Тронсен‑Дюмерсан встретился с американским послом не в первый раз, и ему был хорошо знаком самодовольно‑высокомерный тон Уошберна в обращении с людьми. Пресмыкаясь перед власть имущими, Тронсен‑Дюмерсан и сам умел быть надменным с теми, кто стоял на общественной лестнице ступенью ниже, чем он. Вот почему секретаря Тьера не смутили ни холодный приём, ни пренебрежение американского посла.
Тронсен‑Дюмерсан не решался сесть без приглашения и стоял в ожидании, пока заговорит американец. Но Уошберн не торопился.
– Я пришёл по поручению господина Тьера, – начал Тронсен‑Дюмерсан, тяготясь молчанием посла. – Вернее, я явился по вашему вызову.
Уошберн отложил газету в сторону и вдруг оживился:
– Да, да… Я хочу знать: когда будет покончено с бунтовщиками? Что поручил вам передать господин Тьер?
– Господин Тьер заверяет вас, что Париж будет очищен от коммунаров в ближайшие дни, даже если придётся потопить в крови всю столицу.
Но и такой решительный ответ не удовлетворил Уошберна.
– Слова, слова, одни слова! – сказал он с раздражением. – Французское хвастовство и легкомыслие, ничего больше! Господин Тьер кричал, что стоит только войскам ворваться в Париж – и через два дня наступит порядок. Но прошло четыре дня, а сопротивление коммунаров не только не сломлено, но, напротив, они дерутся с ещё большим упорством. Известно это господину Тьеру?
– Известно, – ответил Тронсен‑Дюмерсан. – Господина Тьера не беспокоит возрастающая стойкость защитников баррикад. Это, правда, повлечёт за собой задержку, но тем самым, по мнению главы французского правительства, даст возможность уничтожить как можно больше революционеров и избежать таким образом повторения подобных бунтов в будущем. Для осуществления этой цели, говорит господин Тьер, есть смысл затянуть развязку ещё на несколько дней.
– Пожалуй, – вдруг смягчился Уошберн. – По сути дела, несколько дней не имеют большого значения. Я так и написал своему правительству в Вашингтон. А чтобы не было больше упрёков в том, что американское правительство ничего не делает для прекращения бойни на улицах лучшего из европейских городов, я предпринял кое‑какие шаги. Сегодня утром я поручил моему секретарю сообщить членам Коммуны, что я мог бы содействовать примирительным переговорам между Парижем и Версалем.
Тронсен‑Дюмерсан удивился. Он не мог поверить в искренность добрых побуждений Уошберна и не понимал, куда клонит американец.
– Но, как вы знаете, господин посол, французское правительство против всяких мирных переговоров с бунтовщиками.
– Ну конечно, знаю. Да я и сам не верю в успех этого начинания.
– С какой же целью вы всё‑таки предприняли этот шаг?
Уошберн ответил не сразу.
– Я сделал это не по своему почину, – начал он. – Ко мне то и дело обращаются с просьбами, чтобы я взял на себя посредничество между Версалем и Парижем.
– Кто именно? – спросил, насторожившись, Тронсен‑Дюмерсан.
– Не далее как вчера ко мне обратился журналист, шотландец Роберт Рид. Он призывал меня во имя человечности вмешаться, чтобы прекратить массовую гибель парижского населения.
– Рид писал об этом также и господину Тьеру. Журналист обращал внимание главы французского правительства на жестокости, якобы допускаемые нашими войсками при занятии отдельных районов столицы, – заметил Тронсен‑Дюмерсан.
– И что же сказал на это господин Тьер?
– Он ответил, что с парижанами поступают как с бунтовщиками. Пусть сложат оружие, тогда приостановятся казни.
– По сути дела, я высказал ему то же самое… Теперь прусское правительство предлагает посредничество. Бисмарк недоволен, что дело так затянулось, – медленно произнёс Уошберн.
– Но переговоры не ускорят дела. Версальское правительство согласится прекратить военные действия лишь в случае полной, безоговорочной капитуляции инсургентов. Однако они не пойдут на это. Таким образом, посредничество Пруссии ничего не принесёт, кроме потери времени.
– Это не совсем верно, – возразил американский посол, оживившись. – Бисмарк знает, что делает. Переговоры породят у парижан надежду на мирный исход. Некоторые батальоны Национальной гвардии ещё верят в нейтралитет Пруссии. Они могут поверить в успех посредничества канцлера, и тогда ослабнет их непримиримость. Конечно, при переговорах не следует даже заикаться о капитуляции. Напротив, я бы считал нужным предложить приемлемые для парижан условия. Ведь это никого ни к чему не обязывает.
…На следующий день уполномоченный Уошберна передал правительству Коммуны условия соглашения, исходившие, по его заверению, от прусского правительства. Они гласили:
«Враждебные действия должны быть приостановлены с обеих сторон. Как правительство Коммуны, так и Национальное собрание переизбираются. Версальские войска оставляют Париж и размещаются на внешних укреплениях и вокруг них. Охрана Парижа возлагается на Национальную гвардию. Никто из лиц, служивших или служащих в армии Коммуны, не подвергнется никакому наказанию».
Столь благоприятные условия перемирия, исходившие от Америки и Пруссии, поколебали многих членов Коммуны.
Делеклюз и Бантар снова пытались разоблачить этот манёвр врага.
– Остерегайтесь обмана! – взывал военный делегат к товарищам. – Если мы согласимся на переговоры, враги будут повсюду кричать, что мы признали свою ошибку и готовы раскаяться. Если же начатые переговоры прервутся, они скажут, что мы сами не хотели примирения, и этим будут оправдывать свою жестокость. Они хотят ослабить нашу волю. Не поддавайтесь на провокацию!
Однако правительство Коммуны на этот раз не решилось отклонить переговоры о мире.
По предложению Уошберна, в Венсен, где находился уполномоченный Бисмарка, послали делегацию. В неё были избраны Делеклюз, Арнольд, Верморель и Вальян.
Когда они подошли к Венсенским воротам, национальные гвардейцы встретили их с недоверием.
– Как? – воскликнул начальник охраны. – В эту критическую для нас минуту враги проявят вдруг человеческие чувства? Кто этому поверит! Вы – безумцы или изменники, задумавшие бежать с поля битвы!
Делеклюз выступил вперёд.
– Мы выполняем наш общественный долг, – сказал он.
– Гражданин военный делегат, не будь вас среди членов делегации, я приказал бы всех арестовать, – последовал ответ начальника охраны. – Имейте же в виду, без пропуска, подписанного Комитетом общественного спасения, никто не пройдёт через эти ворота!
Четыре члена Коммуны, с военным министром во главе, не могли ни убедить, ни заставить охрану их пропустить – столь неправдоподобным казалось объяснение делегации о цели её путешествия.
На следующий день по поручению делегации Арнольд с пропуском Комитета общественного спасения добрался до прусского поста в Сен‑Дени, где и предъявил письмо американского посла. К удивлению делегата и к великому негодованию коммунаров, пруссаки отказались с ним разговаривать.
Уошберн и Бисмарк добились того, к чему стремились. Тайные враги постарались, чтобы весть о мирных переговорах быстро облетела батальоны Национальной гвардии. Поверив в прусский нейтралитет, национальные гвардейцы при отступлении переходили иногда прусские линии. Немецкие часовые тотчас задерживали их и передавали версальскому правительству. Если они пытались протестовать, пруссаки их расстреливали.
Предсказания Делеклюза и Бантара оправдались.
Но зато, когда стало известно коварство американского посла, коммунары с новой силой бросились на врага. Ими никто не руководил, в этой последней схватке у них не было надежды на победу, но они хотели умереть во имя будущего, во имя грядущей счастливой жизни.
Теперь в руках коммунаров оставались одни лишь рабочие кварталы. Здесь оборонительные бои то и дело переходили в наступательные.
На высотах Бютт‑о‑Кэ отряд Врублевского отбил атаку сильных неприятельских колонн с запада и перешёл в короткое, энергичное контрнаступление. Ему удалось прогнать версальцев за реку Бьевр. Решительность, организованность, знание дела, понимание задачи и неиссякаемое мужество федератов дали возможность Врублевскому, не менее отважному, чем его соотечественник Домбровский, удерживать позиции в течение тридцати шести часов, несмотря на яростную атаку противника.
Понадобились совместные действия корпусов генералов Сиссе и Винуа, бригад генералов Боше и Осмона и ещё трёх других дивизий, наступавших с различных сторон, чтобы вынудить Врублевского отступить. Его батальонам грозило полное окружение. Переместив за Сену тысячу своих бойцов и всю артиллерию, он провёл отступление в таком порядке и с таким искусством, что двадцатитысячная армия версальцев не решилась сразу атаковать его на новых позициях.
Тем временем в мэрию одиннадцатого округа продолжали стекаться остатки разбитых батальонов, чтобы соединёнными силами снова ринуться в бой.
Делеклюз провёл четверо суток без отдыха и еле стоял на ногах. Но он продолжал нести свои обязанности наравне с молодыми делегатами Коммуны.
Делегат финансов Журд получил в Государственном французском банке полмиллиона франков – последние деньги Коммуны. Хотя он и знал, что выплачивает жалованье национальным гвардейцам в последний раз, он тем не менее медленно и тщательно проверял списки, прежде чем приступить к выдаче.
Заместитель прокурора Ферре[65]допрашивал шпионов и изменников, как будто революционной прокуратуре предстояло ещё долго вершить правосудие. Рядом с Ферре уже не было Рауля Риго. Славная жизнь первого и единственного прокурора Коммуны оборвалась на двадцать шестом году: он был расстрелян на улице Гей‑Люссак, после разгрома баррикады Пантеона, которую он отстаивал.
Делеклюз обратился к депутатам, находившимся в мэрии:
– Предлагаю всем членам Коммуны опоясаться своими шарфами и устроить смотр батальонам, какие только возможно будет собрать. Мы станем во главе и двинемся к тем позициям, которые ещё есть надежда вырвать у врага.
Призыв Делеклюза был единодушно принят.
Средоточием яростных атак врага стала теперь площадь Шато д’О, от которой лучами расходились восемь улиц. Площадь как бы разделяла Париж на аристократические и рабочие районы.
Версальцам нужно было занять Шато д’О, чтобы открыть дорогу в Бельвиль и Менильмонтан – последние крепости революционного Парижа.
Все способные держать ружьё устремились из мэрии на баррикады Шато д’О. Но Делеклюзу было не так просто уйти: его поминутно задерживали то с одним, то с другим делом.
Когда он наконец вышел из мэрии, у самых дверей ему встретилась раненая Дмитриева; она вела под руку окровавленного Франкеля.[66]Оба сражались в легендарном сто первом батальоне.
Делеклюз пожал друзьям руки и спросил:
– Что с улицей Маньян?
– Ещё продержится, – ответила Дмитриева, стараясь улыбкой ободрить старого коммунара.
Делеклюз пошёл дальше. Усилием воли он заставлял себя передвигать не повиновавшиеся ему ноги.
На бульваре Вольтера он увидел двух молодых национальных гвардейцев, сопровождавших версальского офицера.
Один из конвоиров, совсем юный, почти мальчик, с энергичным и выразительным лицом, выступил вперёд. Он сразу узнал Делеклюза, и голос его задрожал от волнения, когда он обратился к военному делегату.
– Мы требуем смерти этого человека, – показал юноша на пленного офицера. – Мы схватили его во время рукопашного боя. У нас на глазах он добил моего раненого брата. Мы хотели его расстрелять, но командир воспротивился и велел отправить его в Комитет общественного спасения… Каждый день нас душат, хладнокровно убивают. Каждый день рядом с нами падают наши друзья. Мы требуем мести! Мы не хотим, чтобы убийцы наших братьев, сестёр, матерей продолжали жить… Мы не жалеем своей пролитой крови, но требуем права наказывать злодеев. Он должен умереть!
Делеклюз молчал. Прошла томительная минута. Наконец он вымолвил:
– Мне понятны ваши чувства и справедливый гнев. Но не будем подражать врагам, не будем творить самосуд над безоружным, хоть он и достоин сурового наказания. Этого человека будут судить. Ферре позаботится, чтобы суд состоялся сейчас же. А суд Коммуны не допустит, чтобы нас безнаказанно убивали.
Делеклюз взял за руку продолжавшего протестовать и выражать своё недовольство коммунара и добавил:
– Если вы нарушите революционную дисциплину, вы сыграете на руку врагу.
– Хорошо, – мрачно ответил юноша, – мы будем драться до конца!
Делеклюз долго смотрел вслед трём удаляющимся фигурам, затем медленно отправился обратно в мэрию.
Здесь он узнал, что версальские колонны обходят одиннадцатый округ и правительство решено переместить в мэрию двадцатого округа.
– Похоже, что это будет последним пристанищем Коммуны, – мрачно сказал подошедший к нему Ферре.
Делеклюз ничего не ответил, присел к столу и стал писать:
«Дорогая сестра, прощай! Едва ли я переживу ещё одно поражение после тех, что пережил ранее. Я не хочу быть ни игрушкой, ни жертвой торжествующей реакции. Остатки своих сил я использую для дела, которому отдал всю жизнь. Последняя моя мысль перед тем, как я найду покой, будет о тебе. Ты заменила мне семью после смерти нашей бедной матери. Благословляю тебя! Прощай! Прощай!»
Положив письмо в карман и надев шляпу, он вышел из комнаты. У порога он столкнулся с Журдом.
– Мы за тобой, – сказал делегат финансов. – Садись в омнибус. Надо перебираться в мэрию двадцатого округа.
– Нет, мне там нечего делать, – сказал Делеклюз. – Я пойду и выполню свой долг – умру с пользой для дела Коммуны. Это последнее, что я ещё в силах совершить.
С твёрдостью, какой трудно было от него ожидать, он зашагал в сторону Шато д’О.
Журд и Лиссагарре[67]последовали за ним.
Их то и дело обгоняли небольшие отряды федератов, торопившиеся на защиту укреплений Шато д’О.
Делеклюз шёл по бульвару Вольтера в своём обычном костюме: в шляпе, тёмном длиннополом сюртуке и чёрных брюках. Шёл без всякого оружия, опираясь на палку. Из‑под пояса чуть виднелась полоска красной перевязи. По мере приближения к площади Шато д’О идти по бульвару становилось всё труднее. Вокруг баррикады непрерывно падали и разрывались снаряды.
– Остановись, Луи! – крикнул Журд. – Ведь это самоубийство!
– Ничуть! – продолжая идти вперёд, ответил военный делегат. – Самоубийство – это отрицание жизни. Мы же умираем во имя жизни! Мои силы истощились. Я больше не в состоянии держать винтовку, но ещё могу поднимать дух других. Это я и делаю…
Журд ничего не успел ответить. Рядом упал с лошади раненый Верморель.[68]Он впервые сел сегодня на коня и верхом объезжал баррикады, ободряя коммунаров и формируя новые отряды.
Журд и Лиссагарре поспешили к нему на помощь. Они подняли Вермореля и на руках понесли в госпиталь. Делеклюз пожал руку раненому другу и пошёл дальше.
Солнце уже садилось за площадью, а Делеклюз всё тем же твёрдым шагом продвигался вперёд. За ним никто больше не следовал. Пули градом падали по улице, но Делеклюз дошёл до баррикады невредимый. Его появление на самом верху насыпи было столь неожиданно, что стрельба вдруг замерла.
Но затишье продолжалось недолго. Делеклюз поднял палку высоко над головой, как бы угрожая врагам и призывая своих.
Спереди снова засвистели пули, а за спиной Делеклюз услыхал знакомый ему и теперь такой желанный шум шагов и громкие возгласы, сопровождающие атаку.
С криками «За Коммуну! За свободу!» коммунары тащили митральезу туда, где стоял старый солдат революции. Орудие уже было совсем рядом с Делеклюзом, когда он упал, сражённый версальской пулей.
Неожиданный ответный огонь орудия с вершины насыпи внёс смятение в ряды наступавших солдат, а стремительный натиск спустившихся с баррикады коммунаров обратил атакующих в бегство.
Красный шарф бездыханного делегата Коммуны всколыхнулся ветром и опустился, как знамя, склонённое перед павшим бойцом.
Глава восемнадцатая
Мать Луизы
Уже четыре дня Луиза Мишель не возвращалась домой.
В маленьком домике на улице Удо помещалась школа и при ней квартирка, где жила Луиза вдвоём с матерью.
Здесь всё было, как обычно.
Мадам Мишель, благообразная старушка небольшого роста, с седой головой и правильными чертами лица, невзирая на снедавшую её тревогу, занялась приготовлением несложного ужина.
«Если Луиза вернётся, она придёт голодная», – подумала мать и принялась чистить картофель дрожащими руками. Потом она поставила кофейник в самодельную грелку, состоявшую из горы вышитых подушечек разной величины.
В дверь кто‑то постучал.
Мадам Мишель тщательно укрыла шалью кофейник и поспешила к двери. Она знала, что Луиза стучала не так, но ведь то мог быть посланец от её дочери.
Она обрадовалась, увидев в дверях стройную фигурку цветочницы Мари, жившей в доме наискосок.
– Что тебе, деточка?
– Мадемуазель Луиза ещё не возвращалась? – с тревогой в голосе спросила Мари.
– Нет ещё.
– О мадам, так страшно! Версальцы ходят по нашему кварталу и обыскивают все дома. Они убивают мужчин, уводят женщин и детей. Мы с мамой очень боимся за вас. Не уйти ли вам из дому?
– Чего же мне бояться?
Мадам Мишель гордо выпрямилась и вдруг показалась Мари необыкновенно высокой.
– О мадам, рассказывают такие ужасы! – Мари всплеснула худенькими руками. – Если бы мой друг Кри‑Кри из «Сверчка» был здесь, он, наверное, посоветовал бы, где вам укрыться. Но к нему теперь нельзя пробраться – наш квартал отрезан.
Лицо Мари затуманилось. Занятая своими мыслями, мадам Мишель не обратила на это внимания.
– Спасибо, Мари, что предупредила меня, – спокойно сказала она. – Я подготовилась к встрече с этими насильниками.
– Всё‑таки вам не следует оставаться одной, – настаивала девочка. – Вы можете уйти… ну хотя бы к вашей сестре. Только не оставайтесь здесь!
Мадам Мишель ласково улыбнулась. Мари смотрела на неё широко раскрытыми от удивления глазами. Как эта женщина может ещё улыбаться и разговаривать? Ходили упорные слухи, что её единственная, любимая дочь Луиза расстреляна версальцами…
Старушка Мишель заторопилась и пошла в маленькую комнатку, служившую столовой.
– Вот что, Мари. Луиза, наверное, не вернётся и сегодня. Если версальцы свободно разгуливают по нашей улице, ей не следует приходить сюда. Отнеси своей маме вот это… – Она достала из подушек кофейник и сунула его в руки оторопевшей Мари. – Кофе немного подбодрит твою мать.
– Но, мадам Мишель, а вы сами? Ведь кофе может пригодиться и вам.
– Возьми его, Мари! – Мадам Мишель устало покачала головой. – Мне оно не понадобится.
Мари поблагодарила и, взяв кофейник, нехотя направилась к выходу.
Когда дверь за девочкой закрылась, мадам Мишель обвела грустным взглядом своё жилище.
Квартира состояла из двух маленьких уютных комнат, служивших одновременно кухней и столовой, спальней и кабинетом Луизы. Ни пылинки, ни соринки. Несколько кастрюлек, висевших над плитой, блестели, как новенькие. Повсюду – на столах, на окнах – в вазах и горшках стояли цветы.
«Вдруг придут версальцы! – подумала старушка. – Надо уничтожить всё, что может повредить Луизе».
И она принялась открывать один за другим ящики стола, за которым по вечерам работала её дочь. Но вскоре она отступила перед этим трудным делом: здесь было столько бумаг, в них нелегко разобраться – какие уничтожить, какие сохранить.
Положив руки на груду документов, старушка застыла на мгновение, погружённая в свои мысли.
Перед ней предстал образ дочери, стремительной, пылкой, с бесстрашным взглядом больших чёрных глаз.
«Красная Дева Монмартра» – так прозвали Луизу за длинный красный шарф, окутывавший её стройную фигуру. С этим шарфом Луиза никогда не расставалась. Разве не был он против неё худшей уликой, чем все эти бумаги?..
Мадам Мишель закрыла ящики стола и подошла к окну, привлечённая криками, доносившимися с улицы.
Её бросило в дрожь. Она увидела лежащего на тротуаре человека, залитого кровью. Лицо его было обезображено до неузнаваемости.
Человек был мёртв, но кучка людей всё ещё неистовствовала вокруг него.
Мадам Мишель узнала толстого булочника Пише, виноторговца Дюрси с женой и других богатых обитателей квартала, громко выражавших своё восхищение трём версальским солдатам, только что растерзавшим человека.
В самом конце улицы показалась хорошо знакомая жителям квартала сухощавая фигурка мадам Либу. Она мчалась, рассекая воздух худыми, костлявыми, непомерно длинными руками. Изредка она оборачивалась и кричала, обращаясь неизвестно к кому:
– Я вам покажу! Я‑то хорошо знаю, где она живёт!
Только теперь мадам Мишель увидела, что позади мадам Либу идёт ещё один отряд версальцев.
«Куда их несёт?..» – со страхом подумала она, увидев, как первый отряд исчез в доме напротив. Она стала перебирать в уме жильцов этого дома. Старуха Клибе? Оба её сына – коммунары, и судьба их неизвестна… Часовщик Рено? Один из первых ушёл на баррикады… Менье?
Сильный стук прикладами во входную дверь прервал мысли мадам Мишель. Она побежала отворять.
Едва она отодвинула дверной засов, как в комнату ворвался тот самый отряд, который следовал за мадам Либу. Да и она оказалась тут же. Вот оно что! Значит, сюда, к ней, к Мишель, вела версальцев эта злобная женщина…
Она торжествовала:
– Вот я вас и привела! Вы только посмотрите! Вот её портрет!
Мадам Либу устремилась прямо в спальню, где на столике в углу стоял большой портрет Луизы.
– Как зовут твою дочь? – загремел офицер и опустил тяжёлую руку на плечо матери. – Отвечай!
– Луиза Мишель, – последовал спокойный ответ.
В голосе матери зазвучали нотки гордости, когда она произнесла имя своей знаменитой дочери.
– Где она? – продолжал офицер.
– Не знаю.
Мадам Мишель владела собой. Прямо в лицо офицера смотрели её большие грустные глаза.
– Как это не знаешь? Ты должна знать! – Он сделал ударение на слове «должна».
– Она ушла четыре дня тому назад и с тех пор не возвращалась. Вот всё, что я могу о ней сказать.
– Если ты сейчас же не скажешь нам, где скрывается эта красная чертовка, ты заплатишь нам жизнью!
Злобным жестом офицер сбросил со столика портрет Луизы.
Мать сделала движение, чтобы поднять его, но офицер опередил старушку: он наступил на стекло. Оно хрустнуло под его грубым сапогом.
С грустью, ничего не говоря, смотрела мадам Мишель на портрет дочери.
– Обыскать! – коротко приказал офицер.
Те бумаги, которых только что боялась коснуться без разрешения дочери мадам Мишель, теперь летали по комнате, как встревоженные белые птицы.
Мадам Либу с готовностью помогала жандармам в их гнусном деле.
– Если ты не скажешь, где твоя дочь, – не унимался офицер, – мы уведём тебя вместо неё.
Слабый огонёк радости зажёгся в глазах мадам Мишель.
«Ах, если бы это была правда! Если бы можно было ценой своей жизни купить жизнь дочери!» – подумала она.
– Даю тебе десять… нет, пять минут на размышление, – гудел где‑то рядом грубый, режущий ухо голос.
Мадам Мишель закрыла глаза, чтобы не видеть, как руки версальцев безжалостно разрушают квартиру, где жила и работала её любимая Луиза. По звуку падавших и разбивавшихся предметов она старалась угадать, чем именно заняты версальцы.
Так и есть: они разбили портрет её мужа, отца Луизы, умершего уже давно. Ах, они, наверное, сняли занавеску с клетки Коко – попугая, поэтому он так бьётся крыльями о прутья клетки!
Мадам Мишель испуганно открыла глаза. В самом деле, чёрная сатиновая занавеска, прикрывавшая обиталище дряхлого, но всё ещё красивого пёстрого попугая, любимца Луизы, была сброшена на пол. Насторожившийся, нахохлившийся попугай, ослеплённый резким светом, забился в угол клетки, к самой кормушке.
Мадам Мишель сделала движение, чтобы приласкать, успокоить птицу. Как бы отвечая на её заботу, попугай произнёс слово, к которому больше всего привык:
– Лллуиза, Ллуиза!
Пронзительный голос птицы окончательно вывел жандармов из себя. Один из них вытащил попугая из клетки и тут же сдавил пальцами его пёструю головку.
– Зачем это вы? – Мадам Мишель умоляюще сложила руки.
– Пусть в этом доме не будет больше жизни! – грубо закричал жандарм.
Мадам Мишель растерянно оглянулась по сторонам. Она поняла: в этом доме больше не будет жизни. Луиза сюда никогда не вернётся, она её больше не увидит.
Плечи Мишель‑старшей сгорбились. Через несколько секунд она снова подняла голову, окинула взглядом комнату и сказала:
– Пять минут прошло. Я готова идти за вами!
Глава девятнадцатая
«Не пить вам нашего вина!»
Осторожно, чтобы не пролить кофе, Мари спустилась по лестнице дома, где жили Мишель, и только хотела перейти дорогу, как увидела за поворотом знакомую высокую фигуру Клодины.
Маркитантка торопилась. Лёгкий ветер трепал её кудрявые тёмные волосы, ниспадавшие на шею. К груди, перевязанной накрест шалью, она крепко прижимала большую бутыль с красным вином.
– Мадам Клодина! – окликнула её Мари.
Клодина издали улыбнулась ей и ускорила шаг.
Мари, в свою очередь, заторопилась. Ей хотелось вдоволь поговорить с зеленщицей и разузнать у неё, что происходит в городе.
– Куда вы так поздно? – осведомилась она у зеленщицы, пожимая ей руку.
– Бегу на улицу Вьей‑дю‑Тампль. Туда повели две партии пленных. Может, я ещё поспею… Выпьет бедняга моего вина – приободрится… Всё легче умереть…
– Но солдаты вас не пропустят!
– Сегодня мне уже два раза удалось. Теперь, ночью, и того проще, – ответила маркитантка и горько усмехнулась.
Мари восхищённо смотрела на Клодину.
– А Клод? – спросила она.
При упоминании имени Клода лицо маркитантки просветлело.
– За ним присматривает соседка. Поверишь ли, в последнее время я не каждый день его вижу.
– Эй ты, красотка, вот кстати! Не для нас ли несёшь вино? Мы только его и ждали. Дай отведать! – услышала Мари голос за своей спиной.
Два солдата торопливо приближались к Клодине.
Маркитантка резко отшатнулась, когда один из них потянул за конец её шали.
– Не про вас это вино заготовлено! – сурово сказала женщина.
– Ишь ты, какая несговорчивая! Дорого его ценишь!. Что ж, можно и заплатить. За этим дело не станет! – И солдат полез в карман за деньгами.
– Мне твоих денег не надо. Вина не получишь! – отрезала Клодина.
Испуганная Мари перебегала глазами с лица солдата на покрывшееся багровыми пятнами лицо Клодины.
Солдат рассердился.
– Не дашь, так и сам возьму! А твой милый попьёт и водичку! – грубо расхохотался он и протянул руку, желая выхватить бутыль из рук Клодины.
– Не пить вам нашего вина! – злобно и торжествующе крикнула маркитантка, увернувшись от солдата, и с силой бросила бутыль на камни мостовой.
Струйки вина потекли по булыжнику, образуя красные лужицы.
Разъярённый солдат вытащил револьвер, и не успела Мари опомниться, как Клодина рухнула наземь. Маркитантка не застонала, не крикнула… Кричала Мари. Она кричала не своим голосом и не могла оторвать глаз от тонких ручейков крови, которые смешивались с красными струйками вина.
Мари бросилась на колени перед распростёртой на земле Клодиной, схватила её руку. Рука была тяжёлая, безжизненная… Маркитантка уже не дышала. Черты её лица разгладились и были строги, почти суровы…
– Уходи, девчонка, подобру‑поздорову, а то и с тобой будет то же! – зарычал солдат, обозлённый, что ему не досталось вина.
Мари бросилась бежать. Скорей, скорей домой, к маме! Уткнуться лицом в подушку, закрыть глаза… Не видеть, не слышать… Забыть!..
У порога Мари остановилась. Надо успокоиться!.. Дыхание её всё ещё было прерывистое, сердце неудержимо колотилось.
– Почему так долго? Где ты была? – послышался слабый голос мадам Моллет, лежавшей в постели.
– Я заходила к мадам Мишель, мамочка. Она прислала тебе кофе. Только… я… я… по дороге споткнулась и разлила его…
– Уж не обидел ли тебя кто, Мари? Скажи, моя деточка!
Едва сдерживаемые рыдания вдруг подступили к горлу Мари. Она тихо всхлипнула.
– Что с тобой? О чём ты? – тревожно спросила мать, приподнимаясь на локте.
– Мне так жаль… что… я не донесла тебе кофе!
– И не стыдно тебе в такое время плакать из‑за пустяков! – с упрёком сказала мадам Моллет. – Лучше скажи мне, вернулась ли мадемуазель Луиза?
– Нет ещё.
– Уж не арестовали ли её?
– Н…не знаю, – пролепетала девочка, вытирая слёзы.
– Ах, какие ужасные дни! – сказала со вздохом Моллет‑старшая. – Пока тебя не было, забегала соседка Антуанетта и рассказывала, что улицы прямо усеяны трупами… Неужели это правда?
– Не знаю, не видела… – поспешила ответить Мари.
– Что будет с жёнами и детьми тех, кто погиб вот так на улице! – продолжала мадам Моллет.
Она говорила ещё и ещё, но Мари только машинально кивала головой, а сама всеми помыслами была там, на улице, где лежала мёртвая Клодина.
Ночью Мари не могла уснуть. Непривычным мыслям было тесно в голове. Сколько перемен за короткое время! Ещё совсем недавно, всего два месяца тому назад, Мари смутно представляла себе будущее. Лишь в мечтах она видела себя настоящей цветочницей. Не той, что продаёт на углу фиалки, а мастерицей, которая шьёт из атласа, бархата и других дорогих материй нарядные цветы для отделки платьев богатых дам.