Однажды мы прорывались через очередной немецкий заслон. Просачивались группами в несколько человек. Карбышев шел с двумя красноармейцами – Дадашевым и Петровым. Когда они под огнем пересекли шоссе и углубились в лес, их накрыла мина. Дадашева тяжело ранило в живот. Петров попытался понести его, но сил у него не хватило. Тогда раненого понесли вдвоем – красноармеец и генерал. Немцы преследовали их.
– Товарищ генерал, – просил Дадашев, – оставьте меня. Мне все равно умирать, а вы из‑за меня попадете к немцам.
– Ладно, потом будем рассуждать, – отвечал Карбышев, неся рослого красноармейца. – Я солдат и ты солдат. А солдаты друг друга в бою не оставляют.
Мне рассказал об этом Петров – простодушный вологодский парень, когда наш отряд собрался вместе и Дадашева положили на одну из телег.
Двухкилометровый переход по пересеченной местности с непосильной ношей на руках нелегко дался человеку, которому было за шестьдесят. Я видел, как сразу осунулся Дмитрий Михайлович, как долго не мог он восстановить дыхание, каким тяжелым был его шаг в течение следующего дня. Но бодрость духа его не покидала.
Пример солдатской солидарности, показанный Карбышевым, глубоко запал мне в душу.
Я рассказываю так подробно о Карбышеве потому, что все время находился под обаянием его личности, потому что меня, молодого советского командира, обогащало общение с этим умным, обаятельным и всесторонне образованным генералом, проведшим пятьдесят лет в строю.
…Мы вышли к Днепру Севернее Могилева в начале августа, то есть после шести недель тяжелого похода. Тишина, безлюдье, неширокая в этом месте река. Ясности в обстановке – никакой. Где немцы, кого мы встретим по правую сторону Днепра – неизвестно.
Начали вязать плоты, чтобы переправиться с оружием и ранеными. Осталась нас к тому времени горсточка – человек шестьдесят. Я с тремя бойцами пошел в разведку на правую сторону реки. Только переплыли, слышим – на левом берегу заговорил пулемет, а из леса сыпят по нашим минами и снарядами. Откуда взялись немцы, не пойму до сих пор. Я видел, как рвались снаряды и мины, как падали мои товарищи. А потом немцы высыпали из леса. Их было не меньше батальона. Наши дрались здорово, но силы были слишком неравные.
Через несколько дней после этого я и три моих товарища перешли линию фронта и очутились среди своих…».
Полковник Митрофан Алексеевич Шамшеев был вместе с П. Ф. Сухаревичем в лагерях Регенсбурге и Маутхаузене. Ему тоже стали известны многие обстоятельства скитаний Сухаревича и Карбышева, в частности, подробности того, как они попали в плен.
«Дмитрию Михайловичу с Сухаревичем все‑таки удалось переправиться на другой берег Днепра, – свидетельствует Шамшеев. – Гитлеровцы встретили их минометным и пулеметным огнем. Дмитрия Михайловича контузило. Сухаревич и один из красноармейцев подняли Карбышева и отнесли на руках в колосившееся ржаное поле. Но патруль заметил их. Отряд прочесывал местность, искал отставших бойцов Красной Армии, охотился на коммунистов и комсомольцев. Полицаи обнаружили Карбышева, Сухаревича и других наших воинов, окружили и отправили в гестапо».
Так начался для Карбышева плен.
Острув‑Мазовецка
Начало августа 1941 года.
Начало горького и страшного пути генерала Карбышева по фашистским застенкам.
«Шталаг‑324» – так назывался гитлеровский лагерь у польского города Острув‑Мазовецка. Он был сколочен наспех, за месяц‑полтора до начала войны. Немецкое командование рассчитывало на блицкриг – по образу и подобию форсированного марша по Европе. Фашисты хотели иметь в своем распоряжении резервное пушечное мясо: переформируют русских военнопленных, оденут в форму вермахта и двинут сражаться за «великий рейх» – вперед, за Волгу, к Уралу, на Кавказ, в Сибирь…
Место для лагеря фашисты выбирали не очень тщательно. Они согнали окрестных польских крестьян со своим тяглом и в пяти километрах от города Острув‑Мазовецка, у деревни Гронды, по обе стороны шоссе на Ружаны, обнесли колючей проволокой территорию бывшего артиллерийского полигона, площадью в 10 квадратных километров.
