Реквием павшим цивилизациям 8 глава




Аланду предложили пройти много-много медицинских обследований, после чего его, возможно, зачислят в космические «кандидаты». Времени и сил на это требовалось много, результатом же должна была стать ничего не обещающая запись в каких-то документах. Но, как говорят русские, охота – пуще неволи. И спустя несколько недель Аланд принес результаты обследований, включая изучение его головы на каких-то сложных приборах. В «космическом» учреждении решили, что Аланд в космос – вполне годен, о чем выдали справку, и прямо на его глазах сделали запись в особом журнале. Наверное, у пишущего в ручке был вместо чернил раствор чистой радости, которая из букв перенеслась в сердце Аланда. На крыльях справки он прилетел к своей Тарии, красочно рассказал ей о своем космическом будущем, а потом – о любви. Наверное, она бы приняла любовь Аланда если бы он и не был кандидатом в космонавты. Но «космическое содержимое» все-таки придало ему некий особенный смысл, он стал для возлюбленной кем-то вроде принца. Ведь своих принцев и королей у людей Суоми никогда не было, не могли их прокормить тощие северные земли. Но космонавты теперь появились. Правда, еще не летавшие, но и они для всех остальных финнов могли выглядеть если не принцами, то, по крайней мере – князьями.

Одним словом, мечта Тарии сбылась. У нее появился собственный принц, да не простой, а космический, и потому скоро была свадьба. Такая скромная финская свадьба, на которую гости приходят со своими напитками…

Настало время семейной жизни и… ожидания событие, свершение которого Аланд не мог ускорить, сколько бы не старался. Оно вошло в плоть и кровь молодой семьи, ведь именно оно, соединившись с любовью, и сложило ее, как буквы – в слово. Стены своей комнаты молодожены украсили нарисованными светящейся краской звездочками, рисунками планет и космических кораблей. Кое-где виднелись вполне серьезные чертежи межпланетных кораблей, которые создавал Аланд, чтобы еще больше приобщиться к космосу. Самый лучший из своих проектов Аланд назвал, конечно же, именем эпического богатыря Илмаринена. Возможно, в этих чертежах были полезные идеи, по крайней мере сам Аланд утверждал, что сделал несколько изобретений, которые могли бы пригодиться для будущих дальних полетов. Только кому они были нужны в Суоми где нет ни космической науки, ни космической промышленности?!

От своей кровати к рисованному космосу они протянули нити, то есть – обычные швейные нитки, окрашенные красной краской. Каждый взгляд на них означал космическое путешествие с обязательным возвращением обратно, в объятия тел и слияние душ. Так любовь и ожидание космоса сделались одним целым.

Время от времени Аланд ездил в Хельсинки (жили они тогда уже в Турку). Там он отправлялся в Военное Министерство, где беседовал с одним и тем же чиновником. Был он полноват и носил большие очки. Скорее всего, в списке космических кандидатов его не было, да он, наверное, и сам не особенно желал туда попадать.

«Вы же понимаете, молодой человек, что дело тут – политическое. У России своя политика, для нее есть союзники врага, которых русские хотят сделать нейтралами. Есть и нейтралы, которых пытаются обратить в союзников, есть даже союзники, которых по зарез надо удержать в своем лагере. А мы у них всегда в стороне, Суоми им нужна такая, как сейчас – нейтральная. Что мы перейдем на сторону врага, они не боятся – нам не выгодно. Союзника тоже делать не хотят – через какую страну им тогда с союзниками врага торговать? Потому и в космос брать не хотят! Про американцев вообще говорить нечего, обычный американец даже не знает, в Европе наша страна, в Азии, или даже в Африке!»

Аланд кивал головой, понимая, что решить этот вопрос не только не под силу собеседнику, но его не сдвинули бы с мертвой точки даже богатыри Вейнемяйнен, Илмаринен и Леменкайнен взятые вместе.

Аланд возвращался домой, и продолжал вместе с женой терпеливо ожидать русскую волю. Он все больше и больше интересовался тем народом, от которого зависел его будущий полет к самому небесному ОКУ, видящему его землю, но не созерцающему ее людей. О них он уже много слышал. Слыхал, конечно, на уроках истории, но больше ему рассказывал дед Антти. Самым большим событием в истории молодого государства Суоми была зимняя война 1939 – 1940 годов, и дед Антти сражался среди промерзших до дна болот и превращенных в ледяные иголки лесов. Война та была с русскими, с тем народом, от которого ныне зависел будущий его полет в желанный космос. Дедовы повествования о ней сделались самым яркими картинками его жизни, ведь были рассказаны в том возрасте, когда каждое слово воображение мгновенно переплавляет в живой образ, который тут же захватывает фантазера и перемещает его в себя.

