Раньше как было? Прорепетировал, проверил реквизит — и свободен. Отработал вечером — и снова свободен. Мертвый инвентарь требует только внимания, и умелых рук. Живой — требует твоей души. Свободного времени у меня теперь уже не было. Если не кормлю, то убираю, если не убираю, то наблюдаю. Ведь для будущей работы важен любой штрих. Сделал сегодня зверь что-то интересное, назавтра сижу и жду, не повторит ли он свое движение. Если повторил, надо понять, почему, для чего, нельзя ли использовать для нового трюка. А может быть, в, этом кроется какая-то неприятность или опасность для меня. Одним словом, и думать ни о чем другом, кроме леопардов, не могу, да и не хочу — захватили они меня всего целиком.
На девятый день, а день-то кажется почти с год, я заметил у них ответные знаки внимания. Это меня подбодрило, и я с удвоенной энергией принялся за обычные манипуляции — убирал, кормил, перегонял из фургона в фургон. Эти простые действия вырабатывали во мне привычку управлять зверями, а у них — привычку подчиняться, приноравливаться ко мне, сообразуясь с моим характером и моими требованиями.
Изучая леопардов и пробуя их на деле, я думал, и о том, каким станет наш будущий номер. Вспоминая виденных ранее дрессировщиков, я представлял себя в том или другом номере. Гастролировавшие у нас в 20-х и 30-х годах иностранные укротители были большими, мастерами своего дела. Кого из них взять за образец? Не сделать ли мне номер в подражание тому, как работали 3.Жаксон, Maдраго, Бендикс, Петерсон, Эрнест Шу? Номера этих дрессировщиков были похожи и по трюкам и по стилю исполнения. В их работе классическая немецкая школа с ее статичностью, и неподвижностью в трюках была представлена очень хорошо. Но, на мой вкус, номерам не хватало огня, темперамента. Нет, наверно, лучше сделать пантомиму, как у Анри Мартена. Он ведь был первым в мире дрессировщиком тигров, и именно он положил начало французскому стилю дрессировки. Но тут же в памяти всплывал яркий, темпераментный, обаятельный To-Гаре в костюме героя нашумевшего тогда фильма «Багдадский вор». Вот кто умел показывать себя и зверей!
А полной противоположностью То-Гаре был Косми, который в 1933 году привез к нам впервые номер «Тигр на лошади». Вначале он показывал группу львов, таких флегматичных и ленивых, что, глядя на них, хотелось зевать. Порой казалось, что на манеже не цари зверей, а коровушки, которых фермер гонит с пастбища маленьким прутиком. Это как-то не очень вязалось с его солидным видом и салонным костюмом. Но, когда на манеж выскакивала лошадь, оседланная тигром, все это забывалось. Красивый тигр усиливал величественную картину. Все восхищались лошадью, которая поборола в себе чувство страха перед таким седоком, и тигром, подавившим свои кровожадные наклонности.
И уж на кого совсем не хотелось быть похожим, так, это на укротителя тигров Франца Тальмана. После представления я спросил своего приятеля:
— Кто здесь зверь? Тигр или человек?
— Этот человек — зверь, — ответил приятель.
На эту грубую, бестактную работу было противно смотреть. Ни о какой психологической дрессировке здесь и речи быть не могло. Порой казалось, что сейчас звери будут укрощать укротителя.
Не нравились мне также Лаци Кайтер и Шауэр. Их бесконечные пирамиды не имели законченной скульптурной четкости и походили одна на другую. Построения эти были так статичны, что в них пропадала красота движений и мощь зверей. Сольные трюки отсутствовали вовсе. Одним словом — скука.
Нет, такой «стиль» совсем был не по мне.
Архитектор но профессии, капитан А. Шнейдер, как он именовал себя, выпускал на манеж сто львов. Он так и писал на афише «100 львов Капитана Шнейдера».
Хотя на манеж выпускали не сто львов, а шестьдесят от силы, но было так тесно, что, как говорится, яблоку упасть было негде, несмотря на то, что центральная клетка уславливалась за барьером манежа.
Никакой дрессировки, никаких трюков капитан не показывал. Соль была не в этом. Шнейдер расхаживал среди зверей, ласкал, давал дружеские шлепки, таскал лежащих львов за хвосты или гривы, бросал большие куски мяса им прямо в пасти. Иногда звери затевали драку, укротитель вмёшивался и устанавливал мир и спокойствие. Весь эффект был в том, что львы не трогали человека, а, наоборот, ласкались к нему.
Зрителей поражала красота и внушительность львиного стада, пасущегося как бы на свободе. Но это было скорее обозрение, а не номер цирковой дрессировки.
Свое пребывание в клетке Шнейдер сопровождал остротами и шутками. Лев зарычит, он говорит ему: «Замолчи! Разговаривать здесь могу только я». Лев ворчит, а дрессировщик ему: «Ну что? Ты опять поссорился с тещей?» дальше все в таком духе. (Как видите, пресловутая «теща» уже давно обслуживает человечество.)
Однажды, когда Шнейдер был еще в клетке, в цирк погас свет. Публика взволновалась. Еще бы! Оказаться в стаде львов, пусть и ласковых. Шнейдер крикнул:
— Спокойно, господа! С вами ничего не может случиться. Подождите минуточку, сейчас зажжется свет, и вы увидите, жив я или нет.
Завидное самообладание!
Не менее интересным было и выступление То-Рама.
Австриец по происхождению, инженер-химик по профессии, в одно прекрасное время он сделался гипнотизером животных. Он построил свой номер как бы на черной магии, он был не то факир, не то гипнотизер. Впрочем, возможно, что он делал это без всякого юмора, на полном серьезе. Ведь недаром же на афише сообщалось о его научных экспериментах.
Гипнотизируя птиц, кроликов, львов и крокодилов, То-Рама доводил их до состояния каталепсии. Загипнотизировав льва, он дразнил его куском мяса, поднося к пасти, лев же, как бы утратив способность обоняния, был неподвижен.
Приведя в такое же состояние крокодила, он широко открывал животному пасть и оставлял его в этом положении долго, до следующей манипуляции.
Это представление было довольно любопытно, но к подлинному искусству не имело отношения. Впоследствии То-Рама оставил зверей и открыл парикмахерскую.
Конкурировали с мужчинами в дрессировке хищников женщины. Они проявляли смелость и отвагу, что не мешало порой заканчиваться их номерам трагическим исходом.
Больше всего, пожалуй, мне понравился Карл Зембах.
Высокий, статный, спокойный, он демонстрировал сильную дрессировку, в которой львы были по-настоящему «царями зверей». Он возбуждал хищников, умело дразнил их звериные инстинкты. Надо быть очень сильным, смелым и самоуверенным человеком, чтобы не побояться довести зверей до такой ярости и не сомневаться, что сможешь, привести их в спокойное состояние.
Перебрав в памяти всех известных мне дрессировщиков, я не захотел кому подражать. Ни один номер в целом не удовлетворял меня.
Я решил, что лучше всего пойти своим путем, как делал в своих прежних номерах. Быть может, мне посчастливится найти свою поэзию и романтику, свой стиль в дрессировке хищников.
Как только обнаружилась «взаимность» леопардов, я начал с ними заниматься. Заключались занятия в следующем.
Половина положенной порции мяса нарезалась на маленькие кусочки. Подцепив на в вилку, я просовывал их через прутья, но отдавал не просто, а как вознаграждение: леопард должен был проделать нужное движение, то пойти за мясом вправо, то влево, то подняться на задние лапы. Их пассажи я сопровождал ласковыми, поощрительными приговорами. Но иногда, чтобы напомнить о своей власти, переходил и на повелительно-приказывающий тон.
Так постепенно, я обходил всех. Теперь они уже не были ли для меня все «на одно лицо», я легко различал на их мордах свойственные каждому особенности в выражении чувств.
Вторую половину порции я скармливал им целиком после урока. Каждый поедал ее в соответствии со своим характером. В общем-то, к мясу они относились спокойно, за исключением Фифи, которая почему-то обязательно с яростью набрасывалась на кусок, подминала его под себя, занимала угрожающе-оборонительное положение и рычала на меня и служителя. Мы отходили в Сторону, она успокаивалась и принималась за свою трапезу. После обеда я да вал им пить в неограниченном количестве. Надо сказать, что леопарды пьют мало, только в жаркие дни приходится давать воду четыре-пять раз.
Напившись, они с удовольствием приступают к своему туалету. Закончив прихорашиваться, принимают самые удобные и вольные позы и крепко засыпают. Урок и кормление длятся три часа. Днем урок повторяется без мяса, вечером тоже, но с угощением.
Я приходил к своим подопечным и ночью, из любопытства: а что звери делают по ночам. Мне казалось, что ночью они ведут себя по-другому, чем днем. Но ночью звери спали, их природный инстинкт притупился в неволе, и они приспособились к новому распорядку дня. Не скрою, что наблюдать спящих в причудливых позах животных доставляло мне истинное наслаждение.
В такие спокойные минуты хорошо думалось. И я снова и снова перебирал поступки свои и зверей, стараясь нащупать правильную линию поведения. Я чувствовал, что все у меня получается еще, непрофессионально, неловко, некрасиво. Начну сыпать опилки, — половину растеряю около клетки; хочу поддеть, вилкой мясо — вилка не втыкается; протягиваю мясо зверю — ему неудобно взять; воду ставлю — проливаю на себя и в клетку; опускаю шибр[3]— заедает; близко к клеткам подходить не решаюсь, боюсь, оцарапают. И весь я какой-то скованный.
Все эти, казалось бы, мелочи имеют большое значение для будущей работы. Вспоминался мне при этом униформист Бакинского цирка А. Золотарев. Приводя в порядок манеж после конных номеров, он делал это так ловко, быстро и красиво, что всегда срывал аплодисменты. Он работал словно под музыку. А может быть, музыка и действительно звучала у него в душе.
Я нетерпелив до своему характеру, но леопардам, видимо, торопиться было некуда; работать им надоело, и трудового энтузиазма они не испытывали. Это очень угнетало. Я думал, что и звери так же рьяно примутся за, работу. Но не тут-то было! Зато, когда они проявляли хоть малейшую активность, это меня необыкновенно подбадривало.
Снова и снова я вспоминал свой армейский опыт. Ох, и как же он помогает мне все время! Вспоминал, как выезжал диких калмыцких лошадей. Ведь выучить лещадь премудростям высшей школы верховой езды ничуть не легче, чем выдрессировать хищного зверя. Разница лишь в степени опасности.
Я должен научится определять намерение леопарда еще до того, как он, сам осознает его. Нужно сделать что-то такое, чтобы он и думать не смел на меня нападать. Показать, что я сильнее его? Что я неуязвим? Пожалуй это верно, но как это сделать?
Что побоями не достигнешь цели — это я уж понял, наблюдая за Куном. Значит, надо гуманными средствами его заставить покориться мне, внушить, что я — высшее существо, что со мной лучше жить в мире.
Такие мысли невольно поднимали меня в собственном мнении, и впрямь начинало казаться, что я почти их властелин. Правда, этот властелин не знал еще, с какой стороны подступиться к зверям, хотя кое-что уже понимал. Очень важно, например, соблюдать чувство меры в своей настойчивости. Если сразу на них слишком нажать, можно нарушить едва установившуюся и еде заметную связь между нами. Леопарды замкнутся в своем недоверни и пере станут выполнять мои требования. А может случиться так, что кто-нибудь из них «не простит» мне промаха, и тогда уж наверняка придется выводить строптивца из труппы. А это будет значить в чужих глазах, да и в моих собственных, что я с ними не справился. Вот позор-то!
Так ночами я подковывался теоретически. Но правильны ли мои рассуждения или ошибочны — проверить можно только при непосредственно встрече со зверями, когда нас не будет разделять клетка. А до этого ох как еще далеко!
В таких размышлениях просидишь иной раз до рассвета и очнешься только от звуков пробудившегося цирка: ржания лошадей, лая собак, рычания моих леопардов, которые энергично прохаживаются по своим клеткам. И люблю же я эту звериную симфонию!
Лошадей уже готовят к репетиции — слышен стук копыт. Ветеринарный врач осматривает захворавших и назначает лечебные процедуры. Наводится чистота в стойлах и клетках, служители чистят животных. Те волнуются, торопятся, боятся, чтобы их не обделили, не забыли, не прошли мимо, привлекают внимание к себе всеми способами.
Интересное все-таки это зрелище — общение зверя с человеком. В 20-0 годы любой цирковой зритель в антракте мог пройти за кулисы. На дневных представлениях конюшни заполнялись детьми, которым интересно было вблизи посмотреть на тех лошадей, которые только что радовали их своим искусством на манеже. К таким визитам зрителей конюхи готовились заранее. Помещение было вычищено до блеска и проветрено, а сами они стояли около лошадей в расшитых бранденбургских ливреях, в белых перчатках, чисто выбритые, держа в руках подносы с аккуратно нарезанной морковью. Положив на поднос монетку, можно было угостить понравившуюся вам лошадь. Над каждым станком были написаны кличка и возраст лошади. Берейтор отвечал на все вопросы зрителей. Так же оживлено было и возле клеток с другими животными.
Я тоже любил ходить за кулисы смотреть четвероногих артистов. Но тогда я не замечал парадоксальности закулисной жизни цирковых животных. Не странно ли — миниатюрная обезьянка с пискливым голосом и громадный слон, гудящий, как иерихонская труба, живут рядом. Маленькая козочка, в первый раз увидев тигра, обмерла от страха, а теперь привыкла и спокойно жует сено по соседству со своим извечным врагом.
Бегающая между клеток собачонка не только не пугается львов, но еще и с удовольствием потявкивает на них, может быть, выговаривая за то, что они своим ревом не дали ей выспаться. И даже пугливый ослик жует спокойно, не тревожась.
Да вот и леопард нередко берет мясо из рук, а Ранжо дожидается моего прихода, чтобы подставить свое ухо — обязательно надо его почесать, а он в ответ поскребет когтями пол и помурлычет от удовольствия. Как неволя и надежные железные прутья решетки изменили инстинкты зверей! Львы, тигры, медведи, убедившись в своем бессилии перед этими решетками, все реже и реже бросаются на них с грозным рыком, понимая, может быть, что их устрашающий голос в том особом зверином мире не производит того впечатления к какому они привыкли на воле. А раз его никто не боится, то лучше помолчать, чтобы не пострадало твое звериное достоинство.
Встретясь с вами в джунглях, слон не попросит у вас конфетку, а таежный медведь не протянет лапу за сахаром. Это можно увидеть только на цирковых конюшнях, когда к проходящему по ним человеку со всех сторон из клеток и стойл тянутся просящие морды, а сверкающие зеленые, желтые, черные глаза умоляют: «Дай! Дай! Дай!»
Как же не зайти на конюшню, не проведать своего любимца и не угостить всех зверей, кого чем — одного хлебом, другого конфеткой, третьего горстью овса. Не много надо, чтобы заслужить доверие животного. Но у каждого свои запросы: слон-великан довольствуется кусочком сахара, тигру мало и килограмма мяса, малюсенькой собачонке не хватает и десятка конфет. Лошадь всегда довольна, сколько ей ни дали, лишь бы подошло по вкусу.
Но попробуйте равнодушно пройти мимо — слон не прочь попугать вас хоботом, лошади трогают мягкими губами, собаки поднимают неистовый лай, другие с надеждой смотрят вам вслед, может быть, вернетесь.
Хищники, рожденные в неволе и воспитанные человеком, тоже ждут от него «пряников» — подходят к решетке, трутся о нее, мурлычут. Да, человек вмешался в жизнь этих животных, изменил ее, соединил несоединимое и властвует над ними всеми.
Пора и мне начинать «властвовать».
— Весь цирк уже на ногах, время и нам, ребятки, приниматься за работу. А ну-ка, Уля, начинай! Вот кусочек. Ан, нет, не дам, поднимись-ка на задние лапки, а теперь направо, а теперь налево, молодец, брауши![4]Ну, теперь ты, Ранжо! Не подведи, старина, и не злись понапрасну, я тебя ёще выведу «в люди». Ну, не упрямься, все равно я сильнее и терпеливее тебя, и ты меня не переупрямишь, поюхай-ка, как хорошо пахнет этот кусочек, ну-ка, ап! Ну и лентяй же ты! Давай-давай, пошевеливайся! Так. Теперь ты, Нерро…
И так изо дня в день… Когда мне становилось невмоготу, я, махнув рукой на своих строптивых товарищей, шел на манеж зарядиться энергией других.
Необыкновенно это все-таки место — арена. Недаром само слово приобрело большой общественный смысл — мировая арена, на арене мира. Для меня в этом слове есть что-то магическое, волшебное, хотя я давно уже не верю сказкам.
Ведь это всего лишь круг, посыпанный опилками, впитавший немало пота, слез, крови цирковых артистов, которые артистами-то делаются только здесь, на манеже.
Арена — магическое, притягательное слово — свидетелем каких трагедий, какого горя и какого головокружительного успеха была ты!
…Огромный пустой зрительный зал Одесского цирка оглашается шумными разговорами, криками, странными для непосвященных командами. У циркачей, как и у людей других профессий, свой жаргон. По краткости отрывистости он похож на военную команду. В цирке, как в бою, ошибиться нельзя, промедление порой смерти подобно.
«Ап!» — и ты должен идти в трюк, ни секундой раньше, ни секундой позже, иначе… Хорошо еще, если ты работаешь на самом манеже, упадешь на опилки, поднимешься, и повторишь все сначала, в который раз неважно, в десятый или сотый. Будешь повторять до тех пор, пока не сделаешь точно. Но если ты под куполом перелетаешь с трапеции на трапецию или выделываешь сложные фигуры на перше (это ведь тоже почти под куполом)… Пусть на тебе предохранительная лонжа, срыв может кончится травмой.
Арена днем — это совсем не то, что привыкли видеть зрители. На ней толпа народа. Люди разных возрастов и национальностей, одетые в рабочие костюмы всех цветов и фасонов. Все мелькает и движется, как в калейдоскопе. Неопытный глаз не скоро разберется, что здесь происходит. А происходит репетиция!
В центре арены артист балансирует на лбу длинный шест-перш, на верху которого два его партнера выполняют сложные трюки. А вокруг кто стоит на руках, кто на голове — своей или чужой. Там жонглеры перекидываются булавами; здесь кто-то непрерывно прыгает и перевертывается в разные стороны; эквилибристы привыкают к снарядам; по барьеру дрессировщик водит собачек; в проходе музыкальные эксцентрики разучивают новую мелодию. В партере отдыхающие артисты спорят: выйдет или не выйдет трюк, под куполом сидит кто-то и подготавливает аппаратуру к вечернему представлению.
И так до тех пор, пока не будет исчерпано расписание репетиций. Арена пустеет и погружается в полумрак, словно отдыхает в одиночестве и тишине перед вечерним спектаклем.
Все что происходит на арене днем, подчинено вечернему представлению. Как труден к нему путь артиста! Ежедневно без публики артист «исполняет» свой номер, превосходящий в шесть-восемь раз по времени то, что он делает на публике. И хотя, конечно, он устает, но эта усталость ни в какое сравнение не идет с вечерней, когда за несколько минут артист, как говорят в цирке, выкладывается весь.
Каждое выступление циркового артиста можно приравнять к подвигу, если расценивать его по количеству затраченных сил, нервного напряжения, воли. Старые артисты цирка показывали потрясающие примеры самоотверженности. Для них понятие «честь номера» было исполнено глубокого смысла. Если ты занят в программе — выступай, чего бы тебе это ни стоило.
Никогда мне не забыть подвиг Клавдии Стефании!
Случаи этот произошел в 1933 году в Ленинградском цирке. Красива, высокая женщина Клавдия Стефании репетирует номер «Роликобежцы». В финале она должна спуститься по наклонной проволоке, натянутой под куполом, в полной темноте с факелами в руках. Команда: «Ап!» — и она, выпустив ручку мостика, с невероятной быстротой устремляется вниз, но… но, не успев проехать и двух метров, теряет баланс и падает в проход.
Пассировщики, в том числе и я, не успели вовремя выбрать лонжу, так как мешала аппаратура воздушного но мера, и вот она уже лежит на цементном полу. Правда, мои «качели» из номера «Стрелки» амортизировали ее падение и смягчили удар. Но все-таки она без сознания была отправлена в больницу.
А вечером наша Клава, придя в себя, улучила момент, когда вокруг нее никого не было, вылезла в окно и в больничном халате отправилась через весь Ленинград в цирк: это был день открытия сезона, и ее номер стоял в программе. Разве могла она в этот вечер не работать?!
Только сама Клава знала, чего стоило ей это выступление, каким сверхчеловеческим усилием воли держала она себя в форме. Вспоминаешь примеры подобного мужества и легче берешь свои препятствия.
Подготовка вечернего торжественного представления для постороннего, пожалуй, даже и непривлекательна. Непосвященные часто уходят с таких репетиций разочарованными. На манеже — хаос. Ничего не понятно. Висят какие-то веревки, мелькают какие-то обрывки номеров, разношерстная толпа, выкрикивающая непонятные слова, запах пота; застиранные костюмы, тяжелое дыхание от бесконечного повторения одного и того же. Но для циркового артиста эти минуты полны очарования. Я приходил сюда с конюшни, чтобы зарядиться энергией, которая иссякала от непрерывного напряжения.
Прошло уже много дней, с тех пор как пришлось сменить арену на конюшню: леопарды пожирают все мое время, силы и энергию. И подышать ароматом манежа мне необходимо. Время от времени прихожу сюда посмотреть работу товарищей. Стою в раздумье: когда-то я снова шагну на нее… И уж прикидываю все возможное в предстоящей встрече с леопардами в клетке. Это свидание волнует меня: я и хочу его как можно скорее и стараюсь, правда в мыслях, оттянуть на неопределенный срок. Что ни говорите, а хищники-то кровожадные!
Внутреннее чувство мне подсказывало, а глаза, леопардов подтверждали, что наступил момент для взаимного испытания. Дальше маневрировать с кусочком мяса из-за решетки не имеет смысла. Эти репетиции приняли уже какой-то заторможенный характер, требуется сильная встряска всех нас, будущих исполнителей.
Но как всегда бывает перед решительным шагом, я колебался, словно дожидался на кого-то толчка извне. Думал даже, не послать ли телеграмму в главк, с просьбой разрешить войти в клетку. Но все получилось само собой, вопреки моим предположениям и предписаниями сверху.
Выйдя вот так однажды на манеж, Я столкнулся cо своим другом Семеном Филипповичем Павловым, который репетировал тогда свой знаменитый номер «Качели». Boт кого мне не хватало все это время! Умного советчика.
— Ну, Саня, как твои дела? Как леопарды? Познакомились?
— Да дела-то такие, что думаю, не пора ли войти в клетку. Времени-то, конечно, после нашего знакомства прошло немного — двадцать дней всего, да, надоело что-то ходить около решетки. Думаю, нашел я с ними общий язык. Относятся они ко мне дружелюбно. Пора все это проверить на деле.
— Что же ты делал со своими леопардами на конюшне?
— Что делал? Что положено: кормил, поил, ласкал, разговаривал, заводил с ними игры; пробовал командовать — подчиняются, признают меня за хозяина, характеры их мне ясны, насколько они могут быть ясны из-за решетки. Осталось только сообщить в главк, что я готов войти в клетку.
— В какой главк? Зачем в главк? — с недоумением спросил Павлов. Тогда мне пришлось рассказать Павлову о письме директору цирка, утаенном мною.
- Знаешь, Саня, послушай старика. Если кто из главка и приедет, то в клетку-то все равно входить не будет. А для страховки я могу поставить и своих ребят. Они возьмут по оглобле и уж отбить-то в случае нападения зверей смогут, будь спокоен, сделают почище всех. Только вот не рано ли входить? Смотри, не торопись. Насколько я в курсе этого дала — надо потратить не менее двух месяцев на ознакомление.
Я задумался. И вдруг решил:
— Ладно. Сегодня еще раз все проверю, подумаю и подготовлю. А завтра войду. Ваших сыновей и еще кого-нибудь из артистов прошу пассировать меня.
— А письмо?
— Была не была… Передам директору, когда все будет сделано. А то, не ровен час, запретит. И тогда прощай, кураж. А без куража такое дело не сделаешь. Итак, завтра.
Ну вот, теперь уже все пути для отступления отрезаны.
Вроде слово дал; а назвался укротителем — полезай в клетку!
Втайне-то я давно уже готовился к этой встрече. И не только в воображении, но и практически. Шесть раз устанавливал клетку и тренировался в ней, как располагать реквизит. Тумбы были тяжелые, приходилось искать такие приемы, чтобы переставлять их с наименьшей затратой энергии — силы мне пригодятся для леопардов. Да к тому же и зрители не должны думать, что мне, бедному, туго приходится. Это не эстетично! Да и какой же я герой — а дрессировщик всегда воспринимается зрителями, как герой, — если и запыхался, и весь в поту, словом, работаю, как портовый грузчик.
В клетке все должно точно, до сантиметра, стоять на своем месте. От этого зависит четкость и ритм работы. Необходимо научиться ставить каждую вещь механически, не думая, быстро и даже красиво. Вот эти-то приемы и вырабатывал я, когда тайком тренировался в клетке.
Надо было также установить для себя безопасную зону передвижения, то есть найти такие точки, где буду для зверей недосягаем, наметить определенные места, куда в случае необходимости — то есть нападения — можно отскакивать, а также зоны, куда я не имел права ступить ногой. К тому же надо было точно запомнить расположение предметов в клетке, чтобы при отскоке не споткнуться и не упасть. Оказаться лежащим для дрессировщика — большой риск.
