Реквием павшим цивилизациям 13 глава




- Конечно… Не вспомню… - Орион целился из ружья памяти в свои давние годы, но цели так и не находил.

- Это неважно, - неожиданно сказала девушка, - Я тогда часто смотрела на тебя, и всегда думала, что полюбила бы, если бы не твоя коляска. Ночью я тайком выбиралась на улицу, и видела, как ты смотришь на звезды. Сама смотрела туда же, куда и ты, но не показывалась. Думала про твое звездное имя – Орион. И… Горько вздыхала…

- Что вздыхать? У меня же есть брат, он – такой же, как я, но – здоровый!

- Да, здоровый. Но… Он же никогда не смотрел на звезды! И он все равно – другой. Может, на фотографии вы и одинаковы, но в жизни…

Они помолчали.

- Знаешь, теперь нам жалеть друг друга не надо, мы сделались одинаковыми. Так что, давай дружить! – неожиданно предложила Карина.

- Давай! – согласился Орион.

Карина рассказала о том, что случилось с ней. Конечно, она в восемнадцать лет влюбилась в парня, который был старше ее лет на девять. И производил сильное впечатление – у него была своя машина, на которой он любил лихо гонять. Его отец был в зените своей силы, которая у него росла из какой-то смутной области мира. Разумеется, Карина о ее источнике не спрашивала. Ей хватало и того, что у Володи (так звали парня) была уже и своя квартира, и машина, и еще много чего «взрослого», включая блестящую черную папку, с которой тот не расставался.

Но особенно Карине нравилось гонять с ним на его новеньком спортивном автомобиле. Двести километров в час, когда мир сливается в серо-зеленую массу, и ты, словно стрела, пронзаешь его! Велика русская земля, и хватит в ней пространства для таких скоростей! А как сладок поцелуй, когда он совершен во время такой гонки, и мгновенное закрывание глаз во время него грозит смертью обоим! В одно мгновение, когда скорость и любовь сплавились в один золотой шарик!

Ну а что было потом? Скорость, спаянная с любовью, и любовь, переплавленная в скорость, безграничная надежда на его волю, перелитую в две руки, вцепившиеся в баранку… И… Бетонная стена, будто восставшая из земных недр, многоточие последней мысли…

И вот, теперь – скорость двух уродливых колес, приводимых в движение двумя слабыми руками. Ну а Вова отделался синяками и шишками. Известная вещь – водительский инстинкт, который в последний момент помимо воли поворачивает баранку так, чтоб уцелеть самому, позабыв про пассажира, как бы дорог он не был.

С тех пор бывший любимый исчез из ее жизни. Он перед ней больше не являлся, ей на двух колесах до него не доехать. Кто-то рассказывал, что папаша купил ему уже другую машину, на которой тот раскатывает с другими девушками. Карина, конечно, до крови рвала свою кожу, но разве она сама могла заречься, что окажись на месте Вовы, не поступила бы точно также?! Вернее, она пыталась говорить себе, что она – конечно нет, а этот гад Вова – так поступил, но перед глазами тут же выкатывал на своей колясочке Орион.

Так они и стали жить вместе. На следующую ночь уже и легли рядом, исступленно ласкали друг друга руками, шептали о любви. И Орион сочинил первое в своей жизни любовное стихотворение.

На другой день явился брат, чтоб справится о ходе работы. На Карину он посмотрел недружелюбно, будто на грязную тряпку посреди блестящего паркета образцовой квартиры. Пробормотал нечто вроде «это еще что такое?!»

И Орион понял, что он никогда не понимал своего брата, хоть и был – близнецом. Слишком уж разными путями запустила их жизнь. У него теперь где-то есть семья, вроде даже двое детей, но он о них ничего не знает, и ни разу не видел. А его работа, то есть место, в которое отправляются плоды труда брата-инвалида, жила лишь в воображении Ориона. На самом деле он ничего-ничего о ней, да и вообще о Николае не знает!

«Почему я об этом думаю?! Ведь пятнадцать лет – ни разу не задумался? Неужели из-за Карины?!» - удивился Орион.

Коля выкатил Ориона на улицу – поговорить.

- Чтоб ее тут и духа не было!

- Это почему еще?! – удивился Орион.

- Сам пойми. Твоя работа – секретна, и зачем нам надо, чтоб кто-то знал о важнейших тайнах, причем – не наших с тобой, а государственных!

- Куда она их унесет, такая же, как и я, - промолвил Орион.

- Уверенным нельзя быть ни в ком, это для нас – главное правило, - сухо ответил Николай.

После этого он, не прощаясь, направился к своему автомобилю.

Николай нервно вцепился в баранку. Конечно, не о возможном разглашении великих тайн он сейчас думал. Он опасался, как бы сам Орион каким-нибудь образом не узнал правды. Ведь от Ориона зависело будущее Николая, а оно казалось ему необъятным.

Учреждение, в котором служил Николай, в самом деле носило грозное имя, от которого прежде трепетало много сердец. Да-да – знаменитое КГБ, позже сменившее вывеску, но как будто служившее тому же суровому господину, ГОСУДАРСТВУ.

Прообразом КГБ во времена царя Ивана Грозного была Опричнина, символом которой служила собачья голова. Собачья преданность, верность, и такая же – злость к врагам. Суровый цепной пес, оберегающий своего хозяина, и перед ним становящийся на задние лапы. Величие дела заложено в самом названии, и для него не может не быть неприемлемых средств. Борьба за большую, может – ВСЕЛЕНСКУЮ ПРАВДУ действительно была задачей этой могучей и древней организации, тут Николай не солгал.

Именно – была. Ибо фундамент ГОСУДАРСТВА – это его ИДЕЯ, которая при Иване Грозном звалась Православием, а при товарище Сталине – Коммунизмом. Но старые фундаменты дали трещины, и в них просочилась вода чужих идей, прежде всего идеи о соответствии ценности человека его уровню жизни, то есть – цене. Не выдержав водяной атаки, опоры фундамента подкосились и рухнули, и ГОСУДАРСТВА по своей сути уже не стало, остались лишь разговоры о нем, да СЛУЖБА БЕЗОПАСНОСТИ.

И стала эта служба подобна сорвавшемуся цепному псу. У него осталась былая злость, ставящая его выше трусливых дворняжек. Но не стало больше хозяина, при котором он имел бы смысл. Не может пес смастерить себе нового хозяина, может лишь кидаться на всех без разбора, пока не будет убит ударом чего-нибудь тяжкого.

Орион не знал, что ПРАВДЫ, о которой он думает, что защищает, более нет на свете. А ее некогда верный пес творит сейчас то же самое, что и другие дворняги – ищет кусок мяса, или кость на свои зубы. Только в отличии от дворняг, он знает, где их раздобыть, и не рыскает где попало.

Потому Николай с группировавшимися вокруг него помощниками были заняты сбором компромата на разных важных лиц. После с собранным компроматом обращались в зависимости от того, что хотели получить в итоге. Его можно было продать тому, на кого он был собран, или его врагу, или надежно спрятан до поры до времени, или на что-нибудь выменян. Да с этим «чернильным золотом» можно сделать что угодно, он – самое совершенное из всего оружия, но вот только как его доставать?

И Коля был волшебником. Правда, из тех чародеев, которым истинную чудесную силу вроде какой-нибудь волшебной палочки вручил другой волшебник, настоящий, а они умеют лишь ею махать да загадывать желания.

Желания загадывались, и чужие грехи исправно перерабатывались в сырье для совершение грехов собственных. Уже была обеспечена и довольная жизнь, и все доступные развлечения (от сбора противниками компромата уже на него Николай смог себя обезопасить, ибо знал это ремесло лучше остальных). Теперь хотелось погладить свою жажду подняться над другими людьми, заслонить им собою небо. Конечно, у него были подчиненные. Но для них он был всего лишь старшим товарищем, но не богом. А что-то в его нутре жаждало именно последнего, чтобы его огромные портреты на площадях города заслоняли собой небесную синеву, и не оставляли перед людьми выбора для направления взгляда. Он решил шагнуть в политику.

План Николай набросал быстро, и обнаружилось множество людей, которых надо убрать со своей дороги, напугав их должным образом. Но набрать на них компромат он мог лишь с помощью волшебной палочки своего брата. То, что он – инвалид, казалось Николаю положительным качеством. Круг общения – практически отсутствует, соблазнить на раскрытие секретов его тоже почти невозможно. Как соблазнишь человека, которому так мало всего надо?

Но теперь эти же качества брата могут обернуться против него, Николая. Станет ли он трудиться лишь во имя возвышения брата, которое необходимо лишь ему самому?! Вот, к примеру, кто-нибудь из знакомых Карины, которые у нее еще остались с былых времен, может знать о Николае что-нибудь, чего Ориону знать не надо. Откуда ему о нем знать? А что, разве кто сомневается в тесноте этого мира!

Кроме того женщина может отвлечь его мысли от главного, забрав их себе. И тогда не будет уже у Ориона чудесных озарений, кладущих в руки Николая все новые и новые инструменты, которыми он орудует с людским миром.

А Карина тем временем рыдала рядом с Орионом.

- Ты от него зависишь… Ты не выживешь без него… Как и я – без своих родителей, которые, слава Богу, пока живы. Но твои так рано умерли, и мои же тоже могут, и тогда – смерть. А твой брат тебя оставит – тебе смерть. Нет, нам надо расстаться…

- Нет! – закричал Орион, и больше ничего не сумел сказать.

Они прижались друг к другу и глотали слезы друг друга.

- Знаешь, - неожиданно сказала Карина, - А ведь твой брат похож на Вову!

- Скажешь тоже! Теперь для тебя все, кто не люб, на него похожи!

- Нет, правда… Ну ладно, может и не похож. Но я заметила, что он от тебя что-то скрывает! Как-то все не так…

- Я же этого не вижу…

- И не увидишь. Он ведь твой брат!

Орион задумался. Впрочем, его мысли тут же перебежали из головы в пальцы рук. На этот раз все произошло как-то мгновенно. Почти готовая Всевидящая камера была разобрана и собрана снова.

Николай явился раньше, чем его ждали. «Опять она здесь», процедил он сквозь зубы, взглянув на Карину. Но Орион уже держал в руках свое творение.

- Часто когда берешься за дело, то так разохочиваешься, что выходит что-то большее, чем думал сделать, - сказал он.

- Большее? – не понял Николай, - Ты про что?

- Думал сделать камеру, которая увидит людей сквозь любые стенки. А вышла система, читающая их мысли. Вот тебя я и так вижу, а твои мысли… - прошептал Орион и включил камеру.

Тут Николай почувствовал кое-что непонятное. Он сразу же сообразил, что лучше не выхватывать камеру из рук брата и не бить ее об пол – тогда он, ясное дело, все поймет. Нет, надо стиснув зубы выдержать этот сеанс.

Но выдержать он не мог. Ему показалось, будто многие мысли обратились в колесики, которые крутятся против его воли. Чем больше он старается их остановить, тем быстрее они раскручиваются. К тому же где-то начинают вертеться еще другие колесики, о которых прежде он и не ведал. И вот уже все сознание обратилось в рой страшных мыслей, и бледный Коля закрывает руками голову, как будто помыслы – это убегающая каша, которую можно удержать руками.

Наконец, завертелось колесо воспоминаний о той страшной ночи, когда Коля намеревался задушить брата. Чтоб остановить его, Николай принялся мотать головой, но оно принималось вращаться все быстрее. «Стой! Я же смог тогда себя остановить!» - мысленно кричал он себе, но тут же другой голос отвечал ему: «Чтоб стать таким, как сегодня!» И уже роились думы о дне сегодняшнем…

- Нет!!! – закричал он, встал на колени, и припал к ногам Ориона.

Впервые за жизнь он почувствовал свое бессилие перед немощным братом, который неожиданно обрел столь грозную силу. Резкий переворот мира, в котором последние становятся первыми. От него не могут спасти даже хранившиеся дома гэбэшные погоны с большими звездами, которые он сам, впрочем, уже давно чувствовал деталью маскарадного костюма. Расстрел без патронов, вот чем было это тихое направление в его сторону вообще безобидного предмета.

- Прости! Тогда я тебя чуть не убил, а после строил жизнь на твоей вере… На обманутой вере, кроме которой у тебя ничего и не было! Прости… - быстро шептал он и бился головой о давно прогнивший пол дачи.

Карина на все это смотрела с испугом и удивлением.

Потом они сидели прямо на полу. Обнявшись. Все втроем. Орион похлопывал брата по плечу, словно говоря ему, что все и навсегда ему прощает… Потом они как-то оказались на улице, и была ночь, и все втроем смотрели на звезды, разглядывая в осеннем мраке созвездие Ориона.

Тем временем со стороны домика-верблюда раздался скрип, похожий на ох. Не выдержав своей старости, домик развалился, причем – без лишнего шума и вреда. Просто сложился, как карточный. Наверное, будь у него уста, он сказал бы, что уступает место для чего-то молодого, нового, а его ветхий век все равно пришел к концу.

Потому в ту ночь идти было некуда, и до самого утра все втроем любовались звездами. А утром Николай пошарил по руинам и извлек оттуда Всевидящую камеру Ориона. Целую и невредимую.

Прошло полгода, и все пространство, на котором прежде стоял дачный домик-верблюд и простиралась кочковатая земля, выросло что-то необычное. Большое сооружение, чем-то похожее на видеокамеру и телескоп одновременно.

На него с восхищением смотрел Николай. Все свои богатства он вложил в создание этого чуда, которое теперь принесет что-то, что много важнее, чем какая-то там прибыль.

Рядом стояли Орион и Карина на своих прочных ногах. За прошедший год их тела сами собой исцелились, чему не могло быть физической причины – на них давно махнули рукой не только доктора, но даже самые чудесные из целителей. Неужели это – сила любви? Или, может, честное служение Ориона ПРАВДЕ действительно принесло ее? Хотя бы его телу и телу Карины…

Орион подошел к невиданному сооружению, что-то подправил в нем.

- Неужели расстояния для него – вообще нет?! Не верится, ведь даже для света – и то оно есть… - спросил Николай.

- Есть в нашем сознании, в мыслях. Но там много чего есть, - поправил Орион.

Из-за горизонта показывалось созвездие Ориона. Орион небесный. Сейчас они услышат обращенный к ним его шепот…

Сахаров: сопля и солнценосец…

В Санкт-Петербурге возле знаменитого здания Двенадцати Коллегий, где ныне расположен центр Университета, стоит странный памятник, поставленный не так уж давно. Вид его, скажем прямо – мерзок, если смотреть на него издали, то и не поймешь сразу, что в нем запечатлено человеческое тело. Скорее он похож на замерзший сгусток слизи, что для Петербурга не так уж и удивительно. Зимы здесь часто бывают морозными, оставаясь при этом еще и сырыми. Потому насморк – самая частая болезнь у горожан. Многие из приезжих, заметивших памятник лишь мельком, и не удосужившись прочитать надпись, уезжают из города с мыслью, что это и есть памятник Петербургскому насморку. Не зря ведь преподаватели и студенты близкого Университета зовут его просто - «сопля».

Иногда у «сопли» можно встретить беленькую старушку, по виду которой сразу скажешь, что она давным-давно готова к встрече со смертью. Отчего-то бабушка останавливается возле странного и неприятного памятника, долго на него смотрит. Чувствуется, что с человеком, по смерти которого воздвигнуто это бронзовое издевательство, ее связывало что-то личное.

При взгляде на «соплю» ее морщинистые глаза начинают слезиться, покрывая снег под ногами шариками замерзших слезинок или крошечными лунками, в зависимости от ярости зимнего холода (летом она тут почему-то никогда не бывает). Ей видится совсем другой памятник этому человеку: могучий Ученый держит на своей всесильной руке новое солнышко, которое бросает лучи согревающемуся у его ног миру. Но… Такого монумента нигде на свете нет, и перед ней уныло зеленеет все та же «сопля». Сломать бы ее, бросив на такой подвиг последние старушечьи силы, ведь куда-то все равно их надо напоследок потратить, в могилу же их не унесешь! Можно, конечно, орудовать и легально – где-то писать, где-то просить, где-то требовать сноса гадкого лже-монумента и установки настоящего, большого, стоящего. Но нет, не шевелится бабушка, не бредет с поднятой клюкой к «сопле» и не семенит с ручкой и бумагой в соответствующую контору. Слишком хорошо она помнит его жизнь, записанную, как на старую пленку или современный диск, на жизнь ее…

 

Родился я в Советском Союзе, и с ранних моих дней по ушам гладила частая фраза «в нашей стране слуг нет». Но, уже подрастая я узнал, что даже у моего деда, отставного майора, в годы службы был слуга, который назывался денщик. И, узнав об этом, я заинтересовался историей советских слуг.

Село Баранка славилось тем, что все, кто выбирался из него в город, становились слугами. Профессия эта была весьма престижной в те годы, когда даже устроиться работать на фабрику, чтоб обитать в тесной барачной комнатушке и, просыпаясь, мчаться с полузакрытыми глазами в утробу цехов – уже считалось большой удачей среди сельского люда. Лучше, конечно было сделаться дворником или извозчиком – своя комната, работа тоже без всяких свистков и окриков начальства. Но стать слугой, жить в господских покоях, кушать барскую еду… Нет, о таком мало кто осмеливался и мечтать.

Все уже позабыли, кто из Баранковцев первым попал в слуги. Иногда только поговаривали, что он был из рода Клиновых, но все запамятовали, как его звали, а нет имени – нет человека. Но среди слуг былых обитателей Баранки было много, они сильно потеснили соперников, иноверцев-баптистов, и, что обычно для людей, только что вышедших из общины – всегда помогали своим. Оттого все более-менее смышленые жители Баранки, кто, конечно, был молод, исчезали за дубовыми и ореховыми дверями барских особняков.

Не бедствовало и родное село, в котором все дома, на зависть гнилым соседним деревушкам, были сложены из красного кирпича. Конечно, находились люди, не желавшие идти в услужение, но и они легко находили себе работу в родном селе. Многие бары любили иметь в своих домах какие-нибудь атрибуты крестьянской жизни – серпы, которые ничего не жнут, никогда не косившие косы, не видавшие землицы плуги. Такие предметы, красивые, но в крестьянском труде неприменимые, и творили мастера Баранок, а потом продавали их господам через слуг, которые были на родине чьими-то зятьями или кумовьями.

Речь, да и манеры обращения были в селе далеко не крестьянскими, что отделяло их от соседей почти настолько, насколько деревня оторвана от города. Из соседних селений родственники барских слуг и будущие слуги выглядели вроде китайских послов – такие же далекие и непонятные, которым можно подивиться, но говорить с ними не о чем, да и бесполезно – все одно не поймут. Со временем Баранка и обратилась как будто в маленький кусочек далеких городов, непонятно как заброшенный в лесной край.

Стоит ли говорить, какой страх в тех краях породил далекий 1917 год, когда в родные края валом повалили былые их дети, разом лишившиеся в городе работы? Странно одетые, с непонятными привычками, они носились по давно забывшему о своем крестьянском прошлом селу, нагоняя на людей невероятный страх. Не лучше пришлось и местному люду, ремесло которого тут же сделалось негодным даже для соседних деревень. Зачем, к примеру, крестьянину - плуг с неестественно огромным, да еще позолоченным лемехом?! Ему же землю пахать надо, а не любоваться на свое отражение в трудовом орудии!

Но, что вспоминать, кое-как то лихолетье пережили. У кого-то какие-то запасы остались, кто-то знал, где клад его барина, бежавшего во Францию, зарыт. Одним словом, выкрутились. А после опять слуги потребовались, уже для новой власти. Пришлось, конечно, поучиться вместо «господин» говорить «товарищ», так уж новые господа любили, да слуге не привыкать, он и не такую блажь на своем веку видывал.

После судьбы Баранковцев разошлись в разные стороны. Кто служил «неправильным» господам-товарищам, потом вместе с ними исчез в непроизносимом, но всем известном направлении. Кто служил «правильным» - вместе с ними и поднялся. Причем жизненный путь себе не выбирали ни первые ни вторые, без малейшего напряжения своей воли они сами собой расставлялись по дорогам, ведущим когда – на гору власти, а когда – и на эшафот. Впрочем, кто-то и доносы писал на своего «товарища хозяина», и даже красное удостоверение от органов в кармашек спрятал. Но, увы, тихая работа на «кого следует» все равно не спасала, и неверных слуг тоже ждала государева расправа, только уже за неверность.

После жизнь вошла в накатанную колею. С соперниками-баптистами государство покончило, и теперь слуги из народа, то есть баранковцы, открыли новую свою светлую страницу. Стали осваивать и новые специальности лакейского дела, например Костя Петров сделался личным шофером какого-то генерала, и собирался идти дальше – в личные пилоты. Потому на него в родном селе смотрели с уважением, будто он уже рассекал облака своим изящным самолетом, в котором хозяин неожиданно для себя делался гостем, а его слуга – полноправным хозяином, понимающим таинственный язык небес.

- Доченьку мою там никак не пристроить? – спрашивала у будущего лакея-пилота Клавдия Федоровна, его родная тетя, наливая ему третий стакан местного напитка из лесных трав, наподобие самогона, но много вкуснее.

- Что же, для сестренки я, конечно, самое лучшее предложу. Есть один ученый, пока что начинающий, ему домработница нужна. Сейчас, правда, эта работа по-другому зовется, но я не помню, да и какая разница? Домработница – она и есть домработница!

- Ученому?! – Клавдия Федоровна всплеснула руками. В те годы это слово звучало почти, как «святой». Впрочем, работать у святых жителям Баранки не доводилось, ведь у них никогда не было слуг, и потому стать слугой ученого оставалось самой вершиной лакейского счастья.

Вера в то, что великие премудрости, гуляя по плоти ученого человека, облагораживают ее, живет еще и в наши дни, и по тому, что она еще есть, мы можем судить о ее силе в те давние времена. К тому же служение ученому было куда безопаснее, чем какому-нибудь генералу или министру – наказывали их не в пример реже, а награждали – чаще. Работа у человека науки была и почетна, ведь кто знает, сколько гениальных мыслей кануло бы в пучине быта, не будь в ученых семьях домработниц! Выходит, слуги тоже вносили свой вклад в великие открытия и изобретения, в шаги народа по скрипучей лестнице технического прогресса…

В город девушек здесь провожали, как в замужество. Было и новое платье, и праздник всей деревни, и притворные слезы матери, и переплетение одной косицы – в две. Наконец, Наташу довезли до станции, где с положенным плачем посадили в поезд, полностью набив ее купе пирогами и приданым.

Дальше было прибытие, поиски по записанному на бумажке адресу, волнительный звонок в указанную дверь. Страха не было – разве боязно делать то, что когда-то делали все твои земляки и предки?!

Теперь Наталья Ивановна любит вспоминать тот день. Так все таинственно было, загадочно. Давний день был и последним днем ее жизни. После она стала жить жизнью УЧЕНОГО, который, в свою очередь, жил ПОИСКОМ МЫСЛЕЙ. Это, конечно, не означало полное растворение Натальи в ее господине-товарище. Она успела выйти замуж, родить детей и вырастить их вместе с детьми ученого – ее из домработницы перевели в няни. Но все это было связано с поддержанием ученого, даже дети Натальи, и те приняли на себя посильную долю труда. Играя с детьми ученого, они не давали им вносить помехи в отцовский труд, оберегая кристальную чистоту его времени, которое могло быть отдано лишь одному делу на свете – науке. Как-то он рассказывал Наталье о чистоте, в которой должны идти эксперименты, и о том, как он за нее борется и сколько сил ей отдает. Ведь воевать приходится не столько с видимой «грязью», сколько – с невидимой!

Наташе приходилось много трудиться. Дело в том, что Андрей (так звали ученого) был, как подобает людям гигантского ума, весьма рассеянным, и ей вместе с его женой Клавдией частенько приходилось заниматься поисками то пропавших в недрах дома перчаток, то – какой-нибудь сурово важной бумаги.

Вечером все собирались за большим столом – Андрей, его жена, позже – дети, и Наталья. Такими вечерами Андрей любил говорить длинные монологи о науки, иногда рассказывал о чем-то вполне понятно, иногда пускался в путанные рассуждения. Его никто не перебивал – для Наташи это было тоже частью работы, а для супруги – семейной обязанностью.

Наверное, в такие вечера Наташа узнала много больше, чем если бы закончила университет. Впрочем, уже после, она раздумывала, смогла бы окончить учебное заведение, или нет, и решила, что все-таки – нет. Ведь там учат сложные, ветвистые мысли, порождающие порой удивительные картины, комкать до мудреных математических формул, а после чертить их в тетради и на доске. У Наташеньки же мысли так и остались картинками, которые она пронесла в себе через всю жизнь, но так и не смогла их нарисовать. Значит, художественных способностей у нее тоже нет, и вся она – прирожденная домработница, так она, по крайней мере, для себя решила…

Андрей чиркал спичкой, прикуривал, а после долго смотрел на догорающий огонек. В эти мгновения ему иной раз вспоминались давние-давние огни бесследно растворенной в мути прошлого Первой Мировой. Неподвижность той войны, ее любовь к постоянству изгибов линий фронтов на штабных картах, делало крупнейшую мировую бойню в чем-то большой эстеткой. Но вся ее красота опадала, если на линии фронта глянуть уже не с высоты дальних звезд, а хотя бы с птичьего полета. А если спуститься еще ниже, до роста человека, война виделась совсем не прекрасным кровавым комком, подмявшим леса, поля и дороги. Лежачий же не видел ничего, его здесь крепко били, при том, очень часто – насмерть.