Несколько летних бараков и землянки, похожие на глубокие окопы, прикрытые сверху бревнами, – вот все жилье на 80 тысяч советских военнопленных. Многие находились под открытым небом. Под нестерпимым зноем и лютой стужей. Под нацеленными с вышек дулами автоматов.
Но вскоре гитлеровцы выяснили, что вербовать изменников среди русских людей бесполезно – и их стали уничтожать.
По неполным данным за шесть месяцев – с июня по декабрь – в лагере были расстреляны, повешены и умерли от голода, холода, истязаний и болезней свыше 40 тысяч советских офицеров и солдат. Больше половины.
Здесь почти все успели побывать в так называемом трехдневном «карантине» без пищи и воды. Потом на «сортировке», где гестаповцы требовали от каждого пленного выдать комиссаров, политработников, коммунистов, евреев. Сажали пленных и не раз в штрафную землянку – вырытую яму, где человека оставляли на всю ночь под дождем, под снегом.
За малейшую провинность пленных подвешивали к одному из столбов в виде креста, и в таком положении, лицом к солнцу, человек висел целый день, а то и целые сутки. Этот вид наказания назывался «христовым распятием». Помимо «распятия» был еще и «молебен» – узника заставляли несколько часов подряд стоять неподвижно на одном месте, держа руки кверху.
Лагерем управлял вермахт. Эсэсовцы и гестаповцы наведывались только для «фильтрации» и «чисток». Сотрудники гестапо Векке, Миске и Раковский составляли списки лиц, подлежавших расстрелу.
В первую очередь расстреливали всех коммунистов и комиссаров. Потом, под видом коммунистов, и других советских военнопленных. Кроме того, составлялись списки «неполноценных» людей – в них включались евреи, узбеки, таджики, казахи, цыгане, а также больные[8].
Была даже специальная команда, которая занималась массовыми расстрелами и закапывала трупы. Для того чтобы ей было полегче справиться со своими обязанностями, расстреливали в противотанковых рвах, оставшихся от недостроенных советских укреплений, которые находились на советско‑польской границе.
С рассветом, в 5–6 утра, из лагеря начинали отвозить военнопленных.
Грузовые машины заполняли группами по 40 человек. Отправлялись к месту расстрела строго по расписанию, через каждые 20 минут.
Обреченным говорили, что их везут на работу. На месте «работы» их загоняли в противотанковый ров и выстраивали вдоль его стенок. Раздавалась очередь из автоматов в спины людей. Если в яме обнаруживали живого, его пристреливали из пистолета. Трупы засыпали тонким слоем земли.
Тем временем подоспевала вторая партия – еще 40 пленных. До вечера полицаи уничтожали 1000–1500 человек. Такой была дневная норма палачей.
Военнопленные, еще не попавшие в списки смертников, находились в «загонах». В одном – русские, в другом – украинцы, в третьем – казахи, узбеки, таджики. Каждая группа на своем, огороженном колючей проволокой поле.
В загонах большого основного лагеря держали рядовых, младших и средних командиров Красной Армии.
Два других лагеря были предназначены для старшего и высшего командного состава – от майора до генерала включительно.
Те, кому не хватало места в землянках, укрывались в норах, вырытых руками в песке. Никаких постельных принадлежностей. Большинство в летнем обмундировании, некоторые в одном белье. Все оборваны, многие разуты, так как гитлеровцы снимали с пленных годные к носке обувь и обмундирование.
Ежедневно в лагере умирало 200–300 человек. Трупы подолгу не убирали. Из‑за тесноты живые не могли даже отодвинуться от мертвых. Еды почти не давали. Один раз в день, а иногда и в два дня – суп, сваренный из ботвы картофеля, моркови, свеклы и других отходов, выбрасываемых немецкой кухней, и две чашки суррогатного кофе. Иногда бросали военнопленным через проволочные заграждения сырое мясо убитых на фронте лошадей. Хлеба по 50‑100 граммов на день. Его выпекали из муки с древесными опилками и молотым каштаном, он был горек, с трудом разжевывался и вызывал рези в желудке. Пленных косила дизентерия.
Истощенных от голода, измученных жаждой людей гнали на разгрузку вагонов, постройку железнодорожных путей, разборку разрушенных зданий. Возвращалось, как правило, гораздо меньше, чем уходило на работу. Людей травили собаками, изнуренных до предела пристреливали.
