Молодой Олдос Хаксли не безоговорочно, но принял идею, что христианство могло бы предложить практичный моральный кодекс, если устранить из него, конечно, метафизику и идолопоклонство, но что буддизм или даже теософия в этом отношении были бы даже лучше. Еще в 1917 г. в письме к отцу из Итон‑колледжа, где тогда преподавал, он так описывал разговор о теософии с несколькими учениками, в частности с сыном Мюриел Де Ла Вар, страстным социалистом (и впоследствии лейбористским министром), унаследовавшим титул своего отца: "Я долго дискутировал с Де Ла Бэром и другими мальчиками по поводу теософии, которая, как кажется, увлекла некоторых из самых серьезных и вдумчивых учеников. Следует подходить к такой работе с осторожностью – нельзя быть слишком резким. Я указал на ошибки миссис Безант в науке и истории, которые часто встречаются в ее книгах, и постарался отделить их от плана сверхъестественного. Если исключить болтовню про астральные тела, духовную иерархию, реинкарнации и тому подобное, теософия кажется вполне хорошей религией, основные принципы которой состоят в том, что все религии могут содержать некую долю истины и что следует проявлять терпимость, а в такой англиканской твердыне это достойно только поощрения. Немного разумной теософии мне кажется, в целом, полезной вещью"[346].
На Хаксли особенное впечатление произвел принципиальный пацифизм большинства членов Теософского Общества. Хаксли родился в 1894 г. и принадлежал к поколению, ставшему главной жертвой Первой мировой войны, что отложило отпечаток на всех уцелевших, в том числе и на тех, кто, как Хаксли, был освобожден от военной службы. После войны его волновало дальнейшее распространение милитаризма, который мог привести к новой, еще более кровавой, войне. Здесь не следовало ограничиваться только пацифизмом. Война, по мнению Хаксли, возникала не просто в результате несчастного стечения обстоятельств, из‑за которого погибали неудачники. Он не был согласен и с теми, кто думал, что войну навязывали нежелающим воевать странам злонамеренные политики или ищущие выгоду бизнесмены (хотя Хаксли возлагал и на них большую ответственность). Напротив, война, по его мнению, коренилась в сердцах обычных людей, и они относились к войне как к важной, неизбежной и даже желательной стороне человеческого существования. Конечно, с рациональной, разумной точки зрения, люди желали мира, но в то же время где‑то глубоко в них сидело иррациональное желание войны. Принимая во внимание большое влияние иррационального на рациональное, которое показывал З.Фрейд, Хаксли считал, что импульс к саморазрушению, порождающий вкус к войне, будет торжествовать и дальше, пока кто‑либо не сделает нечто положительное, способное изменить представления о мире[347].
Непосредственной целью антивоенной кампании, согласно Хаксли, должно было стать создание такой атмосферы, в которой желание мира оказалось бы позитивной политической реальностью, перевешивающей фатальное стремление к войне. Он вступил в Союз сторонников мира (Peace Pledge Union), созданный в 1935 г. преподобным Диком Шепердом, настоятелем из Кентербери[348]. Искренний противник какой‑либо идеологической доктрины, идеологической линии, несмотря на свой высокий сан, отказавшийся поддержать официальную политическую линию англиканской церкви, Шеперд был самым известным и уважаемым церковным деятелем Британии в период между двумя мировыми войнами. Когда он скоропостижно скончался в 1937 г., улицы Лондона были заполнены множеством скорбящих, и огромная толпа следовала за его гробом.
В 1934 г., озабоченный международным положением, Шеперд обратился к прессе, спрашивая, сколько людей могут откликнуться на следующий призыв: "Мы отрицаем войну и никогда больше, прямым или косвенным образом, не будем способствовать развязыванию новой".
Получив более сотни тысяч писем, Шеперд организовал собрание в Альберт‑Холле, чтобы провозгласить рождение нового движения. В числе его сторонников были Зигфрид Сассун, Эрик Джилл, Вера Бриттен, Джон Мидлтон Марри и Джордж Лэнсбери. Однажды и Хаксли поднялся на трибуну во время одного из собраний и вскоре стал одним из ведущих пропагандистов Союза. Сборник его эссе о приложении принципов пацифизма ко всем аспектам жизни "Цель и средства" стал библией организации. Хаксли провел также цикл выступлений на тему "конструктивный мир", позже опубликованных. Утверждая, что война не является естественным законом природы, как считали Гоббс и современные ему диктаторы, он указывал на то, что война является исключительно человеческим изобретением и что люди могут при желании воздержаться от войны. Проблема, по его мнению, состояла в том, что многие не желают воздерживаться. Как же их убедить?
