Мария, хотя и не без посторонней помощи, организовала Тайный совет, при посредстве которого могла управлять, утвердила свое право ходить к мессе частным образом и явила себя народу в Эдинбурге. Определились ее явные союзники и противники среди знати, и королева чувствовала, что противников можно пока игнорировать. Нокса она позвала к себе из любопытства и была поражена его отношением к религии. Он был духовным лидером растущей группы населения, но его религия для Марии не имела никакого смысла. Для нее религия подразумевала ежедневную мессу и призвана была давать утешение и успокаивать, а не беспокоить и провоцировать. Поэтому она классифицировала Реформацию как религиозное движение несомненной важности для тех, кто к нему присоединился. Но если реформисты демонстрировали терпимость к людям ее веры, их можно было игнорировать как нечто, пока не требовавшее от нее действий.
Следующим шагом Марии было показать себя населению за пределами Эдинбурга, и 11 сентября 1561 года, прежде чем наступающая осень обозначила приближение ее первой зимы в Шотландии, она направилась в Линлитгоу. Покинув дворец восемнадцать лет назад восьмимесячным младенцем, чтобы найти убежище в Стирлинге, она совершенно его не помнила. Но теперь по случаю ее возвращения знаменитый фонтан ее отца бил вином, а самые любимые гобелены, отосланные туда заранее, украшали стены. Дворец был сильно перестроен Джеймсом Хэмилтоном из Финнарта, незаконнорожденным сыном герцога де Шательро. Он посещал Блуа и Амбуаз на Луаре и наверняка был представлен ценнейшему трофею Франциска I — Леонардо да Винчи. Домой, в Шотландию, Хэмилтон привез лучшие произведения французского искусства и, перестраивая замок, позаботился о том, чтобы французы не воротили носы, так что вместо презрительных усмешек во дворце были слышны вздохи восхищения, а изысканные резные обрамления окон и — еще в большей степени — расположение дворца на пологом склоне холма на берегу большого озера вызвали одобрительный шепот. На горизонте, за озером и рекой Форт, лежали холмы Файфа, намек на более высокие горы на севере страны. Пейзаж был совсем не похож на долину Луары, а дворец, что немаловажно, ясно указывал на существование шотландского архитектурного стиля, который, хотя и был заимствован из Франции и Италии, обладал собственным изяществом.
Мария, проехав через город, присутствовала на банкете, данном в ее честь исполненными благоговения местными дворянами, пока придворные отдыхали на берегу озера. Через два дня королевская свита проследовала тем же путем, что и гонец с известиями о ее рождении девятнадцать лет назад. Мария прибыла в Стирлинг и расположилась в замке, некогда бывшем ее вторым домом.
Мария де Гиз в свое время наняла французских каменщиком и штукатуров, чтобы воплотить в жизнь желания Якова V, поэтому Стирлинг относился к французскому стилю в большей степени, чем Линлитгоу. Планировка и отделка королевских апартаментов были похожи на крепость Гизов — Жуанвилль — настолько, что три дяди Марии почувствовали себя как дома и начали склоняться к тому, что ее будущее, пожалуй, не так уж мрачно. Особенностью Стирлинга было множество вырезанных из дерева изображений, смотрящих с потолка. Сейчас на внешних балках располагается множество разнообразных резных фигур, одна из них — возможно, сам Финнарт со сломанным мечом. Даже Брантом теперь считал, что жизнь в Шотландии, в конце концов, не такая уж и варварская.
Тем не менее Мария едва избежала смерти, когда горящая свеча подожгла занавеси и полог ее кровати, пока она спала. Поскольку занавеси были задернуты на ночь, она в ужасе проснулась, окруженная языками пламени. Нокс, как обычно, истолковал это как предвестие ее правления в Шотландии; ведь за ней везде следовало пламя. Несколько дней спустя, 14 сентября, ее «благочестивые капелланы» должны были отслужить мессу в Королевской капелле, в которой ее когда-то короновали, но им не позволили это сделать Аргайл и лорд Джеймс, которые «настолько жестоко напали на хор, что некоторые его члены — и священники, и клирики — покинули свои места с разбитыми головами, а из их ушей текла кровь. Для совершивших это деяние все представлялось забавой». Учитывая, что сам лорд Джеймс вел переговоры о беспрепятственном отправлении мессы в королевской часовне в Холируде, это событие кажется выходкой пьяного хулигана.
Двор отправился дальше, чтобы нанести визит графу Ротсу. Тот потом утверждал, что во время этого визита у него украли столовое серебро. Рэндолф сообщал, что, где бы ни останавливались члены королевской свиты, «они мало платили за еду». В Перте состоялась уже ставшая привычной церемония встречи, во время которой королеве подарили сердце, наполненное предметами из золота. Подарок сопровождался обычной протестантской проповедью, осуждавшей заблуждения католического мира. Поездка и постоянные поучения, которые она регулярно выслушивала, начиная с Эдинбурга, оказались выше сил Марии. Она вполне предсказуемо упала в обморок, и ее пришлось снять с седла и нести в ее покои. Придя в себя, она присутствовала на парадном приеме в Данди, а потом отправилась в Сент-Эндрюс. Там пустили ложный слух об убийстве католического священника, и крайне благочестивый граф Хантли гордо заявил, что «вернет мессу в трех графствах», если Мария только прикажет ему. Та поспешно отказалась от этого предложения; оно только усилило ее мнение, что, если она хочет сохранить мир в королевстве или стать другом Елизаветы, граф Хантли будет серьезным препятствием.
Последней остановкой Марии перед возвращением в Эдинбург стал дворец Фолкленд, тот самый, в котором умер ее отец. Они никогда не встречались, и Мария уважала его лишь по обязанности; остается надеяться, что королевские слуги позаботились о том, чтобы она не спала в той же самой комнате, где он скончался. В Холируде не сохранилось никаких свидетельств того, что на его могиле в аббатстве отслужили мессу. Мария не считала его частью своей семьи; эмоции связывали ее с домом Гизов, и лишь династические права наследования порой заставляли ассоциировать себя с домом Стюартов.
Мария вернулась в Холируд 29 сентября; теперь она понимала, что без тщательной подготовки дядей Гизов, всегда и повсюду обеспечивавших радостно улыбающиеся приветственные толпы, ей еще нужно будет завоевывать популярность, хотя шотландцам и понравилась их прекрасная молодая королева. Нокс счел, что все города, через которые она проехала, «были заражены ее идолопоклонством». Шотландия не была похожа на Францию.
Возвращение Марии в Эдинбург было несколько омрачено постановлением магистратов, городского совета и глав ремесленных гильдий, предписывавшим «всем монахам, священникам, монахиням, прелюбодеям, развратникам и подобным им нечестивым людям» покинуть город в течение двадцати четырех часов или подвергнуться публичной порке. Мария, воспользовавшись своим правом, немедленно лишила провоста[51]и бейлифов должностей. Нокс выступал с истерическими обвинениями, однако по совету лорда Джеймса и Летингтона были назначены новые чиновники, и дело спокойно замяли.
Что невозможно было замять, так это требование Елизаветы ратифицировать Эдинбургский договор, устранявший претензии Марии на английский престол. Летингтон отправился в Лондон с письмами, говорившими о вечной дружбе, надеждах на постоянный мир между королевствами и заключавшими просьбу к Елизавете признать Марию своей законной наследницей. Письмо демонстрировало небольшие подвижки, однако Елизавета приняла его в штыки и продолжала настаивать на полной формальной ратификации договора. Когда Летингтон представил ей содержавшееся в письме предложение, Елизавета прямо сказала ему: «Я ожидала от вашей королевы другого послания… Я уже сыта словами по горло» и повелела ему надавить на Марию в отношении ратификации. Мария просто проигнорировала требование, не осознавая долговременных последствий своей бездеятельности. Английский историк Кэмден считал, что именно ее претензии на английский престол были «источником, из которого проистекли все выпавшие на ее долю бедствия».
Томас Рэндолф регулярно встречался с Марией и повторял требование ратифицировать договор, но все время сталкивался с вежливой глухотой. Он писал: «Ее милость каждый раз дарит меня добрыми словами, а ближайшие к ней люди, лорд Джеймс и Летингтон, говорят, что она имеет в виду именно то, что произносит». Рэндолфа допускали на заседания совета. 24 октября он отметил: «В палате совета… обычно она большую часть времени вышивает ту или иную картину». Любовь Марии к вышиванию явно намного превосходила ее интерес к государственным делам.
1 ноября она отпраздновала День Всех Святых торжественной мессой, музыка к которой, вероятно, была написана Робертом Карвером, однако после мессы священник был избит, и все ожидали новой прокламации, объявлявшей мессу частным делом Марии. Однако никакой прокламации не последовало. Казалось, что Холируд придерживался политики бездействия. Мария уже совершила первую поездку по стране или, по крайней мере, по части ее территории, получила приветствия жителей Эдинбурга и обустраивалась на новом месте, во дворце Холируд. По стенам развешивали гобелены, полы укрывали коврами, а повара приспосабливались к тонкостям французской кухни. Лошади Марии все еще находились в Берике. Ее дяди Гизы, за исключением маркиза д’Эльбёфа, вернулись во Францию. Герцог Омаль отплыл на королевской галере, а главный приор и монсеньор де Дамвиль отправились сушей, получив от Елизаветы охранные грамоты.
Марии удавалось подчинять события собственным целям. Когда 16 ноября она разбудила весь дворец, «так как ночью ей привиделось, что на подъездах ко дворцу появились всадники и он окружен», была поднята тревога и вооруженные стражники обыскали окрестности. Всё оказалось в порядке, и придворные вернулись в постели. Подозрение пало на Аррана, который, по слухам, собирался прибыть в Эдинбург во главе своих многочисленных родственников Хэмилтонов и захватить королеву в плен, хотя ничего подобного и не произошло. В результате Мария получила личную охрану из двенадцати алебардщиков; это число она вскоре удвоила. Не без причины подозрительный Рэндолф считал, что все это дело заварила сама Мария.
Несколько ночей спустя ночной отдых эдинбургцев прервал новый скандал. Босуэлл, д’Эльбёф и брат лорда Джеймса, лорд Джон Стюарт, развлекались вместе с «красивой девкой» Элисон Крейк и ее подругами. К несчастью, Элисон была известна также как «шлюха» Аррана, и во время следующего визита веселую троицу встречала вооруженная толпа Хэмилтонов. Д’Эльбёф побежал за своей алебардой, крича, что и десять человек не удержат его от сражения, позвали городскую стражу, а Рэндолф наблюдал за стычкой в безопасности своих покоев: «Я счел, что мудрее будет посмотреть на них из окна, а не присоединяться к ним». В результате Босуэлл в очередной раз был ненадолго изгнан из Эдинбурга, а Арран совсем лишился расположения Марии.
Проблема, которой надлежало заняться теперь, по-прежнему занимала умы всех сплетников Европы. Папский представитель в Лувене монсеньор Коммендоне писал кардиналу Борромео 23 ноября: «Королеве следует как можно быстрее решиться и выйти замуж за человека, способного искоренить в королевстве ересь». Как едко заметил современный историк Маркус Мерримен, «Мария как личность имела гораздо меньше значения, нежели Мария как разменная монета династической политики».
Папа Пий IV написал Марии 3 декабря, напоминая ей об обязанностях католического суверена. «Будь настойчива и постоянна — помни, какой добродетельной была Мария», — советовал он ей, имея в виду правление Марии Тюдор, когда было сожжено более трехсот протестантов. По крайней мере на время, Мария предпочитала отложить решение этой проблемы. Двор обустроил все для наслаждения жизнью, и Мария сосредоточилась на том, что умела делать лучше всего.
На Лит Сэндс половина придворных-мужчин переоделась женщинами, а другие надели маски, чтобы «играть в кольцо». По правилам игры всадники старались пронзить копьем круг из ткани, привязанный к шесту. Вскоре после этого Мария отдала полностью противоположное распоряжение, приказав придворным облачиться в траур по случаю первой годовщины смерти Франциска II. Никто из шотландских дворян не последовал приказу. Во время поминальной мессы Мария приблизилась к алтарю с пожертвованием — большой восковой свечой, обтянутой черным бархатом. Она с энтузиазмом участвовала в более театрализованных церковных церемониях: на праздник Сретения несла больше свечей, чем все ее придворные, вместе взятые. В Чистый четверг на Страстной неделе 1567 года Мария явилась, должным образом одетая в простой белый фартук, чтобы омыть ноги двадцати четырем девицам — по числу прожитых ею лет. Чтобы совершить это простое покаянное действие, Марии потребовалась помощь сорока шести придворных.
Шотландская знать проявляла большой интерес к перераспределению конфискованного имущества католического духовенства, большая часть которого теперь была в руках мирян. Теперь это имущество невозможно было передать в другие руки, не нанеся кому-нибудь ущерба. В декабре был изобретен метод, бывший, по крайней мере, менее болезненным, чем все остальные. Пока еще не существовало системы выплат пасторам реформистской церкви, или выделения доходов королевы, так что теперь ввели систему «третей». Одна треть конфискованных доходов выплачивалась Марии, а она, в свою очередь, использовала половину этой суммы для выплат реформистскому духовенству. Прямой доход королевы от таможни составлял 2155 шотландских фунтов, трети варьировались в диапазоне от 2033 до 12 700 фунтов, а ее доход от французских владений — когда его выплачивали — составлял 30 тысяч шотландских фунтов. Нокс был в ярости от того, что Марии вообще выплачивались какие-либо деньги из казны, а Летингтон от имени своей госпожи жаловался: «К концу года королеве не на что будет купить пару туфель». Однако впервые в истории у шотландцев была королева, не нуждавшаяся в прямом налогообложении, чтобы содержать свой двор. Мария не строила дворцов и не была вовлечена в войны — она бы не смогла позволить их себе без введения огромных налогов, — но расходы на двор могли оставаться почти такими же высокими, как у Валуа, и ничего не стоить народу Шотландии.
Двор Марии отнюдь не был скромным учреждением, ютившимся в развалившемся на части дворце, напротив, он был блистателен. Там устраивались фейерверки, конные состязания, банкеты и балы, а Нокс презрительно отзывался о «танцах, ведущих к одной цели», то есть «сексуально провоцирующих», «более подобающих борделю, а не честным женщинам». Рэндолф сообщал, что никогда не был счастливее, а веселые дамы были прекрасны и исполнены желания. Нокс также возражал против того, что балы затягивались за полночь, но поскольку он никогда их не посещал и, вероятно, никогда не видел всего изящества минуэта или паваны, его навязчивая критика, по всей видимости, совершенно необоснованна.
Шотландская погода порой ограничивала, но все же не расстраивала совсем выезды на соколиную и псовую охоту, но во дворце Мария организовывала многочисленные развлечения, играя в бильярд и в карты с четырьмя Мариями. Она также продолжала изучать латинские тексты с ученым и поэтом Джорджем Бьюкененом, хотя мы и не знаем, каковы были ее успехи. Холируд был наполнен музыкой, Мария играла на лютне и на клавесине, хотя сэр Джеймс Мелвилл из Холхилла признавал, что она не была такой хорошей музыкантшей, как Елизавета. Мария содержала при дворе оркестр, а ее придворные играли на лютнях и скрипках, а также пели в хоре. Однако в этом хоре не хватало баса, и эту нишу заполнил молодой слуга савойского посла. Его звали Давид Риццио.
Вся мебель Марии наконец прибыла из Англии — в описи значилось 186 предметов, и Холируд превратился в великолепное отражение дворцов Валуа. Расположенный посреди большого парка, он был идеальным местом для придворных, столь любивших развлечения на свежем воздухе. Стены дворца были украшены более чем сотней гобеленов и тридцатью шестью турецкими коврами. Примечательно, что на любимом гобелене Марии была изображена победа французов над испанцами в сражении при Равенне в 1512 году; этот гобелен следовал за ней, куда бы она ни отправилась. Ее троны украшали десять полотнищ золотой парчи; было даже алое атласное полотнище, использовавшееся, когда королева обедала на свежем воздухе.
Для путешествий предназначались носилки, покрытые бархатом и расшитые золотом и шелком; их несли мулы. Новинкой была карета королевы, хотя ее почти не использовали. Во время пребывания Марии во Франции во всем королевстве было всего три кареты; принадлежали они, вероятнее всего, Генриху II, Диане и Екатерине. Однако в 1563 году была подана петиция о запрете на кареты в Париже, поскольку их было так много, что они блокировали узкие средневековые улицы. Чаще всего придворные предпочитали путешествовать верхом.
Все это хозяйство находилось под присмотром французского камергера Марии Сервэ де Конде. Королеву обслуживали придворные дамы, три дамы королевской опочивальни во главе с Маргарет Карвуд, грумы, дворецкие, повара, хранители гардероба, меховщики и ювелиры. Обычно рядом с Марией находился ее шут Ла Жардиньер, чьи пикантные замечания были единственной формой правды, которую Мария была готова услышать. Любимой шутихой Марии, привезенной из Франции, была Николь ла Фуль. О бедняжке, к несчастью, совершенно позабыли, когда случилась беда: два года спустя после того, как Мария бежала в Англию, бедная дама все еще ютилась в коридорах Холируда. К счастью, граф Леннокс заметил бедственное положение Николь, выделил ей пенсию и помог вернуться во Францию.
Ближе всего Марии были ее четыре тезки. Мэри Сетон по-прежнему причесывала королеву, иногда дважды в день. В 1568 году сэр Фрэнсис Ноллис сказал Сесилу, что Мэри Сетон — «лучший парикмахер, какого только можно найти в стране». Поскольку прическу королевы часто украшали драгоценностями, Мэри Сетон порой помогала Мэри Ливингстон, хранившая драгоценности Марии. Опись драгоценностей состоит из 180 позиций и включает трогательную запись: золотой крест с бриллиантами и рубинами, который Мария де Гиз в свое время заложила, чтобы заплатить солдатам во время войны с лордами конгрегации. Мария выкупила крест матери за тысячу шотландских фунтов. Она также владела одной из лучших коллекций шотландского жемчуга. За сто лет до нее Энеа Сильвио Пикколомини, позднее папа Пий II, утверждал, что шотландский жемчуг — лучший в Европе. Драгоценности Марии оценивались в 490 тысяч 914 шотландских крон, или в 171 тысячу 810 английских фунтов.
Ювелиры и портные всегда были под рукой, поскольку платья часто шили и перешивали, драгоценности переделывали, а жемчуг заново нанизывали в ожерелья. При дворе Елизаветы это порой приходилось делать ночью, чтобы королева появлялась в новых облачениях каждый день. Что касается Марии, опись ее гардероба насчитывала 131 предмет, и даже ее маленькие собачки имели ошейники из синего бархата.
В Холируде были зал для танцев, «блиставший геральдическими изображениями», столовая, стены которой были затянуты черным бархатом, а стол покрыт скатертью, расшитой золотыми лилиями. Золотая и серебряная посуда и бокалы венецианского стекла поблескивали в свете свечей в позолоченных канделябрах.
Это был пышный дворец, способный выдержать сравнение с любым дворцом Европы.
Одним из главных его сокровищ была личная библиотека Марии, заменившая дворцовую библиотеку, которую сжег во время «Грубого ухаживания» граф Хартфорд. Библиотека насчитывала 240 томов «на греческом, латинском и современных языках», хотя на самом деле греческих текстов было немного, а преобладали книги на латыни и французском языке. Это были латинские исторические сочинения и библейские комментарии, а в числе работ на «современных языках» были труды на испанском и итальянском. Основой собрания «современных» книг были франкоязычные труды Маро, чьи песни Мария слушала, и, конечно, поэзия дю Белле и Ронсара. Гордостью библиотеки была «Первая книга стихотворений» Ронсара, который, без всякого сомнения, был любимым автором королевы. Однажды она подарила ему серебряную посуду стоимостью 200 марок с выгравированной надписью: A Ronsard l'Apollon des Français [52]. Среди сочинений были два издания «Амадиса Галльского», «Декамерон» Боккаччо, «Гептамерон» Маргариты Наваррской, «Неистовый Роланд» Ариосто и «Пантагрюэль» Рабле, но, удивительно, не «Гаргантюа». Книг на английском языке было совсем немного — ни Чосера, ни Томаса Мора, только «Правила игры в шахматы», катехизис и экземпляр актов парламента, изданных при Марии Тюдор. Нам сейчас может показаться странным, что у Марии не было ни одного экземпляра Библии и она, как благочестивая католичка, полагалась на молитвенники, часословы и жития святых.
Библиотека создала Марии репутацию образованной дамы, любящей ученость, что вполне может оказаться необоснованным. В конце концов, в наши дни Дебора, герцогиня Девонширская, владеет одной из лучших частных библиотек, но нет никаких доказательств, что она когда-либо ею пользовалась. Считают, что однажды она произнесла: «Я некогда прочла книгу, она мне не понравилась, и с тех пор я не прочла ни одной»[53].
Время, проведенное Марией с Джорджем Бьюкененом, похоже, было не более чем попыткой продолжить свое школьное образование. Бьюкенен тем не менее был важен для Марии, так как он писал пьесы для многих придворных масок[54]. Они представляли собой популярные фантазии на античные сюжеты. Придворные принимали участие в представлениях, призванных поражать сценическими эффектами, а также обожествлять правительницу. Одна из масок, в которой участвовал весь двор, включая Марию, одетую в черное и белое — отзвук времен Дианы, — длилась три дня. В более поздних масках на сцене появлялись одетые в белый шелк пастушки и играли на серебряных свирелях или горцы и их жены в козлиных шкурах. Горский наряд, принадлежавший Марии, состоял из длинной черной накидки, расшитой золотой нитью.
Мария наслаждалась всем этим от души. Примером пышности придворных развлечений может служить свадьба лорда Джеймса и Агнес Кит в феврале 1562 года. Религиозная церемония была совершена в церкви Сент-Джайлс, причем проповедовал Нокс, а потом все приглашенные — уже без Нокса — прошли пешком по Хай-стрит до дворца, где их приветствовала Мария. Перед банкетом, за которым последовали фейерверки и маска, она даровала лорду Джеймсу титул графа Мара и возвела в рыцарское достоинство двенадцать его джентльменов. На следующий день гости отправились в бывшую городскую резиденцию покойного кардинала Битона в Блэкфрайарз Уинд, где были организованы еще одна маска и банкет. Мария выпила за здоровье Елизаветы из золотого кубка весом в двадцать одну унцию, который потом пожаловала Рэндолфу. В мае он сообщал, что двор Марии «тратит время лишь на праздники, банкеты, маски и игры с кольцом». Весной погода позволяла устраивать маски на открытом воздухе в полумиле от дворца, у Сент-Маргарет Лох, рядом с романтическими руинами капеллы Святого Антония.
Это был веселый двор, возглавлявшийся девятнадцатилетней девушкой, окруженной четырьмя лучшими подругами со сходными вкусами и полными жизненных сил. Маски давали им отличную возможность наряжаться. Придворные дамы порой переодевались эдинбургскими горожанками и, непрестанно хихикая, отправлялись в город без сопровождения. В данном случае важнейшей частью развлечения была возможность сбежать от наблюдавших за каждым их шагом алебардщиков, камергеров и слуг Когда Мария переодевалась в мужское платье, выставляя напоказ длинные ноги, по признанию Брантома, трудно было определить, прекрасная ли это женщина или же красивый мальчик. Эта смесь свободы и лести ударяла в голову королеве, ограниченной строгими правилами поведения. Даже для придворных среднего возраста созданная Марией атмосфера праздника и веселья казалась желанным глотком свежего воздуха. Тайный совет заседал 29 февраля, а потом не собирался до 19 мая; Мария — все это время находившаяся в Эдинбурге — не присутствовала ни на одном заседании. Ее существование казалось беззаботным.
Мария воспроизвела жизнь двора Валуа времен ее детства, свободного от политических проблем. Ее ближайшее окружение не занималось делами Шотландии, и если не считать третей, королева ничего стране не стоила, при этом устраивая в Холируде постоянный праздник. Если она готова была гарантировать невмешательство в шотландские дела своих придворных, особенно иностранцев, ее терпели бы как прекрасный символ.
В мае со всей неприглядностью проявилось одно из последствий того факта, что Мария была прекрасной и незамужней правительницей. Нокс, имевший крайне эффективную сеть информаторов, получил известие о том, что Арран и Босуэлл сговорились прибыть со своими людьми в Фолкленд, где находилась Мария, захватить ее и убить врагов Нокса — Мара и Летингтона. Нокс был фанатиком, но не дураком, и он постарался предотвратить опасность, послав за Арраном. Тот сказал ему, что, когда королеву захватят, ее принудят заключить с ним, Арраном, брак. Арран также сказал Ноксу, будто бы знает, что Мария тайно влюблена в него. Нокс понял, что его собеседник не в себе, и посоветовал ему выждать; вместо этого Арран бежал в дом своего отца, герцога Шательро, в Киннейл, неподалеку от Бонесса, и признался отцу во всем. Раз в жизни проявив надлежащий здравый смысл, Шательро запер своего безумного сына в его комнате, однако не выставил надлежащую охрану, поэтому Арран сумел отправить Мару при помощи Рэндолфа письмо неизвестного содержания. Затем он сбежал традиционным способом — связав простыни и спустившись по ним в сад. Рэндолф получил письмо, когда катался верхом в Холируд-парке вместе с Марией; он немедленно дал знать Мару, что Арран и Босуэлл замышляют измену. Оба были быстро арестованы, хотя Босуэлл, как всегда, сумел бежать в свой замок Хэрмитедж. Аррана, теперь окончательно потерявшего рассудок, заперли в Эдинбургском замке, и он верил, что там Мария разделяет с ним постель. Его заковали в цепи, но он приказал принести пилу, чтобы отпилить себе ноги. Поскольку он больше не представлял ни для кого угрозы, его в конце концов препоручили заботам семьи, державшей его, вплоть до смерти в 1606 году, под довольно мягким домашним арестом. В данном случае Нокс поднял тревогу ради безопасности Марии.
Отдаленные раскаты грома донеслись и из Франции, где свобода отправления протестантского культа получила серьезный удар. В октябре 1561 года была произведена попытка примирить католиков и протестантов на коллоквиуме в Пуасси, но из этого не вышло практически ничего, не считая шаткого перемирия. Позднее, 1 марта 1562 года, в Васси, деревне гугенотов в провинции Шампань, герцог де Гиз застал жителей деревни во время протестантской службы, отправление которой противоречило достигнутому соглашению. По свидетельству одного источника — существует много версий произошедшего — он послал вооруженных слуг остановить то, что считал богохульством, столкновение переросло в вооруженный конфликт, закончившийся смертью тридцати гугенотов. Для гугенота Луи де Конде этой искры оказалось достаточно, чтобы разжечь первую из семи французских Религиозных войн. Шотландские добровольцы, желавшие сражаться за гугенотов, забросали Рэндолфа просьбами об охранных грамотах для проезда по территории Англии. Более тысячи шотландцев покинули королевство Марии, чтобы поднять оружие против ее дяди. Екатерина Медичи была вынуждена поддерживать гугенота Конде, чтобы не дать Гизам стать слишком могущественными; тем самым она поставила политику и семейные интересы выше интересов католической церкви. Это решение привело к опасным последствиям, когда Конде представил ее поддержку как призыв ко всем гугенотам взяться за оружие, и Екатерине пришлось быстро отказаться от своих слов.
Сама Мария оказалась в контакте с католической Европой в июле, когда в Эдинбург прибыл обещанный папский нунций — Никола де Гуда. Он путешествовал тайно, но сведения о его приезде просочились, и на улицах зазвучали призывы к истинным последователям реформистской церкви принести «благородную жертву Господу и омыть руки в его крови». Передвигаясь от одного безопасного дома до другого, де Гуда вошел в столицу пешком в компании шотландского священника Эдмунда Хея, и ему была дана аудиенция у Марии. По легенде, четыре Марии охраняли дверь, а сама встреча состоялась за час до того, как Нокс должен был начать проповедь в церкви Сент-Джайлс. Де Гуда говорил на латыни, который Мария, по собственному утверждению, понимала, но на самом деле ей приходилось почти полностью полагаться на перевод Хея. Де Гуда передал Марии призыв папы Пия IV, просившего ее все же принять письма, снова приглашавшие шотландских епископов приехать на Тридентский собор. По словам де Гуда, на протяжении всей встречи Мария нервничала, но уверила его, что скорее умрет, чем отречется от своей веры. Она также отказала нунцию в охранной грамоте и посоветовала ему «схорониться в тайном укрытии».
Позднее она приняла письма, но Джон Синклер отказался встретиться с де Гуда, прокомментировавшего: Нос de illо! («Что с него взять!») После встречи с епископом Данкелдским, ради которой ему пришлось переодеться клерком банкира, де Гуда совсем отчаялся: «Et haec quidem de Episcopis!» («И это епископы!») О Марии нунций пренебрежительно заметил: «Она выросла в королевской роскоши, ей нет и двадцати… Хотя ей дорога вера, однако, как я уже сказал, она не может воплотить священные желания своего сердца, потому что одинока и почти совсем лишена человеческой помощи». Не нужно объяснять, что под «человеческой помощью» он подразумевал наставления в католической вере.
Желание Марии лично встретиться с Елизаветой теперь стало настойчивым. Она написала Елизавете 5 января 1562 года, предлагая заключить новый договор в пользу английской королевы «и ее законных наследников»: «Мы представим миру такую дружбу, какой еще никогда не видели». В тот же день ее письмо получило поддержку Летингтона, просившего Сесила «способствовать продвижению» плана, а 29 января он сообщал, что Мария «гораздо больше склоняется к нему, чем смеют предположить ее советники». В Шотландии протестанты радовались предстоящей встрече, католики беспокоились по ее поводу, а в Англии Тайный совет испытывал серьезные опасения. Летингтон отправился в Лондон, чтобы лично просить Елизавету о встрече, но она возражала на том основании, что такая дружба показалась бы союзом с племянницей лидеров антигугенотской партии. Позднее, 29 мая, Мария дала аудиенцию Рэндолфу, попытавшемуся еще раз отложить встречу королев, предложив организовать ее через год, потому что во время французского кризиса Елизавета не могла отъезжать далеко от Лондона. Мария, «по щекам которой текли слезы», поклялась, что скорее откажется от любви к дядям, чем потеряет «дружбу» своей сестры. В середине июня Елизавета написала Марии, в принципе согласившись на встречу. Мария была так счастлива, что послала Елизавете бриллиант в форме сердца и весьма мелодраматично показала Рэндолфу, что хранит письмо Елизаветы на груди. «Если бы я могла поместить его ближе к сердцу, я бы так и сделала».