Раненых свозили в «ревир» – огромную воронку от взрыва бомбы. Там они лежали без медицинской помощи, без бинтов для перевязки ран. Открытые раны гноились и кровоточили.
Однажды в офицерском лагере гитлеровское начальство заставило всех военнопленных пробежать 25 метров. Мало кто выдержал «испытание». Многие падали, едва сделав несколько шагов, или брели, качаясь, как пьяные. В знак протеста советские командиры объявили голодовку. В лагере появился фашистский инспектор – генерал в белых перчатках и с моноклем. Он приказал построить бунтовщиков. Переводчик от их имени заявил, что все они офицеры и требуют, чтобы с ними обращались, как с людьми. Генерал снял перчатки и, ткнув пальцем в строй, прорычал:
– Здесь нет солдат и офицеров, здесь большевики и коммунисты. Наша задача истребить коммунистов, и мы их истребим.
«Кое с кем фашисты все же разговаривали по‑другому, хитрили, – вспоминает бывший старший лейтенант Владимир Герасимов. – Из одного лагерного поля в другое передавался рассказ о том, как гитлеровцы предлагали попавшему в плен советскому генералу лучшие условия, отличное питание. Но он от всего наотрез отказался. Когда же его погнали вместе с другими военнопленными в лагерь Острув‑Мазовецка, фашисты любезно подали генералу повозку. Он и от повозки отказался, не поехал в ней, а пошел рядом со всеми.
Мы тогда еще не знали, что гитлеровские захватчики задались целью любой ценой, во что бы то ни стало привлечь, переманить советского генерала на службу фашистской Германии. Знали только про его выдержку, стойкость, верность присяге и воинскому долгу. Его беззаветная любовь к Родине помогла людям обрести душевные силы, дала многим понять, что и в фашистском плену есть на кого равняться, с кого брать пример.
Добрые вести летят на крыльях. Вскоре весь лагерь передавал от одного к другому имя непреклонного советского военачальника. Это был профессор, доктор военных наук, генерал‑лейтенант инженерных войск Дмитрий Михайлович Карбышев. Несколько поколений наших офицеров учились у него в военных академиях или изучали его военные труды. Он был в армии очень популярен, пользовался заслуженным уважением и почетом.
Мы, военнопленные, воспрянули духом. У многих из нас появилась уверенность, что настанет день, когда и на нашей улице будет праздник».
Фашисты внимательно следили за Карбышевым, стараясь изолировать его от остальных, посеять к нему недоверие, неприязнь. Немцы обращались с ним подчеркнуто вежливо, давая понять, что он не ровня другим пленникам.
Но Дмитрий Михайлович стойко держался своей линии поведения. Он был у всех на виду. Небольшого роста, похудевший старый человек в солдатской шинели, с удивительно молодыми глазами…
Среди военнопленных были и колеблющиеся, отчаявшиеся люди, распространялись панические слухи о близком и неизбежном падении Москвы. Фашистская пропаганда кое‑кого сбивала с толку.
Карбышев с терпением и тактом умел рассеивать сомнения, вскрывать, отметать ложь фашистских «агитаторов». Он беспощадно разоблачал предателей. Даже в невероятно тяжелых условиях пленные не чувствовали себя отвергнутыми, отщепенцами, изгоями.
Дмитрий Михайлович видел силу и спасение советских людей, попавших в фашистский плен, в борьбе и только в борьбе. Он призывал к единению, сплоченности, товарищеской взаимопомощи и солидарности. И вместе с другими офицерами разрабатывал планы и методы борьбы военнопленных с их палачами.
– Надо прорываться к своим! Временные успехи врага не решают исхода войны в его пользу. В конечном счете мы победим, не сомневайтесь, товарищи!
Измученные люди жадно ловили каждое слово генерала.
Как томила их физическая жажда по глотку воды, точно так же казалась непереносимой неутоленная жажда борьбы.
Старший лейтенант Николай Николаевич Сахаров записал по памяти свою беседу с Дмитрием Михайловичем о положении на фронтах. Когда перешли к прогнозам о перспективах войны генерал сказал:
– Напрасно Гитлер шумит, что его война «молниеносная» и скоро закончится. Она кончится не раньше чем через четыре‑пять лет. Поэтому мы с вами не должны сидеть в лагере сложа руки. Война без пленных не бывает. Коль скоро мы с вами лишены возможности вести борьбу с фашистами с оружием в руках, мы должны и в тяжелых условиях плена помогать любыми средствами и путями нашей Родине. Нам всегда нужно помнить, что мы во всем должны поступать наперекор немцам. Тогда мы будем настоящими патриотами и поможем Отчизне справиться с коварным врагом.
