— Я хорошо целюсь, правильно целюсь, Сергей Александрович, но не могу убить этих птиц, — пытался оправдываться препаратор. — Неправда, — вновь закричал Бутурлин. — Вы совсем не целитесь, на таком расстоянии нельзя промахнуться, вы забыли, где мы находимся, вы пуделяете, как мальчишка…
С этими словами Бутурлин выхватил ружье из рук своего спутника и, встав на одно колено, приготовился к выстрелу. Пары и небольшие группы гагар все еще продолжали пролетать над плывущей вниз по течению лодкой.
— Вот смотрите, как надо стрелять! — повернулся на мгновение Бутурлин к смущенному и растерянному Августу Карловичу. — Смотрите, — и он вскинул двустволку.
Будучи превосходным стрелком, Сергей Александрович, конечно, был уверен в своей правоте и спешил доказать это на деле. Но эффект получился обратный. Дуплет и у него не дал никаких результатов. Обе птицы после выстрелов благополучно продолжали путь. Дрожащей рукой Бутурлин вынул пустые патроны, отбросил их в сторону и зарядил новые.
«Tax… тах…» — вновь прокатились выстрелы, но, увы, опять безуспешно. И тогда за ними последовала настоящая канонада. Клубы дыма ползли над водой, над лодкой взмывали в воздух гагары, но, пережив короткий испуг, невредимые продолжали лететь вверх по течению. А на корме, подобрав брошенное весло и выправив лодку, скромно сидел препаратор. Ему не хотелось показывать, что на этот раз он был рад в душе неудаче своего горячего товарища.
— Что же вы сказали Сергею Александровичу, когда он кончил пальбу? — с интересом спросил я рассказчика.
— Что сказал? Ну что я мог сказать? Ничего не сказал, — развел руками Август Карлович.
Для читателей, безусловно, остается загадкой, почему стрелки сделали так много промахов. Не вполне ясно это и для автора книги. И в моей практике были такие случаи, когда хорошо бьющее ружье без видимой причины временно теряло боевые качества. Возможно, это было связано с плохим снаряжением патронов или с изменениями температуры и влажности воздуха, при которых бой ружья иногда резко меняется:
|
|
Но перейду к своему основному рассказу. В течение нескольких месяцев, как только у меня выкраивалось свободное время, я шел к препаратору и работал под его руководством. Одновременно я увлекся чтением специальной литературы. Как много я нашел здесь интересного, увлекательного! Описания многолетних путешествий Северцова и Пржевальского особенно нравились мне — от них я не мог оторваться. Их сменили более поздние работы, посвященные изучению степей и пустынь Средней Азии и многих других частей нашей необъятной Родины. Прочитанные книги о путешествиях русских ученых, доклады студентов-старшекурсников о научных поездках и рассказы старика-препаратора не прошли бесследно. Меня неудержимо потянуло в Среднюю Азию. «Хотя бы несколько дней провести в этой стране, повидать природу ее своими глазами, — мечтал я. — Ведь для такой поездки не нужны большие средства, а немного достать, вероятно, сумею».
Прошло месяца два, и мне улыбнулось счастье.
— Хочешь подработать? — остановил меня однажды председатель домоуправления.
— Конечно, хочу, — не задумываясь, ответил я.
— Срочно нужно очистить все наши крыши от снега — хорошо заплачу.
В течение четырех дней я трудился с утра до вечера, а когда наши крыши были очищены, предложил свои услуги соседнему домоуправлению. Собрав небольшую сумму, я и предпринял свою первую поездку в Среднюю Азию.
|
|
Не скажу, чтобы поездка была вполне удачна. После утомительного пути я вышел из вагона на маленькой станции между Ташкентом и Самаркандом и поселился на краю станционного поселка в семье «водокачника». Отсюда я ежедневно ходил в тугайные заросли, где в изобилии водились фазаны, или ездил на охоту на маленькой лодке. Привольно, без всяких забот, но, к сожалению, как-то особенно быстро прошли две недели. Пора было думать о возвращении в Москву.