Предки Аланда жили на Карельском перешейке, в краях, именуемых Ингрией много-много веков, быть может – и тысячелетий. Откуда пришли туда их пращуры, с севера или с юга, конечно – давно забылось, и каменистые края они считали самой родной из всех земель.

В те края наведывались то русичи, то шведы, то снова русичи, но за прекрасно-неприветливую землю они не держались, и отдавали ее безболезненно. Так было до той поры, пока русские не построили, наконец, большой город Санкт-Петербург. В него предки Аланда наведывались продавать свою сметану и масло, ездили и на заработки – пилить невский лед для получения воды. Эта работа была тяжелой и опасной. Требовалось с пилой в руках ходить по льду и выпиливать ровные кубики, проталкивая зазубренное полотно до самой воды. Иногда кто-то оступался, покачивался от тяжести доставаемого кубика, или проявлял еще какую-нибудь неловкость. Если пильщику особенно не везло, он с криком летел в открытую полынью, и его тотчас подхватывало беспощадное невское течение. Конечно, остальные пильщики тут же бросали работу и бежали на крик, но часто это было бесполезно – беспомощное тело несчастного ледоруба уже скрывалось под краем безмолвного ледяного поля.

Шли века. В жизни русского города много что изменялось. Вокруг него разрослись вишнево-красные заводские кварталы, утыканные рощей дымных труб, которые пришли на смену зеленому лесу. По Неве прошлепали колесами первые пароходы, на новых вокзалах засвистели паровозы. Но жизнь финнов от этого почти не изменилась. С появлением в городе головастой водяной башни и водопровода, ледорубное дело исчезло. Зато городу теперь понадобилось много больше дров, и предки Аланда сделались дровосеками. Различия невелики, даже инструмент один и тот же.

Все изменилось лишь тогда, когда у русских случилась революция. Финны тревожно расспрашивали друг друга об этом событии:

- Что там русские сотворили?!

- Революцию!

- Что же оно такое?

- Значит, у богатых все отнимут, а бедным – отдадут!

- Где же у нас – богатые? Одна голытьба кругом! Выходит, ни у кого не отберут, а всем все дадут?!

- Ошибаешься, отнять-то легче, чем отдать! Отберут просто у всех, вот и дело с концом!

Что и говорить, с появлением русского немца Маннергейма и с появлением прежде невероятного государства Суоми, финны вздохнули с облегчением. Выходит, конечно, никому ничего не дадут, но зато ничего ни у кого и не отнимут. Так жить можно! Правда, Петербург оказался теперь далеко, аж за границей, в него дрова уже и не продать, поэтому жизнь снова посерьезнела. Но ненадолго – вскоре на всем карельском перешейке закопошилась вроде незаметная, но могучая стройка. Сооружали укрепленный район, которому позже было суждено сделаться знаменитой Линией Маннергейма. Много местных крестьян сделалось теперь строителями. Работа была хоть и тяжелая, но не по крестьянским меркам, а платили хорошо, лучше чем когда-то в Петербурге.

Стройка была своеобразной. К камням и скалам, которых здесь и так всегда было больше, чем где-то на Земле, добавлялись скалы искусственные, бетонные, способные в отличие от своих диких «сестер» оскаливаться огненными клыками. Там, где вгрызались в гранит огневые точки, технике было не пройти, и много работ приходилось делать вручную. Но для лесорубов, привычных к тяжкому труду, эта работа оказывалась вполне посильной, и почти незримая, но очень злая укрепленная линия перечеркнула леса, скалы и болота от мелкого моря до холодного озера.

Когда работа завершилась, то финнам-крестьянам недолго пришлось оставаться без дела. Очень скоро они натянули на себя солдатскую форму. Со стороны города, который теперь именовали Ленинградом, тянуло войной. Советская Россия хотела получить кусочек болотистой и каменистой земли, интереса в которой быть не могло. Просто, могучая страна стремилась отвести подальше свою границу, которая сделалась в финских краях близкой к ее промышленному сердцу и древнейшему русскому транспортному пути, дороге из варяг в греки. Может, у кого-то среди высших командиров Красной Армии были и еще какие-нибудь соображения для начала войны, например – ледяное крещение своего войска, после которого ему уже не будет страшен никакой враг, хоть земной, хоть и подземный.