Продолжая беседу, генерал привел совсем неожиданный пример:
– Вот мне уже более шестидесяти, а я не даю своим мышцам покоя: есть возможность ходить – и я хожу, а если удастся бежать – убегу, и фашист меня не догонит…
«Кажется все просто и ясно, – пишет старший лейтенант, – а меня и моих товарищей именно этот пример генерала надоумил сколачивать подполье».
Так в лагере начала складываться подпольная антифашистская организация сопротивления.
Подполье повело ожесточенную борьбу с предателями. Началась подготовка побегов, была организована товарищеская помощь больным и раненым.
В состав организации, кроме Карбышева, вошли полковники Сухаревич и Алексеев, майор Карев, старший лейтенант Сахаров, ветеринарный врач Дегтярев, лейтенант Дмитриев.
«Кое‑кто из участников подполья, – пишет Владимир Дегтярев в своей повести „Побеждая смерть“, опубликованной в журнале „Дон“ № 9‑12 за 1960 год, – предлагал поднять вооруженное восстание. По сигналу атаковать все сторожевые вышки, разоружить и уничтожить охрану лагеря, повалить ограду. Пусть тысячи военнопленных погибнут, говорили они, зато остальные, завладев оружием, будут сражаться до последней капли крови и обретут свободу. Карбышев предостерег товарищей:
– Нельзя идти с голыми руками. Подготовимся как следует. Организуем людей. Добудем оружие. Лишние жертвы никому не нужны, и без того их много».
Уралец Тихон Никитович Шумилин попал в Острув‑Мазовецка вместе с Дмитрием Михайловичем. Он рассказывает:
«…Это было в августе. В офицерском лагере выстроили дощатый барак для высшего командного состава. В нем я и познакомился с генералом Карбышевым. Он сидел на пороге барака и о чем‑то разговаривал с командирами. Позже я убедился, что он очень часто подбадривал их. Послушаешь его – и самому хочется жить дальше… Ведь мы каждую ночь ждали смерти.
Карбышева частенько водили из лагеря в комендатуру. Возвращался Дмитрий Михайлович невеселым и молчаливым. И только потом я услышал от него, зачем его вызывали. Немецкое командование предлагало ему перейти к ним на службу».
Стали известны и подробности одного побега из Острув‑Мазовецка.
В конце августа 20 пленных под покровом темноты набросили на проволоку свои шинели и повалили ее. Пулеметными очередями с вышек многие были убиты. Но некоторым удалось бежать. Пулеметы заедало, охрана была пьяна и вела беспорядочный огонь. Той же ночью весь лагерь был оцеплен. Озверевшие охранники кидали в пленных гранаты. По всему лагерю лежали убитые.
Наутро явилось гестапо. Начали отбор подозреваемых в попытке к побегу. Отобрали 30 человек и у всех на глазах тут же расстреляли.
Карбышева не выводили из барака, но на второй день его вызвали в комендатуру. О том, что с ним происходило в комендатуре, никто не знал, но лицо его выражало ненависть и презрение к мучителям.
«Все еще надеясь склонить Карбышева к сотрудничеству, – вспоминает Владимир Герасимов, – гитлеровцы применяли свой излюбленный метод „пряника и кнута“. На двух легковых автомашинах въехали в офицерский лагерь несколько фашистских чинов с генералом во главе. Из комендатуры вынесли стол и стулья. Появилось вино, закуски. Генерал провозглашал тосты за фюрера, за успешный поход на Москву. Послали за генералом Карбышевым.
Весь лагерь с затаенным дыханием наблюдал, как спокойно, не торопясь, с большим достоинством подходил советский генерал к фашистам. Карбышева пригласили за стол, он решительно отказался. Фашисты подняли тост „за будущее“ генерала Карбышева. Но он не взял предложенного ему бокала:
– Вы, наверное, забыли, что я русский солдат, – сказал он резко, повернулся и ушел в барак.
Фашистский генерал ухмыльнулся:
– Руих! Спокойно! Дизер Карбышев образумится!»
А вот другой случай в том же лагере.