Много лет прошло с того времени, когда я впервые пристрастился к охоте, взялся за полевую исследовательскую работу, за добывание живых диких животных. Где только я не побывал за этот период жизни!
С рюкзаком и ружьем за плечами я прошел пешком много тысяч километров. И, несмотря на разнообразие природы, с которой сталкивался, живо сохранил в памяти все, что пришлось видеть. Иной раз разверну карту Советского Союза и, не замечая времени, часами брожу по ней глазами.
Вот на реке Урале стоит город Оренбург. Какое великолепие здесь в степях в весеннее время! А там, далеко на юго-востоке, жаркий Ташкент. Велики, безбрежны кажутся степи и пустыни, отделяющие эти два города. Но ведь эти пространства мы с моим другом Сергеем прошли пешком. И в памяти одна за другой воскресают картины прошлого, вспоминаются случаи из экспедиционной жизни. О них, хотя бы частично, я сейчас и расскажу.
Так в постоянных экспедициях и выездах за животными в течение многих лет протекала моя жизнь. Однако при напряженной работе, когда тратится много сил, необходим отдых. Иной раз я ощущал это особенно сильно. И я решил регулярно использовать свой отпуск. Ведь полезно, даже необходимо отвлечься, изменить на время обычный ход мыслей и обстановку. Но как это сделать?
|
|
«Поеду на Украину к приятелю, — решил я наконец. — Буду ловить рыбу, гулять — отдыхать в полном смысле этого слова».
И я уехал на Украину.
Первые дни я отдыхал. Однако прошла неделя, и я незаметно для себя втянулся в охоту — ведь кругом было много дичи. Зверек и птица, случайно попавшиеся мне в руки живыми, послужили началом сбора живой партии, а убитые экземпляры — началом коллекции. Таким образом, отпуск в сущности ничем не отличался — от обычных моих поездок. Я изменял только место — проводил его не на далеких окраинах нашей страны, а в Подмосковье, на Украине или в степях Оренбургской области.
Надо сказать, что еще в детстве лучшим отдыхом для меня была охота. Я с нетерпением ждал каникул и, когда они наступали, с увлечением бродил с ружьем по лесам и болотам. Но в то время я был только заядлым охотником. Бывало, поднимусь на ноги ни свет ни заря и, не жалея сил, брожу до полной темноты по лесу. За весь день не присяду, чтобы отдохнуть или поесть нормально. На ходу жую кусок хлеба. Все жалко было времени, хотелось побольше обойти.
Домой я возвращался увешанный дичью и измученный до последней степени. И когда после такой охоты я отлеживался на сеновале, все чаще у меня возникали мысли, что ни к чему такая охота и что дичи я слишком много бью: ведь не промысловик я, а любитель.
Но все это давно прошло. Сейчас я люблю ходить по лесу медленно, бесшумно и посидеть люблю, кругом посмотреть — как дятел стучит, как глазастая зорянка ловит муравьев, и, знаете, чем больше сижу во время этих походов, тем больше вижу. Ведь и зверь, и птица на одном месте не остаются, и если вторжение непрошеного гостя — человека — не заставит их насторожиться, то жизнь будет идти своим чередом и вы сможете увидеть много Иной раз посчастливится увидеть, как мышкует на поле лисица; тогда часами можно наблюдать за зверем и вам не будет скучно. Вы поймете, что лисица делает это не только потому, что мыши для нее лакомство. Она увлекается ловлей мышей до такой степени, что нередко забывает свою природную осторожность и допускает массу ошибок. И когда наблюдаешь за такой лисицей, невольно начинаешь близко принимать к сердцу ее промахи и неудачи.
На ближайшем крупном дереве вы заметили белку. Она на ваших глазах спускается на землю и среди опавшей листвы ищет желуди или орехи.
И вдруг безмятежный покой неожиданно нарушается: мимо вас мелькает тень низко пролетавшего ястреба; кружась вокруг ствола, белка исчезает в густой вершине деревьев; где-то в стороне, предупреждая об опасности, громко кричат сойки; лисица прекращает увлекательную охоту, прислушивается, а затем нехотя трусит к ближайшим густым зарослям.