Русский народ часто сравнивают с медведем. Но его сравнить можно и с конем, ибо медвежья тяжесть и привязанность к своей земле часто меняются у русских на быстроту натиска и стремительность вторжения в соседние земли. Западным своим соседям Русь всегда являла мишку, мирно спящего в своей берлоге до той поры, когда его потревожат и заставят явить на свет безмерную силу и настоящий медвежий гнев. Но соседям южным она скорее могла показаться стремительным боевым конем, врывающимся на их землю, и мгновенно проходящим сквозь нее.

Финны же были абсолютно «медвежьим» народом, который никогда ничего не завоевывал, но не дай Бог кому-нибудь шутки ради сунуть палку в его берлогу. И когда между скал да валунов показались русские бронированные кони-танки, природа Суоми неожиданно ожила, и ощетинилась огненными вспышками и пулеметной дробью. Русские поначалу даже не могли понять, с кем они вступили в бой. Людей ни впереди, ни сбоку не было видно. Вокруг – лишь первозданная тишина девственных лесов да таинственное молчание древнейших скал. Вдруг мрак ранней ночи да снежная тишь разрывались яростным грохотом. Огненные стрелы со всех сторон неслись в явившихся сюда людей, перемешивали их тела с пропитанной кровью губкой снега. Словно каждая из многочисленных снежинок переплавила свое тело из ледяного в огненно-свинцовое, и мигом обратилась в капельку смерти.

Каменные шипы валунов и непоколебимые стволы вековых сосен сжимали танковые лавины до узеньких ручейков, зажатых на узеньких ленточках дорог. Снежный океан топил в своей белой бездне пехоту, и ей оставалось только брести за танками, по тем же дорогам. А с обеих сторон в лица солдат и командиров глядела первозданная лесная глушь. Какие невидимые и неслышные мысли проносились в ее утробе?

Пехотинцы и танкисты то и дело расспрашивали черное безмолвие, посылая в него патрон за патроном, снаряд за снарядом. Но грохот и частицы боевой материи бесследно исчезали в нем, и ни вздоха не доносилось оттуда. Так продолжалось до неведомого мгновения, когда танкисты раздумывали о сбережении снарядов, а пехотинцы – патронов, и стрельба понемногу затихала. Тишина брала свое. А через мгновение она разражалась огненным ответом, насмерть сражающим вопросителей.

Дед Антти и его друг Матти были частицами этого безмолвия, крохотными его мыслями. Как молнии они носились по страшным мерзлым лесам на лыжах, оставляя позади себя русские танки. Как только под их острый взгляд попадал валун или бурелом, сооруженный природой аккуратно возле дороги, бойцы останавливались, и сооружали засаду.

Русская колонна не заставляла себя долго ждать. Впереди, как всегда, был танк, корме которого и доставалась плотная связка гранат. От яркой бензиновой вспышки русские становились видны, как на ладони, а Антти и его друг вообще теряли свою видимость. Тут же вспыхивал подожженный другими финскими бойцами танк, следовавший в хвосте колонны. Пылающие стальные туши теперь превращались из защитников людей в их могильщиков, запирающих людей на узкой дорожной ленте, подсвеченной бензиновыми кострами. Пехотинцы вели бестолковую стрельбу, которой финны давно не боялись – знали, что все смертельные капли пролетят мимо. Зато каждый их выстрел всегда стоил жизни кому-нибудь из солдат врага.

Русские пехотинцы рвались прочь со смертельной полосы дороги, проваливались по пояс в сугробы, теряли сапоги и портянки. Уцелевшие танки зловеще газовали, тоже рвались в лес, и, отъехав недалеко от обочины, застревали, стиснутые верными своим людям деревьями и валунами. Тут уж только бы хватило гранат и патронов…

Когда хватало, а когда – нет, что сохраняло жизнь десятку-другому русских солдат, но все равно останавливало дальнейший их путь. Но русские бросали в бой все новые и новые силы, и вскоре огненная дорога Красной Армии подошла к Виипури, по-германски – к Выборгу.

