Бем С.
Конструирование гендерной идентичности [1]
В теоретических представлениях о социальном конструировании гендера, преобладавших в общественно-научной литературе последних пяти десятилетий, акцент делался на социализации, ситуационных ограничениях, обусловленных структурой общества, а также на психодинамическом конфликте и на формировании человеком собственной индивидуальности. Первый и второй факторы концентрируются вокруг воздействии культуры на личность, в то время как третий и четвертый отражают то, что происходит внутри психики человека в дальнейшем. Раскрывая содержание этих представлений, а затем выходя за их пределы, мы идем в направлении от анализа гендерных линз в обществе на уровне культуры (что уже рассматривалось в предыдущих главах) к социально-психологическому изучению процессов, при участии которых личность усваивает эти тендерные линзы и тем самым конвенционально выстраивает гендерное «я» или воздерживается от их усвоения и тем самым становится личностью с нарушенным гендером (gender subversive).
Все теории социализации придают особое значение «подгонке» ребенка под некоторый заранее установленный культурный паттерн, или шаблон поведения. Однако, теории социологической и антропологической ориентации, в отличие от теорий психологической ориентации, подчеркивают разные грани этого процесса. Для социологов и антропологов анализ социализации начинается не с отдельного ребенка или отдельной социализирующей фигуры, а на уровне общей потребности социума готовить каждое следующее поколение молодых людей к тому, чтобы каждый из них занял нужное место в общественном устройстве. Так как социальная структура повсеместно базируется на гендерном разделении труда, эта подготовка должна включать в себя гендерно-дифференцированную (разную для мужчин и женщин ) «шлифовку» не только трудовых навыков, но также и психики. Дети мужского и женского пола должны формироваться так, чтобы в дальнейшем соответствовать своим очень непохожим взрослым ролям.
<…>
В отличие от социологов и антропологов, для которых отправной точкой анализа гендерной социализации является общественное устройство, психологи изучают этот вопрос на уровне стереотипных гендерных ожиданий самих взрослых членов данной социальной структуры. На этом уровне действует модель самоисполяющегося пророчества. Простейший пример: взрослые, воспитывая детей, обращаются с мальчиками и девочками по-разному, потому что у них имеются гендерно-стереотипные предубеждения о том, что должно быть характерно для мальчика, а что – для девочки. В результате такого различного подхода девочки и мальчики начинают различаться именно в том отношении, которое продиктовано предубеждениями взрослых.
<…>
В отличие от теории социализации и социально-структурной теории, которые, так или иначе, ставят во главу угла вопрос о том, каким образом культура превращает мужское и женское в маскулинное и фемининное, теории психоаналитического направления сосредоточены на том, каким образом психические конфликты детства довершают эту трансформацию. Психоаналитические теории исходят из допущения, что эти психические конфликты возникают всякий раз, когда побуждения ребенка и его желания приводят к появлению эмоциональных проблем.
<…>
В современном демократическом обществе, где люди сами выбирают себе взрослые роли, вместо того, чтобы получать их по назначению на основе каких-то приписанных характеристик, психологическая идентичность имеет первостепенное значение, и это, пожалуй, неизбежно. Идентичность также осознается как нечто, что люди выстраивают сами, а не по требованию других людей в процессе культурной социализации согласно статусу в общественной структуре, или даже вследствие психических конфликтов. Наиболее ранние теории идентичности или совсем игнорировали проблему гендера, или считали идентичность женщины временно неопределенной до тех пор, пока она не сформируется в ореоле идентичности мужчины, который станет ее мужем. В последнее время психологи и социологи, изучающие идентичность, начали рассматривать маскулинность, фемининность и даже сексуальную ориентацию отчасти как результат личностного и осознанного предпочтения, отдаваемого индивидуумом какому-то отдельному аспекту своего «я».
<…>
Каждое из приведенных в начале этой главы четырех теоретических представлений о социальном формировании гендера выдвинуло свои убедительные аргументы в объяснении того, каким образом мальчики и девочки младшего возраста со временем превращаются в маскулинных и фемининных взрослых людей, которые добровольно принимаю те разные – и неравные – роли, уготованные им в андроцентричном и гендерно-поляризующем обществе. Основная суть теорий социализации состоит в том, что взрослая женщина (или мужчина) до некоторой степени является продуктом сопрокосновения ребенка с культурой. Суть психодинамических теорий – в следующем: поскольку процесс социализации сопряжен с необходимостью регуляции естественных импульсов ребенка, психика взрослого человека неизбежно содержит в себе подавленные желания и психические конфликты. Суть теорий конструирования идентичности – в том, что даже маленький ребенок никогда полностью не является пассивным объектом влияния культуры; и дети, и взрослые – активные творцы смысла, в том числе и смысла собственного существования. И, наконец, суть социально-структурных теорий заключается в следующем: по крайней мере, некоторая часть людей, даже достигнув зрелости, ведет себя определенным образом вовсе не потому, что это соответствует их внутреннему миру, а потому, что этого от них требует или наделяет правом их нынешний статус и власть.
Теория линз культуры (the enculturated-lens theory), объясняющая процесс формирования гендерной личности, которая будет приведена ниже, стремится объединить уже упомянутые важные направления и в то же время изучить человека, существующего на протяжении всей его жизни в социальном и историческом контексте, содержащем линзы андроцентризма и гендерной поляризации. Таким образом, задача этой теории состоит в объяснении того, как общество управляет процессом передачи своих линз от культуры к человеку. В общем, речь идет о том, как общество превращает культурное в естественное, то есть природное? В особенности, как общество превращает «гендерное культурное» в природное, трансформируя мальчиков и девочек в маскулинных и фемининных взрослых.
<…>
Процесс инкультурации
Согласно теории гендерной схемы, намеченной в общих чертах в главе 4, в гендерно-поляризующих обществах дети усваивают линзу гендерной поляризации и тем самым формируют себя в рамках определенного гендерного полюса (или гендерной схематизации). В свою очередь, эта усвоенная линза помогает детям становиться конвенционально-гендерными (т.е. вести себя в соответствии с традиционными культурными ожиданиями по отношению к своему полу ). Другими словами, при наложении гендерно-поляризующей линзы на социальную реальность дети оценивают различные способы поведения в соответствии с культурными определениями гендерного соответствия и отклоняют поведение, не соответствующих их полу.
Теория гендерной схемы содержит две фундаментальных исходных предпосылки о процессе формирования гендерной личности: во-первых, существуют гендерные линзы, встроенные в дискурс культуры и социальной практики, которые усваиваются ребенком в процессе его развития, а во-вторых, как только эти линзы усвоены, они предрасполагают ребенка, а позднее, взрослого, формировать свою идентичность в соответствии с линзами. Теория, о которой пойдет речь, сохраняет данные предпосылки, но развивает и расширяет значение гендерной схемы в двух существенных направлениях.
Во-первых, к более ранним соображениям добавляется линза андроцентризма. Так как общество является не только гендерно-поляризующим, но и андроцентричным, мужчины и женщины в нем сами становятся андроцентричными и гендерно-поляризованными. Добавление этой второй линзы резко меняет результат усвоения гендерных линз. В то время как раньше считалось, что личность – не более, чем носитель культурной гендерной поляризации, теперь личность представляется глубоко вовлеченной – помимо своей воли – в процесс социального воспроизводства мужской власти.
Во-вторых, более ранняя теория расширена за счет обстоятельного раскрытия процессов инкультурации (окультуривания, приобщения к культуре ). Предполагается, что именно они передают линзы андроцентризма и гендерной поляризации от культуры к индивидууму. Модель инкультурации является достаточно широкой для того, чтобы с ее помощью можно было объяснить, как все другие линзы культуры, а не только гендерные, передаются индивидууму. Таким образом, изучение становления конвенциональных в отношении гендера женщин и мужчин является частью более широкой темы – как культурное становится «естественным». Основываясь на этом допущении, я в качестве вводной части своего теоретического анализа конструирования гендерной личности использую более общий анализ двух процессов инкультурации, имеющих решающее значение для превращения культурного в «естественное». Первый – это предварительное программирование повседневного опыта индивидуума с помощью общественных институтов в варианты выбора по умолчанию, или осуществление своего рода «исторической подгонки» индивидуумов под конкретное время и место, а второй – передача подразумеваемых наставлений – или метасообщений – о том, как линзы культуры обычно формируют социальную реальность.
Преобразование культурного в естественное
Предварительное программирование повседневного опыта в варианты выбора по умолчанию в рамках конкретной культуры отчетливо видно при самом поверхностном изучении: дети в разных культурах и разных исторических эпохах формировались как несомненно разные в социальном отношении. Рассмотрим, как опыт детей в современной Америке на уровне среднего социального класса структурируется общественными институтами. Каждый ребенок в возрасте от шести до шестнадцати лет проводит по семь часов в день, пять дней в неделю, сорок недель в году в строго разграниченных по возрасту классах, изучая материал, который часто не имеет прямого отношения ни к ним самим, ни к кому-либо в их группах. А теперь сравним ситуацию в Америке с общественным структурированием повседневного жизненного опыта детей в более традиционной культуре, где основные жизненные навыки приобретаются в процессе ежедневного участия в производительном труде вместе со взрослыми, и где детский каждодневный труд – наравне с трудом взрослых – необходим для экономического благополучия семьи и общества.
Уточним предмет обсуждения. И дети, и взрослые зависят от своего повседневного социального опыта. Этот социальный опыт, в свою очередь, предварительно программируется институционализированной социальной практикой (которая, в свою очередь, создана социальными институтами). Сама же по себе эта практика является всего лишь одной из линз культуры, содержащихся в дискурсе культуры.
При всей важности структурирования повседневного опыта для превращения культурного в естественное, столь же значительным является менее заметный процесс скрытой коммуникации, используемый линзами культуры для организации реальности. Речь идет о передаче культурных ме-тасообщений о том, что является важным, что ценно, на какие различия между людьми и объектами следует обращать внимание, а какие можно проигнорировать; какие параметры оценки сходства или несходства между людьми и другими объектами надо использовать в первую очередь, и так далее, и тому подобное. <…> В отличие от взрослого, знающего другие культуры, ребенок, взрослеющий с самого начала в одной культуре, похож на рыбку из известной пословицы, которая не понимает, что окружающая ее среда – мокрая. В конце концов, какой же ей еще быть?
<…>
В такой степени, в которой ребенок постепенно разгадывает смысл, вложенный в социальные традиции, усвоение культурной информации можно рассматривать, в большей степени как факт активного сбора информации, чем просто ее передачу. В этом случае сама культура выступает в большей степени в качестве текста, который нужно считывать; и читатель этот должен быть активным, создающим смысл – тогда урок будет усвоен.
Синхронный процесс передачи и сбора информации беспрерывно стимулирует активного ребенка, разгадывающего смысл социальных отношений – таким образом он подвергается воздействию культурно значимых социальных явлений. Возьмем для примера наручные часы, отсчитывающие минуты. Знакомясь с ними, примеривая их, ребенок усваивает, что время должно оцениваться точно и что поведение человека должно четко планироваться. В культурах, где время отсчитывается по солнцу и времени года, совсем другое представление о социальной реальности.
В реальности социальная сторона жизни не может быть четко поделена на части: ту, которая заранее структурирует каждодневный опыт, и ту, которая передает культурные метапослания. Вся институционализированная социальая жизнь одновременно включает в себя и то, и другое. Это будет видно из последующего анализа того, как американская семья из среднего класса порождает таких радикальных индивидуалистов, которых антропологи рассматривают как особую категорию – людей с Запада, или даже как особую категорию – американцев.
Процесс формирования американских детей в индивидуалистичных взрослых американцев начинается почти сразу же после рождения. <…>
Американцы постоянно формируют у своих детей будущую идею о том, что их преимущество состоит в автономном «я»; у «я» есть границы, которые нельзя нарушать; у автономного «я» есть потребности, желания и предпочтения, которые следует удовлетворять, как только возможно. Родители, предоставляя детям собственные детские спальни, стуча в их двери перед тем, как войти, и покупая им дневники для записей личного характера вместе с ключами от них, тем самым сообщают детям, что их «я» имеет неприкосновенные границы. Они сообщают, что потребности, желания и предпочтения детей следует удовлетворять. Дети узнают от родителей, что у них есть потребности, желания и предпочтения: родители спрашивают даже у малышей, едва начинающих ходить, чего они хотели бы поесть, и откликаются на любой крик младенцев, относясь к этим звукам как к выражению желания, которое они, родители, постараются выполнить. В других, более социоцентричных культурах, подобные права и привилегии не даются ни детям, ни взрослым.
Строя свои социальные взаимодействия с детьми подобным выраженно индивидуалистичным образом, американские родители делают одновременно две вещи. Во-первых, они помещают детей в социальный контекст, который формирует из них личностей с отчетливо выраженными желаниями и ожиданиями, что эти желания будут удовлетворены. Во-вторых, родители передают детям общепринятую культурную концепцию личности.
Но не только американский ребенок живет в социальном мире, который относится к индивидууму как к фундаментальной единице всей общественной жизни. Взрослый американец живет в социальном мире, который относится к нему точно так же.
Рассмотрим, например, американскую особенность – «уехать в колледж» (going away to college). Если бы в принципе было возможно такое, чтобы любой молодой американец получал престижное высшее образование, не уезжая из дома вовсе или живя недалеко от дома, выражение «поступить в колледж» (going to college) все равно будет означать «уйти в колледж». Учиться в колледже – значит быть отделенным географически, культурно и психологически от тех, с кем молодого человека или девушку связывали узы любви. Таким образом, отделение индивидуума от семьи рассматривается как естественная и желательная стадия развития, а невозможность подобного отрыва – как признак незрелости и препятствие для социальной мобильности.
Рассмотрим американский институт брака и последующего развода. Когда-то брак воспринимался как обязательство супругов жить вместе до последнего дня, а расторгнуть его можно были лишь при исключительных обстоятельствах, если вообще это было возможно. Со временем брак начинает рассматриваться как партнерство с ограниченной ответственностью, сохраняющееся в том и только в том случае, если по существу способствует росту и развитию обоих партнеров. Разводиться стало легче, и не только по закону, но также социально и психологически. И опять отделение – это норма, а трудности способствуют саморазвитию.
Обратимся к американской традиции психотерапии. Очень многие люди из тех, кто может себе это позволить, в настоящее время ищут профессионального совета психотерапевта всякий раз, когда они испытывают чувство неудовлетворенности своей жизнью. Некоторые социологи такие как Роберт Беллах и др. (Bellah et al. 1985) считают психотерапевта значимой культурной фигурой в Америке конца двадцатого века. С точки зрения социологов, распространенность терапии возрастает отчасти потому, что терапевтическая диадапредставляет собой некую разновидность межличностных отношений, обеспечивающих защиту «я» пациента, что является существенным моментом в личной жизни современных американцев. Иными словами, речь идет об отношениях, в которых нет места требованиям или моральным суждениям: приоритет отдается повышению личностной самооценки пациента, а не общераспространенной нормальности взаимоотношений в любой группе большей, чем диада. Опять мы видим: связь желательна тогда и только тогда, если она не является помехой для личности.
<…>
Преобразование гендерного в природное
Подобно тому, как американское общество помещает людей в культурную среду, дискурсы и социальная жизнь которой группируются вокруг линзы радикального индивидуализма, оно также формирует конвенционально-гендерных женщин и мужчин. Происходит это в процессе помещения людей в культурную среду, дискурсы и социальная жизнь которой группируется вокруг линз андроцентризма и гендерной поляризации. В главах 3 и 4 я раскрыла андроцентризм и гендерную поляризацию в некоторых существенных дискурсах западной культуры. В данном случае моя цель – раскрыть андроцентризм и гендерную поляризацию в некоторых социальных практиках. Эта практика программирует различный и неравный социальный опыт для мужчин и женщин; кроме того, она переносит андроцентричные и гендерно-поляри-зующие линзы с уровня культуры на уровень психики индивидуума.
Андроцентризм в американской общественной жизни наиболее ярко проявляется в мире оплачиваемого труда, где большинство женщин все еще подвергаются сегрегации в профессиях, которые сами по себе воплощают все те же три андроцентирных аспекта восприятия женщины, которые обсуждались в главе З. Андроцентричное определение женщины в терминах ее бытовой и репродуктивной функции заключено в тех многих видах труда женщин, которые обеспечивают административную и материально-техническую поддержку мужчинам, имеющим высокий статус. Это секретарши, административные референты, ассистенты по киноархиву, средний юридический персонал, стоматолог-гигиенист и средний медицинский персонал. Андроцентричное восприятие женщины к контексте ее способности стимулировать или удовлетворять мужской сексуальный аппетит заложено в занятия, которые напрямую обслуживают мужские сексуальные потребности – проститутки, стриптизерши, танцовщицы в дискотеке; также и в профессии, обслуживающие мужскую сексуальность косвенным образом, где особенно желательна женская привлекательность: такие, как бортпроводницы, секретари в приемной и регистраторы, даже телевизионные репортеры, ведущие репортажи с места событий. Андроцентричное восприятие женщины как отклонения от мужского стандарта в худшую сторону встроено в само толкование того, что составляет обычную трудовую жизнь в Америке: непрерывная полная рабочая неделя (прерываемая только в связи с болезнью) на протяжении ранней и средней зрелости человека. Полная рабочая неделя – это конструкция историческая, она варьируется (даже для мужчин) от примерно сорока часов в неделю для профессий «рабочего класса» до гораздо большего периода времени, чем сорок часов в неделю, для строящих свою карьеру молодых профессионалов в области юридической практики и в финансовой сфере. Но, каков бы ни был социальный характер работы, ни биологической факт беременности женщины, ни культурный и исторический факт ухода женщиной за детьми не учитывается при определении норм рабочего времени. Это означает, что женщина в сфере оплачиваемого труда все еще вынуждена справляться с таким социальным порядком (например, отсутствие отпуска в связи с беременностью и уходом за ребенком), который был институционализирован в те времена, когда у женщин по закону не было доступа к оплачиваемой сфере труда.
Из рассмотрения вопроса о том, как культурное превращается в естественное, можно уяснить, что все эти андроцентричные технологии выполняют одновременно две вещи. Во-первых, они помещают мужчин и женщин в неравные позиции в социальной структуре – позиции, в которых у мужчин больше возможностей зарабатывать деньги, приобретать профессиональные навыки, отвечающие требованиям рынка; продвигаться по службе и обладать властью. Такое неравное позиционирование сопровождается разным каждодневным социальным опытом у мужчин и женщин, что, в свою очередь, обусловливает разные пути толкования реальности.
Во-вторых, эти андроцентричные социальные технологии затрагивают всех участников социальной жизни – мужчин и женщин, так же как и любых наблюдателей. Дети, например, наблюдают, как выглядит этот социальный мир, на примере кино или телевизионных новостей: они видят, что мужчины являются привилегированным полом, и что мужские перспективы обладают преимуществами. Другими словами, эти технологии сообщают, что мужчины – главные действующие лица в театре человеческой жизни, вокруг них закручено все действие и их глазами показан мир. Женщинам, наоборот, отданы периферийные, незначительные роли по отношению к центральным фигурам. Говоря словами Симоны де Бовуар, женщины – второй пол, или другой пол.
Подобное андроцентричное послание передается многими институциолизированными социальными практиками. Например, феминистской критике подвергается практика распространенного использования местоимений мужского рода – он, его и мужчина, вместо местоимений женского рода – она, ее и женщина. Со своей стороны, ученые мужи антифеминистского толка (играя под Фрейда) снисходительно заявляют, что протесты феминисток против подобной лингвистической условности не следует рассматривать как случай «зависти к местоимению»; это не что иное, как утонченная критика социальной традиции, согласно которой, женщина ничем не примечательна, а мужчина рассматривается как стандарт и опора для всего рода человеческого. Другой лингвистический пример – практика, согласно которой, женщина, выйдя замуж, берет имя своего мужа и титул Миссис (Mrs – англ.) – Миссис Джон Смит. Не говоря о том, что подобная практика андроцентрична по форме, согласно ей, дается фамилия отца детям. А также очень большое значение придается тому, чтобы у родителей был, по крайней мере, один ребенок мужского пола, потому что только мальчик может продолжить то, что известно под благозвучным именем родовой фамилии.
Так же, как андроцентризм за пределами семьи, андроцентризм внутрисемейный простирается за пределы лингвистических условностей. В соответствии с андроцентричным восприятием женщины в границах ее бытовой и репродуктивной функций, даже от работающей женщины ожидается, что она должна оказывать такую поддержку своему мужу, в которой он нуждается как лицо, зарабатывающее деньги. В соответствии с андроцентричным восприятием женщины в границах ее способности стимулировать и удовлетворять мужской сексуальный аппетит, от жены также ожидается, что она будет вступать в сексуальную близость по первому требованию мужа – вот почему понятие изнасилования в браке часто рассматривается как оксюморон (нелепость).
Этот отказ признать реальность изнасилования в браке является не единственным примером того, как андроцентричное наделение мужчины привилегиями не оставляет женщинам законного права обращения в суд, когда мужья их насилуют. Еще один пример – это давнишняя политика системы криминального правосудия, которая отказывается видеть преступление в случае избиения жен своими мужьями.
В некоторых культурах андроцентризм организует социальные традиции таким образом, что происходит посягательство на детей, точно так же как на взрослых. Например, при ограниченных природных ресурсах убивалось гораздо большее количество новорожденных девочек, чем новорожденных мальчиков. Гораздо большее количество девочек школьного возраста, по сравнению с мальчиками, не получали достаточного образования, чтобы стать грамотными людьми. Наоборот, в современной Америке, где существует обязательное образование и антидискриминационные законы, где санкционировано фактически одинаковое образование для девочек и мальчиков, андроцентризм покушается на большинство детей более тонкими способами. Так, школа с большей серьезностью относится к трудностям чтения у мальчиков, чем к трудностям освоения компьютеров и математики – у девочек. Культура в целом более сурова к изнеженным маменькиным сынкам, чем к девчонкам-сорванцам. Это различное отношение к мальчикам-неженкам и девочкам-сорванцам ярко освещает чрезвычайно важную взаимосвязь между андроцентризмом и гендерной поляризацией, на которой мы остановимся позже.
Даже в конце XX века гендерная поляризация в Америке каждодневно формирует жизнь детей с момента прикрепления розовой или голубой бирки к плетеной кроватке новорожденного, чтобы обозначить пол ребенка, как это делается почти в каждой американской больнице. (К лысой головке моей дочери также был прикреплен ленточками розовый бантик). Гендерная поляризация продолжается дома: родители одевают детей в розовую или голубую одежду, делают им прически (как можно раньше) – длинные волосы у девочек и короткие у мальчиков; украшают их спальни фотографиями балерин или футболистов и говорят им вполне определенно, что нельзя носить это или играть в эти игрушки, потому что это «только для мальчиков» или «только для девочек».
Игры и одежда – не единственное, что считается неподходящим для того или иного пола; очень многие естественные человеческие порывы встречают аналогичное отношение. Например, считается неженственным стремление к автономии и власти, а чувства уязвимости, зависимости и привязанность к представителям своего пола считаются неуместными для мужчин.
И снова все эти гендерно-поляризующие социальные традиции одновременно выполняют две вещи. Во-первых, они программируют разный социальный опыт для мужчин и женщин, а во-вторых, они сообщают мужчинам и женщинам, что различия между ними чрезвычайно важны; то, что они такие непохожие, связано – и так и должно быть – фактически с каждым аспектом человеческого опыта.