Карбышев и Сахаров отправились с ящиком получать хлеб. У кладовой образовалась толкучка. Появились немецкие солдаты с палками и начали наводить «порядок». Один из них врезался в толпу и стал бить всех подряд. Дмитрий Михайлович, пытаясь уклониться от удара, споткнулся и упал. Гитлеровец размахнулся, чтобы наотмашь ударить его палкой по голове. Но Сахаров быстро поставил свою руку между головой Карбышева и палкой. Удар по руке Сахарова оказался настолько сильным, что палка переломилась, и один ее конец упал в ящик для хлеба.
Когда они вдвоем вернулись с хлебом в барак, Карбышев достал из ящика обломок палки и, показывая его Сухаревичу, сказал:
– Вот видишь, Петр Филиппович, что делают «цивилизованные» фашисты, а хотят еще и Москву взять. Нет, нет, никогда потомкам гуннов не видать советской столицы, как ушей своих! – И, посмотрев на обломок внимательно, добавил: – Всё‑таки я палку спрячу на память как музейный экспонат…
При первом же обыске в бараке гитлеровцы отобрали у Карбышева оставленный кусок палки.
Наступили осенние холода. Карбышев был одет совсем легко – в летнем обмундировании, в прохудившейся, видавшей виды солдатской шинельке. Друзья решили раздобыть ему теплую ватную фуфайку и брюки. Поручили это Герасимову.
«…В нашем лагере, – вспоминает Герасимов, – были лишь офицеры, ничего подходящего из теплой одежды у них не нашлось. Я тайком пробрался в большой солдатский лагерь и там выменял на хлеб и табак, которые мы коллективно собирали, телогрейку и брюки.
Узнав, что это для Карбышева, кто‑то из солдат подарил и шапку‑ушанку. Карбышев был очень рад подаркам, но спросил:
– А как же те, кто отдал мне свое тепло? Как они обойдутся?»
В конце августа Карбышев заболел дизентерией. Товарищи заботливо ухаживали за ним, доставали для него рисовый отвар и другие продукты. Общими усилиями выходили и спасли тяжело больного генерала.
Болезни истощили Карбышева, у него был вид дряхлого старика. Чтобы поставить его на ноги, группа командиров выделяла для него из своего скудного пайка семнадцатую часть хлеба.
«…После выздоровления, – свидетельствует старший лейтенант Ф. П. Адашев, – Карбышева снова посетил немецкий офицер. Гитлеровец прочитал вслух заметку в газете о том, что Советское правительство обратилось к германским властям с просьбой об обмене двух немецких генералов на Дмитрия Михайловича, и посоветовал ему отказаться от обмена.
– Лучше переходите на службу к нам, коммунисты вас расстреляют.
– Готов нести любую ответственность перед Родиной, пусть поступят со мной, как найдут нужным, – ответил Карбышев, заметно обрадованный услышанным».
Пленные, узнав о предстоящем отъезде генерала, шли к нему проститься. Все давали свои адреса, просили рассказать на Родине, как фашисты измываются над советскими финами. Некоторые передавали записки, в которых помимо домашнего адреса содержалось всего лишь четыре слова: «Я еще жив, отомстите!» Дмитрия Михайловича обнимали, трогательно прощались с ним, а потом подняли на руки и, сопровождаемые часовыми охраны, понесли до ворот.
Когда Карбышев очутился за пределами лагеря, к нему подошел фашистский генерал и объявил, что германское правительство предлагает ему отказаться от обмена и перейти на службу в немецкую армию, так как в Советской стране его считают изменником и отказались от него как от врага народа. Теперь он волен поступать, как ему заблагорассудится, и может идти, куда желает – он свободен.
Карбышев твердо ответил:
– Никуда не пойду. Если меня действительно обменивают на немецких генералов и договор об обмене подписан, то по действующему международному праву Правительство Германии обязано передать меня Советскому правительству через нейтральное государство. Если же это провокация и меня хотят убить, то пусть убивают здесь, на глазах у всех военнопленных.
Он вернулся в лагерь и крикнул как можно громче:
– Никакой их «свободой» фашисты не заставят меня служить им!
В конце сентября 1941 года Карбышева с большой группой советских военнопленных отправили в другой офицерский лагерь на территории Польши – в Замостье. Фашисты боялись всевозрастающего влияния Дмитрия Михайловича на советских пленных.
Замостье
Два лагеря – один офицерский в самом городе Замостье, а другой на его окраине под названием «Норд» – для рядовых и инвалидов.