Большая часть моей жизни прошла среди природы. Когда же я возвращался из поездок и приступал к описанию того, что видел, мне иной раз подолгу приходилось оставаться в Москве. Вскоре я начинал тосковать по шумливым лесам, по пению птиц, по зверушкам. Жизнь без всего этого для меня как-то теряла привлекательность. И чтобы хоть отчасти восполнить эти пробелы, я или привозил из поездки, или доставал в Москве интересных животных. Много всякой живности побывало в моей московской квартире.
Конечно, это не всем нравится. «Для чего дома держать зверей и птиц, когда есть зоопарк? Нельзя же жилую квартиру превращать в зверинец — ведь в ней живут ваши дети». В этих словах, бесспорно, много справедливой холодной логики. Если вы в квартире будете держать десяток собак, то, конечно, превратите жилое помещение в псарню. Но ведь множество людей, живя в большом городе, держат собак и не тяготятся их присутствием. Ну, а если маленький зверек, например ежик, будет бегать по квартире, неужели он отравит своим присутствием ваше существование и будет неприятен для ваших детей? Откровенно говоря, этом я сомневаюсь. А ведь присутствие зверушек и птиц среди детворы очень часто имеет большое воспитательное значение и благотворно сказывается на детдом характере.
Приобрести птичку ненастной осенью, подержать ее суровую зиму и вновь выпустить ранней весной. Разве не приятно так поступить? Поверьте мне, очень приятно. До слез бывает жалко расстаться с веселым чижиком, но когда ваш чижик, усевшись на ветку, запоет знакомую песенку, вы забудете свое маленькое горе: его нельзя сравнить с бесконечным счастьем птички, вновь получившей свободу.
Умение содержать птиц в неволе может оказаться и весьма нужным. Возьмите, например, серую куропатку. Если при перевозке верх транспортной клетки не затянуть марлей, куропатки разобьются до смерти. Скворцы, пойманные весной, плохо переносят потерю свободы. Обрежьте им хвосты, и процент гибели резко снизится. Таких мелочей множество; знание их приобретается только практикой. Эти знания могут оказаться необходимыми при перестройке нашей природы.
Многолетние наблюдения за жизнью животных в естественной обстановке и в неволе не прошли бесследно. За эти годы у меня скопилось много интересных данных, основываясь на которых я пришел к определенным взглядам и выводам. Ими я и решил поделиться с читателями в этой главе.
ОБО ВСЕМ ПОНЕМНОГУ
СТЕПНЫЕ ВЕЛИКАНЫ
Неуютна и безжизненна степь в зимнюю пору. Беспрепятственно гуляет по ней ветер, раздувает снежную пыль, гонит серые Кустики перекати-поле, как голодный волк, завывает в оврагах.
Но что может сравниться по красоте со степью весной? Освобожденная от снега, она покроется нежной молодой зеленью, Украсится яркими тюльпанами и живет хоть короткое время, но полноценной, ликующей жизнью. Возле еще непросохших Норок, стоя на задних лапках, свистят суслики, в голубом небе, звенят нескончаемые песни жаворонков, воздух наполняется горьковатым запахом полыни. Где-то на далеком горизонте земля сбивается с небом, и кажется — нет степи конца и края. Как вы Хороши, родные степные просторы!
Чудесная картина весенней степи для меня неразрывно связана с воспоминаниями об охоте на дроф. Эти птицы-великаны всегда казались мне недоступными. Осторожно ведут себя дрофиные стаи. Зоркие птицы издали приметят человека, при первой же тревоге поднимутся в воздух и летят в глубь степи, туда, где, как море, волнуется серебристый ковыль да дрожит и струится нагретый воздух.
