Эта любовь,
Такая верная,
Радостная и прекрасная...
Эта любовь,
Такая несчастная,
Словно ребёнок, заблудившийся в глуши,
И такая спокойная,
Словно мужчина, которого ничто не страшит...
Жак Превер. Эта любовь.
Чунмён называет их существование бесконечным роуд-муви вне времени и пространства; своеобразным dance macabre, впрыскивающим в сознание лихой хмель безостановочной погони за чем-то эфемерным – возможно, ускользающей душой, которая не исчезла только потому, что видимость жизни ещё таится в тихих без сердцебиения телах. Хань не утруждает себя подобными размышлениями, считая их не просто вредными, но пагубными; Чунмёна же не переучить, задумчивая грусть чётко прослеживается, когда он забывает о любовнике и сжимает губы, глядя в пространство прямо перед собой. В такие моменты Хань ощущает бессилие заблудшего ребёнка, не знающего, какую тропу выбрать, чтобы снова выйти на свет. Если бы раскрыть тревоги Чунмёна было бы так же легко, как убить человека... Эта мысль вызывает сдержанное веселье, щедро разбавленное горечью. За прожитые вместе годы Хань научился «читать» любовника, но если сравнивать его с книгой, то это целый лабиринт из зашифрованных строчек и фраз-обманок, ведущих в многочисленные тупики. Книга, во многом до сих пор оставшаяся загадкой; вполне возможно, именно поэтому Хань всё ещё подобен восторженному юноше, боготворящему словом и делом выбранное единожды и навеки божество. Давить на Чунмёна невозможно, да Хань и не смеет переступать едва очерченные между ними границы личного пространства, в котором иногда остро нуждаются подобные им пасынки ночи.
- Потанцуй со мной.
Чунмён поднимает на него удивлённый взгляд, но Хань не ждёт ответа, тянет любовника за руку, вынуждая покинуть кресло. В доме есть камин, подобный тому, что был у них в Лейдене: им обоим этого хотелось. И сейчас нет света, кроме того, что даёт очаг; нет музыки, но Хань уверенно ведёт и Чунмён подхватывает, словно слышит его мысли, чутко реагируя на малейшее движение партнёра. Они кружат по гостиной, и на лице Чунмёна появляется слабая улыбка, столь любимая его верным почитателем, желающим коснуться её губами. Мёртвые танцуют под только для них звучащую мелодию, отринув электрический свет, делающий их слишком уязвимо-бледными. Мёртвые, не мигая, смотрят в огонь, играющий на лицах тенями. Мёртвые держат друг друга слишком крепко, будто могут вот-вот оступиться. Чунмён выглядит, словно современный подросток, взъерошенный после сна, одетый в простую белую футболку и рваные джинсы, но глаза у него – больные, старые, и Хань обнимает его, не желая в них сейчас смотреть. Танцуя, он заново переживает моменты, которые память рада оживлять: воспоминания о том, как они точно так же танцевали в иных временах и местах. Осенний парк, потонувший в промозглой тьме октябрьской ночи. Мост над обмелевшей речушкой, разрушающийся от неумолимости времени. Радио на маяке: там крутили грустные песни о любви, под которые Хань окровавленными ладонями обхватывал лицо Чунмёна. Букинистическая лавка, в которой ни одна книга не казалась им действительно старой. Канатная дорога в горах, где они рисковали упасть и разбиться, а ведь даже для них это было бы весьма неприятно. Мозаичные мостовые города, название которого они давным-давно позабыли. Кладбища, полные скорбно молчащих статуй: там они были своими, потому могли позволить себе подобную вольность. Узкие проулки, в которых едва получалось развернуться. Залы готических соборов, последним из которых был Ла Мервей. Великое множество моментов, которые Хань бережно хранит в себе. Совсем скоро среди них окажется и сегодняшняя ночь.
Когда-то мы были вечными и, наверно, беспечными.
Воспоминания не меняются. Чунмён не меняется. Зато весь остальной мир – радикально. В современном Гуанчжоу не осталось почти ничего, что было бы ему знакомо, ничего, что он мог бы принять, как часть породившей его земли, словно места, где он родился, и вовсе больше не существует, оно осталось там, во времени, но не в ощущаемой реальности. Даже Лейден, и тот выглядит более знакомым и понятным. Это пугает, пока Хань не вспоминает, что он давно отрёкся от любых уз, кроме кровных. Рефлексия Чунмёна бывает заразной.
Чунмён включает телевизор. Какое-то музыкальное шоу; Ханю это кажется невыносимо скучным, но Чунмён внезапно широко улыбается.
- Помнишь Марка?
Хань кивает. Помнит, как ломалась шея, как тело обмякало и отправлялось в путешествие по мутному каналу. Никогда не забудет.