В обороне города Антти и Матти не участвовали, они продолжали мчать на лыжах от замерзшего моря до скованного льдами озера, по многу раз в день переходя зыбкую линию фронта, нарисованную лишь на картах красноармейских штабов. Ломали ноги красноармейских полков и дивизий, заставляя их завязывать в карельских снегах. Ослабляли натиск на Виипури, и Красной Армии вместо могучего кулака теперь приходилось подносить к укрепленному городу лишь указательный палец.

Природа Суоми вместе с ее людьми сделала свое дело, и хоть Красная Армия и овладела Карельским перешейком, дальше идти она не могла, это было написано на обескровленных щеках каждого из ее солдат. Битва шла к завершению, причем каждый ее участник равно мог с веселой улыбкой назвать себя победителем, а мог вздохнуть и сказать, что он – побежден. Пала запрятанная в гранит оборонительная линия, не выдержав схватки с каленым русским железом. Советская Россия отодвинула свою границу на север, но все равно граничная линия оставалась здесь слишком протяженной, что не могло радовать ее правителей. Финляндия лишилась четверти своих земель, но сохранила саму себя. В сражении с таким противником, как Красная Армия, такой итог был вполне радостным…

Оставался лишь Виипури, этот замок, поставленный когда-то западной цивилизацией на самом ее краю, подобно точке. Запад здесь не остался, не выдержав мороза и тщетной почвы. Но и Россия тут не задержалась, предоставив этот край единственным, кто может в нем обитать– коренным его жителям. Теперь за него началась кровавая битва. Русские желали получить старые стены как символ своей победы не над несчастной Суоми, но над самим Западом. Для финнов же городок был последней крепостью, удерживающей Советскую Россию от смертельного похода, если не в этой войне, то в следующей.

Город тонул в многочисленных огненных фонтанах – по нему работала флотская артиллерия, снятая с кораблей и поставленная на железнодорожные платформы. Силы защитников таяли, но осаждающие все не решались начать победный штурм.

Тем временем Антти и Матти мчали по красноармейскому тылу на проворных лыжах. В одном из глухих лесов они увидели красную точку, то был костер, и помчались к ней. Неожиданно для себя они набрели на тыловую часть крупного красноармейского соединения, там были склад, полевой госпиталь и узел связи. План возник мгновенно – поджечь склад, после чего выпустить в противника все патроны и раствориться под темно-зеленым, зловещим сводом зимнего ельника. Они крадучись выдвинулись из мрака.

Вдруг Матти толкнул друга и указал ему в сторону костра. Тот повернул голову, и увидел прекрасную высокую девушку с почти что светящимися белыми волосами. Как видение, она возвышалась на той стороне их вражды. Но сама походила на финку, точнее даже – на символ самой страны Суоми.

Оба, и Антти и Матти сейчас представили, что бы было, будь она – на их стороне. Как бы они говорили ей о любви, как бы с ней под руку ушли из этого страшного леса на родные хутора, которых теперь не было на земном лице. Как бы праздновали свадьбу, как жили бы потом. Разумеется, весело и счастливо, по иному быть не может, тем более в том будущем времени, когда не будет войны. Про то, как поделить незнакомку на двоих, никто из друзей не думал, для каждого было очевидно, что она бы выбрала его, но друг не остался бы в обиде…

Взгляды встретились, и девушка тоже смотрела на них, не произнося не звука, хоть и понимала, кто есть эти появившиеся из леса люди. Кем была она, санитаркой или связисткой, или походной женой какого-нибудь русского командира, друзья так никогда и не узнали. Не узнали они, осталась она жива, или была пронзена пулями, вылетевшими из оружия того, кто мгновение назад отправлял в ее сторону свое восхищение…

Вошедшая в анекдоты финская медлительность… В этом есть доля правды, иногда она и в самом деле находит на людей этого народа, как в этот раз. Бывает, она приносит и добро, но на этот раз принесла худо. Неожиданно лесные люди услышали за спиной громкие русские крики, и через мгновение возле самых ушей засвистели пули. План провалился, и оба друга почувствовали, что наступил момент, когда осталось лишь одно – уносить свои ноги, благо, что к ним прикреплены длинные лыжи. Отстреливаясь наугад, финны понеслись в лесные недра, не разбирая дороги, обдирая промерзшую кожу о сучки и прутья. Какое-то время из-за спины слышались выстрелы, должно быть кто-то из русских тоже встал на лыжи и отправился вслед за полночными незваными гостями. Но догнать прирожденных лыжников, выписывающих поистине заячьи петли, он не сумел.