Но как ни старался я засекретить день своего первого входа в клетку, о нем узнали.
Я хотел его скрыть не потому, чтобы сохранить какую-то тайну, просто сам еще не знал, как пройдет эта встреча. Мне казалось, что под взглядами тысячи глаз я буду скованным, а тут нужна свобода и независимость, чтобы можно было сосредоточиться только на одном. Как же я тогда ещё мало знал особенности своей новой профессии, если думал, что что-то или что-то помешает мне сосредоточиться!
Но такое дело, как выпуск из клеток хищных зверей, не сделаешь в одиночестве. Надо предупредить дирекцию цирка, инспектора манежа, пожарников (они должны проложить шланг), электриков. Попробуй-ка здесь сохранить что-нибудь в тайне. Моя тайна была секретом полишинеля — о ней знали даже в городе люди, мало причастные я цирку.
Накануне решающего дня меня то, и дело спрашивали:
— Александр Николаевич, говорят, что вы завтра войдете в клетку? Это правда?
— Раз говорят — наверно, войду!
И тут советы и предложения сыпались градом:
— Давайте наденем на вас лонжу, и, если звери набросятся, мы моментально поднимем Вас из клетки под купол.
— Нет, лучше вокруг клетки зажечь штук двадцать факелов на длинных шестах и в случае нападения отбивать факелами.
— А по-моему, надо сделать несколько пиротехнических зарядов, звери будут ошеломлены взрывами, а вы воспользуетесь этим и выскочите в дверку.
— Я как бывший тракторист, предлагаю самое радикальное средство: к двухметровой металлической трубе приделать бобину от трактора «фордзон» и пустить ток, не опасный, но неприятный для леопардов. Вот и весь секрет угощения.
Предлагалось бесчисленное множество всяких предохранительных приспособлений. Самое забавное было в том, что мысль всех и каждого работала только в одном направлении: как защитить меня от нападения. Я отшучивался, отшучивался, но, наконец и сам задумался: неужели леопарды такие страшные, что в клетке мне только придется от них отбиваться и спасать свою жизнь? Может быть, я что-то проглядел, недооценил? Или у самого вид такой ненадежный, что все готовятся спасать? Конечно, всех будоражило то, что человек впервые в своей жизни входит в клетку к взрослым хищникам. Впервые в жизни!
Я же больше всего надеялся на самообладание да на те знания, которые получил из книг и из практики по уходу за самими леопардами и лошадьми. Единственно, что меня беспокоило, будет ли достаточный напор воды в шланге. В Одессе в то время это было сложной проблемой. Пришлось обратиться с просьбой в соответствующие организации. Нам обещали с двенадцати до часу ночи перекрыть воду в некоторых районах и подать в цирк нужный напор. Обещать-то обещали, но сделать не сделали, и, когда я вошел в клетку, вода из брандспойта текла ленивой струйкой.
Конечно, я думал о том, звери могут напасть. Что тогда делать? Дрессировщики входят с бичом и в случае агрессии выставляют его вперед. Но как это подействует на леопардов и как выставлять вперед палку, можно было выяснить в деле. Многое мне надо было выяснить в деле. Для этого-то я и торопился войти в клетку.
И вот в ночь на 21 февраля 1939 года — на двадцать второй день знакомства — на арене поставили «централку».
Еще раз проинструктировал пассировщиков, повторил им задачи, расставил по местам. Еще раз осмотрел клетку, все ли в порядке, мысленно проверил план своих действий.
Собственно, ничего сложного в этом плане не было. Сегодня меня интересовал сам факт встречи: как звери поведут себя со мной «наедине»?
Окинув взглядом зрительный вал, я ахнул: да там уйма народу! Никак не меньше пятисот человек. Откуда они? Вот тебе и сохранил тайну! Ну конечно, весь оркестр со своими семьями и друзьями, весь штат цирка со своими чадами и домочадцами, артисты и не знаю, кто еще. А в проходах стояли вооруженные милиционеры. Сначала я не понял их присутствия, но, как потом выяснилось, директор цирка, не больно надеясь на водопроводную станцию, пригласил на всякий случай милиционеров с револьверами.
Короче говоря, дело происходило в Одессе, а каждый одессит хочет видеть сам или узнать через своего ближайшего знакомого, как известный им стрелок Александров впервые войдет один в клетку к взрослым хищникам; что ж, не отрицаю, это было действительно любопытное зрелище, оно и меня самого ужас как интересовало.