прочитанного, спорили между собой — закончится война к весне, если только союзники ударят по фашистам с запада, или не закончится?
— Закончится! — утверждали одни.
Другие возражали, что не закончится, пока Красная Армия не прогонит фашистов до самого Берлина.
Саша прислушивался к разговорам. Он тоже держал листовку в руках, прочитал ее от первой до последней строчки и теперь думал — нет, война еще не скоро кончится. Мысленно он представлял себе карту Советского Союза и свой район на карте, так далеко отстоявший от границы.
Слышался тихий, слабый голос Ефима Ильича. Умело, в нужный момент он вставлял свое слово в разговор.
— А я думаю, Ефим Ильич, — раздумчиво говорил Матюшкин, — в Москве, наверно, чуток полегчало, наверно, там почувствовали, когда вы в ту ночь вражескую базу с бензином взорвали… Если не в Москве, то в Туле почувствовали — это факт.
Саша замечает, как Ефим Ильич слегка проводит рукой по забинтованному лицу. И у него снова сжимается сердце от жалости. Неужели Ефим Ильич на всю жизнь останется слепым?
— А Тула — это ворота в Москву, — тихо, но так, что все его слышат, говорит Костров.
— Во-о, правильно… — снова загорается Матюшкин. — Кто в гражданскую войну Москву выручил? Мы, туляки!
Люба не выдерживает:
— Ты, дядя Коля, уж слишком…
Саша невольно улыбается, видя, как глаза у Петровича от негодования становятся круглыми и заросшее рыжей щетиной лицо багровеет.
— Эх ты, козявка! — тяжело вздыхает он. — Тоже сказала. Да ты понимаешь, Тула что? Оружейный завод — раз. — Он откладывает на пальцах. — Уголек — два. Кто уголек давал в гражданскую войну Москве? Кто винтовки тачал? Патроны делал? Кто, скажешь, как не туляки?
Саша зябко кутается в пальто. К вечеру он опять чувствует себя хуже.
Нет-нет да и мелькнет мысль о Мите. Пошел один в город. Как-то он теперь там?..
Все молчат, слушая Кострова. Говорит он, медленно взвешивая, подбирая каждое слово, тихо, но отчетливо и как ни плохо чувствует себя Саша, каждое слово Ефима Ильича проникает к нему в сердце, зажигает, волнует.
— В тот день, когда я ушел из города, — рассказывает Ефим Ильич, — позвонил секретарь обкома партии. И знаете, что он сказал? — Костров немного медлит, словно вспоминая, подбирая подходящее слово. И хотя он сидит неподвижно, с разбухшей от ваты и марли белой головой, в которой только чернеют узкие щелки для губ, носа и ушей, партизанам кажется, что он обводит всех глазами, смотрит на каждого. — Задержать… Затормозить, хотя бы на короткий промежуток времени, вражеские транспорты. Не давать врагу возможности пользоваться дорогами. Вот о чем просил нас секретарь обкома партии, зная, что мы остаемся на дальних рубежах обороны Москвы. Вот какая перед нами была поставлена задача.
— А мы разве не задерживаем врага? — это голос, всегда молчаливого Петряева. — Железная дорога не работает. Сколько вагонов застряли на линии, не проскочат через наш район!
— Да, мы задерживаем насколько хватает сил, — соглашается Ефим Ильич.
Измятый, побывавший в десятках рук зеленоватый листок «Вести с Советской Родины» снова у него на коленях.