Когда погоня осталась далеко позади, Антти повернулся к другу и едва не вскрикнул. Тот корчился от боли, в его груди что-то булькало и плескалось, извергая наружу ручеек крови. Почуяв взгляд друга, тот беспомощно сел на свои лыжи, пробормотав «Кажется, я ранен. Ты иди вперед, а я – уж сам…»

Конечно, Антти его не бросил. Сперва он перевязал друга, а потом, достав веревку, он соорудил из лыж Матти некое подобие санок. Он потащил эти санки по рыхлому снегу на север, теперь раздумывая лишь о том, как выбраться из этих лесов живым.

Когда вспоминают ту войну, то часто говорят о небывалом, особенно яростном морозе, гибельном для русских и спасительном для финнов. В следующей войне тоже был мороз, только сражался он уже на стороне русских, превращая немцев в куски плотского льда. Странная вещь, этот холод – то он на одной стороне, то на другой. Но на самом деле он – сам по себе, он не друг ни зверям, ни человеку, и обе сражающиеся стороны страдают от него почти одинаково. Может какая-то – чуть меньше или чуть больше. Но замерзнуть на смерть может любой солдат, не важно русский он, немец или финн. Каленые ледяные клещи вырывали жизнь из тела Матти, дымной струей она вытекала из его груди и расчерчивала снег красной полосой, которая тут же обращалась в хрустящую алую пыль.

В полусне Антти продолжал тащить свои сани. Время от времени ему слышались звуки кантеле, и он беззвучно отмечал, что этот музыкальный инструмент удивительно похож на русские гусли. Промерзшая шея не поворачивалась, и солдат не мог даже обернуть голову, чтоб поискать глазами источник сладких звуков. Краями своих глаз он видел какие-то блестящие фигуры, отрывающиеся от снежного моря, воспаряющие к черным небесам, а потом снова растворяющиеся в снежном безбрежии.

Один раз ему все же удалось повернуться, и его взору открылась окутанная предрассветной морозной дымкой кроваво-красная дорожка, расчертившая гладкое белое поле. Антти как завороженный глядел на красную струну, расчертившую белую страницу, и не мог от нее оторваться. Ведь красный и белый – это цвета его народа, а также и цвета народа русского…

Но надо было продолжать путь. Волки выли под звуки невидимого кантеле, а может – гуслей. Дополняя эту песню скрипел под лыжами снег. Антти уже не чувствовал усталости, он перестал ощущать и свое бытие. Как будто сделался невесомым и теперь парил в морозном, полном ледяных иголок воздухе. Как он находил дорогу – не стоило спрашивать, ведь всякий финский крестьянин наверняка ее найдет, даже будучи и без сознания. Каждый камень, каждая сосна и ель, которые ничем не приметны для гостя этого леса, для финна, его векового хозяина, могли сказать о многом. Так, слушая лесной шепот, он и вышел на третий день к своим, незаметно для себя пройдя линию фронта. Его, конечно, тут же отправили в госпиталь, где он узнал, что на санках, которые он усердно тащил столько времени, и веса которых не чуял, лежал уже насквозь промерзший труп.

Тогда он не смог попечалиться о смерти друга, из его полуживого тела морозный ветер забрал все чувства. Скорбь пришла позже, когда вместе с теплом вернулась и жизнь. Он долго корил себя за гибель Матти, но так до конца своих дней и не смог придумать, что бы он мог сделать для него тогда, в скованном льдом лесу вдали от линии фронта. Даже его дыхание, и то там было замерзшим, и ни в кого не могло вдохнуть тепла…

Те далекие дни все время воскрешались дедовой памятью. Вот однажды он взял с собой еще маленького Аланда и отправился с ним в Ленинград. Соседи по вагону смачно причмокивали, предвкушая сегодняшнюю выпивку. Ведь поезд этот в народе (и финском и русском) давно окрестили пьяным. Такую цель ставило перед собой большинство пассажиров, и вечером, когда поезд покатится обратно, он будет пропитан ядреным спиртовым запахом и пьяными бреднями. Но замысел старого Антти был иным, и когда поезд поравнялся с платформой Финляндского вокзала, они отправились не с рассасывающейся по ближайшим ресторанам толпой, но вскочили в битком набитую пригородную электричку. Вскоре дед и внук оказались в каком-то поселке, будто выплывшем из старого страшного сна. Улицы поселения были сплошь составлены из двухэтажных серых бараков. Зловонные будки в их дворах и очереди к водяным колонкам, по одной на каждой улице, красноречиво говорили о наличии удобств.