Если редко удается эту птицу подстрелить, то еще реже удается ее поймать. Только во время гололедицы не помогает дрофам их природная бдительность. Мокрое оперение покрывается ледяной коркой, и птицы не могут летать. В такие дни пастухи прямо руками ловят в степи беспомощных дроф или загоняют их целыми стадами в селения. Мне ни разу не случалось видеть дроф во время гололедицы и за долгие годы охоты только три раза посчастливилось взять этих птиц живьем, причем каждый раз дрофа попадала мне в руки обязательно с какими-нибудь приключениями.
Помнится, как-то весной еду я по степи в Чкаловской области, возница Федор Гаврилович с увлечением рассказывает мне о дрофах. Мы удобно расположились на большой телеге, наполненной душистым сеном; ее медленно везет двугорбый верблюд. Монотонно скрипят колеса, чуть пылит дорога, в небе поют жаворонки. Изредка слышится весенняя песня кулика-кроншнепа. Мы приближаемся к месту нашего ночлега, расположенного, по словам Федора Гавриловича, в излюбленных местах обитания дроф. Порой то здесь, то там попадаются стаи дроф. Но мы не торопимся. Охота намечена на завтра. И вот наступает заветное утро.
Приметив крупную стаю дроф, мы со всеми предосторожностями стараемся подъехать к ней возможно ближе. Я незаметно спрыгиваю с телеги и залегаю в бурьяне. Некоторое время до меня доносится скрип удаляющейся телеги. Затем все стихает. Федор Гаврилович должен, сделав широкий круг по степи, заехать к стае с другой стороны и погнать птиц на меня.
Медленно тянется время. Боясь выдать свое присутствие, лежу неподвижно, не решаясь поднять голову. Проходит более получаса. Мысленно я пытаюсь представить себе, как верблюд, запряженный в телегу, медленно делает большой полукруг. Вот он уже позади дроф и гонит на меня стаю. Затаив дыхание, боясь качнуть хотя бы стебелек травы, вглядываюсь в редкий бурьян и различаю птиц, медленно двигающихся по направлению ко мне. Вытянув длинные шеи, они внимательно наблюдают за показавшейся на горизонте телегой. Чтобы не спугнуть птиц, Федор Гаврилович не едет прямо на дроф, а правит то в одну, то в другую сторону, медленно тесня дроф все ближе и ближе ко мне.
Я вновь прижимаюсь к земле, закрываю глаза и стараюсь ни о чем не думать. Пять, десять, пятнадцать минут: пора! Теперь птицы должны подойти близко. Осторожно приподнимаю голову.
Стая уже не так далеко. Передних птиц отделяет от меня каких-нибудь сто шагов, но, высоко подняв головы, дрофы идут не на меня, а двигаются в сторону, вправо. Телега вдали тарахтит в противоположном направлении.
Опять неподвижно лежу с закрытыми глазами минут десять. За это время картина меняется. Телега медленно ползет направо, а дрофы идут обратно, но опять мимо меня. В чем дело? Неужели осторожные птицы заметили мое присутствие?
Тянутся минуты мучительного ожидания. Надежда на удачную охоту то зарождается, то исчезает. Дрофы все время меняют направление, но расстояние между мной и стаей не сокращается. Птицы все ближе подпускают к себе телегу, упорно не решаясь приблизиться к моему убежищу.
Но вот доносится шум больших сильных крыльев. Сначала, разбежавшись, взлетают передние дрофы, за ними — следующие, и, наконец, вся стая поднимается в воздух и летит на таком расстоянии, что стрелять бесполезно.
Вдали, стоя на телеге, машет руками Федор Гаврилович, мне не слышно его голоса, но можно догадаться, что он кричит, напрягая все силы: «Стреляй! Уйдут! Стреляй!» Без всякой надежды делаю два выстрела по стае.
И вдруг — о чудо! Одна из птиц отстает от других, косо опускается вниз и быстро бежит по степи. За ней, не чуя под собой ног, мчусь я и уголком глаза вижу, как в стороне причудливой крупной рысью бежит верблюд, за ним, подскакивая на кочках, ковыляет телега, а в телеге трясется Федор Гаврилович. По пути, чтобы облегчить себе бег, я сбрасываю патронташ, бинокль с оборвавшимся ремешком летит в сторону. Мне сейчас важно только одно — как бы не упустить дрофу.