С точки зрения долговременной перспективы того, что Хаксли называл превентивным пацифизмом, можно достичь только тогда, когда и отдельные лица, и правительства поймут, что мир пойдет им на пользу. Но этого добиться очень трудно. Благие намерения и даже сильные аргументы, какими бы популярными они ни были, практически бесполезны против экономических и политических интересов, ведущих страны к войне. Если стремиться к долгому миру, то нужно полностью пересмотреть все существующие соглашения, особенно международные отношения, установленные Версальским договором после последней войны, который, как предполагалось, должен был поддерживать мир в Европе, но фактически превратился в месть Германии.
В кратковременной же перспективе стремящиеся к миру государства могут проводить практические акции. Хаксли и его друг Джеральд Херд узнали, например, что нацистские военные инженеры испытывают недостаток в никеле. Существенные запасы никеля находятся в Канаде. Почему бы Британскому правительству не взять под контроль продажу никеля и не пресечь увеличение военной мощи Германии? Через личные связи Херду и Хаксли удалось довести свой план до Чемберлена, но премьер‑министр ответил на их предложение одним словом: "Непрактично"[349].
По мере того как с каждым днем все реальней становилась опасность очередного европейского конфликта, Хаксли тщетно надеялся на то, что какое‑нибудь из ведущих государств сделает великодушный жест и повлияет на общественное мнение, но, когда война разразилась, он перешел от идеи предотвращения войны к пониманию трудностей, стоявших перед пацифизмом. Он понял две вещи. Во‑первых, бесполезно говорить правительствам о необходимости мира, пока частные люди, их поддерживающие, не искоренили убийство из своих сердец. Люди, ненавидящие своих жен или работодателей, едва ли действительно мечтают о мире, что бы они ни говорили на публике. Следовательно, необходимо реформировать человека изнутри, и реформу эту можно и даже нужно вести во время войны.
Во‑вторых, он понял, что агностический гуманизм его молодости не способен предоставить соответствующее философское обоснование его убеждений. Что бы ни говорили философы‑кантианцы, мораль невозможно полностью отделить от метафизики. Этот вывод отражен в ранних романах Хаксли, циничные герои и героини которых хотят жить лишь хлебом единым, но оказывается, что это невозможно. Исследование оснований пацифизма привело Хаксли к признанию реальности духовной сферы, как бы ее ни объясняли или не описывали, потому что только на духовном плане человек достигает целостности. Идея Бога для человека абсолютно необходима, независимо от того, является ли она метафизическим фактом или психологическим убеждением. Но Бога, какова бы ни была Его природа, нельзя обнаружить на небесах или в храмах. Бог существует в самых потаенных глубинах самосознания.
Хаксли разрабатывал эту идею в художественных произведениях. Герой "Этих бесплодных листьев" в конце концов обнаруживает, что духовная жизнь – это единственное решение тех мирских проблем, которые терзали его и других персонажей книги. В ответе на вопрос, что такое религия, можно услышать эхо теософии. Герой книги, нашедший себе убежище среди холмов, читает навестившему его старому Другу целую лекцию (к чему обычно склонны положительные персонажи у Хаксли) по поводу сходства между основными установками всех религий: Иисус, Будда и Лао‑Цзы согласны во всяком важном вопросе. Роман пронизан надеждой, и в нем нет и признака иронии[350].
В последующие годы Хаксли в романах и эссе постоянно возвращается к теме поиска истины внутри себя. В "Делай то, что делаешь" {Do what you will} (1930) он уточняет: "Я имею в виду внутреннюю Истину, ибо это единственная Истина, которую мы можем знать"[351]. Люди слишком долго искали спасения в церквах, книгах, друзьях, науке, искусстве и политике, но только внутри себя человек может найти просветление, хотя бы мимолетное. Все дальнейшее его творчество посвящено ироническому описанию напряжения между надеждами, возлагаемыми на человеческое знание и нашедшими крайнее воплощение в западной науке и технике, и непостижимыми до конца глубинами внутреннего "Я".
