Мёртвые души видят сны
https://ficbook.net/readfic/2935831
Автор: RedSamhain (https://ficbook.net/authors/184939)
Пейринг или персонажи: Хань/Чунмён, Лухан, Сухо
Рейтинг: NC-17
Жанры: Романтика, Ангст, Мистика, AU, Мифические существа
Предупреждения: Насилие
Размер: Миди, 29 страниц
Описание:
Чунмён называет их существование бесконечным роуд-муви вне времени и пространства; своеобразным dance macabre, впрыскивающим в сознание лихой хмель безостановочной погони за чем-то эфемерным – возможно, ускользающей душой.
Примечания автора:
1. Рейтинг NC-17 стоит не за сцены сексуального характера, а за насилие.
2. Название родилось благодаря песне "Dead Souls Dreaming"замечательной немецкой дарквейв-группы Diary Of Dreams.
3. Хочу сказать большое спасибо Meilin, которая оказала мне неоценимую поддержку, когда фик был ещё в зачаточной стадии)))
I. Гуанчжоу, Китай, 18 век.
Да, кровь – моя гибкая лира,
Молчанье – моя струна.
В руке я держу твоё сердце.
И знай, что прядь твоя стала
Прядью тени ночной...
Ингеборг Бахма. Тёмные речи.
В ночной тиши самого глухого переулка фактории голландской Ост-индской компании крик совы звучит зловеще громко.
Человек ползёт по земле, с трудом волоча неестественно вывернутую ногу; рука его зажимает рану на шее, но пальцы дрожат, и кровь свободно течёт, пачкая грязную и порванную рубаху. Зубы громко стучат друг о друга, но горло сводит судорогой, мешающей не только позвать на помощь, но и просто дышать: такое чувство, будто оно вот-вот разорвётся от угнездившегося внутри давления. Человек ещё не думает, что умирает. Осознание смерти бесшумно парит над ним тенью-неясытью, но глаза прикованы к земле, за которую он так отчаянно цепляется в попытке уйти от преследования. Где-то впереди – свет и голоса, и он удваивает усилия, взбудораженный иллюзией забрезжившей надежды.
Эта иллюзия, вместе с его рукой, жестоко вдавливается в уличную пыль тяжёлым сапогом. Человек корчится от боли и скулит, но это не может разжалобить того, кто стоит над ним, как кошка над пойманной за хвост мышью. Свою смерть он видит в чужих глазах, и это так недостойно, так унизительно и нечестно, что хочется разрыдаться, отринув остатки мужества.
- Прошу... – хрипит он. – Не на...
Слова не имеют здесь силы, и рубашка влажнеет ещё сильнее, когда ладонь перестаёт прикрывать шею.
Крик совы раздаётся вновь, словно запоздавшее эхо первого.
Все знают, что это недобрый знак.
***
Хань торопится, но не забывает об осторожности, а потому избегает прямых путей и взглядов. Было б если не простительно, то хотя бы понятно, коль целью его пути являлась бы женщина, но лицо, которое он видит, как только закрывает глаза, имеет черты пусть и нежные, но мужские. Никто не должен знать, что сын судьи Лу может быть замешан в чём-то настолько постыдном, поэтому, зайдя в нужный дом, Хань передаёт хозяйке поощряющую её молчание награду, а сам поднимается вверх по ступенькам, как делал уже много раз. Он знает, что его ждут: Цюньмянь всегда приходит раньше.