Неожиданно птица останавливается и, распустив большие крылья, сама бросается мне навстречу. Это происходит так внезапно и быстро, что я не в силах остановиться. Крупная птица всей своей тяжестью ударяет меня в грудь, и, потеряв равновесие, я лечу в траву, успев, однако, схватить дрофу за шею. Сильными ногами дрофа рвет мою одежду и бьет меня широкими крыльями, но скоро прекращает бесполезное сопротивление. Редкая добыча в моих руках. Шальная дробина, попав в шейный позвонок, оглушила дрофу, и благодаря этому мне удалось захватить ее живой.
В другой раз мне случилось поймать дрофу во время гнездовья.
Дрофа устраивает гнездо неподалеку от места, где весной держится стая. Гнездо ее незатейливо. Выкопает птица в степи мелкую ямку и прямо на землю отложит свои крупные яйца. Но обнаружить это ничем не защищенное гнездо не так-то просто.
Когда птица сидит на яйцах, можно в двух шагах пройти мимо нее и не заметить. Оперение дрофы пестрое, рыжее с белым сливается с общим фоном степи. Сидит птица на яйцах очень, крепко и иногда подпускает человека к себе почти вплотную. Однажды старый пастух-казах, встретившийся мне в степи рассказал, что несколько дней назад он нашел гнездо дроф с тремя яйцами. У дрофы не часто бывает такая кладка; обычно в гнезде лежат два, а иногда всего только одно яйцо. Немудрено что я заинтересовался и стал просить казаха показать это гнездо! Сидим мы с ним на пригорке, разговариваем. Старик смотрит на мое ружье и качает головой: «Убьешь ведь, а птицу жалко весной убивать — яйца даром пропадут». Я стал доказывать, что убитую дрофу мне не нужно, я хочу ее живой поймать и в Москву увезти, где таких птиц никто не видывал. А яйца для коллекции сохраню. Поколебался старик, поддался увещеваниям и повел меня к гнезду дрофы.
Прошли мы с ним полкилометра. Вдруг мой спутник присаживается на корточки и показывает на землю кнутовищем в пяти шагах от себя. Что он хочет показать — никак не могу понять. Место, как стол, ровное, поросло редкой, низенькой травкой, здесь не только что дрофе — воробью негде укрыться. А старик, знай, дергает меня за рубаху, показывает кнутовищем на землю, а сам сердится, качает головой.
— Молодой русский, а глаза нет. Моя глаза старый — смотрел много, а видят. Глаза нет — плохой охота.
Надо сказать, что зрение у меня и сейчас отличное, на свои глаза я никогда не жаловался, а, напротив, в пример другим ставил. Однако в тот момент, сколько я ни вглядывался в указанный клочок степной почвы, ничего не мог увидеть. У меня даже сомнение зародилось, не дурачит ли меня старик.
Но старый пастух продолжает дергать меня за рукав и все что-то сердито бормочет. Наконец я понял, что надо пригнуться к земле, а как пригнулся, так даже попятился назад, и давай сам старика за полу халата тянуть, только не вниз, а в сторону. Совсем рядом с нами, прижавшись к земле, сидела дрофа. Сидит птица головой к ветру, ни одно перышко на ней не шелохнется, оперение плотно к телу прилегает, а она и глазом не моргнет, застыла, как изваяние.
Оттащил я казаха в сторону и давай с ним советоваться, как птицу живой взять. Надо бы сеткой накрыть, да сетки под руками нет, а идти за ней домой не шутка — в оба конца километров пятнадцать. Думали, думали мы со стариком и, наконец, придумали: петлей ловить. Гляжу я на старого пастуха и дивлюсь. Глаза у него искрятся, видимо, мой охотничий азарт и его захватил.