Хаксли встретил Кришнамурти в момент, когда их философские воззрения сблизились. Бывший скептик и бывший теософ верили теперь, что единственная дорога к миру и духовной истине должна быть субъективной. Институты в лучшем случае были лишь жалким подспорьем и ничего не могли дать сами по себе. Знание – это только средство, которое слишком часто ошибочно принимали за цель, особенно служители науки.
Они были похожи и в других отношениях. Почти ровесники, они были скромными и застенчивыми людьми, вели уединенную, внешне благополучную, но полную духовных страданий жизнь, оба потеряли матерей в раннем детстве. Оба были вынуждены взять на себя определенные общественные роли, противоречащие их природным склонностям. И хотя Кришнамурти успешно противостоял образовательной системе, в которой так преуспел Хаксли, оба принадлежали к либеральной викторианской интеллигенции – Хаксли по крови, Кришнамурти по воспитанию.
Их отношения облегчала близкая дружба, возникшая между Розалиндой Раджагопал и наивной бельгийкой Марией – женой Хаксли. Лом в Охайе стал вторым домом для странствующих Хаксли, и рукописи некоторых книг Олдоса, в том числе "И после многих лет", в которой прототипом одного характера стала Розалинда, а другого – Успенский, были напечатаны на старой пишущей машинке на лужайке Арья‑Вихара[352].
Обе четы входили в тесное калифорнийское общество военных лет. Бертран Рассел (еще один участник Союза сторонников мира), Кристофер Ишервуд и его приятели, Брехты, Томас Манн, Стравинские, Чаплины, Анита Лус, Айрис Три и Грета Гарбо, – все они более или менее принадлежали к этому кругу, в центре которого по иронии судьбы находились любители уединения – Хаксли и Кришнамурти. Они часто встречались на общих праздниках, обедах и ужинах, устраивали спектакли и концерты, пикники на холмах и в пустыне близ Лос‑Анджелеса. Хотя Кришнамурти чаще всего отсутствовал, но ему нравилось это общество. Он любил быть занятым. Когда он не работал в саду в Охайе, в военное время превращенном в цитрусовую ферму, чтобы увеличить производство продуктов, он присматривал за маленькой Радхой и ее любимцами‑животными.
Хаксли, переехавший в Америку из южной Франции в 1937 г., поселился в Калифорнии, где уже жил его друг, тоже эмигрант, Джеральд Херд. Оба друга были яркими личностями, красноречивыми, остроумными, высокообразованными и поэтому совсем не были склонны принимать на веру откровения Ледбитера или другие подобные нелепости. Но и они свернули на путь, которым в двадцатом веке пошли многие интеллектуалы и писатели. Это был путь от скептицизма и агностицизма через интеллектуальные поиски к открытию религии в новой форме, близкой к теософскому идеалу синтеза религии, философии и науки. В мудрости, объединяющей истинные знания всех верований, этот путь в художественной форме отражен в антологии мистических работ Хаксли "Вечная философия" {Perennial Philosophy}, опубликованной в 1946 г. Введение в антологию, излагающее теорию, согласно которой знание есть функция бытия и культивирование бытия является, по существу, религиозным действием, содержит пассажи, которые могли бы быть заимствованы у Блаватской или Безант.
В дальнейшем Хаксли пришел к мнению, что мистический и магический аспекты религиозного опыта не только реальны, но и насущно необходимы человечеству. Тем не менее он жаловался исследователю психики Дж. Б. Раину, к работам которого проявлял глубокий интерес, на роковую подверженность большей части человеческого рода конианско‑пирамидологическо‑ криптологическо‑спиритуалистически‑теософскому синдрому"[353]. Он не видел границ этой приверженности.
Джеральд Херд более спокойно относился к этим проблемам: терпимость действительно была присущим ему качеством[354]. Хотя он делил дом с другом, Кристофером Вудом, они вели разный образ жизни. Вуд был гомосексуалистом‑гедонистом, а Херд – холостяком‑аскетом, святым, которому рядом, конечно, был необходим грешник, как позже шутил Ишервуд. Однако святость Херда, как, впрочем, и Хаксли, включала в себя нечто большее, чем просто целомудрие. В Европе оба они были либеральными агностиками резкими, остроумными скептиками, с неиссякаемым запасом терпимости к почти столь же неиссякаемой глупости мира, за которым они наблюдали и который анализировали с таким очарованием. Оба были эрудитами, всегда готовыми предъявить научные факты, привлечь не только социальную и экономическую статистику, но и анекдоты и истории из всех областей искусства и науки, и оба пришли к выводу, что жизнь представляет собой глупейшую постницшеанскую шараду, решая которую разумные люди должны прилагать все усилия, чтобы хоть сколько‑то улучшить положение, одновременно понимая, что их старания скорее всего будут сведены на нет людской глупостью. Они были изысканными интеллектуалами, готовыми ухватиться за что угодно, лишь бы это удовлетворяло их почти чувственному стремлению к познанию.
Достигнув интеллектуального Олимпа, они могли смотреть на обстоятельства несколько свысока. Но, что любопытно, здоровый воздух Калифорнии, который многих соблазнил отойти от умственной жизни и искать телесных удовольствий, подействовал на них в ином роде – они познали Другую Реальность. В пустыне они встретили Бога. Этот опыт не привел их к отрешенному созерцанию, зато каждый из них посвятил оставшуюся жизнь осознанию этой встречи.
Родившийся в 1889 г., Херд был на пять лет старше Хаксли, но не только возраст позволял ему оказывать влияние на своего более известного и удачливого друга. Все соглашались в том, что Херд, самоуверенный, образованный ирландец, обладал особым авторитетом. Как и его друг, Уистен Оден, он был готов выдать сентенцию по любому случаю, и даже такой человек, как Хаксли, признавал его превосходство. Всегда вежливый и тактичный, он тем не менее умел склонять других к своему мнению, а свое мнение у Херда было относительно всего.
После того как Херд стал проявлять интерес к Богу, его авторитет приобрел дополнительное духовное измерение, символизировавшееся, по словам Ишервуда, "христоподобной" бородкой, которую он отрастил в Америке и которая, казалось, "устремляла его лицо в небеса". Америка и религия произвели и другие перемены в этом утонченном, но склонном к театральности человеке, одевавшемся в Лондоне, как все люди его круга, но на Западном побережье облачившемся в поношенную хлопчатобумажную одежду. Вскоре новое увлечение преобразило его: из столичного интеллектуала он превратился в "божьего человека". Он следовал соответствующему аскетичному режиму, ел, пил и спал очень мало, медитировал по два часа три раза в день. Если поначалу это и было актерством, то оно служило подготовкой к настоящим переменам. Ведя себя как святой, Херд мог стать таковым и на самом деле. Хотя Кришнамурти произвел сильное впечатление на Хаксли и Херда, они уже были последователями другого, более ортодоксального гуру, Свами Прабхавананды, главы Ордена Рамакришны в Лос‑Анджелесе[355]. Индуистские миссии были открыты в Америке в конце XIX века учениками Рамакришны, селившимися в основном на Западном побережье. Сначала они обслуживали индийских рабочих, а затем начали обращать и местных жителей. Прабхавананда, ученик Брахманандры, бывший, в свою очередь, учеником самого Рамакришны, был почти ровесником Хаксли: он родился в Бенгалии в 1893 г. В Америку он был послан, когда ему было тридцать лет, чтобы возглавить одну из миссий, основанных Вивеканандой другим учеником Рамакришны – во время его второго визита в Соединенные Штаты в 1899 г. Вскоре после этого визита одна из последовательниц Вивекананды, овдовевшая Кэрри Мид Викхофф, подарила Свами свой дом в Голливуде. В этом доме на Айвар‑авеню, на холмах, выходивших на Голливуд– Бульвар, был основан лос‑анджелесский Веданта‑Центр. В 1938 г. в окружавшем дом саду был построен храм с куполами луковкой. В это время миссис Викхофф была еще жива и известна под монашеским именем сестры Лалиты[356].
Прабхавананда преподавал доктрину Веданты. Основанная на священных текстах Вед, древнейших индийских писаний, составивших основу религии и философиии индуизма, Веданта – что буквально переводится как "конец Вед" означает как сумму, так и высшую степень человеческого знания. Цель Веданты – "мокша", или "освобождение". Она учит, что "атман" (самосознание) и Абсолют едины, истинная реальность доступна только интуиции, а не логической мысли, и так называемый реальный мир является иллюзией. В процессе обучения ученик должен научиться отличать вечное от временного, освободиться от недуховных желаний, практиковать самоконтроль и добиваться состояния мокши.
Поначалу обращенных было мало. Обитатели Центра, составившие своего рода коммуну с общими средствами, жили очень скромно. Большинство калифорнийцев в ту пору были уверены, что Свами – это какой‑то голливудский персонаж, и если в Центре звонил телефон, то чаще всего он касался составления гороскопа или демонстрации индийского фокуса с веревкой. Однако постепенно община приобрела известность, и к ней стали относиться более серьезно. Можно было записаться в испытуемые – некоторые из кандидатов хотели бы стать полноправными монахами и жить в общине на Айвар‑авеню, другие посещали храм во время богослужений или приходили за духовным советом. Число обитателей общины никогда не превышало двадцати человек, но влияние Свами начало распространяться, особенно среди европейских эмигрантов. Большинство из тех, кто искал с ним знакомства, как Херд и Хаксли, только интересовались учением, но не предавались ему полностью. Самым же известным учеником Свами стал еще один английский эмигрант, познакомившийся с Ведантой через Херда. Это был Кристофер Ишервуд.
Как позже говорил сам Кристофер Ишервуд, в то время он был своего рода духовным туристом, наподобие того, как его друзья в начале 1930‑х годов были политическими туристами, развлекающимися то с одной, то с другой радикальными идеологиями, но не задерживавшимися надолго ни на одной. Он эмигрировал в Америку перед войной. Прибыв в Нью‑Йорк вместе с Оденом в январе 1939 г., он вскоре обнаружил, что находится в затруднительном положении, тогда как друг его процветает. Это было необычным ощущением для очаровательного красавца, писателя, который привык к успеху и привык поступать по– своему. Но если на Одена атмосфера Америки действовала благотворно, освободив его от семейных уз (реальных и вымышленных), подавлявших его дома, то Ишервуд обнаружил, что прежняя обстановка поддерживала его в большей степени, чем он предполагал. Одно дело быть "enfant terrible" среди знакомой и снисходительной аудитории, а другое – быть незнакомцем в чужом городе.
Одену – весьма плодовитому автору и прирожденному отшельнику – шли на пользу тяжелый труд и новые социальные условия. Ишервуд, напротив, был не способен писать. За утешением он обратился к сексу, вступая в неразборчивые связи и намереваясь при этом найти что‑то постоянное. Именно активная гомосексуальность привела его в конечном итоге к идеологизированному пацифизму Херда и Хаксли. Но если их крестовый поход ради мира был результатом интеллектуальных принципов, тщательно продуманных, то для Ишервуда это был типичный продукт сильного личного чувства. Его бывшего любовника Хейнца могли призвать в германскую армию. Неужели Ишервуд мог бы участвовать в войне, если бы ему пришлось стрелять в своего возлюбленного? Конечно, возможность выстрела именно в него мала, но этот пример и подчеркивает иррациональность его подхода. Его преданность непопулярным делам во многом объясняется его способностью находить подходящие личные обоснования.
Но иррациональный пацифизм привел Ишервуда рациональным образом к религии, когда обнаружилось, что, как и Хаксли, он нуждается в твердом основании для своих убеждений и (в отличие от Хаксли) в чем‑то, что способно оторвать его от беспорядочной жизни. Испытывая отвращение к большинству форм христианства, чему в немалой степени способствовала жизнь, которую он вел в Англии, он пришел к индуизму, где, казалось, совмещались моральная свобода, идеологическая изощренность и экзотика. И снова причины были глубоко личными – заинтересовавшись идеями Веданты, он был увлечен и личным обаянием Прабхавананды.
Характерно, что ни Хаксли, ни Херд не были преданы идеям Свами, и к 1941 г. Херд разорвал с Центром на том основании, что Свами недостаточно аскетичен, чтобы вести истинно религиозную жизнь. Это обвинение, вполне понятно, невероятно рассердило Свами. Он ответил Херду (в печати), что "человек истинного отречения не связывается ни с бедностью, ни с богатством"[357], подразумевая (довольно справедливо), что его бывший последователь был слишком демонстративно аскетичным. Ишервуд с ним согласился, хотя и думал по‑другому. Он считал что Херд был жизнененавистником, отвернувшимся от обычной суеты Веданта‑Центра, где в казавшейся бесконечной череде ритуалов женщины готовили пищу и подношения, а мужчины совершали бесполезные церемонии. Ишервуду нравилась именно эта сторона жизни общины. Даже если он уставал от того, что описывала Мэри Хаксли, доставляя удовольствие своим интеллектуальным друзьям, он всегда мог отдохнуть душой в уютной суете Айвар‑авеню.
Пока Херд радовался разрыву со Свами, Хаксли постепенно отходил от Веданты, получив все, что хотел, а именно метод медитации и подтверждение своих религиозных взглядов. Но именно в момент отхода друзей от индуизма Ишервуд подошел к нему как нельзя ближе. Ему потребовалось время, чтобы принять идеи Веданты. Во‑первых, вся его предыдущая жизнь была основана на совершенно иных принципах. Во‑вторых, его сексуальные предпочтения и работа в киностудии, казалось, противоречили этому учению.
Сначала он попытался поработать в квакерской общине, но ему это не понравилось. Он не мог не чувствовать, что эти благочестивые люди молчаливо не одобряют его образ жизни – и не без оснований: перед тем, как присоединиться к ним, он делил квартиру с Денни Фаутсом, высокооплачиваемым мужчиной‑проституткой. Но даже и тогда он чувствовал некое религиозное призвание. Весной 1941 г. Ишервуд и Денни решили практиковать технику "намеренного переживания", подолгу медитируя каждый день и соблюдая строгий режим, включая полное воздержание от секса и алкоголя. К сожалению, эксперимент закончился неудачей. В течение нескольких последующих лет Ишервуд переходил от полной аскезы (однажды он продержался шесть месяцев) до откровенного разгула.
Тем временем Херд старался привлечь Ишервуда – и даже Денни – в свою экспериментальную общину. Сначала она мыслилась как небольшая группа, но в 1942 г. Херд получил деньги на строительство своего рода монастыря в Трабуко, в шестидесяти милях к югу от Лос‑Анджелеса. Здание строилось под руководством энергичного кузена Ишервуда, Феликса Грина, который оставил работу в квакерском комитете Филадельфии и стал учеником Херда. Он поспешно скупил стройматериалы, пока их не начали реквизировать на военные нужды, и закончил строительство в назначенные сроки. С этого времени Херд начал называть общину и своих коллег "Клубом мистиков"[358]. Это предприятие чем‑то напоминало раннюю теософию предполагалось, что община будет свободна от догматизма и сектантства и объединит тех, кто старается понять свой духовный опыт или его отсутствие. Но были также и признаки Приере – обитатели работали в саду и сообща занимались хозяйством.
Трабуко едва ли подходил для Ишервуда, который понял, что ему необходимо более строгое руководство, чем мог предложить "Клуб мистиков". Херд предназначал это место для людей вроде себя, но Ишервуд чувствовал в духовной сфере, как и в личной, потребность одновременно подчиняться и бунтовать. Похоже, он считал Свами более подходящим учителем, потому что выходцу с Востока подчиняться легче, чем людям своей культуры.
Поэтому вместо того чтобы вступить в довольно аморфную группу в Трабуко, он пошел на крайность, в 1943 г. став служителем храма на Айвар‑авеню. Он делил жилье с тремя коллегами. Это были Джордж, молчаливый неофит, вступивший на путь полного посвящения, который оплачивал отдельную комнату с душем и проводил время, остававшееся от выполнения обрядов за машинкой, перепечатывая высказывания Свами; а также Ричард и Вебстер, два семнадцатилетних юноши из голливудской средней школы, родители которых были последователями Рамакришны.
Формально Центр считался миссией, но он не особенно занимался обращением и пропагандой. Обитатели нередко иронизировали над идеей миссионерства, особенно мужчины, которые обычно относились к учению более отстраненно, чем женщины. Например, когда сестра Сарда доложила о том, что местный истребитель грызунов заинтересовался учением, Джордж выразил общее отношение к новообращенным словами: "Из крысоловов в Атманы" ("From ratman to Atman")[359]. Хотя Ишервуд искренне отдавался духовным поискам, он, вернее – писатель в нем, не мог не интересоваться жизнью общины, воспринимаемой как спектакль, и книга его полна пикантных подробностей о личной жизни и забавных привычках обитателей Центра.
Распорядок жизни был подчинен дисциплине, но одновременно предоставлял личную свободу – нечто вроде добродушной версии Приере. Монахини, получившие индийские имена, жили в отдельной части комплекса, где сестра Лалита надзирала над англичанкой Амийей, норвежкой Сарадой, американкой Йогини и ирландкой Судхирой. Все обитатели вместе питались и делили между собой домашние обязанности – хотя, по индийскому обычаю, работой по дому занимались женщины. Проводились лекции, читались молитвы, часто приходили посетители, включая товарищей из других Веданта‑центров. Были также и развлечения. На самом деле, жизнь в Центре стала более привлекательна после того, как к ним присоединился Ишервуд. Возвышенная духовность Херда и Хаксли была не по нему. Он сказал Херду, что ждет от Свами не духовного наставничества, но доказательства того, что Бог существует. Он был настолько же жизнелюбом, насколько считал Херда жизнененавистником, с удовольствием вместе с коллективом посещая киносеансы, где "Песня Бернадетты" вызывала у них слезы на глазах.
Свами лично надзирал над новообращенным, который находил, что отношения гуру – ученик и набожность, порицавшиеся Кришнамурти, Хердом и Хаксли ("Слышали бы вы только, что сказал Кришнамурти о гуру!.." – писал Хаксли другу[360]), – как раз и есть то, к чему следует стремиться. Ишервуд наслаждался богослужением на Айвар‑авеню, точно так же, как его родственная душа, друг‑гомосексуалист писатель Форстер наслаждался им в Индии за двадцать лет до того.
Прабхавананда царствовал в этом мирке как благожелательный, иногда деспотичный, а чаще рассеянный правитель. Он был маленьким, веселым, дружелюбным, эмоциональным человеком, с едва уловимыми монгольскими чертами, заядлый курильщик и страстный индийский националист. Говорил он тихо и подчеркнуто вежливо, но временами на него нападали приступы раздражения. Он часто бранил обитателей Центра по‑гурджиевски без всяких причин, как его учитель Брахмананда в свое время бранил его, и оказывал поблажки любимчикам, особенно Ишервуду, обществом которого он наслаждался и слава которого ему льстила.
Не будучи отшельником, Свами тем не менее держался в стороне от Голливуда, где постоянно был спрос на всевозможных традиционных и театральных гуру. Люди удивлялись его способности жить целомудренно в мире, печально известном своей развращенностью. Даже Оден, который неодобрительно относился ко "всем этим языческим мумбо‑юмбо"[361], подозревал, что Свами, очевидно, святой. Ишервуд соглашался с ним. В этом мнении его поддерживало именно то мирское, что недолюбливал Херд. Когда одного их общего знакомого задержали в мужской уборной за приставания к посетителям, Свами сказал только: "О Боже, жаль, что его поймали. Почему он не пошел в какой‑нибудь бар?" И хотя он мягко убеждал Ишервуда вступить в общину и даже стать монахом, он не только допускал, но даже одобрял его работу, в кинематографе.
Ишервуд писал тогда сценарии для киностудий, как и на протяжении всей дальнейшей жизни. Вскоре после прибытия в Калифорнию он встретил друзей, эмигрировавших из Германии, спасаясь от Гитлера. Салка и Бертольд Фиртель нашли работу в Голливуде, и вскоре они представили своего старого друга Криса компании "Метро‑Голдвин‑Мейер", где он стал получать "абсурдное", как он считал, жалованье в 500 долларов еженедельно (хотя более известный Хаксли получал в три раза больше и большую часть отсылал в Европу).
Работа над фильмами подразумевала знакомство со звездами, и однажды в Центре состоялось волнующее событие, когда Фиртель привел на обед Грету Гарбо. Гарбо подыгрывала всеобщим ожиданиям, сравнивая жизнь актрисы и монахини не в пользу актрисы и кокетничая со Свами. Женщины нашли ее в высшей степени духовной, мужчины – красивой, а Прабхавананда сказал, что теперь его единственным мирским желанием остается встреча с герцогом Виндзорским.