Дед без устали водил внука по селению, подолгу стоял вместе с внуком у мусорных куч и возле гор приготовленных в печку дров. На одном из перекрестков он обратил внимание внука на двух детей, выходивших из барака и направлявшихся к ближайшему магазину, который был закрыт, но на его дверь опиралось безвольно размягченное пьяное тело. Должно быть, это был папаша одного из ребят. В один из бараков они зашли, поднялись по скрипучей деревянной лестнице, едва не рассыпавшейся под ногами. Из-за ободранной двери, что была на площадке, нестерпимо несло мочой – должно быть, прямо там справляли малую нужду, когда не было сил или возможности дойти до будки.

Потом дед и внук вышли обратно на улицу, заглянули в дворовый колодец, из которого нестерпимо несло тухлыми яйцами, и воду из которого, по-видимому, уже давно никто не брал.

По лицу старика ползала ядовитая усмешка, которая делалась все заметнее и заметнее, хотя он, видимо, старался удержать ее внутри. Он старательно пропитывал внука впечатлениями от поселка, стараясь, чтобы те охватили каждую крошку его души. И только когда они вернулись на вокзал и сели в поезд, старик произнес: «Вот и мы бы так жили… Если бы не Матти, если бы не мое поколение… Не зря, значит, воевали, не зря тогда лилась на снег и его кровь…»

Как был согласен с ним Аланд! Его брала дрожь только при одном броске памяти в глубину русского поселка. А уже представить себя на месте кого-нибудь из его жителей у него и вовсе не хватало душевных сил. Потому возвращение назад, в свое место и время, в самого себя вызывало такое чувство, будто его обдувал ветерок чистейшего счастья.

Но теперь… Теперь, когда не стало Советской России, а финский отряд космонавтов был расформирован за ненадобностью, Аланд вдруг вспомнил, что в том бараке, куда они с дедом тогда зашли, он услышал еще и характерный грохот космической ракеты. Он раздавался из телевизора, а, может – из радио, и легко просачивался сквозь неплотно запертую худосочную дверь. Только сейчас до него дошел смысл того звука – и в том бараке люди тоже жили мыслями о дальних мирах, через которые они когда-нибудь придут к вечному и абсолютному счастью. Отрицая на словах Бога, они стремились к Нему, новая вера пронизывала всю их жизнь, не оставляя в ней темных уголков. Быть может, кто-то из того барачного поселка когда-нибудь еще совершит бросок сквозь миры, и попадет-таки в их Начало, в самый Центр Всех Миров… Так и будет, если русская жизнь сейчас возьмет, да вновь изменится. А изменится она наверняка, русского его бытие всегда жмет со всех сторон, как жесткая кровать, оно ему обязательно неудобно. И в постоянной смене своей жизни тоже спрятано вечное русское искательство, без которого не может жить народ. Россия – страна непрерывного пути, начало которого потеряно в глубине прожитых тысячелетий, а конец растворился среди звездных гроздей необъятного неба. Что перед этим жизнь сегодняшняя, которая, все одно, прекратится в одном из «завтра»? Чем восьмикомнатный особняк выше барачного закутка, если рука прикоснулась к двери, раскрывающей Вселенную и то, что сокрыто за ее необъятным, но все же конечным телом?!

А ему, неудавшемуся космонавту Алдану, и всем людям его народа нарезаны небольшие ломтики счастья, которых, вроде бы, должно быть достаточно. Их хватит для жизни, а смерть для людей, воспитанных на аккуратно расфасованных кусочках радости, суть продолжение этой жизни, по-иному представить ее себе здесь никто не в силах. И Господни очи всегда будут взирать на страну Суоми, видя ее леса, скалы да озера. Но никогда они не заметят людей, каждый из которых упивается своим клочком житейского блага, и потому не имеет сил и времени, чтобы просто взглянуть на небо…

Выходит, это отстаивали деды, когда возводили между Суоми и Россией неприступную стену из своих тел вперемешку с гранитом и бетоном? Такой ей быть, земле лучших в мире конструкторов обогревательных приборов и унитазов, где никто не занесет своей ноги для шага в Великий Простор?!