Всех генералов и старших офицеров, в том числе Карбышева, поместили в штадтлагере, т. е. в самом городе, в бараке № 11, который носил громкое название «генеральского».
Под лагерь фашисты заняли казармы и конюшни польской кавалерийской дивизии.
Вообще же Замостье ничем не отличалось от Острув‑Мазовецка, разве только комендантом: с ним можно было разговаривать по‑русски. На эту должность фашисты назначили белоэмигранта Козлова. Он не забыл русскую речь, но ненавидел Советскую Россию и изощрялся в издевательствах над пленными.
С октября 1941 по март 1942 года из десяти тысяч наших офицеров осталось в живых едва ли пятая часть.
В Замостье уборщиком в 11‑й барак назначили Т. Н. Шумилина. Он знал Карбышева по Острув‑Мазовецка и обрадовался новой встрече.
«В генеральском бараке, – вспоминает Шумилин, – как и в других, были двухъярусные нары. Только генералу Карбышеву дали односпальную деревянную кровать, которая стояла за фанерной перегородкой. Я и друг Карбышева полковник Петр Филиппович Сухаревич помещались рядом с ним за перегородкой.
Каждое утро Дмитрий Михайлович вставал раньше всех, тихо будил меня, напоминая:
– Пошли на зарядку!
Внешний вид его пугал – маленький рост, худоба, кожа да кости, запавший рот… Но стоило ему заговорить, и он становился прекрасным: лицо вдохновенное, глаза с искоркой. Мы готовы были слушать его без конца.
Каждое утро мы умывались снегом, прогуливались, потом шли в барак завтракать. Завтрак наш состоял из миски брюквенного супа и ста граммов хлеба. После завтрака я уходил на промысел: раздобыть где‑нибудь морковку. У меня был знакомый повар Чернецкий, с которым я когда‑то вместе служил в армии, и он время от времени выручал меня, давая морковь и другие овощи. Когда я приносил их в барак, Дмитрий Михайлович говорил: „Вот это витамины!“ Но беда заключалась в том, что у Карбышева действительно не хватало зубов, он потерял их уже в плену. Я тер морковку самодельным ножом, и мы оба наслаждались этим лакомством».
Старший лейтенант Петр Павлович Кошкаров, один из героических защитников Брестской крепости, попал вместе с Карбышевым в Замостье. Приводим отрывок из его воспоминаний, хранящихся в Музее артиллерии, инженерных войск и связи в Ленинграде:
«Дни шли за днями. Все чаще к Карбышеву приходили военнопленные, обращались к нему за помощью и добрым советом, которые они всегда получали от него.
Чтобы поднять дух военнопленных и их волю к борьбе, Карбышев часто рассказывал военнопленным о славе русского солдата.
На одной из таких бесед в бараке присутствовали начальник полиции лагеря предатель Скипенко и комендант Козлов. Последний ехидно спросил Дмитрия Михайловича:
– Что это вы все о славе русского оружия толкуете? С каких это пор пришла к нему слава?
– С каких? – переспросил Карбышев и продолжил: – Да с первых лет образования русского государства, если знать вам угодно. Еще со времен князей Олега и Святослава и вплоть до наших дней слава русских воинов всегда стояла на очень большой высоте. Француз Ланжерон, служивший в России при Екатерине Второй, констатировал, что русская армия, несмотря на серьезные недостатки ее организации, очень сильна. Он весьма убедительно объяснил это великолепными качествами русского солдата… Великий полководец Суворов считал, что для русского солдата нет ничего невозможного, что он чудо‑богатырь… – и генерал, словно обозревая всю историю нашего Отечества, стал раскрывать перед нами ее героические страницы…
Карбышев привел еще много других примеров героизма русских солдат в борьбе с врагами. Он говорил о решающей Бородинской битве в Отечественной войне 1812 года, выигранной нами благодаря мужеству воинов и всего народа. Об осаде Севастополя в Крымской войне, которая вошла в историю как образец героизма русских солдат и моряков. Не упустил и первой мировой войны, подробно рассказывал о Брусиловском прорыве…
По‑видимому, Дмитрий Михайлович умышленно умолчал о многих войнах России с Германией. Это заметил комендант Козлов.
– Генерал, – произнес он с несвойственной ему учтивостью, – вы прекрасно знаете историю, но, насколько мне помнится, Россия вела войны не только с Польшей и Францией, но и с великой Германией. Не хранятся ли в вашей памяти какие‑либо сведения на этот счет?
