ВСТУПЛЕНИЕ
В жизни адвоката бывают два периода: первый — когда он ловит стряпчих, второй - когда его ловят стряпчие. Чтобы дожить до второго периода, надо быть настоящим адвокатом. Но у нас нет школы адвокатуры; нет лекций об адвокатском искусстве; сколько мне известно, нет и книг об этом искусстве. Вступив в сословие, молодому адвокату приходится выбираться на дорогу собственными силами ценою немалого ущерба для вверенных ему чужих нужд и достояний, ценою гибели не одного несчастного клиента. Никогда не учившись искусству защиты, он так же мало подготовлен тому, чтобы отстаивать права своих клиентов, как они сами, если не считать того, что, благодаря знанию закона, может дать ему чисто юридическая оценка дела. Мне кажется очень печальным, что искусство, требующее почти бесконечного количества знания, остается без всякого руководства для тех, кто посвятил себя ему. Нельзя научиться такту, но опытность приводит к такту, а многие указания опыта могут быть переданы в виде правил. «Я никогда так не чувствовал отсутствия старшего, как при перекрестном допросе этого врача», — сказал один талантливый молодой адвокат, уже достигший немалых успехов. Как могло это случиться? Обстоятельство, о котором надо было допрашивать свидетеля, было совсем несложное, хотя спор шел о том, страдало ли известное лицо душевной болезнью или нет в определенный промежуток времени. Не имея ни правил, ни общего указания о том, как надо действовать, он оказался в совершенно беспомощном положении.
В адвокатском искусстве, как я уже говорил в другом месте, столь многое зависит от «игры», что неопытный человек может сбросить лучшие карты и потом удивляться, как мог проиграть. Многие молодые адвокаты думают, что, воздерживаясь от перекрестного допроса, они выказывают свое неумение вести дело, что потеряют доверие своих клиентов и многое другое. Адвокат, имеющий право на это звание, не станет подчиняться подобным соображениям, а будет твердо держаться того, что я называю правилами здравого смысла. Если он сомневается, о чем спрашивать свидетеля противной стороны, он не станет спрашивать вовсе. Никогда не идите на ненужный риск; и помните, что только в безнадежном положении можно рискнуть вообще.
|
|
Коль скоро мы признаем, что адвокатское искусство, как всякое другое, имеет свои общие правила, хотя бы неписаные, всякий, кто служит ему, будет стремиться найти эти правила и сообразовываться с ними в своей работе. Если перекрестный допрос не есть простое издевательство над свидетелем в целях довести его до потери самообладания и сознания, то что же такое перекрестный допрос? Это есть умение выставить в наиболее выгодном для интересов вашего клиента свете те данные, которые заключаются в показаниях свидетелей противной стороны, дополнить их, если можно, выяснением обстоятельств, которых не коснулся ваш противник, и заложить основания для опровержения этих показаний, когда это нужно. Соответственно этим положениям существуют три главных правила, из коих вытекают несколько второстепенных указаний. Можно сделать такие же указания и для других отраслей этого высокого, блестящего искусства, и только отчетливое усвоение и неизменное соблюдение этих правил могут создать настоящего адвоката.
|
|
Одна практика, без знаний, может только развить и укрепить небрежность и неискусные приемы. Как часто адвокат, не усвоивший этих правил, вызывает своими вопросами и речами как раз противоположное тому, к чему стремился!
В числе многих преимуществ, связанных с ведением судебных дел по правилам настоящего искусства, надо иметь в виду и экономию во времени и, может быть, экономию в расходовании общественных средств. Как часто в былые годы приходилось нам по целым часам слушать бессодержательную, скучную болтовню адвоката, требующего проси отсрочки дела или возражающего против нее, болтовню, наполненную многословными повторениями и пошлыми общими местами, как мы страдали за четырех истомленных судей, искупавших свое величие обязанностью выслушивать ничтожные рассуждения по ничтожнейшим вопросам.
Если рассудить, как мало фактов бывает в большинстве наших дел, нельзя не удивиться тому, как мало нужно вопросов, чтобы установить эти факты. А если подумать еще и о том, что в большинстве случаев лишь очень немногие вопросы могут быть полезны при перекрестном допросе и очень многие могут быть прямо опасными, то всякому станет понятно, как важно уяснить себе две вещи, прежде чем приступать к допросу: во-первых, о чем надо спрашивать, и во-вторых, как надо спрашивать. То же можно в большинстве случаев сказать и о речах. Говорить о многом судебному оратору не приходится; и если достоинство речи заключается в том, что вы говорите, то сила ее в значительной степени зависит от того, как вы это скажете. Сила речи, как всякий знает, заключается в ясности и краткости, а не в продолжительности и многословии.
|
|
Другое преимущество, связанное с изучением адвокатского искусства как искусства, есть умение избегать ошибок. Можно сказать вообще, что для того, кто учится только на практике, ошибки будут общим правилом, а избежание ошибок — счастливой случайностью.
Избежать ошибки значит сделать шаг вперед на пути к совершенству, и мои наблюдения убедили меня, что практика адвокатского искусства без его теории больше приучает к ошибкам, чем отучает от них.
Есть еще одно обстоятельство, о котором может быть нелишним упомянуть. Прежде думали, а некоторые думают и поныне, что отсутствие перекрестного допроса свидетелей равносильно признанию верности их показаний. Это безусловно ложное, логически несостоятельное мнение, которое давно пора бросить.
Можно, конечно, было бы предписать такое правило, так же, как можно было бы, если бы вздумал законодатель установить, что дело должно быть решено в пользу того, кто дольше говорит. Но и само правило, и соблюдение подобного правила или подобного недоразумения были бы вопиющим нарушением здравого смысла.
Отсутствие вопросов к свидетелю с вашей стороны вовсе не значит, что вы признаете верность его показаний: в противном случае иностранец, не знающий нашего языка, будучи предан суду, подлежал бы непременному осуждению, если бы в суде не нашлось переводчика. То же случилось бы со всяким тяжущимся или подсудимым, если бы он взялся сам вести дело и не захотел бы отдавать себя на общее посмешище перекрестным допросом. Все это пережиток той нескладной старой школы, в которой адвокаты не учились ничему, кроме непристойного поведения на суде.
Я понимаю, что в известных случаях признание может быть вполне целесообразным приемом и что, как воздержавшись от перекрестного допроса, так и всяким иным способом, вам не возбраняется указать, что вы не спорите против того или иного положения обвинителя; но заключать из этого, что вы признаете все показания свидетелей противника неоспоримыми, столь же несправедливо, как логически неверно. Представим себе, что высокопочтенное лицо, например епископ, утверждает под присягой, что подсудимый, столь же почтенный человек, вытащил у него на одной из лондонских железнодорожных станций кошелек из кармана. Предположим также, что у нас обеспечено надежное алиби. Я хотел бы спросить всякого, кто хоть на десять минут когда-нибудь вдумывался в искусство адвоката, - какой вопрос мог бы он предложить этому свидетелю? Если он сумеет ответить, я могу сказать только одно. Если нет, скажу что из него выйдет настоящий адвокат.
Если мы не станем подвергать епископа перекрестному допросу, разве это будет признанием вины? Да, это признание, скажет адвокат старой школы, хотя бы вы со своей стороны привели архиепископа и лорда-канцлера в удостоверение того, что в день происшествия подсудимый был вместе с ними в самом северном уголке Англии. Ничего не значит, допрашивать все-таки надо. Так полагается. Во всяком случае вы не откажетесь, может быть, указать, о чем спросить свидетеля, ибо, признаюсь, я решительно не могу придумать разумного вопроса.
Предположить, однако, что подсудимый на самом деле был на вокзале железной дороги и стоял рядом с епископом в ту минуту, когда у него вытащили кошелек. При этих условиях перекрестный допрос имеет смысл, как всякий знает, ни отношению к одному обстоятельству, — но только к одному. Но, если бы защитник не стал допрашивать потерпевшего, в этом все-таки не было бы ничего погожего на признание; и нельзя наскакивать на присяжных с намеками, что подсудимый «положительно признал» свою вину. Всякое обращение к присяжным по этому поводу со стороны защиты, естественно, касалось бы того же обстоятельства, о котором можно было и допросить потерпевшего. Но я не уверен, что при наличности свидетелей, удостоверяющих нравственную безупречность подсудимого, перекрестный допрос не будет лишним, если только первоначальный допрос производился с надлежащей сдержанностью.
Как бы то ни было, обвинитель не должен распространятся перед присяжными в указанном выше смысле и ни в каком случае не должен обращать молчание защитника в улику против подсудимого.
Труднее всего научиться тому, чего не следует делать.
Как часто в заметках, полученных от стряпчего, встречаются указания такого-то свидетеля подвергнуть строгому перекрестному допросу. Как будто дело в строгости, а не в уменье!
Нужно ли объяснять, что если даже приходится «нажимать» на свидетеля, то следует делать это с тактом и осторожностью; как скоро он догадался, куда ведут вопросы, вы уже ничего от него не добьетесь. Он скрывает именно то, что вы хотите обнаружить, и потому все ваши натиски будут им отбиты без труда.
В книге сэра Вальтера Скотта «Сердце Мидлотиана» встречается отличный пример неудачи перекрестного допроса вследствие неумения прокурор-фискала. Он допрашивает молодую девушку Эффи, чтобы выведать у нее улики против Робертсона:
«— Большой он должен быть негодяй, Эффи, тот, кто привел вас в такое положение? — сказал прокурор.
Я, может быть, более виновата,— сказала Эффи.— Сама должна была знать; а он, бедный...— Она замолчала.
Всегда был отъявленным негодяем, конечно,— ска зал фискал.— Он ведь был нездешний и дружил с этим без- законником и бродягой Вильсоном. Так, кажется, Эффи?
Я бы дорого дала, чтобы сказать, что он никогда в глаза не видал Вильсона.
Вот это верно, Эффи,— продолжал фискал.— Где это вы встречались с Робертсоном в то время? Кажется, где-то около Лех-Кая?»
В своем удрученном состоянии доверчивая девушка до сих пор шла за вопросами фискала, потому что он искусно приноравливал их к тем мыслям, которые естественно занимали ее; это были не столько ответы, сколько размышления вслух; человека, рассеянного от природы или придавленного большим несчастьем, нетрудно привести в это настроение рядом искусных внушений. Но последние слова прокурор-фискала были уже прямым допросом; они рассеяли колдовство.
Что это я сказала? — воскликнула Эффи, вздрогнув и выпрямившись на своем сиденье; она торопливо откинула назад свои спутанные волосы, открыв измождении нес еще прекрасное лицо, смело и пристально взглянув на фискала. — Вы дворянин, сэр, и вы честный человек; вы не станете ловить слова бедной девушки, почти потерявшей рассудок. Господи!
«Нет, нет; конечно, нет, — поспешно сказал прокурор, стараясь успокоить ее. — Я хочу только помочь вам, а чтобы помочь вам, мне надо изобличить негодяя Робертсона.
«О, не клевещите, сэр, на того, кто никогда не клеветал на других. Я знаю, что ничего худого о нем сказать не могу и не скажу!»
Чрезмерная настойчивость погубила старания прокурора.
То же происходит и при допросе полоумной Мэдж Диксом; он старается выпытать то, что она знает о «Добром Георге».
А кто был этот Добрый Георг? — спросил Динс, сараясь вернуть ее к прерванной нити рассказа.
О, это был Георг Робертсон; знаете, когда он жил в Эдинбурге; только это не настоящее его имя; его зовут… А зачем вам знать, как его зовут? — вдруг, как бы опомнившись спросила она».
Хотя Мэдж и была сумасшедшей, тем не мене этот отрывок верно указывает, к чему приводит чересчур заметное старание добиться желательного ответа. Можно ли приманить птицу криком?
«Мэдж продолжала отрывочную дикую болтовню, внушаемую ей расстроенным воображением; в этом состоянии она несравненно охотнее говорила и о себе, и о других, чем при попытках выведать у нее что-либо в этом направлении прямыми вопросами или перекрестным допросом».
Только знание людей может подсказать нужные вопросы. В заметках стряпчего их быть не может, хотя в них и могут быть указаны те факты, которых должен касаться допрос. «Спросите о том-то и том-то», «будьте настойчивы по отношению к этому обстоятельству» — это бесполезные указания. Как сделать это, зависит всецело от понимания личности свидетеля, а это понимание является плодом непосредственного наблюдения за ним, когда он стоит перед судом, и знания человеческой природы вообще.
Всякий раз, когда в своем изложении я решался сказать; это правило искусства, хотя доныне нигде не написанное, но могущее быть выраженным с точностью аксиомы,— в каждом таком случае я мог бы подтвердить свои слова примерами: если кому-либо покажется, что их недостаточно, я могу только возразить, что их слишком много.
Каким случайным делом было наше адвокатское искусство в былые годы! Бесконечные речи, тянувшиеся по часам, иногда по целым дням; неумелые и потому также нескончаемые перекрестные допросы; первоначальные допросы, которые, вместо того чтобы расположить все данные дела в соответственном порядке, сбивали все в кучу, как на складе старой мебели; председательские наставления, скорее в духе «расширения торговли по случаю ремонта», чем в виде точного изложения фактов для облегчения присяжных, и — я позволю себе сказать, не к достоинству милорда судьи. Мы видели все это своими глазами; и грустное наблюдение за всеми этими несовершенствами побуждало меня набрасывать на бумаге замеченные ошибки, с тем чтобы избегать их на будущее время.
Однако, скажут, величайшие адвокаты прошлого не знали писаных правил, а все прочие с успехом обходились без них. Могу только сказать, что великие адвокаты: Эрскин, Брум и немногие другие знали все правила, хотя правила и не были написаны. Стоит только просмотреть их речи, чтобы убедиться в этом; и стоит также проследить за деятельностью тех, которые не знали правил, чтобы убедиться, что, хотя они легко обходились без этого знания, их клиенты много выиграли бы, если бы их поверенные обладали некоторыми познаниями в искусстве, которому служат.
Не знаю, позволительно ли будет привести здесь азбучный пример самого неудачного приема, какой только можно представить себе в нашем деле. Среди моих молодых друзей найдутся такие, которых он приводит в негодование, но многие улыбнутся, зная, как много в нем обидной правды.
За свидетельской решеткой стоит полицейский констебель. Раздается нежный вкрадчивый голос: перед чарами такого голоса, казалось бы, нет сил у свидетеля удержать ответ, долженствующий распахнуть перед подсудимым ворота тюрьмы на все четыре стороны: «Скажите, пожалуйста, констебель, были у вас какие-нибудь определенные основания к задержанию подсудимого? Почему, собственно, заподозрили вы его в этой краже?» (правила английского судопроизводства не допускают показания о личности подсудимого со стороны свидетелей обвинения; оглашение прежней судимости также воспрещено).
Вот и образец прямого вопроса. Судьи любят прямоту в сторонах, присяжные восхищены изящным обращением защитника, полицейский доволен, что ему не ставят ловушек под ногами.
Почему заподозрил? — повторяет свидетель; да потому, что это первый вор в целом околотке.
Я мог бы подняться от этого скромного начала до очень высоких пределов негодности, но к чему это? Всем известно, что посредственные адвокаты старой школы были столь же свободны от всяких познаний в области того искусства, которое должно было лежать в основании всей их деятельности, как если бы вы взяли первого встречного рабочего на улице и, надев ему парик и тогу, послали его вести дело в суде. Несомненно даже, что он сделал бы меньше ошибок, ибо скорее дошел бы до конца всех своих стараний. Я знаю, что плохой адвокат может добраться почти до самого конца процесса, не выдав своей негодности клиенту. Стряпчие, по-видимому, думают, что все люди стоят приблизительно на одинаковом умственном уровне и что адвокаты поступают в сословие так же, как механическая обувь на рынок: все под один образец; разница только в размерах, но не в выработке.
Вся эта посредственность служит своему посредственному назначению, но адвокатское искусство должно стоять выше этого. Человек, севший за вист, не зная правил игры, не представляет более жалкой фигуры в глазах опытных игроков, чем адвокат, не знающий правил своего искусства, никогда не думавший о том, как, почему, когда, каким способом, в каком тоне следует задать вопрос; кто не научился читать в ответах свидетеля, прислушиваться к его тону, следить за его обращением и за многими другими подробностями, выясняющими значение его показаний. Палить в свидетеля вопросами нетрудно, но и бесплодно; это не искусство; длинные речи можно тянуть по часам, но это прямая противоположность искусства. Это умеет почти всякий. А если задуматься над тем, что в деле бывают поставлены на карту жизнь, достояние, общественное положение, честь и доброе имя людей, вверившихся адвокату, то нельзя не сказать, что нравственный долг обязывает его потрудиться настолько, чтобы усвоить хотя бы основные начала того искусства, которое служит успеху в этой ответственной борьбе.
ГЛАВА I Вступительная речь
Не без значительных сомнений передал я эту книгу в руки издателя. Мне казалось самонадеянным давать какие бы то ни было указания по столь важному предмету. Но, обсудив свои колебания, я пришел к заключению, что тот, кто предлагает начинающим некоторые замечания, основанные на старательном изучении приемов, излюбленных лучшими знатоками дела, еще не выражает этим притязаний на имя великого адвоката. Не нужно быть талантливым писателем для того, чтобы написать критику о книге, или художником, чтобы с должным пониманием относиться к произведениям величайших мастеров, появляющихся время от времени на стенах Королевской академии. Не какой-нибудь артист, а самый заурядный обыватель заметил, что один великий художник изобразил живого красного омара в корзине свежей рыбы. Зачем же думать, что я ищу признания за собой чего-либо иного, кроме обыкновенной наблюдательности, нужной для того, чтобы, изучая искусство наших мастеров или восхищаясь их изящными причудами, подметить и промах, и удачный прием.
Я видал много достойного удивления, а отчасти и подражания, видал не раз и красного омара в корзинах молодых мастеров, и сам не раз изображал таких же ракообразных в самых пламенных красках. Но я не знаю ни одной книги, которая могла бы служить руководством для тех, кто стремится к лаврам нашей профессии (из которых величайший — быть образцовым адвокатом), и это побудило меня предложить их вниманию изложенные ниже замечания. Они приведены здесь не как непреложные правила, напротив того, с полным сознанием их неточности и неполноты по сравнению с ошибочным и возвышенным их предметом; но, если бы они оказались до некоторой степени пригодными к тому, чтобы предостеречь молодого адвоката от опасности провалиться в яму, или могли указать направление его неопытной энергии, я буду рад, что преодолел свое сомнение и решился напечатать их.
Опыт облегчает работу во всякой профессии; но мне пришлось видеть столько несчастных случаев, вызванных только неопытностью, что кажется нелишним отметить некоторые из тех основных положений, которыми, по-видимому, руководствуются лучшие адвокаты и которые, по своей всегдашней применимости и целесообразности, сложились у меня в уме в виде правил, хотя не писанных, но могущих быть приведенными в систему; я убежден, что соблюдение их может быть только полезно для начинающих. Полагаю, никто не станет отрицать, что не одно верное дело было проиграно вследствие неопытности и не одно безнадежное выиграно — благодаря искусству адвоката. При плохих картах можно многое сделать «игрой». Поэтому все, что в качестве правила может оказаться полезным для молодого адвоката, удержать его от ошибок или указать ему, как с честью провести взятое им на себя дело, несомненно заслуживает некоторого внимания.
Я начну с положения, против которого едва ли кто станет спорить, а именно с того, что здравый смысл есть основание адвокатского искусства. Можно быть блестящим адвокатом, можно пользоваться успехом на суде, но один блеск этого великолепия не осветит дорогу неопытному человеку. Напротив того, этот блеск может сбить с пути начинающего, — вовлечь его в опасные ошибки. Блестящий адвокат может быть смел, может выиграть дело смелостью; при неудаче он сумеет прикрыть свое отступление искусными и эффектными приемами, а человек обыкновенных способностей при неудачной попытке подражать ему будет смешон и жалок в своем поражении. Здравый смысл, этот неоценимый сотрудник всех человеческих начинаний, имеет величайшее значение в адвокатском искусстве. Это - то исключительное и единственное качество адвоката, без которого все прочие будут лишними; а есть здравый смысл — почти ничего другого и не надо.
Вся работа адвоката идет в области человеческой природы. Люди — его рабочий прибор, люди — та нива, над который он трудится. Измеряет ли он силы противника, настроение присяжных, оценивает ли умственные способности и добросовестность свидетеля, все равно — ключ к успеху лежит в знании человеческой природы или человеческого характера. Обращаться с людьми простыми как с машинами, что иногда делают некоторые адвокаты, значит выказывать полное отсутствие того знания, которое всегда есть первая необходимость для адвоката, хотя нередко оказывается его последним приобретением. Худшее, что может сделать адвокат, — это смотреть на присяжных, как на глупцов. Между тем такое отношение к ним встречается нередко. Молодые адвокаты, не остывшие еще после своих лавров в «Кружках прений» (так наз. Debating Societies, т. е. общества для упражнений в искусстве научного спора; они очень распространены в Англии), бывают склонны относиться с пренебрежением к скромным познаниям простых обывателей. Это — ошибка, свойственная молодости. Каковы бы ни были их умственные силы, будут ли они перед вами ограниченные или разумные присяжные, недостаток уважения в обращении с ними есть лучшее средство проиграть дело и выказать себя очень недалеким человеком. В зауряднейшем из заурядных составов присяжных заседателей почти всегда найдется один или два умных человека, а так как прочие пойдут за ними, то берегитесь сделать их своими врагами; а вы неминуемо достигните этого, если по вашим словам и вашему обращению им покажется, что вы считаете их ограниченными людьми.
Иметь дело с присяжными — всегда нелегкая задача, и чем больше опыта у адвоката, тем осторожнее он будет с людьми, от которых зависит исход процесса.
Сдержанность в обращении всегда ближе ведет к цели, чем шумливость. Я не знаю дел, выигранных шумом и треском; в пене нет веса, в яростных словах нет силы. Я отнюдь не хочу сказать, что речь в разговорном тоне есть сильная речь; напротив того, увлечь присяжных слабой речью так же трудно, как поджечь зеленый тростник на реке. Плохая речь несравненно хуже, чем полное молчание: пусть говорят факты; но крик никого не убеждает; он притупляет слух присяжных, а иногда и вовсе оглушает их. Никогда не приходилось мне наблюдать, чтобы громкие речи адвоката имели успех у присяжных, разумею — в пользу их клиента.
Присяжные в большинстве случаев бывают проникнуты желанием сделать то, что им кажется правильным, и вынести справедливое решение; это стремление есть одно из прирожденных свойств человека; но опасность этого превосходного свойства заключается в том, что желание быть справедливым часто приводит их к несправедливому решению. Им кажется, что своими соединенными силами они устанавливают некоторое естественное правосудие, как будто им дана средняя мерка нравственности для целого человечества; между тем эта мерка потребовала бы, несомненно, много болезненного растяжения или ненужного пригибания, если бы заставлять всякого подчиняться ей. Это естественное правосудие не есть, к сожалению, ни закон, ни общечеловеческая справедливость, и в большинстве случаев в процессе оно приносит зло обеим сторонам.
Адвокат, знающий, что эта естественная теория несовместима с правами его клиента, должен убедить присяжных в их ошибке и привести их к более внимательной оценке противоречивых домогательств сторон. Для этого нужны не громкие фразы, а рассудочная деятельность. Вы должны уничтожить не только теорию, ими изобретенную, но и основание ее. Для этого нужны и проницательность и способность к логическим рассуждениям. Вам необходимо выяснить с несомненностью, какое создалось у них представление о сравнительных преимуществах сторон. Как это сделать? Шарлатан сказал бы: «Чтением мыслей». - Адвокат ответит: «Здравым смыслом», т. е. посредством умозаключений, основанных на знании людей. Вам, может быть, ни разу не удастся уловить их точку зрения; если удастся и речь ваша будет искусна по приемам и содержанию, вы подчините их себе; если нет — тем хуже для вашего клиента; у вас нет надлежащего знания людей, и он ничего не потеряет, если бы вы молчали, вместо того чтобы говорить; вы в этом случае очень похожи на мать Тони Лемкинса, которую в темноте возят кругом на одном месте, не подвигаясь ни шагу вперед.
Ничто не способно вызвать у присяжных более оскорбительного сознания вашего пренебрежения к их умственным силам, как лесть. Говоря о лести, я разумею грубые, недостойные приемы обращения, вроде следующих: «вы, как просвещенные люди», «вы - английские присяжные» и т.п. Жалкие эпитеты, подтверждающие только то, что природа не терпит пустоты». Бывает лесть ласкающая и чарующая, но умение льстить дано немногим. Оно заключается в употреблении таких выражений, в которых нет прямой лести, но которые побуждают слушателей льстить самим себе. Оно вкрадчиво и незаметно; его ласки неотразимы.
Посмотрите внимательно на присяжных в ту минуту, когда адвокат силится убедить их, что они представляют нечто выше обыкновенных смертных, и вы прочтете в их лицах то же выражение, с каким толпа слушает базарного торговца, расхваливающего свой товар. Слушатели отлично понимают, что им, как говорится, «втирают очки», но в последнем случае это забавляет их, не раздражая; в первом — они возмущены и смотрят на вас с пренебрежением, как на обманщика, который обмошенничал бы их, если бы только мог.
Нечестные уловки на суде ничего, кроме жалкой известности, не создадут для адвоката. Но можно всего достигнуть искренней убежденностью и честным применением тех правил искусства, без которых и настоящий гений оказался бы только блестящим неудачником.
Лучшее средство обеспечить себе внимание присяжных заключается в том, чтобы быть или, по крайней мере, казаться искренно проникнутым своей задачей. Если вы на самом деле горячо относитесь к ней, некоторая доля вашего настроения передастся им. В этом и заключается искусство речи: надо увлекать за собой помыслы и чувства слушателей.
Второе необходимое условие заключается в том, чтобы быть логически последовательным; без этого ваша речь не будет даже понятной. Отдельные мысли могут быть усвоены слушателями, но вся речь останется набором слов и путаницей понятий.
Я отнюдь не хочу сказать, что вы обязаны представить логическое освещение процесса с обеих сторон; таким путем вы могли бы погубить и себя, и своего клиента. Я разумею освещение дела в ваших интересах, притом независимо от того, обращаетесь ли вы к людям образованным или невежественным. Человеческий ум есть машина рассуждающая, и он легче усваивает доводы, изложенные в логической последовательности, нежели такие, в которых посылки и выводы представляются в исковерканном виде. Задача ваша не в том, чтобы вселять в них недоумение или возбуждать удивление, а в том, чтобы разумными соображениями доказать им вашу правоту.
Умелый и опытный адвокат всегда различит среди присяжных заседателей того, которому подчиняются другие; к нему он и обратит свою речь. Ему нетрудно будет убедиться и в том, произвели ли его слова известное впечатление, или нет. Если это удалось, нет нужды особенно заботиться о прочих, разве бы между ними нашлись люди, заранее предубежденные. Если такие есть в составе присяжных, необходимо разобрать эти предвзятые мнения и, если можно, рассеять их; иначе один или двое разумных присяжных окажутся бессильными справиться с предубеждениями остальных. Ум и предубеждение — это две силы, действию которых более всего поддаются присяжные. Если у них нет предвзятых мнений, вы выиграете дело, убедив умнейшего. Если этого нельзя сделать, попытайтесь склонить в свою сторону слабейших, ибо, если это удастся вам, вы не проиграете. Когда козыри вышли, и двойки и тройки могут брать взятки, а вы имеете такое же право выиграть дело голосом совершенного невежды, как глубокого философа. Присяжные вас слушают; вы вольны пользоваться любым честным и законным доводом, чтобы обратить их в ваших союзников, представив им дело в том виде, который наиболее подходит к их взглядам и настроению. Тот, кто прямо просит их жалости, — плохой адвокат; а кто изображает им факты так, что вызывает в них сожаление к своему клиенту, тот — настоящий оратор. Этот знает людей, тот — нет. Одному вы сочувствуете, другого презираете.
Если вы хотите, чтобы вас понимали и ценили присяжные, как общего, так особого состава (при известных условиях, преимущественно в гражданских процессах, стороны имеют право требовать, чтобы дело было рассмотрено присяжными с повышенным цензом), остерегайтесь говорить красно; это большая ошибка. Высокий слог не к месту в рядовом гражданском споре и вообще никогда (разве перед лицом романтической девы) не достигает той силы и убедительности, которые даются правильным выбором обыденных слов. Он так же далек от естественности, как пестрый наряд акробата, и также малопригоден для будничной деловой работы. Часто приходится слышать адвокатов, которые облекают свои мысли в непонятные фразы, похожие более на истерические писания дамской литературы, чем на здравый язык мужа и сведущего юриста. Дельный и талантливый человек должен много работать и пройти долгий искус, прежде чем решиться украшать свою речь узорами риторики; самый талантливый, законченный оратор будет пользоваться ими лишь в ограниченном количестве; обилие риторических фигур, как и простое многословие, скорее затемняет смысл речи, чем поясняет его. Более всего следует остерегаться искусственности: она раздражает всякого слушателя, и нельзя не испытывать некоторого пренебрежения к тем, кто прибегает к ней. Аффектация есть признак слабости даже в сильных умах, и хотя ее иногда терпят в умных людях, ею никто не восхищается; в устах людей заурядных она вызывает просто презрение.
В суде, за исключением лишь редких случаев, высшие дары ораторского искусства представляют неуместную роскошь; судебный спор ведется в ограниченных пределах, идет проторенными путями; их и следует держаться; в числе этих путей красноречия нет; другими словами, следует избегать того, что принято называть красноречием. На что был бы похож адвокат, который вздумал бы подражать бурным размахам Берка или Шеридана в деле о столкновении двух уличных повозок? Не в каждом процессе решаются судьбы империи; можно защищать великобританского карманника и вести защиту в самых широких границах, не подвергая жестоким нападкам британскую конституцию. Строго говоря, от адвоката требуется только, чтобы он толково и просто изложил присяжным обстоятельства дела. Чем меньше слов, тем лучше, и чем меньше рассуждений, тем больше шансов, что они отнесутся с доверием к вашему требованию. Как могут они сделать это, когда вы торопитесь представлять доказательства, прежде чем ваш противник успел возразить вам хотя единым словом? Иной раз адвокат уже во вступительной речи заявляет присяжным, что истец держался правой стороны, и он докажет им, что иначе и быть не могло, потому что и т. д. и т. д.; как будто ему на каждом шагу приходится сталкиваться с невероятностями, опровергающими его домогательства. Нельзя придумать худшего вступления; оно с самого начала бросает тень сомнения на собственный рассказ оратора. Я сейчас едва не сделал той же ошибки, сказав, что, если кто сомневается в этом, пусть пойдет послушать, что говорят в Вестминстерском уде; но это слишком грубый промах, чтобы доле останавливаться на нем.
Главное основание доверия присяжных к вашим заявлениям до возражений противной стороны заключается в том, что ваши свидетели подтверждают их своей присягой. Если противник представит факты, опровергающие ваши требования, тогда очередь за вашей аргументацией, и доводы ваши сохранят интерес новизны, который утратили бы, если бы присяжные уже знали их; они не будут похожи на лезвие ножа, притупившееся от резьбы на показ; когда нет зерна, мельник останавливает мельницу.
Другое преимущество оратора, не высказывающего своих доводов преждевременно, заключается в том, что его противник лишен возможности обратить его соображения против него самого или подогнать свою аргументацию к вашим теориям. Другими словами, следует уяснить себе игру противника, прежде чем открывать ему свои лучшие карты.
Я старался остановить внимание начинающих на этом указании, хотя бы ценой повторения, потому что считаю его в высшей степени важным. Слабой и неосмотрительной вступительной речью можно заранее погубить и прочное дело.
Первое, что надо сделать вступительной речью, это внушить присяжным твердое убеждение в том, по крайней мере, что вы уверены в своей правоте. Это может показаться столь очевидной азбучной истиной, что о ней нечего говорить; всякий адвокат, конечно, понимает это. Мы все знаем или думаем, что знаем это. Очень молодой человек скажет: «Конечно, присяжные должны видеть, что вы считаете свое дело правым. Кто же не знает этого?» — Так. Но я говорю не о том, что это надо знать, а совсем о другом: о том, чтобы присяжные были убеждены в этом. Знание — превосходная вещь: но само по себе оно может быть совершенно бесполезным, как скажет вам хороший игрок в крикет. Знания у всех бывает много, и, говоря вообще, чем моложе человек, тем больше он знает. Но мне приходилось встречать адвокатов, которые держали себя на суде так, как будто сами нимало не верили в свое дело. Слова и тон их были недостаточно серьезны: это гибельная ошибка. Ничто так не раздражает присяжных, как неуместная игривость в выражениях адвоката. Едва ли нужно пояснять, что такая развязная игривость в словах ничего общего не имеет с юмором, под видом коего ее нередко подносят присяжным. Юмор, когда он кстати, есть одно из самых вкрадчивых свойств речи; он может быть уместен почти во всяком деле и составляет одну из самых привлекательных и полезных способностей адвоката. Но надо обладать настоящим даром, а не дрянной подделкой; между тем и другим не меньше разницы, чем между веселым смехом человека и осклабленной мордой уличной собаки.