«Унитазный барон», который давно уже не был кандидатом в первые финские космонавты, глубоко вздохнул. В руках уныло лежала бумага, говорившая о расформировании космического отряда, которую он случайно извлек из верхнего ящика стола.

Жизнь не оставляла выбора, выданный ему брикет счастья он мог обменять лишь на его отсутствие. Потому оставалось лишь вернуться к компьютеру и придирчивым оком в очередной раз осмотреть свой проект нового унитаза…

 

Циолковский и Мечников: большая развилка

Конец 19 века, расцвет города Петербурга, когда столица Российской Империи стала превращаться едва ли не в самый большой город мира. Привычные для всех русских городов и городков крошечные домики потихоньку сдавались и исчезали под пятой гигантов, строившихся в новом, удивительном стиле модерн. Зажурчал водопровод, забулькала канализация, под новенькими сводами вокзалов засвистели паровозы, зовущие в дальние русские и заморские края. Кое-где фыркали бензиновыми чихами первые автомобили, порождая дрожь в руках и груди бородатых извозчиков. Авто для них было злым чудом, устройство которого никогда не будет распознано их не привычным к шестеренкам и гайкам сознанием. Зато природное чутье подсказывало, что чадливые чертопхайки запросто сметут их вместе с привычными лошадями с городских улиц, выбросят в голодную безнадежность родных деревень или в потный мрак заводских окраин. В след еще слабеньким, новорожденным машинкам грозили пудовые, пропахшие навозом кулаки. Но сделать что-нибудь с этими железными младенцами они были бессильны, несмотря на природную, деревенскую силу, влитую в них. Извозчики роняли слезные капли, а машины ехали дальше, только шофера плотнее надвигали на себя очки, чтоб не видеть изрядно надоевшего гужевого люда.

Где-то вырастали фабрики, где-то заводы. В их прокопченных сердцевинах все время что-то гудело, стучало, тарахтело. От одних за версту чувствовался жар, от других – непонятная едкая вонь. Одним словом, Петербург походил на куриное яйцо в короткий момент проклевывания цыпленка. Только цыпленочек выходил стальным и бездушным, и таким большим, что его крылья могли накрыть всю Россию. И никто из людей, которые с дрожью обходили фабрики да заводы, не мог знать, какое место он займет в стране, когда та окажется в тени железных крыльев.

Видимая, тяжелая работа фабрик и мастерских была лишь отражением невидимого и незаметного труда, который проходил за стенами университетов и жилых квартир, который бородатые крестьяне могли презрительно назвать пустой говорильней. Тем не менее, там писались и говорились слова, каждое из которых могло много раз перевернуть через голову и снова поставить на землю даже самого могучего из крестьянских богатырей.

Мысли ученых людей изливались, сливались, разделялись, сталкивались и пересекались. Иногда мысли сплетались в отчаянный дерущийся клубок. Эти бои были невидимыми и не слышными даже в соседней комнате, в них не проливалось ни одной капельки крови. О реках, озерах, морях и океанах крови, в которые обратятся некоторые из их слов, говоруны даже не подозревали. Зато они много грезили о завтрашних днях, в который перетечет день сегодняшний. Картины грядущего виделись им идеальными и неподвижными, очищенными от всякого движения, и от того не способными к тому, чтобы быть положенными на земное лицо.

В головах ученых варились все новые и новые идеи. В их варево вкладывалось изученное и прочитанное, подцепленное из опытов и выточенное холодным разумом. Но все вместе это оказывалось пресным и безвкусным, не способным быть вложенным в тело живой и вертлявой жизни. Потому нельзя было обойтись без приправ веры, надежды, любви и мечтаний, мечтаний, мечтаний….

Такими мечтателями, богатыми верой, надеждой и любовью, были и два человека, беседовавшие этой ночью в одной из петербургских квартир. Оба они были чужды Петербургу, как люди, но свои для него – как ученые, способные еще немного ускорить вылупление железного птенца новой жизни. Потому жизнь и привела их в кружево каменных улочек, куда они принесли уже созревшие плоды своих идей, и теперь судили о том, какие штрихи их мысли добавят к картине их родины в завтрашнем дне.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-04-15 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: