Пока Мария оплакивала свою утрату, послы сообщали о различных слухах. В Толедо английский посол Чемберлен услышал толки о браке Марии с наследником Филиппа II доном Карлосом Испанским. Ему было пятнадцать лет, он был уродливым горбуном и уже начал проявлять темперамент убийцы, который в конце концов привел его к пожизненному заточению. В феврале 1561 года де Квадра, посол Филиппа II при дворе Елизаветы, сообщал: «Леди Маргарет Леннокс старается женить своего сына, лорда Дарнли, на шотландской королеве и, как я понимаю, имеет надежду на успех. Шотландский парламент решил рекомендовать королеве выйти замуж за графа Аррана, а если она этого не сделает, лишить ее возможности управлять королевством… Все чрезвычайно запутанно». Дарнли в самом деле появился в Орлеане по настоянию своей амбициозной матери, но он находился в конце списка. Молодой Арран был сыном герцога Шательро, но такой брак дал бы дому Хэмилтонов возможность наследовать престол, а к подобной перспективе шотландский парламент относился очень подозрительно. Более того, один намек на него вызвал бы у Елизаветы один из уже ставших знаменитыми приступов гнева. Ведь ей пришлось бы наблюдать, как самая амбициозная и ненадежная из шотландских династий разрушает ее северные границы.
Список продолжался. Франсуа де Гиз, приор ордена рыцарей-иоаннитов, представлял собой слишком тесный союз с кланом Гизов. Эрик XIV — новый король Швеции, был протестантом, но этой проблемой можно было бы пренебречь, если Мария переехала бы в Швецию. Второй из шотландских кандидатов в мужья также был отделен барьером исповедания. Лорд Джеймс Стюарт был сводным братом Марии, но даже если бы удалось решить эту проблему, он все равно оставался лидером протестантских лордов конгрегации и ожесточенным противником матери Марии.
Следуя примеру своей кузины из дома Тюдоров, Мария тянула время, но если бы возникла необходимость, она, как считали все, вышла бы замуж в соответствии с политическими интересами, и даже отвратительного дона Карлоса исключать было нельзя. Все это было непохоже на жизнь зачарованной принцессы, ожидающей своего прекрасного освободителя. Мария училась у Дианы де Пуатье и понимала, что такие романтические идеи — опасная роскошь, тогда как согласие и затягивание дела позволят ей выбрать наиболее удачное для собственных планов время.
Трокмортон отметил, что испанский посол проводил с Марией больше времени, чем это требовали его дипломатические обязанности. Он также счел двор «сильно изменившимся… здесь нет никого из Гизов и очень мало их друзей». Однако за сценой братья Гизы маневрировали, чтобы получить доступ к Екатерине. Она же, слишком мудрая для того, чтобы вызвать их откровенную вражду, держала братьев на расстоянии вытянутой руки. Мария теперь была лишена возможности влиять на двор.
Одной из наиболее очевидных и насущных потребностей Марии было информировать о происходящем и, если возможно, замирить шотландских лордов. В январе 1561 года она отправила в Шотландию посольство, обещая вернуться и предлагая амнистию за все преступления, совершенные в ее отсутствие. Она не связывала себя определенными временными рамками, употребив освященную веками формулу: «Когда дела позволят». Тем временем она, как казалось Трокмортону, была «рада править, подчиняясь доброму совету и мудрым людям, что является великой добродетелью в государе или государыне и показывает, что она обладает разумом и великой мудростью». К несчастью, Мария не могла положиться ни на мудрых людей, ни на добрый совет; все вокруг нее действовали в собственных интересах, так что она покинула французский двор и перебралась к своим родственникам — Гизам.
В марте 1561 года Сесил, предполагая, что Мария может вернуться в Шотландию и тогда его северным соседом станет католическое королевство, отправил Томаса Рэндолфа в Эдинбург, с тем чтобы он «выведал у протестантских лордов их намерения относительно дружбы и доброй воли». Его инструкции послу содержали завуалированную угрозу — Шотландию могли принудить к «дружбе», но предполагалось также, что, пока их королева находится во Франции, лорды могли бы заключить формальный союз с Англией. Шотландским лордам также рекомендовали «убедить свою государыню выйти замуж дома или вообще не выходить замуж без серьезных гарантий». Эту рекомендацию в ближайшем будущем повторит Елизавета.
Папа Пий IV, несколько приукрашивая действительность, обратился к Марии как к правящей королеве в своем письме от 6 марта 1561 года — первом из многих, — в котором просил ее поддержать Тридентский собор, отправив на него своих послов. Это означало бы молчаливую поддержку Контрреформации, и Мария избежала данной проблемы, ничего не предприняв. Девять месяцев спустя, 3 декабря, Пий IV написал снова, напоминая ей о долге католички и обещая оказать духовную поддержку и послать к ней легата Николаса де Гауду, чтобы укрепить ее решимость. И опять Мария не ответила.
В конце марта 1561 года Мария находилась в Реймсе у своей тетки Рене де Гиз, аббатисы монастыря Сен-Пьер де Дам, где была похоронена ее мать. Она ненадолго остановилась в Париже, где составила опись личных драгоценностей и предметов гардероба, так что она явно планировала покинуть двор.
Тому обстоятельству, что Мария была фактически изгнана от двора Екатериной, придавалось слишком большое значение. Пятнадцать лет спустя испанский посол Дельбена «долго перечислял прошлые события, чтобы показать, что королева-мать никогда не любила шотландскую королеву». Молодой шотландский дворянин Джеймс Мелвилл из Халхилла, паж коннетабля Монморанси, сообщал: «Королева-мать рада избавиться от правления дома Гизов и из-за них самих, и потому, что терпеть не может нашу королеву». Правда, однако, была куда проще. Мария была восемнадцатилетней вдовой, не имевшей при дворе близких родственников. При ней все еще находились ее четыре Марии, но они представляли собой нечто среднее между личными слугами и друзьями детства. Марии же, попросту говоря, нужен был кто-то, кому можно поплакаться, и Рене подходила на эту роль идеально. В монастыре Мария могла обрести покой до тех пор, пока не высохнут ее слезы, — по крайней мере, на первое время.
Целью Марии был Жуанвилль в Лотарингии, замок семьи Гизов, поэтому Трокмортон впал в панику — он опасался, что королева направится на восток, навстречу Фердинанду I, эрцгерцогу Австрийскому и императору Священной Римской империи, у которого было два сына брачного возраста. Трокмортон повторил Елизавете, что, если речь идет о Марии, «именно ее религия делает ее дружбу столь ценной. В настоящий момент она [Елизавета] находится в мире со всеми, и никто, кроме королевы Шотландии, не грозит ей войной». Сесил полностью разделял эти взгляды.
Продвижение Марии в сторону Жуанвилля, однако, было остановлено прибытием двоих гостей из Шотландии. Первым из них был Джон Лесли, впоследствии епископ Росский и глава католической партии, которая теперь более или менее ограничивалась северо-востоком страны. Лесли был тридцатитрехлетним прелатом и «тонким дипломатом». Он станет послом Марии в годы ее долгого английского плена. Он встретился с Марией 14 апреля и уверил ее в том, что послан графами Хантли, Атоллом и Кроуфордом, а также епископами Абердинским, Морейским и Росским. Он сказал королеве, что все католики Шотландии приветствуют ее как защитницу их веры, и предложил ей вернуться внезапно и высадиться в Абердине, где он сможет гарантировать ей армию, способную разогнать протестантский парламент в Эдинбурге. Это опасное предложение сопровождалось потоками лести, Лесли уверял Марию, что Шотландия с нетерпением ждет ее как нового рассвета. Это, как обычно, подарило ей минуту радости, хотя она мудро отвергла предложение Лесли.
То был вдвойне мудрый поступок, ведь на следующий день она встретила лорда Джеймса Стюарта, которого собрание знати послало, чтобы «узнать настроение молодой королевы».
Мария уверила его, что будет править, постоянно памятуя об их вольностях, и попросила его все подготовить к ее возвращению, которое состоится после коронации Карла IX. Родственники обменялись странными предложениями. Братья Гизы обещали лорду Джеймсу кардинальскую шапку, если он обратится в католичество. Тот, в свою очередь, попытался обратить Марию в протестантизм. Трокмортон уже намекал на это раньше, и Мария отвечала: «Буду с вами откровенна. Я считаю религию, которую исповедую, наиболее угодной Богу; я не знаю и не желаю знать никакой другой. Постоянство подобает всем, в особенности же государям и правителям королевств, и прежде всего в делах религии. Я воспитана в этой религии, и кто поверит мне хоть в чем-нибудь, если я легкомысленно к ней отнесусь?»
Лорд Джеймс напомнил Марии, что теперь в Шотландии по закону нельзя служить мессу, но дал ей лазейку, сказав, что, если она будет присутствовать на мессе в своих покоях, он гарантирует ей неприкосновенность. Обе стороны проигнорировали тот неудобный, но важный с юридической точки зрения факт, что, поскольку Мария не созывала Реформационного парламента и не подписывала его решений, превращая их тем самым в закон, запрет мессы не имел под собой правового основания. Лорд Джеймс закончил свою речь просьбой к Марии даровать ему графство Морей. Повидавшись с Трокмортоном в Париже и с Сесилом в Лондоне и представив каждому из них тщательно отредактированную версию беседы, он вернулся в Шотландию. Мария не доверяла его «особой любви к королеве Англии». Лорд Джеймс не получил от Марии окончательного ответа на вопрос, вернется ли она в Шотландию или останется во Франции.
На самом деле у Марии было несколько вариантов, но каждый из них требовал смиренно принять пилюлю из рук Екатерины, что для представительницы семейства Гизов было немыслимо. Мария знала, что ей вряд ли обрадуются при французском дворе, если она там останется в качестве вдовствующей королевы без всякого политического влияния.
Мария уже имела опыт бесплодного брака и жизни с супругом, к которому она относилась с нежностью, как к младшему и умственно отсталому брату; к тому же он скончался менее чем шесть месяцев тому назад. Планировать второй династический брак означало бы вновь войти в тревожный мир династических союзов, зная, что брак с одним государем неизбежно означает вражду со стороны всех остальных. Она могла получить отсрочку, удалившись в монастырь, а поскольку в числе ее ближайших родственников были два кардинала, великий приор и аббатиса, нетрудно было бы подыскать подходящее место с подобающим королеве комфортом. Но Мария была молода, красива и изящна, с детства привыкла к придворным любезностям и являлась центром притяжения для галантных дворян. Она обожала танцевать, ездить верхом, любила пиры и веселую жизнь в замках Луары. Будучи герцогиней Туренской, она могла бы удалиться в эту прекрасную провинцию, хотя, к сожалению, не в Шенонсо, где каменщики Екатерины как раз возводили новую галерею, и не в Шамбор, по-прежнему остававшийся любимым местом пребывания двора. Амбуаз все еще вызывал жуткие воспоминания, однако там легко можно было подготовить для проживания роскошный дворец с удобными охотничьими угодьями. Впрочем, на Луаре ее соседями постоянно оказывались бы члены королевской семьи. Однако Мария по-прежнему была популярна во Франции, для народа она все еще была La Reine Blanche [36]в своем белом траурном одеянии, и золотая жизнь герцогини Туренской казалась ей заманчивой.
Последним из вариантов было возвращение в Шотландию, страну, о которой она ничего не знала, и о тамошних конфликтах слышала лишь постольку, поскольку они касались ее матери или Французского королевства. С момента отъезда из Шотландии тринадцать лет назад все интересы Марии были семейными или личными. Ухаживание за мальчиком-королем, управление своим двором и угождение дядям счастливо сочеталось с охотой, танцами и выслушиванием изысканной лести поэтов и музыкантов. Мария вряд ли смогла бы назвать более двух городов в Шотландии, она говорила на нижнешотландском наречии, однако это была тайная игра, в которой участвовали она и ее четыре Марии, она не имела представления о религиозных и политических разногласиях, раздиравших ту страну, которой должна была управлять. Что же до воздействия Реформации на Шотландию, то ее это вообще не интересовало, за исключением того, что гугеноты были склонны к мятежам. Мы можем быть уверены в том, что во время визита матери во Францию одиннадцать лет тому назад Марии было сказано, что ее судьба — занять трон Шотландии и ее долг связан именно с ней. В Жуанвилле состоялся семейный совет Гизов, и Марии, возможно, посоветовали вернуться и, по крайней мере на время, признать Реформацию. Отказ от этого означал бы необходимость предпринять прямые действия, отвергнув заигрывания шотландских лордов и каким-либо образом договорившись с Екатериной. Мария неизбежно выбрала путь наименьшего сопротивления, а не тот, что диктовался ее слабым политическим инстинктом.
Сначала ей необходимо было решить семейные дела во Франции, поэтому она отправилась на восток, в Нанси, где жила ее золовка Клод, герцогиня Лотарингская. Здесь вновь засверкали огни празднеств — семейных крестин и помолвок, сопровождавшихся банкетами, балами и, конечно, охотой, а также «всевозможными благородными развлечениями во дворце». Несмотря на все забавы, Мария заболела «трехдневной лихорадкой». То была распространенная форма малярии, при которой приступы лихорадки возвращались каждые три дня на протяжении всего периода болезни. Во время передышек между приступами она смогла добраться до Жуанвилля, где за ней в ожидании ее запланированного возвращения в Реймс на коронацию Карла IX ухаживала ее бабушка Антуанетта де Гиз.
Коронация состоялась в Реймском соборе 15 мая 1561 года в отсутствие Марии, остававшейся в Жуанвилле. Карл IX был еще слабее, чем его покойный брат, а кардинал Гиз и его братья блистали на фоне Екатерины, присутствовавшей на церемонии лишь по просьбе папы. Сам обряд был гораздо менее пышным, нежели тот, что состоялся на восемнадцать месяцев раньше.
Мария вернулась в Париж 10 июня, и ее встретили герцог Орлеанский, король Наваррский, принц Конде и герцог де Гиз. Эта компания гугенотов и католиков ясно указывает на борьбу за власть при дворе Карла; однако все они подобающим образом объединились, образовав свиту Марии, и сопроводили ее в Сен-Жерменский дворец, где она некогда впервые предстала перед королевским двором. Там ее приветствовали Карл IX и Екатерина. 24 июля 1561 года начались торжественные проводы, длившиеся четыре дня и напомнившие Марии о счастливых годах. В ходе торжеств ее восхвалял Ронсар:
Подобно полю, с которого сорвали все цветы,
Подобно картине, лишенной цвета,
Подобно небу, растерявшему все звезды,
Дереву, обронившему листву или весь цвет,
Великому дворцу, покинутому королем,
Кольцу, утратившему жемчужину,
Так измученная заботами Франция теряет свое лучшее украшение,
Свой цветок, свой цвет, свою чистоту.
28 июня 1561 года Мария покончила со слухами относительно своего будущего, написав в Летингтон своему главному секретарю:
«Если Вы посвятите себя моей службе и покажете мне добрую волю, в которой уверяете меня, Вам не нужно будет опасаться клеветников и сплетников, ибо я не слушаю их. Прежде чем поверить тому, что мне говорят, я смотрю на результаты… Ничто не происходит в кругу нашей знати без того, чтобы Вы об этом узнали или дали свой совет. Не скрою от Вас, что, если после того, как я облеку Вас своим доверием, что-то пойдет не так, Вы будете первым, кого я обвиню. Я желаю впредь жить в дружбе с королевой Англии и вот-вот вернусь в свое королевство. По прибытии мне понадобятся деньги для моей свиты и на прочие расходы. От моего монетного двора должны остаться доходы за прошлый год…»
Мария описывала свои намерения столь отчетливо, как если бы эти инструкции вышли из-под пера самой Елизаветы, и она явно ставила Летингтона на место своего Сесила. Летингтон понял это, когда приказал сделать с письма копию и отослал ее Сесилу.
Нет сомнений в том, что весть о намерении Марии покинуть Францию была воспринята всеми с глубоким облегчением. Облегченно вздохнул и Трокмортон, которому не удалось встретиться с Марией во время ее странствий; Елизавета приказала ему не возвращаться в Англию до тех пор, пока Мария не ратифицирует Эдинбургский договор. Он знал, что Мария не собирается давать ему ответ до тех пор, пока не переговорит с советниками в Шотландии. Хотя Мария сказала ему, что отплывет из Кале, до него дошел слух о том, что она намеревается отплыть из Нанта и высадиться в шотландском порту Дамбартон, из которого она ребенком отправилась во Францию. Мария сыграла на руку Елизавете, отправив послом в Англию д’Уазеля; тот должен был попросить английскую королеву об охранной грамоте на случай непредвиденной высадки в Англии, а также и о гарантии возможности спокойно организовать дальнейший переезд по суше. Елизавета пришла в ярость, так как сочла это великим нахальством, однако уверила д’Уазеля, что с радостью на все согласится, как только Мария ратифицирует договор. Послу был дан недопускающий возражений приказ вернуться за документом во Францию. Елизавета также обошла главное оправдание Марии, лично написав шотландским лордам и прямо спросив их о том, каков будет их совет Марии, причем ее письма к ним содержали угрозы и обещания в равной мере. Прежде чем от них пришел ответ, Мария сообщила Трокмортону, что ей не нужна охранная грамота, так как она может спокойно добраться до Шотландии по морю. Она не станет ратифицировать договор до встречи со своими советниками, а что до использования английского герба, то это была идея ее свекра Генриха II и она отказалась от нее после смерти мужа. На следующий день, вероятно 20 июля, Трокмортон вновь попросил об аудиенции и услышал явно заготовленную заранее речь:
«Господин посол, если бы мои приготовления к отъезду не зашли так далеко, возможно, нелюбезность Вашей королевы и предотвратила бы мое путешествие. Теперь же я решилась пуститься в него, чем бы оно ни обернулось. Надеюсь, что ветер окажется благоприятным и мне не понадобится высаживаться на английском берегу. Если мне придется это сделать, господин посол, тогда я окажусь в руках Вашей госпожи и она сможет делать со мной все, что захочет. А если она будет столь бессердечной, что захочет покончить со мной, она сможет сделать это и принести меня в жертву. Возможно, для меня так будет лучше, чем жить дальше. Да исполнится Господня воля».
Несмотря на то, чтб Мария сказала Трокмортону, она, конечно, продолжала использовать создававшие столько сложностей английские гербы и с детским легкомыслием отмахивалась от этой проблемы, однако последние фразы ее обращения к Трокмортону не слишком-то легкомысленны. Уже не в первый раз она высказывала убеждение в том, что лучше умереть, нежели принять решение, к которому ее теперь принуждали. Она возвращалась в Шотландию без всякой радости в сердце и без всякого желания управлять этой страной как королева.
Теперь Мария отправилась в Лувр, чтобы надзирать за отправкой мебели и гардероба в Руан и Ньюхейвен, а затем опять уехала в Сен-Жермен. 25 июля она официально попрощалась с Карлом IX, Екатериной Медичи и королевским двором. Затем вместе с шестью дядями Гизами, стремившимися удостовериться, что она не забыла то, что обсуждалось в Жуанвилле, и в сопровождении большой свиты она направилась к Ла-Маншу. Ее точный маршрут и порт отправки хранились в большом секрете. 7 августа она достигла Абвиля, где дала Трокмортону последнюю аудиенцию. С последней просьбой об охранной грамоте к Елизавете были отправлены лорд Сент-Кольма и некий Артур Эрскин, хотя даже если бы Елизавета даровала его, документ не успел бы прибыть до отъезда Марии. Это просто был способ расставить все дипломатические точки над «и».
За день до отплытия Мария послала Трокмортону два серебряных таза, два кувшина, две солонки и кубок, всего 368 унций позолоченного серебра, в качестве традиционного подарка, выражавшего благодарность за службу. Мария и ее свита отплыли 14 августа; вместе с ней были Рене де Гиз, маркиз д’Эльбёф, Клод де Гиз, герцог Омальский, великий приор Франсуа де Гиз, поэты Брантом и Шательро, ее четыре Марии, доктор теологии и два врача. Две галеры со знатными пассажирами находились под командованием того самого Вильгеньона, который тринадцать лет назад командовал эскадрой, доставившей Марию Стюарт во Францию. За ними следовала внушительная флотилия грузовых судов, перевозивших ее мебель, посуду, наряды и драгоценности, а также 200 лошадей и мулов. Окончательные распоряжения относительно грузов были сделаны великим адмиралом Шотландии Джеймсом Хёпберном, графом Босуэллом, чей отец был фаворитом матери Марии в первые годы ее вдовства. Мария уже познакомилась с Босуэллом во Франции, куда он бежал не только от кредиторов, но также и от необдуманной помолвки с норвежской любовницей Анной Тронсден. Трокмортон считал Босуэлла «блестящим, опрометчивым и опасным молодым человеком» и был совершенно прав.
Когда королевская галера покидала Кале, ближайший к ней корабль затонул и вся его команда погибла. Мария пришла в ужас, а ее свита стонала, что это — самое страшное предзнаменование. Мария отказалась спускаться в каюту и приказала устроить ей постель на палубе, где и провела ночь, глядя на исчезающий берег Франции. Мария, одна из величайших плакальщиц истории, проливала потоки слез, пока любимая страна исчезала из виду; там оставалась ее юность. Она была восемнадцатилетней девственницей, коронованной королевой и вдовой, для которой Шотландия была совершенно чужой страной. Почитатель Марии иезуит Джозеф Стивенсон писал в XIX веке: «Шотландия, которая способна была восхищаться Ноксом и подчиниться диктату Елизаветы, не была домом для Марии Стюарт». Она вот-вот должна была начать жизнь, совершенно непохожую на ту, о какой мечтала.
Часть III
ШОТЛАНДИЯ
1561–1568
Глава VII
«МЫОКАЗАЛИСЬ В НЕИЗВЕСТНОЙ СТРАНЕ»
Во время морского путешествия Марии на север не последовало никаких враждебных действий со стороны Елизаветы, которая в конце концов отправила долгожданную охранную грамоту во Францию. Когда туман рассеивался, на горизонте появлялись английские корабли, но это были обычные патрули против пиратов, и единственным происшествием стала вынужденная стоянка одного из грузовых судов в Тайнмуте из-за встречных ветров. К сожалению, на этом корабле перевозили часть мебели и дорогих лошадей Марии — лучших, каких только можно было найти во Франции, а поскольку у животных не было паспортов, удивленный смотритель порта, выполняя свои обязанности, задержал их на месяц.
Прибытие Марии не было торжественным. Хотя она и запретила хлестать гребцов плетью, две ее галеры прибыли неожиданно рано, объявившись в заливе Фиртоф-Форт в ночь на понедельник 18 августа 1561 года под проливным дождем и в густой туман. Когда поэт Брантом увидел, что моряки зажигают лампы и фонари, он сказал, что их усилия не понадобятся: «Один лишь взгляд нашей королевы осветит целое море». Однако команда ему не поверила и до рассвета встала на якорь в заливе.
На следующее утро Брантом с дека не мог разглядеть гротмачту, «знак того, что мы оказались в неизвестной стране», но высадка продолжалась. Нокс, утверждавший, что «один человек не видел другого в двух шагах», счел, что погода являет собой дурной знак: «Что именно принесла она стране, кроме горя, печали и тьмы нечестивости?»
Поскольку путешествие закончилось раньше, чем предполагалось, а шотландские лорды не выставили дозор, королевскую свиту никто не встречал, и Мария в своем белом трауре и ее четыре подруги в более традиционных черных или серых одеяниях ступили на берег одни, в дождь и туман. На галере выстрелила пушка, чтобы дать знать горожанам, а в Эдинбург за помощью был отправлен гонец — ведь лошади по-прежнему оставались в Тайнмуте. Тем временем королевская свита добралась до самого роскошного дома, какой смогла разглядеть в тумане. Он принадлежал изумленному купцу Эндрю Лэму, который умудрился соорудить импровизированный обед для неожиданно прибывшей королевы и ее слуг. Два часа спустя с извинениями прибыл задыхающийся от спешки Шательро, а вскоре вслед за ним появилась и торжественная процессия встречающих: лорд Джеймс, граф Аргайл и лорд Эрскин из Дана с лошадьми и витиеватыми любезностями. Отправили гонцов, чтобы быстро подготовить Холируд, еще не вполне отремонтированный к прибытию Марии; она же вместе со своей промокшей до нитки свитой проследовала в город, хотя торжественной эту процессию назвать было трудно. Неудивительно, что Мария, увидев, какой жалкий прием ей оказали, расплакалась, а Брантом сообщает нам: она сочла, что сменила рай на ад, — хотя, вероятно, он говорил о себе.
Едва процессия тронулась, как перед ней предстала толпа просителей. За месяц до того в Эдинбурге состоялся карнавал, и некий портной Джон Гиллон исполнял роль Робина Гуда. В этот праздник по традиции «Робину Гуду» один день было позволено воровать в лавках — хотя большая часть товаров была возвращена. Пьянство и беспорядочный разгул сыграли свою роль, и праздник вышел из-под контроля. Гиллона арестовали и приговорили к смерти, причем предполагалось, что этот приговор по традиции будет заменен поркой, однако Нокс отменил помилование. В день прибытия Марии толпа ворвалась в Толбут — городскую тюрьму Эдинбурга — и спасла Гиллона. Теперь он вместе со всеми стоял на коленях перед Марией и умолял спасти его. Королева понятия не имела, в чем дело, в чем обвиняли приговоренного, однако ей посоветовали — возможно, то был лорд Джеймс — даровать прощение. Толпа вернулась в Эдинбург, восхваляя свою прекрасную и милостивую королеву. С политической точки зрения это было прекрасное начало царствования — и то было не просто удачное совпадение. К моменту прибытия Марии в Холируд на улицах города устроили фейерверк, приветствуя милостивую королеву, которая, как сообщили народу, сделала всем шотландцам комплимент: высадилась на берег без охраны. Мария находилась в королевстве всего несколько часов, но ею уже манипулировала ее знать, хотя сама она ни о чем не подозревала. Все это, не говоря уже о жалкой встрече и об отвратительной погоде, было совершенно неожиданно и совершенно не похоже на то, с чем она сталкивалась раньше. Ни один из рассказов о политических и религиозных переменах в Шотландии не подготовил ее к этому. Теперь ей предстояло учиться как можно быстрее.
Справедливости ради следует сказать, что любые воспоминания детства для Марии были теперь бесполезны, потому что за время ее отсутствия страна претерпела одно из самых больших изменений за всю ее историю. Королева-регентша Мария де Гиз игнорировала призывы лорда Джеймса Стюарта и лорда Эрскина из Дана[37]проявить терпимость к протестантам: ведь католичка Мария Тюдор правила Англией без нее. Отсутствовавшая Мария Стюарт стала королевой Франции, и ее мать была твердо намерена сдержать или даже остановить реформационное движение. Изгнанный Нокс ненадолго вернулся зимой 1555/56 года и отобедал с лордом Эрскином из Дана и Мэйтлендом из Летингтона, но к его присутствию относились терпимо, только пока он был незаметен. Поскольку ему никогда не удавалось быть незаметным, он вернулся на континент, чтобы бомбардировать Шотландию вдохновенными посланиями лидера в изгнании. 3 декабря 1557 года графы Аргайл[38], Гленкайрн[39]и Мортон[40]вместе с лордом Лорном[41]и лордом Эрскином подписали договор конгрегации[42], открыто провозгласив себя протестантами и тем самым объявив себя альтернативным правительством, не признававшим королеву-регентшу. Теперь они были лордами конгрегации, и их вера привлекала все больше последователей из числа мелких лордов и городской элиты — если, конечно, это не мешало торговле.
В 1558 году Кристофер Гудмен, который вместе с Ноксом был пастором в Женеве, опубликовал памфлет «Как следует повиноваться высшим властям». В нем он писал, что народ обладает правом сместить правителя, если тот не соответствует идее доброго правления и справедливости. Это был революционный подход, и знать относилась к нему подозрительно, но Мария де Гиз настроила против себя большинство шотландцев и подтвердила необходимость реформы совершенно ненужным сожжением «древней развалины» — безобидного восьмидесятилетнего школьного учителя Уолтера Милна, которого арестовали за то, что он учил ребенка катехизису. К чести города Сент-Эндрюса, местные власти недвусмысленно отказались участвовать в казни, и клирикам пришлось вершить страшное дело самим. К несчастью, они плохо справились с задачей, без нужды затянув агонию старика.
17 ноября 1558 года умерла Мария Тюдор и королевой Англии стала протестантка Елизавета. В начале мая следующего года в Шотландию вернулся Нокс. Исполненная решимости Мария де Гиз объявила лордов конгрегации вне закона. Те собрались в Перте, тогда именовавшемся Сент-Джонстоном, и Нокс произнес проповедь против идолопоклонства в церкви Святого Креста и Святого Иоанна Крестителя. Результатом стал мятеж, во время которого церковное убранство было уничтожено теми, кого Нокс именовал «подлым множеством», — за эти действия он на себя ответственности не брал — а огонь реформы превратился в пламя войны между лордами и королевой-регентшей. Обе стороны познали превратности судьбы и пострадали от отступничества, но после того, как Елизавета послала собратьям-протестантам военную помощь, в результате уже никто не сомневался. Смерть Марии де Гиз 11 июня 1560 года ознаменовала собой конец военных действий и сделала возможным Эдинбургский договор и созыв 8 августа парламента Реформации.