Переступая порог, Хань чувствует – теряет равновесие, проваливается, падает. Словно обыкновенная комната, в которой нет ничего, кроме раскатанной любовником циновки, от одного его присутствия становится иным миром, где всё ощущается иначе, ярче, острее. Весь день, проведённый в предчувствии встречи, Хань не находил себе места, представляя, как вновь коснётся того, кого желает касаться больше всего на свете. Цюньмянь невидимыми путами сковал его сердце, сам того не осознавая, но Ханю эта власть куда приятнее власти вина и женских объятий. Он опускается на колени рядом с любовником, протягивает к нему руки и, когда тот оказывается совсем близко, прижимается губами к манящему изгибу шеи, как страждущий от жажды – к наполненному до краёв кувшину с чистой родниковой водой. Ткань медленно ползёт с плеча, и Цюньмянь опускает взгляд, словно узоры на циновке интересуют его больше, чем происходящее. Хань старается быть аккуратным, но желание обнажить тело столь нежное и бледное превосходит все иные устремления, воспламеняет мысли, разжигает страсти, заставляет видеть сквозь флёр своей влюблённости. Цюньмянь молчит, когда на нём не остаётся одежды, спокойно принимает чужой ласкающий взгляд, жадно обозревающий его всего с головы до ног, устремляющийся в потайные места, прежде скрытые тканью. Он не гордится своей красотой, будто не подозревает о ней, несмотря на восхищённый шёпот Ханя; он не стыдится своей наготы, и это вызывает в любовнике томление столь сильное, что нет сил противиться. Хань, охваченный пылом красноречия, говорит, что губы Цюньмяня – идеально вишнёвые, прекраснее губ знаменитой красавицы Фань Сюй, одной из наложниц известного поэта Бо Цзюйи. Цюньмянь улыбается, и Хань с трепетом целует его улыбку, добытую не лестью, но истинной правдой. Хань шепчет, что тело Цюньмяня столь же гибко, как ива, и обвивает руками талию, прижимая к себе. Цюньмянь позволяет многое, и Ханю кружит голову, потому что чувство владения охватывает его, как летний пожар пожирает сухой лес. Их встречи редки и коротки: разве он может насытиться, получая так мало? Его шёпот ласкает Цюньмяня так же, как ласкают губы и ладони, но ни единый вздох не служит наградой, побуждая упрямо добиваться столь драгоценного отклика. Голос Цюньмяня всегда звучит, будто благословение; не пройдёт и часа, как Хань сумеет добиться его нежной сладости. Их удовольствие запретно, они оба пребывают здесь тайно, но в такие минуты им позволено об этом ненадолго забывать. Податливость Цюньмяня дурманит и пьянит; Хань может сказать, что безнадёжно околдован ещё с самой первой встречи, когда ученик алхимика-даоса поднял на него взгляд своих тёмных нездешних глаз.
- Цюньмянь, - шепчет исступлённо, целует веки, скулы, подбородок, останавливается на губах умопомрачительно мягких, покорно пред ним раздвигающихся, впускающих в тёплую влажную глубину рта.
Цюньмянь позволяет, впускает, отдаёт; Хань просит всё большее, потому что никак не может удовлетвориться малым. Всего становится недостаточно, когда их двоих окутывает мягкий сумрак, в котором они привыкли прятаться. Но нельзя злоупотреблять упоительным забвением, ведь минуты неумолимо идут вперед, вынуждая быть осмотрительными.
Хань осторожно опускает дрожащего, но за исключением этого внешне спокойного Цюньмяня на циновку, ложится сверху, чередуя поцелуи и приправленные искренним чувством слова о том, как перед ним меркнут любые сокровища. И Цюньмянь целует сам, потому что Хань говорит слишком много, а времени у них огорчительно мало... И когда Хань заполняет собой любовника, слух услаждается первым тихим стоном – знаком того, что Цюньмянь сдаётся полностью, показывает, что наслаждение овладевает его жаждущим телом. Хань двигается плавно, но постепенно всё более резко, повинуясь поднимающему голову животному началу; он не может быть терпеливым, когда жар Цюньмяня распаляет его, грозя испепелить. Стоны-вздохи, срывающиеся с влажно поблескивающих вишнёвых губ, чудесной музыкой вторгаются в сознание, и Хань готов поклясться, что никогда в жизни не слышал ничего более волнующего. Цюньмянь сам по себе – совершенство, и Хань беспрерывно одаряет его ласками, всё ещё не веря тому, что только ему позволено им владеть.
- Цюньмянь, - стонет сам, изливаясь, и ему отвечают судорожным изгибом тонкого тела, красноречиво говорящим о том, что любовник достигает того же предела на мгновение затмевающего разум удовольствия.
Хань крепко сжимает его в объятиях, не смея отпустить, зная, что тот, как только немного придёт в чувство, сразу же бросится приводить себя в порядок и выразит намерение уйти. Дурман похоти отступает, но счастье влюблённости – нет. Хочется продлить ощущение неги, поэтому он губами и языком рисует на невольно подставленной шее, но не решается оставить след, который придётся потом скрывать.
- Нам пора, - тихо говорит Цюньмянь, и Хань хмурится, потому что поздно отвлекать его поцелуями.
- Ещё немного...
Цюньмянь решительно освобождается от удерживающих его рук и приподнимается. В тусклом лунном свете его тело кажется посеребрённым. Хань готов смотреть на соблазнительные линии и изгибы целую вечность, но тут его желания вступают в противоречие с желаниями самого Цюньмяня, в котором беспокойства больше, чем необходимо. Он слишком упрям, когда считает, что прав.
- Хань, - говорит он мягко, словно упрекает неразумного ребёнка. – Близится рассвет.
В раздражении с губ Ханя едва не срывается проклятие в адрес не собирающегося мешкать солнца: он бывает слишком резок, когда что-то мешает ему получать нечто, считаемое своим. Особенно теперь, когда обстоятельства играют против них. Тягостное признание поспешно вырывается само собой.
- Отец хочет, чтобы я уехал по его делам.
Хань не может увидеть выражение лица любовника, потому что тот отворачивается и тянется за своей одеждой. Движения его плавны и лишены суетливости или нервозности.
- Значит, ты должен проявить сыновнюю почтительность и подчиниться.
Хань не желает верить своим ушам, потому что спокойствие голоса Цюньмяня болью отзывается в грудной клетке. Это всё, что он может ему сказать? Напомнить о сыновней почтительности и долге? Ханя и самого это тревожит, он не смеет вызвать недовольство отца, но то равнодушие, с которым Цюньмянь принимает новость, глубоко ранит и задевает гордость.
- Я бы хотел остаться там, где ты, - говорит он искренне, потому что не может иначе, и Цюньмянь поворачивается к нему лицом, впервые позволяя себе показать смятение, тщетно скрываемое в глубине карих глаз.
- Это неразумно.
- Разумность зачастую выступает преградой для счастья.
Цюньмянь молчит, но не потому, что у него больше нет аргументов: он знает, что для Ханя весомым не окажется ни один довод. Глупость тому виной или нечто иное, не имеет значения; чем больше давишь, тем сильнее сопротивление. Хань смотрит на него неотрывно, на кончике языка танцует дерзкое «давай убежим », но произнести это слишком трудно, несмотря на величину его желания. Куда податься беглецам, да ещё находящимся в порицаемой связи?
- Тебе надо поторопиться, - наконец, замечает Цюньмянь, в последней нежности касаясь его щеки кончиками пальцев. – У судьи Лу будут вопросы, если он не застанет своего сына в доме тогда, когда ему положено там быть.
Хань поворачивает голову и успевает схватить любовника за запястье, чтобы поцеловать его пальцы. Странно, что Цюньмянь ничуть не смущается тесной близости их тел, но краснеет от столь малого. Эта одна из причин, по которой Хань чувствует себя безнадёжно им околдованным. Это нечестно, потому что сам Цюньмянь не столь откровенен в своих порывах.
И собирается он гораздо быстрее, безжалостно разбивая надежды на промедление. Упрямый, жестокий... необходимый.
- Мы ведь встретимся до того, как я уеду? – вопрос страшит, потому что ответ может оказаться отрицательным.
- Всё будет происходить так, как должно происходить, – Цюньмянь отвечает так, как и положено даосу, вызывая в груди любовника глухо рычащее раздражение.
Но иных обещаний он не получает; приходится довольствоваться малым.
Хань боится, что больше не сможет его увидеть.
***
Домой Хань отправляется, пребывая в настроении слишком подавленном, чтобы искусно скрываться. Помимо расстройства из-за своего скорого отбытия он чувствует поселившуюся внутри обиду, вызванную холодностью любовника, даже если на деле та скрывает под собой обеспокоенность их общим благополучием. Сейчас, когда каждый шаг отдаляет его от Цюньмяня, любовь кажется не столько невыразимым блаженством, сколько страшным проклятием. Хань никогда не сможет открыто взять Цюньмяня за руку, позволить себе целовать его, не опасаясь быть раскрытым и преданным позору, ввести его в свой дом как того человека, с которым готов разделить жизнь до самого её конца. Хань выучится в академии, сдаст необходимые экзамены, будет строить карьеру, возможно, станет судьёй, как отец, женится и сам окажется главой семьи, а Цюньмянь всегда будет для него недосягаемым. Подобные мысли угнетают, но Хань не может от них избавиться, ведь они являются всего лишь результатом размышлений о дальнейшей судьбе. Хань позволяет себе задуматься о том, как бы всё сложилось, не увидь он однажды Цюньмяня, но это ужасает ещё больше, и он понимает, насколько глубоко корни приносящего муку чувства проросли в нём, опутав по рукам и ногам.
Он пытается найти верный путь, но натыкается на тупики; старается не думать о том, что вскоре может оказаться для Цюньмяня ненужным. Зачем хранить верность любовнику, который находится так далеко, что не может обогреть ночью? Цюньмянь слишком красив, чтобы долго оставаться в одиночестве, и черви чёрной ревности гложут сердце Ханя, желающее, чтобы все возможные противники сгорели дотла прежде, чем хотя бы пальцем коснулись его сокровища. Если бы он мог, он бы скрыл Цюньмяня ото всего мира, сделал бы только своим, навеки. Это глупые мысли, сказочные, но пьяняще-приятные. Единственные, в которых он теперь может найти слабое утешение.
До рассвета остаётся не более получаса, и Хань ускоряет шаг, не желая быть застигнутым первыми лучами солнца. Он почти добирается до дома, но путь ему преграждает фигура в чужеземном платье. Хань останавливается, с недоумением глядя на высокого статного мужчину, который на взгляд отвечает кривой усмешкой. Варвары не должны выходить за пределы отведённого им квартала, это всем известно.
- Вам нельзя здесь нахо...
Он успевает только раз мигнуть, а фигура, будто лишённая костей, перетекает вплотную к нему, вынуждая в испуге отшатнуться. Хань на автомате бьёт, но тут же давится вскриком, когда чужая рука стальным обручем сдавливает его запястье, которое отвечает на это противным хрустом. Глаза напротив огромные, затягивающие, с багровым огнём на дне затапливающей белок радужки.
Хань жалобно хрипит, когда его тело отзывается на очередное прикосновение громким надтреснутым звуком, а шею пронзает острой болью, низвергающей его в тёмное беспамятство.
Последняя мысль – о вишнёвых губах Цюньмяня, шепчущих его имя.
***
Сын судьи болен, лекари входят в дом и выходят, но ни один не может определить причин внушающего опасения состояния. Юноша, в теле которого должно быть много сил, становится слабым и немощным, словно древний старик. Средства из сталактитов, рогов оленя и летучих мышей не восстанавливают энергию; вода, в которую кладут лазурит, не прогоняет лихорадку. Его не радуют близкие, а приходящие врачеватели и вовсе утомляют, поэтому он молчит, будто ни один звук не способен вырваться из горла. Сухие губы почти всегда плотно сомкнуты в отказе от сушёных сороконожек и скорпионов; глаза болезненно воспринимают свет, поэтому окна закрыты. Хань единственный сын судьи Лу, поэтому тот мрачен и склонен испытывать все предлагаемые лекарями методы, но тщетно: с каждой ночью юноша всё больше угасает. Его лицо бледно, глаза воспалены и мутны; большую часть времени он и вовсе пребывает между сном и явью, не реагируя на то, что происходит вокруг.
Внутри себя Хань бьётся в бессловесной агонии.
Каждую ночь, когда все в доме затихают, проваливаясь в сон, мужчина-варвар пробирается в спальню, и его клыки влажно поблескивают в лунном свете. Хань не может кричать, потому что тяжёлый взгляд странным образом подчиняет, сковывая волю. Хань не может отказать, поэтому поворачивает голову, подставляя шею, на которой приглашающе темнеют две обсосанные ранки. Незнакомец гладит его волосы почти с нежностью; касается век, скул и, напоследок, приоткрытых губ. Из-за сильного акцента сложно понять, но Ханю кажется, будто его называют преступно красивым. Не получается размышлять здраво, но в этих словах видится нечто угрожающее, страшное, парализующее. Но в то же время Хань догадывается, что лишь тяга мучителя к красоте до сих пор оставляет его в живых: тот слегка впивается клыками, выдавливая из не успевающих заживать ранок считанные капли крови. Он питается где-то ещё; сюда приходит кичиться своей сверхъестественной властью, упиваться возможностью безнаказанно терзать и с восторгом смотреть на дело своих рук. Хань дрожит, потому что чужие пальцы приносят с собой холод; стонет, потому что легчайшее прикосновение чувствуется острее, чем удар камнем.
Крики сов звучат совсем близко каждую ночь.
- С тобой жаль расставаться, Лу Хань, - коверкая слова, говорит демон, и его глаза горят багровым огнём. – Я заберу тебя с собой, мальчик, как забирают сувениры.
Хань не хочет никуда уходить, он мечтает о том, чтобы его оставили в покое, но клыки тревожат кожу шеи, игриво царапая возле ранок, прежде чем вонзиться. Хань тихо стонет от боли, которая вскоре принесёт новый приступ лихорадки. Он беспомощнее связанного. Напуган, словно преступник в ожидании казни. Сильные руки демона сжимают его тело, будто тиски, но разум спасает единственным образом, всё ещё вызывающим отклик тепла в холодеющем сердце.
Мы ведь встретимся до того, как я уеду?
Хань чувствует, как на шее становится влажно; язык проходится по ней, слизывая капли.
Мы ведь встретимся ещё хотя бы раз, Цюньмянь?
До того, как меня заберут, словно сувенир.
Уходя, мужчина надавливает на губы Ханя указательным пальцем, словно ставит на них печать молчания, и следующим утром, когда очередной лекарь разводит руками, юноша устало закрывает глаза, не имея возможности ни о чём рассказать. Впрочем, он не уверен, что стал бы говорить, даже если бы мог. Иногда, в забытьи, он шепчет имя Цюньмяня, но недостаточно громко, чтобы сиделка разобрала, о ком речь. Знает ли ученик алхимика-даоса о том, что он никуда не уехал? Знает ли, что Хань лежит больной и немощный, взывая к нему в своих мыслях?
Знает ли, что его любовник... умирает?
Ему ведь не всё равно, думает Хань, когда бессилие и слабость подводят его к самому краю сознания, за которым видится лишь непроглядный мрак, пугающий неизвестностью. Ему ведь не может быть всё равно.
Картины реальности расплываются, он уже не различает лиц. Отец, мать, сёстры, сиделка, лекари... В один момент ему кажется, что он видит старика-даоса, того самого, который является учителем Цюньмяня; ему даже чудится сам Цюньмянь, стоящий за его спиной, нервозно-бледный, хрупко-ломкий... Вода, насыщенная киноварью и женьшенем, течёт по подбородку, почти не попадая в пересохшее горло.
- Всё хорошо, - едва шепчет Хань влажными губами, - всё будет хорошо, Цюньмянь...
- Удивительно, - отвечает багровый демон, глядя на него с любопытством. – То, как ты борешься, поистине удивительно. Кто этот Цюньмянь, которого ты вспоминаешь с таким пылом? Достоин ли он того, чтобы я навестил и его тоже?
Ханю хочется кричать и биться в мгновенно и бурно расцветшей панике, ведь он не может позволить мучителю узнать о том, о ком нельзя узнавать. Хань с трудом поворачивает голову, потому что только этим может отвлечь сидящего на своей постели хищника.
- Никто, - хрипло говорит он и морщится, когда белые клыки начинают привычно издеваться над его телом, - мечта...
Мечта невыносимая, теперь точно навек неисполнимая, больно-страстная, горько-печальная. Вишнёвая на вкус; слишком яркая для глаз.
Хань чувствует, что вот-вот будет испит до дна; сила утекает из него, и он пересыхает, будто старый родник. Язык демона облизывает полные окровавленные губы, но это уже не пугает. Гораздо страшнее, когда мучитель надкусывает собственное запястье и первые капли густой противной влаги падают на губы Ханя. Отвернуться нет сил; солоновато-гнилостная жидкость змеёй проползает в рот, обжигает горло. Слышен голос, но слова непонятны, будто говорят на чужом языке, режущем уши. Глаза Ханя заливает темнота, веки слипаются, словно смазанные мёдом.
Этой ночью совы кричат по нему.
Утром его находят мёртвым.
***
- Похороны наверняка были пышными, но сам я не видел – солнце стояло высоко. Музыканты, носильщики... Твоя семья ведь богата, верно? Твоя бывшая семья. Мне кажется, со стороны эта процессия должна была выглядеть очень внушительной. Теперь по тебе носят траур, представляешь? Траур, а ты уже не в могиле. Да, я забрал тебя, потому что незачем такому красивому телу долго лежать без дела. Они вложили тебе в руку ивовый прут – это должно защищать от злых сил? Ох уж эти суеверия... Можешь не благодарить меня. Хочешь, я приведу одну из твоих сестёр? Самую младшую – она почти так же очаровательна, как ты сам. Я бы хотел увидеть, как ты кусаешь её тонкую белую шейку... может быть, даже ломаешь. Маленькие девочки слишком хрупкие создания, а сила твоих рук некоторое время будет слишком непривычной. Она настоящая красавица, правда, если мы поиграем с ней всего одну ночь, она станет жалкой, как увядший цветок. Я обожаю срывать цветы, а ты? В этом есть определённая тонкая прелесть.
Вкрадчивый голос звучит внутри и снаружи, от него нет спасения. У Ханя разрывается голова, будто каждое слово бьёт по ней изнутри тараном, и череп уже идёт трещинами. Самодовольство и надменное превосходство говорящего добавляет звучанию приторного яда: Ханя тошнит, но извергать из себя нечего, он чувствует странно отупляющую пустоту. Конечности двигаются с трудом, словно каждая из них весит по несколько даней*; он едва шевелится, пытаясь принять сидячее положение. Тело непослушно и своевольно: руки, на которых он пытается удержаться, подгибаются, и приходится упасть обратно лицом вниз. Ему совсем не больно, хотя ладони нащупывают под собой камень. Пахнет морским ветром и рыбой; судя по всему, они находятся в одном из многочисленных гротов возле берега. Хань открывает глаза, но тут же снова жмурится, не ожидая такой резкости. Весёлый смех стегает по нему, словно бич.
- Не торопись, теперь ко многому придётся привыкать заново. С тобой интереснее, чем с тем, кто был до тебя. Некоторые ломаются легко и сразу называют меня хозяином, мне даже не приходится их изменять. Дома мне прислуживает парень, которого зовут Игорь. Здесь я нашёл себе Цзытао. Ты познакомишься с ними обоими, когда придёт время. Пока неплохо хотя бы научиться ровно стоять на своих двоих.
Голос неимоверно раздражает, но Хань не в силах заставить его замолчать. Контроль над телом становится чем-то действительно важным: руки упрямо упираются в камень, а веки слегка приподнимаются, чтобы он смог увидеть и осознать.
Когда он смотрит на багрового демона, сидящего возле выхода из грота, его слова, перемешанные с воспоминаниями, вновь пролетают в голове.
Болезнь, горькие снадобья, слабость.
Похороны, пышная процессия, траур.
Он мёртв.
- Ты – чиан-ши, - говорит Хань, и произносимые звуки режут ему горло.
Губы демона презрительно кривятся, словно его только что смертельно оскорбили.
- Я наслышан о чиан-ши, - фыркает он. – Не сравнивай меня с вашими примитивными кровососами. Я, в некотором роде, эстет. А ты – моё произведение искусства. Мне нравится путешествовать, пусть в моём положении это бывает проблематично. Я прибыл в этот край, потому что хотел найти кого-то вроде тебя, и ты сам попался мне в руки.
Глаза Ханя немного привыкают к лунному свету, и теперь он впервые может толком разглядеть мужчину. Его багровые глаза глубоко посажены, лицо будто из камня высечено, сплошь жёсткие линии, острые скулы, волевой подбородок, аккуратная ухоженная бородка. Его нельзя назвать внешне приятным, но подчиняюще притягательным – вполне.
- О...отпусти...
- И куда же ты пойдёшь? – мужчина насмешливо разводит руками. – Мальчик, тебя похоронили, и если ты явишься на глаза кому-то, кто знал тебя раньше, это тебя нарекут чиан-ши. Как у вас поступают с ними, сжигают? Ты хочешь гореть? С болью дела обстоят теперь немножко иначе, но сомневаюсь, что охваченная огнём плоть тебя порадует.
Лухан опускает взгляд на свои руки, неподвижно лежащие на коленях. Прислушивается к себе, чтобы понять – он не чувствует собственного сердечного биения. Он холоден... и голоден.
- Ты должен знать имя своего создателя, - назидательным тоном продолжает мужчина. – Я Ленарт ван дер Берг, твой новый отец.
Хань дёргается, желая возразить, но Ленарт пресекает сопротивление в зародыше.
– Твоя мать ещё может рожать, и твой отец, если постарается, получит нового сына. Мне ты нужнее, мальчик, остаётся только смириться.
Хань не желает мириться, но тяжесть в теле и тишина в грудной клетке диктуют свои условия. Страх смерти обретает новые формы, ещё более ужасающие, чем он мог представить раньше, до болезни. Единожды он умер – что станется с его душой, если это произойдёт ещё раз? Всё его естество состоит сейчас из страха и голода, и он скулит, корчась и впиваясь ногтями в свои ладони. Ленарт встаёт, смотрит на него с отеческой улыбкой, и хочется броситься на него, содрать с лица губы.
- Подожди меня здесь. Будь хорошим мальчиком, Хань, и я не приведу твою сестру.
Достаточно закрыть глаза на одну секунду, чтобы, открыв их вновь, обнаружить себя в одиночестве. Хань забивается в самую глубину грота, притягивает колени к груди. Внутри него холодно и тихо – мёртво. Он прислушивается, но вместе с сердцебиением исчезла и необходимость дышать полной грудью. Однако взамен потерянного появилось нечто иное, нечто, что он не сразу понимает.
Волны шумно бьются о берег; он слышит их, будто стоит там, на песке, а вода стремится омыть его ноги.
Стоит только затихнуть и прислушаться.
Неясные расплывчатые тени превращаются в людей, которые, несмотря на ночь, активно тратят время на увеселения, а не сон, что с них взять, варвары, прибывшие сегодня на одном из судов; он видит, будто стоит за их спинами.
Стоит только подползти к выходу из грота и приглядеться, устремив взор в сторону порта.
Ночь насыщена запахами, множеством оттенков, которых он прежде не мог учуять; море и соль, птица и рыба, гнилые доски и прокисшее вино... Люди, множество людей; он чувствует, будто утыкается носом в их шеи.
Стоит только позволить себе принюхаться.
Камень, которого касается рука, не просто твёрдый и гладкий: этот камень долгие годы пролежал на месте, омывался дождями, овевался ветрами, нагревался солнцем; Хань чувствует его, будто сам когда-то был им.
Стоит только закрыть глаза и провести ладонью.
Кончик языка лижет губы, поддёргивается в нервозном нетерпении ощутить единственно необходимый вкус... Ханя колотит, и он воровато выползает из грота, упирается лбом в землю, сдавленно хрипит, потому что внутри всё бунтует и тревожится, вены жжёт, горло жжёт – нутро жжёт, и всё это нестерпимо, больно, голодно... Похоже на безумие, но гораздо страшнее, потому что Хань знает, что его разум пусть и в смятении, но в порядке.
Проходит несколько минут или несколько часов – он не знает, ощущение времени сбивает с толку, - и Ленарт возвращается, причём не один. Он небрежно бросает перед своим новоявленным «сыном» добычу: безвольно распростёршуюся на земле проститутку, пребывающую в беспамятстве. Хань мотает головой и отступает, но запах её духов – и, что важнее, скрытый под ним аромат тела, - действуют на него, как никогда не действовала самая изысканная еда.
- Я выбрал самую молодую и красивую, - замечает Ленарт. – Ту, что пахла лучше всех, – он говорит о девушке так, как говорил бы о купленной на рынке свежей рыбе, и Ханя вновь мутит от такого сравнения. – Первый раз всегда страшно, но это того стоит.
- Я не хочу, - отвечает Хань, но неуверенный и ломкий голос его подводит.
- Хочешь, потому что ты слаб. Ты только-только родился, дитя моё, и как младенец тянется к материнской груди за молоком, ты тянешься к иной, не менее живительной, жидкости. Я помогу, – он касается лица девушки, поворачивает её голову, с силой проводит ногтём по шее, ещё не вспарывая кожу, но показывая, что это неизбежно. – Ты умрёшь, если не попробуешь, ещё до рассвета. Она умрёт в любом случае. Продажная женщина – давай будем считать, что мы её купили?
Хань хочет сказать, что человека нельзя купить, подобно скоту, на убой. Хочет, но не может, слова умирают ещё в горле. Ленарт понимающе улыбается, наклоняется к девичьей шее и обнажает свои неестественно белые клыки. Хань не может отвести глаз от того, как они давят на упруго поддающуюся кожу, как пронзают тонкую преграду, окрашиваются красным.
Кровь манит, зовёт... она поёт и танцует, превращаясь в два тонких ручейка.
Девушка стонет, когда он оказывается близко быстрее, чем успевает это понять. Ленарт молча отстраняется, уступая место. Ханя ведёт и кружит, он едва удерживается на месте, упираясь руками в землю по обе стороны от лежащего под ним тела проститутки. Опускает голову ниже.
Вот так...
Язык трепещет, слизывая первую каплю, и в следующий момент Хань забывает самого себя, неумело впиваясь в шею, терзая её не успевшими полноценно измениться зубами. Кровь хлещет в рот, девушка бьётся и булькает, но он удерживает её за запястья, чувствуя, как слабая попытка побороться с ним оборачивается полной неподвижностью. Это уже не так важно.
Внутри больше не жжёт.
***
Ленарт прав: учиться приходится многому, в том числе и принятию своего нового положения, ведь связь с привычным миром оказывается разорванной. Хань необычайно чётко осознаёт, что у него больше нет семьи, когда приходит в себя следующей ночью. Нет отца, нет матери, нет сестёр; нет его самого, потому что того, кто был известен, как Лу Хань, несколько дней назад похоронили и оплакали. Он ничем не лучше чиан-ши, что бы ни говорил Ленарт; существо опасное и злокозненное, но отчаянно цепляющееся за жизнь, потому что смерть теперь ходит по пятам, слившись с его тенью. Желание существовать ещё никогда не бывало таким острым, а ощущение скольжения возле края пропасти с завязанными глазами – таким явным. Хань старается не думать ни о чём, кроме того, как приспособиться к ситуации: в этом находит краткое забытьё. Дни он проводит в гроте, и это связано со многими неудобствами, но приходится терпеть, потому что ничего лучшего предложено быть не может – по крайней мере, пока. К счастью, тело теперь не так капризно, как раньше: от камней не ломит кости, от холода не немеют конечности. Подниматься и двигаться по-прежнему трудно, но Хань тренируется, постепенно возвращая своим рукам и ногам утраченные гибкость и ловкость.
Ночами Ленарт учит его, причём не только охоте.
- Ты должен знать язык своего отца, - говорит он своим излюбленным тоном мудрого учителя. – Мы останемся здесь ненадолго.
Ханя волнует это слово – «ненадолго », - но он не заостряет на нём внимание, прилежно повторяя за Ленартом незнакомые слова и фразы, запоминая их правильное звучание и значение. Он оказывается способным учеником, и мужчина довольно улыбается, часто повторяя, что не ошибся в своём выборе. Ханю становится не по себе. А если бы Ленарт разочаровался в нём? Желание жить трепыхается внутри, как огонь свечи на ветру, и это опасение отправляется к тем размышлениям, о которых Хань предпочитает временно забыть. Вместо этого он громко и чётко повторяет фразы, которые, по словам Ленарта, ему скоро пригодятся. Но искусство владения чужим языком гораздо легче постижения таинства убийства.
- Не выбирай бездумно, даже если очень голоден, - наставляет Ленарт. – Не теряй достоинства, употребляя всякую шваль.
Хань и вовсе не хочет выбирать, но быстро смекает, что долго протянуть так невозможно. На его вопрос о крови животных Ленарт презрительно кривится.
- Если ты хочешь сравняться разумом с лисицей или кроликом, пожалуйста, только представь сначала, каким жалким окажешься в итоге. Только те, что были когда-то тебе подобными, сохраняют твой рассудок.
Хань принимает это с трудом, но иного ему не остаётся. Вопрос о том, имеет ли он на это право, высмеивается наставником точно так же, как и вопрос о животных. Имеет ли право волк лишить жизни оленя? Хищник живёт, пока не обременяет себя моральными дилеммами. Это – естественный порядок вещей, закон природы. Хань заполняет свои мысли этими словами, когда сам, без помощи Ленарта, выбирает жертву. Когда ещё неловко скользит, подкрадываясь со спины. Когда замирает, охваченный смятением и трепетом, потому что кровь поёт в венах и жаждет танцевать, проливаясь на кожу. Когда ломает чужую шею, и это оказывается не сложнее, чем переломить тонкую ветвь вишни. Когда острые клыки взрезают кожу, выпуская кровь на свободу, чтобы в итоге пленить её своими губами. Ленарт выглядит гордым, словно отец, чей сын преуспевает в науках. Хань чувствует себя одновременно опустошённым и наполненным. Что-то уходит, но что-то приходит взамен, не нарушая издевательской гармоничности перехода от жизни к смерти и наоборот.
Он больше не видит снов – они уходят, расплываясь воспоминанием о былых ночных грёзах. Вместо них приходят иные образы, перед самым пробуждением или, наоборот, погружением в дневное небытие. Он наблюдает своё тело со стороны: твёрдое, будто одеревенелое, бездыханное, бледное, ежесекундно борющееся с разложением, каждым глотком отвоёвывающее слабую плоть у смрадной гнили. Он чувствует отвратительный запах, смотрит, как кожа трескается и расползается, обнажая ужасные нарывы, заполненные гноем. Зеркала отказываются отражать лицо, превращающееся в дочиста обглоданный могильными червями череп; только крысы да летучие мыши соседствуют с ним, словно он является одним из них. Хань брезгливо избавляется от открывающихся ему картин, но они преследуют его из ночи в ночь, не позволяя забыть о том, что отныне он проклят.
- Как долго можно так жить? - спрашивает он у Ленарта.
- Так долго, как захочешь, - отвечает тот, не задумавшись ни на секунду.
Хань долго смотрит на него, складывая в уме части мозаики, которая представляет собой масштабную картину жизни настолько длинной, что до сих пор сложно представить.
- Ты сделал меня из скуки, - наконец, заключает он, и это не является вопросом.
И почему-то самому хочется усмехнуться, словно так и надо: всё больше облегчать мечущуюся в омертвевшей темнице тела душу насмешливостью и равнодушием. Хань не отдаёт себе отчёта в том, что постепенно становится похожим на наставника.
Через некоторое время он считает себя достаточно холодным, чтобы посетить покинутое с помощью Ленарта место своего погребения. И, конечно, не ожидает, что в столь поздний час может встретить там кого-то ещё.
Хань чувствует его до того, как видит. Если бы сердце всё ещё стучало, оно бы наверняка тут же попыталось сбежать, вероломно проломив ненадёжную преграду из рёбер. Аромат тонкий и порабощающий, ничуть не похожий на вульгарные запахи проституток, моряков и рабочего люда, к которым он почти привык, обитая возле порта. Нет, этот аромат изысканный, единственный в своём роде, взрывающий обострённое обоняние многообразием полутонов, сладких и сочных, моментально дурманящих голову. Хань таится в ночной тени, страшась выдать себя; неотрывно смотрит на неподвижно стоящую фигуру, которая олицетворяет все его желания и стремления – всю боль его преображённого мира, навек отграниченного от мира людей.
- Цюньмянь... – шепчет он, и кончик языка сладострастно скользит по губам, будто одно только имя сковывает его предчувствием неумолимого экстаза.
Тот, о ком он старался забыть в первую очередь, тот, который мнился навсегда потерянным. Каждая ночь Ханя была мукой не только благодаря непослушному телу и жажде крови, нет. Каждую ночь Хань убеждал себя в том, что ему незачем помнить, незачем размышлять, незачем мечтать о заведомо невозможном. Но теперь все усилия оборачиваются прахом: Цюньмянь здесь, стоит совсем близко – и одновременно слишком далеко. Манит запахом, влечёт стройным телом, открыто зовёт дыханием. Руки Ханя трясутся, он не знает, куда себя деть.
Цюньмянь стоит возле его могилы.
Цюньмянь помнит о нём.
Это наполняет истинным восторгом, пьянящим и необузданным. Хань кусает собственные пальцы, будто всё ещё является тем человеком, которым был когда-то, который волновался перед новой встречей, боготворил каждым жестом... Осознание, что сейчас всё иначе, опускается на него огорошивающей темнотой. Цюньмянь здесь, но он для Цюньмяня – гниёт в могиле.
- Неплохо, - раздаётся свистящий шёпот, и Х