– Почему же, господин лейтенант, сохранились, приходите как‑нибудь на досуге, я продолжу…
Козлов не угомонился:
– А почему бы не теперь, генерал?
– Что ж, – Дмитрий Михайлович посмотрел на сидящих возле него советских офицеров. Ближние к нему нары были заполнены до отказа. Никто не шевелился – сосредоточенное молчание. И все смотрели на него, ждали… – Господин лейтенант, я могу кратко напомнить вам, что на протяжении всей истории нашей Отчизны русский народ вынужден был не раз браться за оружие и давать отпор немецким захватчикам…
Генерал опять начал с далекого прошлого. С возникновения на границе Руси Тевтонского ордена псов‑рыцарей. Тевтон‑рыцари совершали частые набеги, нападали на русские земли – опустошали, грабили, убивали людей. Чаша терпения переполнилась. Русские на льду Чудского озера разбили псов‑рыцарей 5 апреля 1242 года.
– Надо ли подробнее рисовать картину Ледового побоища? Всем оно знакомо со школьной скамьи…
Карбышев замолчал. Все боялись, что Дмитрий Михайлович поплатится за дерзость. Но Козлов слукавил:
– Кто старое вспомянет, тому глаз вон. Кажется, так гласит русская пословица. Но мне бы хотелось дослушать ваш исторический экскурс.
– Правду истории скрыть невозможно, – ответил Дмитрий Михайлович. – Я ее только напоминаю вам…
И генерал напомнил 1410 год, битву под Тененбергом и Грюнвальдом, которая ускорила закат некогда могущественного Тевтонского ордена. Ратники князя Ивана III помогли Новгороду и Пскову отбиться от разбойничьих нападений ливонских рыцарей. В 1501 году в сражении близ крепости Гельмед русское войско разбило ливонцев, а еще примерно через полстолетия пали такие крепости, как Дерпт, Мариенбург и Феллин.
Приведя высказывания самих немцев о том, что они сами по легкомыслию вызвали и начали войну, Карбышев снова сделал паузу и раздумчиво заключил:
– Мне кажется, что история повторяется. Уроки ее не учтены…
– Не делайте преждевременных выводов, генерал, – строго сказал Козлов, – продолжайте экскурс.
– Экскурс так экскурс – хоть и словечко‑то не русское да и по смыслу неточное, – ответил Карбышев и, как ни в чем не бывало, перешел к изложению дальнейшего. Он вспомнил любимую поговорку прусского короля Фридриха II: „Если вам, то есть немцам, нравится чужая провинция и вы имеете достаточно силы, занимайте ее немедленно“. Затем отдал должное Фридриху II.
Он и впрямь вышколил мощную армию для насильственного захвата чужих земель, ввергнул Европу в кровопролитную бойню на целых семь лет – с 1756 по 1763. Фридрих II рассчитывал не только на мощь своей армии, но, главным образом, на слабость России и ее противоречия с союзниками – Францией, Австрией и Саксонией. „Москвитяне суть дикие орды, – говорил Фридрих II, – они никак не могут сопротивляться моим благоустроенным войскам. Надеюсь, мы скоро отделаемся от русских и притом дешевой ценой“.
Генерал заметил, что для него не составит труда, но слишком долго последовательно разбирать все военные операции – они были непрерывной цепью блистательных побед русских войск, несмотря на то что военная организация короля Фридриха II признавалась наилучшей для своего времени и Австрия вела предательскую политику, желая ослабления и Пруссии, и России.
Пруссия потерпела поражение. Русские войска вошли в Берлин. Последняя крупная битва при Кольберге в 1761 году поставила прусское государство на грань катастрофы. Спасла его только прогерманская политика императора Петра III, вступившего на русский престол как раз тогда, когда, по словам самого Фридриха II, „Пруссия лежала в агонии, ожидая последнего обряда“.
– Надо отдать должное этому королю, – подчеркнул Карбышев. – Его признание: „Русского солдата недостаточно убить, его надо после этого суметь повалить“, – стоило бы помнить и незадачливым потомкам Фридриха. Кстати, он завещал им ни в коем случае не вступать в столкновения с Россией, так как она – страшная сила… Не мешало бы этим потомкам знать и предупреждение, сделанное на века Александром Невским: „Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет. На этом стаяла и стоять будет Русская земля!“