Наскоро мы расплели длинный пастуший кнут да веревочный пояс, каким казах подвязывал свой халат. Пошли в работу и мой ружейный ремень, и пояс. Связали мы все это концами, и получилась комбинированная веревка метров пяти длиной. Посредине ее сделали большую петлю. Взяли нашу снасть за два конца, осторожно подошли к сидящей на гнезде дрофе и набросили ей петлю на шею. Рванулась птица вверх, да поздно. Как на дрожжах, спустили мы ее на землю, связали ноги. Простившись с моим новым приятелем, я торжественно понес свою драгоценную добычу домой.
Недели две продержал я мою пленницу в просторном сарае, стараясь доставлять ей отборную пищу: то принесу из степи молодую травку, то мышь поймаю. При мне дрофа не ест, только зорко следит за каждым моим движением. Но как оставлю ее одну, а позже загляну в сарайчик — смотрю, весь корм съеден. Однако не повезло мне с этой птицей.
Пришло время отъезда. Соорудил я для перевозки дрофы примитивную клетку. Обтянул мешковиной легкий деревянный остов и, чтобы пленнице не было душно, проделал в мешковине несколько небольших дырок для вентиляции. Незадолго до прихода поезда я привез дрофу на станцию, здесь ее взвесили на весах, выписали мне багажную квитанцию.
Кажется, все в порядке. Но как только, приближаясь к станции, застучал по рельсам поезд, просунула моя пленница голову в дырку мешка, с силой рванулась вперед, разорвала мешковину тяжестью своего тела и вылетела на платформу. Еще минута — и дрофа, глубоко взмахивая крыльями, летела в родные степи.
Я смотрел ей вслед. Во мне боролись два противоречивых чувства: жалко было потерять ценную птицу и в то же время радостно, что вольное существо снова получило свободу.
До сих пор не могу забыть лица станционного весовщика. Растерянно он стоял перед пустой клеткой: что, дескать, теперь прикажете с ней делать? — ив самый последний момент (я видел это уже из окна вагона) весовщик, махнув рукой, погрузил в багажный вагон пустую клетку.
Последний случай, о котором я хочу рассказать, относится к осенней охоте на дроф.
Уже в июле — августе отдельные выводки дроф начинают сбиваться в стаи и кочевать по степным просторам. Чем позже осень, тем крупнее становятся стаи. Степи в эту пору изобилуют всевозможным кормом. На богатых пастбищах птицы отъедаются, вес старых самцов иной раз достигает пуда. Отяжелевшие дрофы неохотно поднимаются на крылья. Завидев людей, они, вместо того чтобы улететь, стараются спрятаться там, где паслись, и часто подпускают человека совсем близко. Поэтому добыть дрофу в это время уже не так трудно.
Но продолжу рассказ. Был у меня приятель по университету — страстный охотник. Его отец, агроном, работал на Украине директором крупного зернового совхоза. Во время летних каникул мы часто гостили в этом совхозе. Привольно там было: кругом степные ставки, заросшие по краям камышами, а в них дикие утки. В хлебах в бесчисленном количестве водились перепела и зайцы. Но вот дроф было мало, и поэтому в наших глазах эта дичь имела особенную ценность.
Любил охоту и отец моего приятеля, Владимир Максимович, только вечно ему было некогда. Большую часть времени он проводил в поле, а вечером, за ужином, сообщал нам о встреченной дичи. Был в совхозе и еще один страстный охотник, звали его Михаил. Работал он водовозом, вставал с петухами, добросовестно развозил воду, а выполнив свои обязанности, брал ружье и отправлялся на поиски дичи.
Однажды ранним утром нас разбудил сам Владимир Максимович:
— Живо вставайте, ребята, у совхоза пасутся дрофы. У крыльца уже стояла украинская арба с соломой, запряженная двумя волами. Владимир Максимович сел за кучера, а я, мой приятель и Михаил зарылись в солому. «Цоб-цобе!» — и арба медленно двинулась по пыльной дороге. Выехав в поле, мы сделали по сжатым хлебам большой полукруг. Дроф нигде не было видно, хоть поворачивай назад.