Одинаково утонувшие по горло в грязи, дрожащие от холода, почесывающие головы от окопных вшей, на той войне встретились прежде недоступные друг для друга город и деревня. Среди дородных солдат-крестьян, смотрящих спокойными глазами на пропитанную смертью землю фронта, то тут то там попадались худосочные бледные юноши, в глазах которых чувствовался страх, задавленный каменной ногой каких-то идей. Юноши эти были студентами, отправившимися на фронт в качестве санитаров-доброврольцев.

Поначалу солдаты избегали этих странных пареньков. Во-первых, они, только подумать, пошли ДОБРОВОЛЬНО туда, куда все идут по ЦАРСКОЙ ВОЛЕ. Выходит, они обидели Государя, присвоив его ВОЛЮ себе! Вдобавок, эти городские мальчишки постоянно рассказывали солдатам что-то столь заумное, что и не разберешь, за кого они – за нас или за вражин. Потому более всего боялись получить рану и попасть в руки этих санитаров, у которых, видать, один Бог и знает, что на уме.

Чего только не говорили на фронте. «А что как они чуму какую пустят? У нас говаривали, будто раз дохтура холеру пустили, их за то били!». «Я слыхал, что дохтура собакам и кошкам пилюли дают, штоб те помирали, это зовется - опыты. Што если санитарики эти и нам тоже – пилюли, что своим собакам!». «Может, они по наши души пришли? Тебя, к примеру, ранит, ты и слова сказать не сможешь, мычать сил не будет. А они возьмут, из тебя душу и выпьют, бесам ведь «нет» сказать надо, а безмолвие для них – что полное согласие!».

Но после солдаты увидели, что вражьи снаряды выбивают жизнь из санитаров точно так же, как и из них. Значит, они из одного теста слеплены - фронтового, солдатского! После бывало, что сам смертельно раненый санитар из последних тающих своих сил вытаскивал из-под летяще-снарядной смерти раненого солдата, а то и двух. Особенно же полюбили солдаты санитаров за спирт, который был у них среди прочих лекарств. Если уж у них такая полезная вещь есть, то они уже точно – свои!

Менялись и сами санитары. Они научились курить вместе с солдатами махорку, пить спирт, обросли щетиной. Говорили они теперь на том же языке, что и все загнанные на узкую полоску перепаханной свистящим железом земли – окопно-фронтовом. Университеты, трамваи, авто сделались им также далеки, как и плечистым крестьянам, только для них они ушли в прошлую жизнь, в то время как для переодетых в мундир землепашцев они были в жизни другой. Но не велика ли разница, ведь и первая жизнь и вторая были одинаково недоступны в пропахшем морозной сыростью окопе, когда руки обхватывают трепещущие в жестокой судороге ступни?

Война шагала то вперед, то назад, топталась на месте, и запертым в окопы людям мнилось, что никогда уже не будет ничего на свете, кроме холоднющих окопов да неумолкающей железной песни. Менялись лишь времена года, но каждое несло лишь злые дары. Зима – черные ветки отмороженных рук и ног, весна – полные талой воды окопы, в которой солдаты не отмораживали себе никаких частей, но умирали целиком. Лето несло новые бесполезные наступления, наматывало новые жизни на пулеметы и штыки. Осень давила тоской по родным краям, пропитывая тела тоскливой моросящей водой.

Был среди санитаров и Андрюша, очень любивший свет. Нет, разумеется, свет любили все, от последнего ротного дурачка до, наверное, и генерала. Но Андрей любил свет по-особенному, он много рассуждал о нем, удивляя не только солдат, но даже собратьев – санитаров. «Может ли быть такой свет, чтоб не было тени?» Что тут ответить? Конечно – нет! Ведь где есть свет – всегда должна быть и тень, как же иначе! Даже от солнышка, и то тень всегда кроме полдня есть! И от свечи в Храме Божьем есть! Что тут говорить о какой-нибудь лучине или лампе-коптилке? «Может, солнышко далеко, потому его свет приходит к нам слабеньким, и дает место тени. Вот если бы сделать его близко, рядышком!» Ну что тут ответить? До такого не всякий и дурачок додумается, а об умниках уж и говорить нечего, те больше всякие беды да войны выдумывать горазды! А он дальше выдумывает «Может, потому зло и есть, что добро у человека тоже где-то далеко. А сделать бы его близким – и зла бы не было, и война бы кончилась!» Ну, это известное, старое «если бы да кабы»!



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-04-15 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: