Введенный выше жанр анализа ситуации позволяет не фокусироваться преждевременно на таких организованностях прожективных под-ходов как цели (указывающие на конечный результат) и объекты реформирования, сохраняя соразмерную ситуации степень неопределенности в выборе будущего, в том числе искомых целей и объектов. Единственный выбор и целеуказание, следующее из анализа ситуации — это указание на сферу культуры как на перспективный полигон реформационных проб, гораздо менее болезненный по социальным последствиям, чем другие социальные сферы и потому менее инертный.
Первое методологическое замечание должно быть отнесено к проблеме временизации последствий проектно-реформаторских усилий. Меньшая инерционность сферы культуры не означает меньшей значимости последствий ошибочных попыток. Просто эти последствия скажутся гораздо позднее, их трудно предвидеть. В этом смысле таковые последствия гораздо более значимы и опасны. Отсюда следует необходимость и большего внимания проектировщиков к предпроектным обследованиям и анализу ситуации.
В отличие от проектного, в программном подходе к реформам анализ ситуации и проблематизация дополняют и «страхуют» целеопределение и выбор объекта реформ. Происходит это за счет рефлексивного охвата целеопределения другими процессами: каждая сдвижка в целеопределении должна сопровождаться новым анализом ситуации, сменой объекта и перепостановкой проблем.
В данной статье мы не намерены углубляться в целеопределение за пределами постановки экспериментальных (находящихся в контексте обследований) целей. Всему свое время. Социокультура не терпит спешки. Однако промедление здесь «смерти подобно».
Второе замечание должно быть отнесено к указанию о срочности работы по инвентаризации функций учреждений культуры и их отделению от морфологии. Эта работа находится вполне в рамках жанра анализа ситуации и рефлексивно «застрахована» от ошибок преждевременного прожектирования в том смысле, что функциональная аналитика должна подчинять себе пилотное функциональное проектирование. Мы не можем позволить ошибок, постигших реформы в других социальных сферах: в здравоохранении монетаризация услуг выбрала «услуги» как объект реформ вне ситуационного анализа их реального функционирования, скоростной ремонт здоровья по американским образцам с целью возвращения пациента на рабочее место остается фиктивным идеалом, «фальшпанелью» отечественной медицины на фоне процветающей индустрии вольного и невольного обмана; в ЖКХ навязывание населению вымороченных оргформ самоорганизации идет вне инициации и анализа реальных процессов самоорганизации; в образовании либерализация выбора учителями или учениками содержания образования провоцирует неисчислимые разрушительные последствия вследствие тотальной неготовности к такому выбору. Все это несовместимо с программным и даже проектным подходом вследствие отсутствия в реформах достаточной системной аналитики, в частности не было проведено расслоение функций и морфологии объектов реформ.
В сфере культуры такую аналитику, такое расслоение функций и морфологии и инвентаризацию функций можно обеспечить меньшими усилиями по причине их меньшей «склеенности», меньшей неразличимости. Мало кто из реформаторов осмелится сегодня говорить, что школы и вузы выполняют не образовательные функции, а готовят кадры и удерживают молодежь от асоциального времяпровождения; что больницы не лечат, а обеспечивают оборот койко-мест; что ДЭЗы, слившиеся со строй-бизнесом, не содержат фонд недвижимости, а зарабатывают на его износе иразрушении. Но по отношению к учреждениям культуры уже готовы услышать не менее резкие выводы, не хватает только собственно аналитических исследований, делающих разруху очевидной.
Уже очевидно, например, что мнимые функции учреждений культуры существуют преимущественно в противоречивой словесно-смысловой оболочке, в бумагах бухгалтерских, бюджетных и квазипрограммных документов (вплоть до федерального уровня), вдалеке от реальных дел и действий, что идеология свободы творчества, защищавшая деятелей культуры и искусства в худшие времена, сегодня прикрывает неумеренные аппетиты, бездеятельную нищету или, в лучшем случае, — еще не разрешенные или не кодифицированные начальством инициативы с неясными функциями. Под прикрытием слов, вне всяких реформ происходит и реальная, неконтролируемая перефункционализация и переупаковка морфологии.
Третье методологическое замечание состоит в доопределении функций самой аналитики в контексте проектного и программного подходов. Аналитика уже при постановке служебных обследовательских целей и задач должна рефлексивно учитывать и снимать возможные цели, объекты (хотя бы категориально определенные) и принципиальные проблемы прожектирования. Аналитика привязывает проектирование и программирование, с одной стороны, к общественно значимым проблемам и централизованным реформаторским усилиям, а с другой — ориентирует на «естественные» инициативы и процессы. Аналитика не есть внешняя критика, хотя содержит ее элементы, аналитика инициирует публичное целе- и самоопределение потенциальных субъектов реформ и доопределение целей и объектов реформирования.
В данном случае аналитическое видение фиксирует неизбежность перемен в сфере культуры под искусственным давлением реформ, с одной стороны, и естественных тенденций в ней, с другой стороны. Эти перемены из хаотических должны быть превращены в управляемые с использованием проектного и программного подходов. На данном этапе инструментами управления переменами должны стать, помимо аналитики, эксперимент и пилотная перефункционализация учреждений культуры в рамках програмирования регионального культурного развития.
Страна, социальные машины и социальные агрегаты
Четвертое методологическое замечание должно коснуться, с одной стороны, темы данной статьи, в которой упомянут неясный смысл о социокультурной сфере или «социокультуре», с другой стороны, дополнительно объяснить наше внимание к населению. Ни социокультура, ни население, как термины, не могут сегодня претендовать на статус понятий и объектов мысли, следовательно, представления, как бы стоящие за этими терминами, не могут быть средствами ни проектирования, ни программирования, ни претензий на рационализацию реформаторских усилий. Они лишь указывают в языке на созревшую цивилизационную проблему.
Ни население, ни социокультура не интересны ни реформаторам, ни политикам, особенно в России, для их прожективных амбиций население всегда было помехой, головной болью. Однако, как показал ХХ в., неучтенный фактор населения будет мстить за это небрежение все более жестоким образом. Нельзя вовлекать массы в поход к будущему, рассчитывая на их снисхождение к ошибкам и просчетам. При единовластии, единоверии или при полисной демократии проектировщику не было особой нужды обращаться за помощью, к массам. Многое решали властители или лидеры влияния и это им удавалось благодаря естественности механизмов воспроизводства власти, небольшим размерам греческих городов, или единой имперской вере. Новое время в Европе вызвало к участию в проектировании массы и смешало народы уже не на одной территории, а в одном пространстве противоборствующих знаний, мнений, убеждений, образов жизни. Более того, демократия, оставаясь идеалом Европы, поощряет разнообразие, доводя до крайностей постмодернистский хаос. Европейская идея экономического либерализма, свободного рынка и пр., снимающая ответственность за решения с управленца и возлагающая риски на население, лишь усугубляет кризис.
С точки зрения этой перспективы можно увидеть, что каждая страна сегодня, являясь все более прозрачной для разнообразных фантазий, проникающих прямо к населению, минуя железные занавесы, культуру как естественный барьер и даже мимо СМИ, потерявших собственное само-определение, — каждая страна по своему представляет из себя этот новый мир с его цивилизационной проблемой. Особенно это касается России, такова ее историческая роль. Ее население, давно переставшее быть социально стратифицированным, культурным в общепринятом смысле культуры как набора уникальных традиций, ее население непредсказуемо в своих реакциях на реформы.
Попытки описать современные механизмы социокультуры, способные учесть новые реалии, ограничены представлениями, близкими к понятиям социомашины и социального агрегата. Социальный агрегат, это некая общность, разделенная барьерами несовместных действительностей, пребывание в каждой из них гарантирует выживание. С 1991 г. в России модным стал экономизм, проявляющийся в социальном поведении экзотическими формами. Во времена горбаческих очередей за дефицитом продажа места в очереди называлась услугой. Позднее наметился средний класс, во многом из криминальных лиц и коррумпированного чиновничесва. Этому «среднему классу» противостоят «бедные», оснащенные идеологией равенства и воспоминаниями о СССР. В любом коллективе, бюджетном или рыночном, можно обнаружить минимум эти два воюющих «страта» в разных пропорциях. Что их удерживает вместе, в одном коллективе, в одной стране? Тот простой факт, что война идет везде, уходить некуда. Бедные выступают для среднего класса в качестве негативного образца, и наоборот, средний класс является для бедных объектом претензий и оправданий собственной немощи. Соответственно, экономика страны разделена на кластер для бедных, снабжаемый Китаем и отечественной продукцией, и кластер для среднего класса, ориентированного на товары и ценности Западной Европы; туда «средние» не уезжают, понимая, что их там не ждут.
Социальный агрегат мгновенно превращается в интегрированную однородную социальную машину при угрозе реформ, а в их отсутствие тренирует этот режим на начальстве, стоит только тому отделиться от коллектива. Именно так ведут себя в условиях реформ многочисленные коллективы бюджетных учреждений.
[1] Каранец С.М. Экономические отношения в социокультурной сфере. СПб:ОЦЭ и М, 2005.
[2] https://old.nasledie.ru/politvnt/19_26/article.php?art=3
[3] Труды ИСА РАН 2008. Т. 34 - Социокультурная сфера: проблемы и опыт реформирования, Ю. М. Зендриков, С. И. Котельников
[4] https://websurveys.ru/foris/deefa59.htm