И вдруг, когда надежда на добычу стала оставлять нас, недалеко от арбы словно из-под земли появилось пять крупных птиц. Неторопливым шагом дрофы стали отходить в сторону. По-видимому, птицы расположились на отдых и поднялись на ноги только тогда, когда арба подъехала к ним совсем близко. В тот же момент дружно грянули наши ружья, и воздух наполнился пороховым дымом. Соскочив с арбы, Владимир Максимович кинулся было вперед, но, не видя из-за дыма добычи, закричал:
— Стреляйте! Стреляйте еще! — и, чтобы не мешать стрельбе, упал на землю.
Снова загремели беспорядочные выстрелы, и все охотники, держа ружья в руках, соскочили на землю. Когда дым рассеялся, мы увидели, что по сжатому полю быстро бежит дрофа-подранок: одно крыло ее беспомощно повисло. Четыре остальные птицы летели над степью; одна из них заметно отставала. Пролетев метров шестьсот, она стала забирать вверх, затем остановилась в воздухе и, кувыркаясь, рухнула вниз.
Не теряя времени, я бросился за дрофой-подранком, а мой приятель и Михаил побежали туда, где упала вторая птица. Поймав свою дрофу (у нее оказалось слабое ранение в крыло), я принес ее домой и, наскоро сделав перевязку, выбежал на крыльцо. Здесь меня ждали легкие беговые дрожки. Через минуту лучшая лошадка совхоза — Огонек — вихрем мчала меня по степи. Только ветер свистел в ушах да пылилась дорога! Сделав большой круг, не найдя ни дрофы, ни товарищей, я ни с чем вернулся обратно.
Тем временем мой приятель и Михаил добрались до места, куда, по их расчетам, должна была упасть вторая дрофа. Осмотрели весь участок степи, но не нашли добычи. Долго продолжались бы эти поиски, если бы им не повстречалась колхозница.
— Парень здесь недавно прошел с мешком за плечами, — охотно пояснила она, — наверное, он и унес вашу дрофу.
Охотники прибавили шаг и действительно вскоре увидели человека с мешком за плечами, мирно шагавшего по дороге. Невзначай прохожий оглянулся назад и обомлел. Бегут прямо на него два человека с ружьями наперевес. Что делать? До деревни далеко, кругом ни души — одна надежда на свои ноги. Видит, бедняга, хорошего ждать нечего, и кинулся бежать по кукурузному полю.
Не молод был Михаил, пятый десяток шел. Но до того обидно ему показалось видеть, как у него из-под носа редкую дичину уносят — откуда и силы взялись! Как матерый зверь, ринулся наш Михаил вперед, через кукурузу, наперерез бегущему парню, и закричал нечеловеческим голосом:
— Стой! Стой! Стрелять буду!
Понял парень — плохо дело, не уйти ему от преследования. Встал на колени, чуть не плачет, протягивает вперед руки:
— За что, братцы?
— Мешок, мешок давай! — кричит Михаил. — Что у тебя в мешке, показывай!
— Сапоги, ничего больше нет.
Заглянули в мешок, а там верно, сапоги да еще узелок с хлебом лежит.
— А дрофа? Дрофа где?
— Какая дрофа? Нет у меня, кроме сапог, ничего! Берите сапоги, а дрофы никакой нет.
Смекнули тут наши неудачники, что глупостей наделали, напрасно человека до полусмерти напугали. Но трудно в такую минуту признать свою вину, легче всего свалить на злополучного парня.
— Если дрофы нет — зачем бежишь? — угрюмо упрекнул Михаил. — Что мы^разбойники, что ли?
— Да как же не бежать! Жизнь, поди, каждому дорога, кто вы такие — откуда мне знать, и разве добрый человек будет на людей бросаться!
С пустыми руками, измученные и злые, вернулись горе охотники домой. Мы вволю посмеялись над их рассказом, пожурил их и думали, что этим все наши охотничьи злоключения и кончились. Но прошло еще несколько дней, и в совхозе стало известно, что предпринятая нами охота на дроф до полусмерти напугал,) и бухгалтера соседнего колхоза. Оправившись от пережитого, пострадавший зашел как-то к Владимиру Максимовичу и, жалуясь на нас, рассказал ему о случившемся.
— Откуда я мог знать, — говорил он, — что это ваши парни охотятся? Пятьдесят четыре года прожил, а такой охоты никогда не видал. Да никто не поверит вам, что так охотиться можно. В то утро зашел я на свой огород. Он, как вам известно, неподалеку от вас помещается. Приехали туда на подводах и еще двое колхозников — мои соседи. Каждый занялся своим делом. Вскоре, глядим, из совхоза выезжает арба, запряженная волами, на ней сидит человек, волов погоняет. Вдруг слышим выстрелы. Глянули туда и обомлели. Соскочил человек с арбы, бежит по полю, а сам кричит не своим голосом. Но разве убежишь от пули? Опят загремели выстрелы, заклубился дым. Бедняга повалился на землю, а из-за арбы выскочили на дорогу три человека с ружьям; Испугались мы. Мои соседи отстегнули постромки от подвов, влезли на лошадей и ускакали в деревню. Я же, как был без лошади, лег в межу, притаился — шевельнуться боюсь, как бы мен не приметили. Вдруг один из людей прямо на меня бежит, что то кричит и ружьем размахивает. Вижу, пропала моя голов; Вскочил я на ноги и до деревни одним духом добежал. А сердце у меня больное. Прибежал домой, свалился в хате, думал совсем не встану.
Нелегко было Владимиру Максимовичу объяснить пострадавшему, как в то утро мы заметили у совхоза дроф, как подъехали к ним на арбе, как, чтобы не мешать стрельбе, он сам упал на землю и как я бежал по полю за дрофой-подранком. Придя домой, Владимир Максимович напустился на нас.
— Вечно из-за вашей охоты какая-нибудь чепуха получается. Запру вот ружья, тогда и охотьтесь!
Мы осторожно, но ядовито попытались напомнить разгневанному хозяину, что и он в этой охоте играл не последнюю роль, но Владимир Максимович, вместо того чтобы согласиться с нами, рассердился еще больше, вышел из комнаты и хлопнул дверью.
Подраненная нами дрофа долгое время жила в саду. Когда вокруг никого из людей не было, она осторожно прогуливалась и клевала траву, но, завидев человека, сейчас же ложилась на землю и затаивалась.
Осенью я привез нашу пленницу в Москву и отдал ее в зоопарк Степная птица неплохо переносила неволю. Она привыкла к кормившему ее служителю, но с посторонними держала себя по-прежнему строго, недоверчиво. Иной раз сама бросалась на чужого человека так же смело, как бросалась когда-то на меня вольная дрофа, встреченная мной в степи в чудесное весеннее утро.
Дрофы — настоящие степные птицы. Они избегают высоких кустарников и деревьев и держатся только на открытых пространствах, где еще издали могут заметить приближающуюся опасность. Обильные снега зимой в северных степных районах закрывают доступ к пище этим пернатым и заставляют их откочевывать далеко к югу. На юге, где снега выпадает мало, они легко переносят морозы и живут оседло. Сокращение целины вследствие распашки степей не отразилось на этих птицах. Дрофы приноровились к новым условиям и часто гнездятся в хлебных посевах.
ПРЕСТУПЛЕНИЕ
Кажется, чего проще — достать птенцов белого аиста! Ведь это одна из обыкновеннейших, а местами и многочисленных птиц западных и юго-западных областей нашей Родины. Вы только побывайте на Украине, и сами убедитесь в правильности моих слов.
Вот перед вами украинская деревенька с ее садиками, хатками, с ее чистотой и уютом. В жаркий полдень вы идете вдоль ее улиц. По сторонам сквозь листву деревьев белеют постройки, рдеет на солнце черешня, а на огромном гнезде, выстроенном на соломенной крыше, стоя дремлет крупная белая птица — аист. Загляните за окраины селения — и там увидите аиста. Он спокойно бродит по сырому зеленому лугу, зорко всматривается в траву и порой склевывает добычу.