Дети получают эту гендерно-поляризующую информацию как из реальной жизни, поделенной на маскулинную и фемининную, так и посредством более тонких нюансов родного языка. Вдумаемся, какая информация передается трехлетнему ребенку, когда взрослый исправляет его высказывание о дедушке – «она ест яблоко»; или когда четырехлетний малыш учит песенку, в которой «тонкие пальчики – женщины, а большие пальцы – мужчины» (the thingers are ladies and the thumbs are men); или когда в пять лет учат отслеживать дни календаря – бумажные фигурки мальчиков накалываются на стенку в нечетные дни, а фигурки девочек – в четные дни. Если не углубляться, подобные уроки родной речи могут иметь отношение к усвоению грамматики, названию частей тела и изучению календаря. Но, однако, на метауровне дети обучаются смотреть на социальную реальность через гендерно-поляризующую линзу.
Гендерная поляризация не заканчивается с завершением детства. В зрелости она проявляется, по крайней мере, с такой же силой в отношении тела; точно также велико значение гендерной поляризации в отношении эротических желаний и сексуальной экспрессии. Мужчины и женщины могут быть одинаковыми только в одном: от них требуется соответствовать культурному предписанию быть исключительно гетеросексуальными.
<…>
Кроме передачи сообщения о том, что различия между мужчинами и женщинами нельзя игнорировать ни в одной области общественной жизни, гендерно-поляризующие социальные практики также передают и вывод из этого метапослания: существует другое существенное различие, а именно: между реальными мужчиной и женщиной и биологическими мужчиной и женщиной. Этот вывод впервые появляется, когда родители учат самых маленьких детей различить мужчин и женщин.
<…>
В принципе, родители могут передавать детям очень разные метасообщения не только о том, что такое пол, но и о том, когда пол имеет значение. Они могут дать понять, что пол – это четкое биологическое понятие, которое имеет значение только в сфере репродукции. Вместе с тем, данное утверждение полностью противоположно традиционному культурному метапосланию о том, что пол имеет как раз очень большое значение в фактически любой сфере человеческой деятельности. В своей собственной семье я старалась передать своим детям как можно раньше, что «быть мальчиком – это значит иметь пенис и яички; быть девочкой – значит иметь вагину, клитор и матку; мальчик ты или девочка, мужчина или женщина, эти вещи не имеют значения до тех пор, пока ты не захочешь родить ребенка».
И равноправие, вытекающее из четкого биологического определения пола, и несвобода как следствие отсутствия подобного определения, хорошо видны на примере того, с чем столкнулся мой сын Джереми, когда наивно решил носить заколку – пряжку для волос в детском саду. В тот же день другой мальчик сказал, что Джереми, должно быть, девочка, потому что «только девчонки носят такие заколки». После долгих и упорных объяснений насчет того, что «заколка ничего не значит; у мальчика должен быть пенис и яички», Джереми, в результате, сдернул свои штаны для большей убедительности. Но это не произвело на того мальчика должного впечатления. Он просто сказал: «Пенис есть у каждого, а заколки носят только девчонки».
Несмотря на то, что гендерно-поляризующие представления о настоящем мужчине и настоящей женщине дают ощущения обоим, что их особенности как мужчин и женщин – не просто данность, а нечто, что они должны постоянно создавать и реконструировать, в контексте андроцентричной культуры именно мужчин вынудили серьезно тревожиться по поводу соответствия гендерному поведению. Андроцентризм обостряет неуверенность мужчин относительно того, являются ли они настоящими мужчинами, по крайней мере, двумя различными способами. Андроцентризм основательно обесценивает любые мысли, чувства и поступки, которые в культуре определены как женские, а подобное нарушение гендерных границ имеет для мужчин более негативное культурное значение, чем для женщин. Это, в свою очередь, означает, что мужчины, нарушающие гендерные границы, в большей степени культурно опозорены, чем женщины, поступающие аналогичным образом. В то же самое время андроцентризм предоставляет настолько недостижимый образ того, что подразумевается под «настоящим мужчиной», что только очень немногие мужчины когда-нибудь смогут ему соответствовать.
В детстве культурная асимметрия между нарушителями гендерных границ мужского пола и нарушительницами гендерных границ женского пола видна в беспощадном отношении к маменькиным сынкам и, наоборот, в благодушно-халатном отношении к девчонкам-сорванцам, иногда переходящем даже в нескрываемое восхищение. Асимметрию можно наблюдать и в стандартах детской одежды, и в правилах детских игр. Хотя современная девочка может носить фактически любой предмет одежды и играть фактически со всеми игрушками, и ее социальное сообщество при этом и бровью не поведет, стоит мальчику захотеть хотя бы раз примерить костюм принцессы в костюмированном уголке своего детского сада, его родители и воспитатели незамедлительно запланируют совещание, на котором обсудят адекватность его гендерной идентичности. Хотя термины неженка и сорванец не применяются в отношении к взрослым, выходящим за пределы положенных гендерных границ, в мире взрослых эта асимметрия между мужчинами-нарушителями и женщинами-нарушителями столь же сильная. Поэтому женщина может носить практически любые предметы мужской одежды – включая жокейское нижнее белье – и быть при этом социально принятой; но мужчина до сих пор не может носить большинство предметов женской одежды без того, чтобы его не заклеймили позором.
Жесткое подавление эмоциональных порывов у мужчин, воспринимаемых культурой как почти женские (лично я не вижу ничего неестественного в том, чтобы мужчине хотелось украсить себя чем-нибудь ярким и нежно-шелковистым), создает для многих мужчин необычайные трудности, связанные с признанием у себя желаний, содержащих хоть малейший намек на женственность. В пластах их психики содержатся подавленные импульсы такого рода, которые не облегчают положение, а приводят в действие постоянную внутреннюю угрозу безопасности их гендерной идентичности. Теоретически женщины тоже подвержены такого рода внутренней угрозе, но андроцентризм в современной американской культуре позволяет женщинам достаточно свободно выражать многие импульсы и порывы, воспринимаемые культурой как маскулинные (в том числе и стремление к политическому лидерству и атлетизму). Возможно, поэтому в женской психике не так много подавленных маскулинных импульсов, как в мужской психике – подавленных фемининных.
Помимо асимметрии в приемлемости выхода мужчин и женщин за границы гендера, андроцентризм предусматривает определенное восприятие «настоящего» мужчины. Этот настоящий мужчина настолько основательно снабжен влиянием и преимуществами, что это неизбежно создает повышенный риск для тех миллионов мужчин, у которых нет такого уровня власти и привилегий – риск ощущать себя не то чтобы недостаточно влиятельным и первым, но также недостаточно маскулинными. Риск ощущать себя немаскулинным, лишенным силы – или бесполым существом среднего рода – особенно нарастает, когда мужчина вынужден считаться с женщиной более влиятельной или имеющей больше привилегий (или даже более умной), чем он сам.
<…>
В культуре, которая андроцентрично воспринимает женщин в границах их бытовой и репродуктивной функций, женщины, не способные иметь детей, почти неизбежно чувствуют, что они не «настоящие» женщины. Более того, экстраординарное акцентирование культуры на том, что настоящая женщина сексуально привлекательна для мужчины, вынуждает огромное количество женщин старше сорока лет (или, быть может, даже старше тридцати лет) беспокоиться о том, что их статус настоящей женщины исчезнет безнадежно и навсегда. Это также заставляет женщин любого возраста идти на чрезмерные траты времени, энергии и денег в погоне за красотой.
Конструирование своего «Я»
Андроцентричные и гендерно-поляризующие социальные традиции так четко очерчивают границы ролей мужчин и женщин, что оставляют мало возможностей индивидуального выбора в вопросе: каким(ой) же надо быть, чтобы чувствовать себя мужчиной или женщиной (если вообще такая возможность имеется). Внутренне усвоенные личностью линзы андроцентризма и гендерной поляризации выполняют точно такую же функцию в создании гендерной структуры индивида, которая отведена всем внутренне усвоенным линзам культуры в производстве естественного из культурного. То есть, линзы подготавливают заранее предопределенные социальные стратегии жизнедеятельности и поведения, которые кажутся настолько нормальными и естественны