Этот эпизод подчеркивает жестокую склонность Гурджиева постоянно держать своих учеников в состоянии волнения и "эпатировать буржуа". Путешествуя в ночном поезде из Нью– Йорка в Чикаго со своим бывшим учеником Фрицем Петерсом в середине 30‑х, он сумел превратить жизнь молодого человека в сплошное страдание; сначала он потребовал, чтобы Петере задержал поезд, пока он не попрощается со всей толпой провожающих, затем разбудил всех уже заснувших пассажиров, нарочито шумно продвигаясь с одного конца вагона в другой в поисках своего купе. Усевшись на свое место, Учитель на протяжении почти всей ночи продолжал разговаривать, курить, пить и есть вонючий сыр, поднимая такой шум, что носильщик и проводник, наконец, пригрозили выбросить его на следующей остановке. Когда его убедили лечь спать, он несколько раз под разными предлогами вызывал кондуктора, а наутро повторил то же представление в вагоне‑ресторане, требуя невероятных блюд, постоянно вызывая официанта и громогласно жалуясь, что его заказы не выполняют. На протяжении шестнадцати часов Петерсу оставалось не только самому справляться со своим гневом, но и выслушивать упреки других пассажиров, давая себе клятву никогда больше не связываться с Учителем[318].
Большую часть времени между 1933 и 1935 гг. Гурджиев провел в Соединенных Штатах, безуспешно пытаясь исправить свое положение. Несмотря на отход таких преданных сторонников, как Орейдж, Тумер и Петере, ситуация ему благоприятствовала. В больших городах продолжали существовать группы Работы, организованные во время миссионерских поездок верным Орейджем, они регулярно проводили собрания, на которых читали и обсуждали отрывки из сочинений Учителя, полученные пиратским путем. Но в основном эти встречи были посвящены взаимной критике друг друга и нелицеприятному обсуждению сексуальных проблем и оставляли мрачное впечатление. Как говорил один из бывших учеников, время от времени присоединявшийся к группам в Нью‑Йорке и Чикаго, они утратили энергичный дух Учителя, и Работа превратилась в унылые сеансы групповой терапии[319].
|
|
И все же у Гурджиева все еще оставались влиятельные связи в Америке, и он мог бы там сносно устроиться. Одной из его преданных учениц была Ольга Ивановна Гинценберг, присоединившаяся к нему еще в Тбилиси, в 1919 г. Пройдя через Константинополь и Приере, "Ольгиванна" закончила свое путешествие, уходящее корнями в аристократическую Черногорию, в штате Висконсин, на Среднем Западе Америки, где она поселилась со своим новым мужем, архитектором Фрэнком Ллойдом Райтом, отличавшимся благоразумием и предусмотрительностью.
В начале 30‑х годов Райт открыл прогрессивную школу архитектуры в Талиесине, своем поместье на реке Висконсин. Будучи соучредителем, "Ольгиванна" настояла на том, чтобы любая новая школа основывалась на принципах Гурджиева. Райт согласился, и в результате возникла коммуна, претворявшая в жизнь идеалы Приере, хотя организована она была на более практической основе. Архитектура в Талиесине стала образом жизни отношения между пространством, линией и материалом рассматривались и как духовный продукт, и как функция органической восприимчивости архитектора.
Не будучи никогда сам учеником Гурджиева и обладая весьма сильным характером, Райт восхищался им как Учителем. Он описывал его в своих воспоминаниях как "величайшего человека в мире"[320]. То же мнение высказывает в своих мемуарах о Кэтрин Мансфилд его жена. Во время Второй мировой войны Талиесин стал убежищем для Гартманнов, Ноттов и других изгнанников, но, хотя Гурджиев и пересекал Атлантику, чтобы оказаться там, трудно представить его постоянным обитателем этого американского городка. Кроме того, что выходец из дикого захолустья стал теперь абсолютно столичным денди, пришлось бы считаться и с присутствием самого Райта. Вряд ли два таких "ужасных чудовища" смогли ужиться, несмотря на взаимное расположение.
|
|
Но даже если бы Гурджиев и захотел пойти на это, визиты в Соединенные Штаты пришлось временно прекратить из‑за серии скандалов, связанных с "пациентками". Он снова взялся за целительство, чтобы пополнить свои доходы. Его пациенткой стала женщина на шестом десятке лет, предположительно алкоголичка, доктор которой запретил ей пить. Вопреки этим предписаниям, Гурджиев рекомендовал ей ежедневно умеренную дозу спиртного, основываясь на том, что у нее не было алкогольной зависимости, но она нуждалась в некоторой дозе алкоголя для поддержания своего химического баланса. Он велел ей следовать его указаниям, сохраняя тайну. Так она и поступала, создавая видимость улучшения, пока один из ее друзей не сообщил ее врачу об альтернативном лечении. Возмущенный врач убедил ее, что Гурджиев шарлатан, и совершенно лишил ее алкоголя. Вскоре после этого она умерла – никто так и не смог объяснить причину ее смерти.
|
|
Вторая пациентка, к счастью, пережила его лечение, хотя и порицала Гурджиева за то, что вовлек ее в неприятности с докторами; третья была не настолько удачлива и покончила с собой. Возможно, Гурджиев и в самом деле давал им полезные советы, но не давал себе труда предотвратить возможный конфликт с докторами. Его скандальная репутация способствовала тем, кто хотел обвинить его в этой смерти, и власти приняли обвинения очень серьезно. На короткий срок его заключили в Эллис‑Айленд как иностранца, чье присутствие в стране нежелательно, а затем он вынужден был покинуть страну. Вернуться в Соединенные Штаты ему пришлось только после войны[321].
Будучи изгнан из Америки, он некоторое время подумывал о возвращении в СССР. Советские власти намекали на такую возможность, но, очевидно, ему пришлось бы отречься от своего учения, а еще вероятнее, оказаться в Сибири или даже быть приговоренным к расстрелу. Легко представить, как Гурджиева влекли такие опасности, но, очевидно, даже он понял, что козыри далеко не на его стороне. "Гостеприимству" Сталина, как называли это заключенные лагерей, он предпочел скучную и безопасную парижскую квартиру.
Если оставить в стороне американские поездки и размышления о России, Париж оставался центром активности Гурджиева, и там он, словно магнит, собрал вокруг себя небольшую группу американцев. Жил он в крошечной квартире на Рю‑Лаби, проводя большую часть дня в своих любимых кафе. В 1933 г. вышла его первая публикация: на удивление величавая брошюра под названием "Вестник Грядущего Добра", которая и в самом деле оказалась предвестником нескольких больших книг. Он работал над ними в своей "конторе" в "Кафе де ла Пэ", глядя на мир из‑за столика, выпивая огромные количества кофе и арманьяка и угощая (своего рода пародия на щедрость Пруста) официантов конфетами и цукатами, что было его привычкой. Иногда здесь же он встречался с учениками. Оставив старую практику массовых сборищ и физических упражнений, он ограничился занятиями с отдельными лицами и небольшими группами. Французской группой руководила его преданная помощница, Жанна Зальцманн, небольшим кружком иностранцев – Джейн Хип. Лишенный пышного антуража Приере, этот метод частных занятий был, возможно, самым ценным периодом Работы.
Жанна Матиньон Зальцманн вместе с новой группой учеников располагалась в Севре, мини‑подобии Приере. Своих учеников она отдала в распоряжение Учителя, как это случалось ранее с Успенским и Орейджем. Отношения Гурджиева с Жанной стали ближе после смерти ее мужа, несмотря на неприятный и темный эпизод, когда Гурджиев резко отказался посетить своего верного последователя во время последней болезни. Здесь можно усмотреть некую параллель к истории его отношений с Софьей Григорьевной, которые значительно улучшились после ее разрыва с Успенским. Хотя причина ссоры Гурджиева с Зальцманнами неизвестны, она была настолько серьезна, что в своей фантастической книге "Рассказы Баальзебуба своему внуку" Гурджиев назвал некий смертельный газ, пропитывающий Вселенную, "зальцманино"[322].
При этом именно Александр Зальцманн окончательно разрушил барьер между Гурджиевым и французами, представив его в начале 1930‑х годов Рене Домалю. Рано умерший Домаль стал одним из самых активных последователей Учителя, но эта встреча сыграла более важную роль, чем просто личное знакомство. Дело в том, что до конца 1930‑х годов почти все ученики Гурджиева были американцами и англичанами. После встречи с Домалем и особенно после его смерти Гурджиев стал ревностно охраняемой собственностью парижских интеллектуалов, которые до того пренебрегали им.
Домаль, родившийся в 1908 г., зарабатывал на жизнь литературными переводами. В 1928 г., вместе с друзьями, в число которых входил и романист Роже Вайян[323], он основал сразу привлекший к себе внимание журнал "Le Grand Jeu", посвященный возвышенной идее Малларме о поэзии как поиске Абсолюта. Основатели журнала заявили о своей вере в чудеса и опубликовали псевдоэкзистенциальный манифест, в котором настаивали на необходимости подвергать все сомнению в любой момент времени: если дело касается Абсолюта, то здесь по определению не должно быть полумер. Довалю особенно импонировала строгость Учителя. Его незаконченный роман "Гора Аналог" ("Mount Analogue") перекликается со "Встречами с замечательными людьми" Гурджиева. Это произведение повествует о группе исследователей, которые находят гору, о которой известно, что с ее вершины мир выглядит совершенно по– другому. Восхождение на гору требует почти нечеловеческих усилий: наградой служит принципиально новый взгляд на вещи, новое знание. Как видим, поиски "замечательных людей" Гурджиева совпадают с возвышенными фантазиями французского символиста, хотя, по большому счету, гора Аналог – все тот же Парнас.
Зальцманн и Домаль возглавили две взаимопересекающиеся французские группы. Американцами руководили Джейн Хип и Маргарет Андерсон, вступившая в лесбийский кружок, членами которого были писательницы Джуна Варне и Джанет Флэннер[324], а также Жоржетта Леблан, известная среди прерафаэлитов и чувствовавшая себя не менее свободно в эзотерических кругах, чем в так называемом "полусвете". Влияние Гурджиева на этих женщин заставляет пересмотреть мнение о том, что его власть основывалась на сексуальном магнетизме. Что бы их ни привлекало, это не было мужским очарованием в обычном смысле слова.
Американская писательница Кэтрин Хульме[325]присоединилась к группе Андерсон в 1933 г. Хульме уже встречала Гурджиева за несколько лет до этого, сопровождая в путешествии по Европе состоятельную модельершу. Знакомство с Варне и Флэннер повлекло за собой встречу с Джейн Хип, проводившей большую часть времени в Париже, а Хип, в свою очередь, представила Кэтрин и ее подругу "Венди" Гурджиеву. Хульме позже подробно описала этот кружок и работу с Гурджиевым, страстной поклонницей которого стала Хип, вдохновлявшая их всех. Надо сказать, что, хотя Гурджиев недолюбливал мужской гомосексуализм – не на основании обыденной морали, разумеется, а потому что он нарушал законы космической гармонии, в которой естественная сексуальная полярность играла важную роль, но по поводу лесбийской любви, очевидно, не был столь категоричен.
Для начала он подверг новых учениц расслаблению, то очаровывая их, то подгоняя и заставляя работать. Например, до того, как продать Приере, он гонял туда машину на полной скорости, а Хульме должна была, не отставая следовать за ним на своей машине. Она была восхищена властным взглядом Учителя, убедительностью его речей и безрассудной скоростью его езды. Но, несмотря на все ее обожание, Гурджиев держал ее на расстоянии, и она долго не решалась попроситься в ученицы. Однажды он пригласил всю группу на обед, где подавались раки и арманьяк и где поднимались тосты за различные Ордена идиотов – характерные черты праздников в Приере. Это меню стало обычным в последующие годы. В других случаях он игнорировал своих новых поклонниц, располагаясь в углу "Кафе де ла Пэ" и делая свои записи, пока они наблюдали за ним со стороны, не смея подойти.
Сначала Хульме относилась к Гурджиеву только как к другу Джейн Хип. В конце 1935 г. Хип переехала в Лондон, попрощавшись с Кэтрин Хульме на парижском вокзале зловещими и напыщенными словами: "Мы в этом методе, как Люцифер, падаем с механических небес, на которых живем"[326]. Именно тогда Хульме осмелилась подойти к Гурджиеву и попросила принять ее в ученицы. Тот согласился, и Хульме собрала маленькую группу для Работы, куда вошла и англичанка мисс Гордон, бывшая обитательница Приере. Они назвали себя "Веревкой", потому что работали в связке, как путешественники Домаля, совершившие опасное восхождение на гору. Наказы они получали в "Кафе де ла Пэ", в крошечной квартире Гурджиева на Рю‑Лаби, где он готовил изысканные блюда, и везде, где им приходилось встречаться. Они молча ели, прерываясь, чтобы выслушать тосты и замечания Гурджиева. Иногда Хульме казалось, что они представляют собой общие места, если не откровенные банальности. Но, поразмыслив, она всегда открывала в них глубину. Она была возмущена, когда Ром Ландау в книге "Бог есть мое приключение" представил Учителя каким‑то Распутиным.
По мнению Маргарет Андерсон, основания теологии Гурджиева мало отличались от теологии Блаватской. В "Неизвестном Гурджиеве" Андерсон пишет о его герметической "науке", иногда ее называют "сверхнаукой", которая и была "знанием древности"[327]. Она цитирует Элифаса Леви, предполагавшего существование "великой тайны... науки и силы... единой души, универсальной и непреходящей доктрины", и приводит мнение Гурджиева о том, что "все великие общие религии... основаны на одних и тех же истинах". То, что в некоторых вопросах ее Учитель стоял на особых позициях, она считает результатом его истинной связи с тайной оккультной традицией, сохранявшейся в братстве монастыря Сармунг, описанном во "Встречах с замечательными людьми".
Думается, что тот значительный эффект, который Гурджиев вызвал в Андерсон, состоял в том, что он заполнил сжигающую пустоту ее жизни непередаваемым чувством смысла и значения. Ей казалось, что есть нечто таинственное даже в том, как он после обеда наигрывал печальные восточные мелодии на своем аккордеоне, что превосходило, по ее мнению, все на свете интеллектуальные рассуждения.
Гурджиев безжалостно играл со всей группой, не церемонясь ни наедине, ни в обществе; он давал им животные клички: одна из них стала Канарейкой, другая Сардиной, а Хульме он назвал Крокодилом. Клички символически передавали характер и недостатки человека. Каждая из женщин должна была публично проанализировать свои недостатки и безжалостно рассмотреть свои слабости и рассказать о них. Как обычно, духовные наставления постоянно перемежались собственными заботами Учителя, и вскоре новые ученицы оказались в курсе всех подробностей его повседневной жизни. Иногда Гурджиев учил необходимости сознательного страдания, самонаблюдения и законам трех и семи на конкретных примерах, а иногда подкреплял свои теории тем, что заставлял их покупать ему новый автомобиль.
Но самое большое впечатление производит не доктрина и не экзотика, а психологическая проницательность и указание Гурджиева действовать без раздумий. Он дал им свое обычное задание: они должны были научиться меньше Знать и больше Быть. Хульме поражала его способность распознавать глубоко скрытые свойства натуры человека, знать их лучше, чем сами эти люди, понимать, в чем состоят их проблемы и каковы пути их разрешения. Однако, если принять во внимание невротический характер большинства его учеников многие из них пережили серьезные кризисы в предыдущее десятилетие, предписание не задумываться о своих действиях было таким же целесообразным, как и в отношении лихорадочно возбужденной русской интеллигенции двадцатью годами раньше.
К весне 1936 г. встречи проводились почти каждый день, обычно у Гурджиева на Рю‑Лаби[328]. Хотя там появлялись и другие ученики, присоединившаяся к ним во время своих поездок в Париж подруга Хульме Венди недоумевала, почему их так мало. Ее недоумение только усилилось при виде ящика на кухонном столе, куда каждый клал мзду, которую мог себе позволить. Хотя где‑то на заднем плане и могли происходить какие‑нибудь темные дела, но об этом никогда не говорили, и Гурджиев постоянно нуждался в деньгах. Летом он неожиданно распустил учеников на три месяца, до осени. Что он делал эти три месяца, неизвестно. Женщины были расстроены. Находясь в Америке, Кэтрин Хульме и Венди ждали и не могли дождаться возвращения к Учителю, что он, разумеется, предвидел. Привязав их к себе своим обычным способом – немного поощряя, разыгрывая, задирая, внушая и убеждая, то хваля, то ругая, он добился того, что они оставили прежний образ жизни и привыкли к новому.
Основным событием года было Рождество, которое Гурджиев праздновал с соответствующими церемониями. Для праздника 1936 г. он велел членам "Веревки" заполнить сорок коробок конфетами, банкнотами и разными мелкими сувенирами. Эти подарки предназначались его родным, ученикам и тем эмигрантам, кому он был вроде отца. Подарки упаковывались в маленькой гостиной на улице Лаби под руководством самого Гурджиева. К тому времени как женщины закончили эту работу, в квартире собралось более сорока человек и все приступили к праздничному угощению, после чего хозяин сыграл им на аккордеоне. Приготовленные подарки были розданы во время другой продуманной церемонии, затянувшейся далеко за полночь. Ритуал даже ненадолго прервался, когда племянница Гурджиева самовольно осмелилась пожелать ему доброго здоровья, а ее дядя набросился на нее, требуя объяснить, что она имела в виду. Когда эти гости ушли, по рассказу служанки, прибыли другие – иждивенцы господина Гурджиева, дабы получить от его щедрот. Такие праздники вносили разнообразие в жизнь Гурджиева.
Рождество на улице Лаби как бы суммирует смысл, которым Гурджиев наполнял и жизнь своих учеников:
обращение к личности, конкретность действий, загадочность, щедрость, опасность и магия. Оно также проясняет сложную дилемму, с которой сталкивались его ученики и которую Кэтрин Хульме решала на собственном опыте. Учитель был настолько импульсивен, что все менял вокруг себя, создавая целый мир, в котором начинали жить его последователи, чувствовавшие себя несчастными вдали от него. Весь остальной мир, другие люди, прошлое, обыденная жизнь делались как бы нереальными, а жизнь с Гурджиевым казалась пропитанной визионерской остротой и подлинностью. Однако именно жизнь в группе часто казалась Хульме "нереальной" из‑за своей удаленности от мира, в который она рано или поздно должна была вернуться.
Сознательно или нет, но Гурджиев делал своих учеников зависимыми от себя, вовлекая их в свой образ жизни. Презирая их за эту зависимость, он требовал в то же время у них абсолютной преданности. Таким образом, он был одновременно и освобождающим Учителем и властным отцом, богом‑творцом и дьяволом‑разрушителем. Б учениках это порождало непереносимые конфликты под их давлением все, кроме самых сильных, со временем теряли силы, особенно после удаления от того, что Хульме называет магнитным полем Гурджиева. И когда это случалось, последствия иногда были очень тяжелыми. Бенди покинула Работу после серьезной болезни в Америке, и Кэтрин Хульме вернулась в Париж в 1938 г. одна. Учитель полностью вычеркнул все воспоминания о своей бывшей почитательнице. Обсудив однажды этот вопрос с Хульме, Учитель сказал: "И о ней мы больше не будем говорить"[329]. Хульме разрывалась между преданностью Учителю и непониманием его жестокости, но, несмотря на все переживания, не сомневаясь, предпочла Учителя бывшей подруге. В 1939 г. она уехала из Парижа, а потом от Учителя ее отделили война и Атлантический океан – тогда она почувствовала себя так, словно ее гнали из рая.
Глава 16 ГРЕШНИКИ
Человеком, о котором Гурджиев в эти годы предпочитал "не говорить", был конечно же Успенский. Он тоже был лишен благословения и изгнан из рая, которого он был удостоен лицезреть в 1915 г.[330]. Во всех других отношениях он преуспел в период между войнами, число его английских последователей росло, но росло и уныние. Основывались группы, покупались дома, читались лекции, но все это было одно и то же. Существовало затруднение с формулировкой Системы: что можно еще делать, как не повторять? И хотя он процветал и, можно даже сказать, жил в роскоши, в жизни его отсутствовал тот важный элемент, который мог бы ему дать Гурджиев: опасность.
Успенский к тому же не любил англичан. Действительно, в них, казалось, воплотились все его проблемы. Разумеется, он наслаждался легкостью и регулярностью жизненного распорядка после всех невзгод в России и Турции, но он находил, что комфорт и отсутствие интеллектуальной любознательности подавляют. В одной из книг Успенский пишет, что смысл жизни состоит в поисках этого смысла, а не в самом смысле. Для него же поиски были закончены. Он отреагировал тем, что принял английское безразличие и оживлял монотонное течение жизни спиртным.
Софья Григорьевна ему не помогала. В 1929 г. она покинула Гурджиева, чтобы присоединиться к Успенскому в Англии, но в середине 1930‑х годов они снова жили независимо друг от друга, и она сама стала Учителем. По характеру она была ближе к Гурджиеву, чем к своему мужу, как замечали многие ученики: сильная духом женщина с властными манерами. Осенью 1935 г. Софья Григорьевна переехала из Лондона в сельский дом в Лайн– Плейс, Виргиния‑Уотер, который стал своего рода Приере по выходным дням: сюда по субботам приезжали ученики из Лондона, работали в доме и в саду под надзором хозяйки, которую они побаивались.
Поначалу Успенский предпочитал оставаться в городе, хотя временами вел сельский образ жизни. Виргиния‑Уотер тогда еще не была пригородом, как впоследствии. К 1939 г. около сотни людей встречались в Лайне по выходным, для того чтобы послушать лекции и задать вопросы[331]. Успенский наконец‑то смог позволить себе держать домашних животных, особенно он любил лошадей и котов. Но, несмотря на бодрящий режим мадам Успенской, он все больше впадал в депрессию. Одной причиной тому служила скука, другой – алкоголь; но, как показали последующие события, это были только симптомы болезни. Настоящая проблема заключалась в растущем чувстве неудачи и ошибки, которое спокойная уверенность его жены только усиливала. Ибо Успенский всегда колебался между страстным желанием верить в учение Гурджиева и неискоренимым скептицизмом. Свою неуверенность он скрывал за сдержанностью. Сейчас он все больше поддавался сомнениям. Он подумывал, а вдруг сама Система, бывшая так долго краеугольным камнем его мировоззрения, так же сомнительна, как и ее преподаватель. Поначалу он не высказывал эти сомнения публично, но они бросили тень на всю его последующую жизнь. После многих лет, что он прожил, почитая и в то же время сторонясь Гурджиева, он оказался в той же ситуации с Софьей Григорьевной, что было едва ли удобно в его немолодом возрасте. Он проводил большую часть времени в гостиной, один или с учениками, которые почтительно молчали, пока он вспоминал о прошлом или подвергал беспощадной критике их ошибки, то и дело пропуская рюмочку.
Отношения Успенского с учениками пародируют, будто в насмешку, его собственные конфликты с Гурджиевым, одновременно высвечивая важные вопросы духовной педагогики. Насколько далеко позволительно учителю зайти в своем руководстве, чтобы создать такое положение, когда ученики могут действительно расти, если они обладают такой способностью? До какой степени ученики должны следовать мастеру или просто подражать ему? Является ли целью мастера достижение ими собственной независимости? Как они узнают, что это и есть то, чему их учат? Эти вопросы, неизбежно возникающие при духовном учительстве, напоминают о другом смысле слова "уединение", чем просто удаленность от общества. Эзотерическая, или оккультная, мудрость по определению является тайной, скрытой, отдаленной. Как много раз говорила Блаватская, передача мудрости, которая должна быть постигаема адептом и в то же время скрыта от профанов, преисполнена больших трудностей.
Возможно, дополнительные преграды возникают при попытке превратить оккультное обучение в общественную миссию, попытке, которая всегда чревата непониманием и обвинениями в мошенничестве. Никто более серьезно (или более комично?) не сражался с этой проблемой, чем капитан Дж. Г. Беннетт, бывший сотрудник Британской секретной службы, позже нелепо совместивший роли духовного учителя и горного инженера[332]. Жизнь Беннетта стала настоящим воплощением гурджиевского тезиса о том, что истинно духовный человек не избегает всевозможных коллизий, не уходит в размышления, а ищет возможности заняться самонаблюдением и извлечь урок из преднамеренных страданий при каждом удобном случае. Сам Беннетт принимал участие в общественной жизни, став заметной фигурой в бизнесе и в том, что называется альтернативной религией; и, хотя он был обаятельным, любезным и общительным человеком, в глубине души он переживал болезненную дилемму выбора.
Оставив в 20‑х годах правительственную службу, Беннетт стал заниматься делами, касающимися возвращения собственности Османской династии, в том числе имущества восьми вдов последнего султана, обширные поместья которых на побережье Средиземного моря были конфискованы новым турецким республиканским правительством. Большая часть побережья оказалась под контролем Британской империи. Как бывший представитель Британского правительства, отлично осведомленный в обстановке на Среднем Востоке, где в бизнесе основным принципом считалось взяточничество, а политику направляли тайные агенты, Беннетт как никто иной подходил для этой цели. Его уговорил заняться этим делом дантист султанской семьи, бесконечно преданный Османам, в один прекрасный день 1921 г. продержавший Беннетта в зубоврачебном кресле почти два часа под предлогом лечения флюса, хотя сам доктор был все это время занят тем, что убеждал своего пациента помочь огромной семье султана, всем этим смещенным с должностей и коррумпированным принцам. И Беннетт согласился помочь вернуть им собственность.
В качестве партнера в этом деле, обещавшем принести немалые выгоды, Беннетт пригласил финансиста и бизнесмена Джона Де Кэя, друга миссис Бомонт и принца Сабехеддина. Партнерство заключалась в том, что Беннетт будет вести политические переговоры, а Де Кэй будет занят финансовыми операциями. Принимая во внимание политический опыт Беннетта и компетенцию его партнера, сотрудничество казалось многообещающим. Однако к бочке меда всегда полагается ложка дегтя.
Де Кэй родился в 1872 г., в Северной Дакоте. Это была сложная личность – страстный социалист, визионер и плут, всегда во власти великих планов и всегда готовый переступить грань между бизнесом, политикой и преступлением. Согласно его собственному признанию, он составил состояние на газетах, начав продавать их в двенадцать лет, в девятнадцать став журналистом, а в двадцать два года благополучно превратившись во владельца трех провинциальных газет. После неудачной избирательной кампании Уильяма Дженнингса Брайана, претендента на пост президента, которого он поддерживал[333], Де Кэй продал собственность и переехал в Мексику, где, заручившись поддержкой правящего диктатора, Порфирио Диаса, занялся бизнесом по упаковке мяса. Все шло хорошо, но Де Кэй встал на сторону, проигравшую в гражданской войне, которая разразилась в Мексике после отставки Диаса. Тогда он был вынужден переехать в Европу, где стал торговать оружием и правительственными мексиканскими облигациями.
Между делом он написал пьесу для Сары Бернар и пытался приобрести средневековый замок – Шато‑де‑Куси, в долине Марне, к северу от Парижа, объявив себя потомком древнего рода де Куси. У него был роман с будущей женой Беннетта, Уинифред Бомонт, которую он привез в Мексику. Очаровательный краснобай и актер, он любил ходить, как говорил Беннетт, по "средневосточной моде", то есть вооружался "Стетсоном" и шестизарядным револьвером, направляясь в банк или в правление за деньгами.
Война застала Де Кэя и г‑жу Бомонт за германскими линиями во Франции и оказала на них такое впечатление, что Де Кэй решил отказаться от торговли оружием и стал пацифистом. Но и это не смягчило негодования г‑жи Бомонт, когда она узнала, что у Де Кэя было уже двое детей от их общей подруги. В 1919 г. она оставила его и, воссоединившись с принцем Сабехеддином в Швейцарии, отправилась с ним в Константинополь. К тому времени, когда она представила Де Кэя Беннетту, тот уже жил в Берлине.
Очевидно, Де Кэй ожидал от Беннетта и турецкого имперского дома ответной помощи в других деловых предприятиях. Оба компаньона, по сути дела, занимались одним и тем же – в досье разведки Де Кэй числится "главой отдела саботажа и убийств Германской секретной службы" во время Первой мировой войны[334]– пункт, ускользнувший от внимания Беннетта. И хотя Беннетт упоминает, что в конце войны Де Кэй находился в лондонской тюрьме по обвинению в продаже фальшивых мексиканских облигаций, он тактично (но ошибочно) представляет эти обвинения ложными. В действительности почти все, что Де Кэй рассказал о себе Беннетту, было ложью либо искажало факты. Из лондонской тюрьмы в тот раз ему удалось выбраться лишь благодаря несогласованности между собой законов Англии, Америки и Мексики о выдаче преступников. Но не всегда ему была суждена такая удача.
Де Кэй начал действия по возвращению османской собственности с регистрации в Делавере под стоимость конфискованных поместий, оцененных Де Кэем в 150 миллионов долларов, "Абдул‑Хамид Эстейтс Инкорпорейтед". Естественно, он не ождал, что новое турецкое правительство будет в восторге от этих претензий, но оба исполнителя собирались использовать свои связи и не сомневались, что вполне смогут вернуть Османам хотя бы часть денег, что при неимоверной оценке имущества составляло изрядную сумму.