- Я всё чаще думаю о его теории альтернативных миров. И о нас в её контексте, – Хань не в восторге от такой темы, но Чунмён прислоняется к его плечу, и это многое искупает. – Столько вариантов развития наших отношений – и нашего одиночества. Наверное, в каких-то мирах мы можем жить друг без друга, даже любим других. Представь, ты встречаешься с каким-нибудь Исином, а я влюблён в какого-нибудь Ифаня. А в некоторых ты всё равно меня находишь. Не сомневаюсь, ты везде такой же упрямый, – Чунмён бросает взгляд на экран и усмехается. – Представь, что где-то мы так же молоды и полны энергии, живы и готовы горы сворачивать. Поём в какой-нибудь популярной группе, вроде той, что показывают сейчас по телевизору. А потом тебе всё надоедает и ты уходишь, оставляя меня одного.
Ханю тошно от этих слов. И ещё более тошно от того, что Чунмён вообще может о таком думать.
- Этот мир, если он и впрямь существует, - неправильный, - говорит твёрдо, убеждая не только любовника, но и самого себя. – Мне не нужен никакой Исин, а Ифаня я бы без сомнений убил. И никогда бы тебя не бросил.
Чунмён молчаливо соглашается, позволяя себя поцеловать. Пальцы Ханя гладят его шею, пробираются выше, чтобы коснуться кроваво-вишнёвых волос, удивительно гармонично сочетающихся с глазами схожего оттенка и бледностью кожи. Слова вырываются помимо воли:
- Ты выглядишь прекраснее, чем когда бы то ни было... и мертвее.
Чунмён качает головой, слабо улыбаясь через силу.
- Просто ты впервые позволил себе увидеть меня настоящего.
Вместо ответа Хань стискивает его в объятиях. Чунмён в очередной раз заводит его в тупик, расстраивает грустной обречённостью, что копилась годами. И путает, в мгновение ока преображаясь, становясь спокойным и, кажется, даже довольным.
- Как думаешь, если б мы были вампирами из книги, я был бы круче Лестата или дона Симона Ксавьера Христиана Морадо де ла Кадена-Исидро? - вот так легко, с темы на тему, с настроения на настроение. Чунмён часто так делает, а Хань всё никак не может привыкнуть.
- Но ты не Лестат и не дон Симон. Почему бы тебе не быть просто Чунмёном? Моим Чунмёном?
В голосе слишком много невольной мольбы, и Чунмён обеспокоенно ёрзает, заглядывая любовнику в глаза.
- Как скажешь, - мягко говорит он. – Я твой, тебе не нужно об этом просить.
Хань в этом не так уверен: чувство грядущей потери вьёт в его мыслях крепкое гнездо.
***
Рано или поздно это должно было случиться. Хань всегда подозревал, что всё завершится именно так, но успешно игнорировал первые тревожные звонки, не желая верить в близость конца. Его личный апокалипсис; злая насмешка судьбы, сделавшей дар бессмертия проклятием рабства для единственного небезразличного ему существа.
Чунмён считает, что они устарели для этого мира, ставшего слишком пёстрым и стремительным, узким и утомляющим.
- Даже отринув привычку спать в гробах, мы всё равно выглядим как пережитки ушедших времён, ходячие музейные экспонаты. Всё наши ощущения – лишь эхо тех, что мы испытывали при жизни. Скрываться всё тяжелее, пусть по нашим следам и не идут толпы полоумных охотников с распятиями и кольями. Нынешние борцы с нечистью гораздо умнее и изворотливее, но против нас не только они – сама современность.
Хань молчит, ведь его дело слушать, панически соображая, как всё можно исправить. Вывод неутешительный – никак, Чунмён уже всё решил.
- Как долго Чондэ, этот славный представитель династии наших «игорей», будет терпеть столь опасное соседство? Чары не так крепко ложатся на нынешних людей, словно их мозги отвергают наше вторжение в их разум. Я чую, как разлагается моя душа – вернее, то, что от неё осталось, – Чунмён делает паузу, и Хань закрывает глаза, ожидая фразу, которую так страшится. – Я устал, Хань. Отпусти меня.
Это похоже на то, что тебя выталкивают на солнце. Хань знает, с чем сравнивает, у него на спине не заживают шрамы, оставшиеся после неудачно проведённой ночи, едва не оказавшейся для него последней. Горит и жжёт, только не снаружи, а внутри, как будто такое возможно, учитывая то, как давно он мёртв.
«Я устал » – это не просто констатация факта, это приговор для них обоих.
«Отпусти меня » - это не просто просьба, это с размаху вогнанный в сердце осиновый кол.
Если бы он не разучился плакать почти три сотни лет назад...
Чунмён знает, что с ним творится, потому подходит ближе, нежно обхватывая ладонями его лицо, вынуждая смотреть на себя прямо. Целует, медленно переводя легчайшее касание на чувственный уровень глубокого сближения, и Хань со стоном прижимает его к себе, не желая размыкать объятий – никогда.
- Моё сердце давно не бьётся, - тихо говорит он, едва Чунмён немного отстраняется, - но я всё равно чувствую смятение, когда ты так делаешь. Будто ещё чуть-чуть – и оно снова ударит в грудную клетку. Молчи, - он качает головой, едва любовник порывается что-то ответить, - не надо меня жалеть, прошу. Единственное, что я сейчас хочу услышать... ты никогда не говорил, что любишь меня. Почему?
- Я всегда считал это очевидным, чем-то, что не нуждалось в словесном подтверждении, – теперь уже очередь Чунмёна останавливать Ханя, пальцем касаясь его губ. – Я бы никогда не пошёл с тобой в грот, не будь мои чувства к тебе так сильны. Никогда бы не подставил свою шею добровольно, не отправился бы с тобой в Лейден, а потом – по всему свету. Никогда бы не осел с тобой в Сеуле. Никогда бы... Но я здесь, и это значит, что я люблю тебя точно так же, как в момент наших первых встреч. Мы по-настоящему мертвы, Хань, потому что мы ничуть не меняемся, остаёмся такими же глупыми возлюбленными, разве что теперь нам не от кого прятать свою близость. Но усталость – это другое. Во мне нет сил каждую ночь отправляться на охоту, искать, терзать, выцарапывать право на существование. Я боюсь рассвета, боюсь этой боли, но мне хочется заснуть и не просыпаться больше. Понадобилось три века, чтобы понять – мне не нужно бессмертие. Оно слишком тяжкое бремя.
Оно нужно мне, с тобой, хочет прокричать Хань, ты не можешь так поступить со мной. Но он молчит, потому что последнее, чего хочет – душить Чунмёна своей любовью, лишая выбора. Он не бог, не тюремщик, не хозяин. Чунмён сам вправе распоряжаться своей не-жизнью, пусть осознание этого приводит в ужас и выжигает дотла. И его решение вовсе не такая уж неожиданность, Хань ведь видел первые всходы ещё тогда, в Лейдене.
Чунмён даёт ему время свыкнуться, но вереницы ночей тянутся теперь по-иному, потому что каждая из них может стать последней, проведённой вместе. Хань в нервозном отчаянии целует чужие ладони, а Чунмён шепчет о том, что всё будет хорошо. Из других уст это звучало бы издёвкой, но Чунмёну нельзя не верить, и Хань готовится принять то, что неизбежно. Ему никогда не хватало смирения, когда дело касалось любовника, но теперь бежать некуда и незачем, все пути, кроме одного, перекрыты.
Чунмён даёт ему время, и Ханю требуется год, чтобы решиться.
Он сам расчищает место в подвале, заказывает гроб, несколько отстранённо размышляет о том, что случится потом. И понимает – ничего. Без Чунмёна не будет ничего.
***
Никакого солнца; рассвет Чунмёну чужд. Он просто спускается вниз, ведомый Ханем, и ложится в уготовленное ему ложе. Не похоже на то, что он собирается больше не проснуться, а может, Хань до сих пор отказывается принимать это.
Ещё одно путешествие, только на этот раз конечное, последние страницы книги. Запястья Чунмёна изящно-тонкие, и Хань крепко сжимает их, до последнего оттягивая момент прощания.
- Я люблю тебя.
Это звучит, как в том самом гроте, как на корабле, отплывающем из Гуанчжоу, как возле Лейденского университета, как среди колонн Ла Мервея... Чунмён шепчет ответное признание, вдребезги разбивая любовника всего несколькими словами. Хань из последних сил выжимает из себя улыбку и проваливается в омут многочисленных «а помнишь?.. ». Помнишь, как впервые проснулся? Впервые шёл в ночи со мной рядом? Впервые отправился в долгий путь? За три сотни лет воспоминаний набралось немало, и Хань захлёбывается ими, торопясь озвучить самые из них важные и яркие. Будто сказки читает, только Чунмён давно уже не похож на ребёнка, а рассказчик из него путанный, поддавшийся приводящей в трепет эмоциональности. Книга в тысячу страниц: Хань бережно перелистывает каждую, держа любовника за руку.
Чунмён засыпает, становясь совсем холодным, а Хань сидит подле него до самого рассвета, после чего для последних инструкций зовёт Чондэ. Несколькими днями ранее был заказан ещё один гроб.
Чунмён попросил Ханя проследить за тем, чтобы ему никогда не довелось проснуться, и Хань преисполнен решимости исполнить его волю.
Он так давно не опускался в гроб, что чувствует себя немного скованно, но это ненадолго, знакомое ощущение пронизывает тело, возрождая в нём утомлённую тяжесть.
- В полдень ты подожжёшь дом, - спокойно говорит он внимающему ему Чондэ. – Мы будем спать крепко и даже не почувствуем. Сделай так, чтобы остался один только пепел.
Чондэ согласно кивает, показывая, что всё понял. Хань ложится, с усмешкой наблюдая за тем, как опускается гробовая крышка.
Помимо всего прочего, Ленарт научил их «смертному сну». Он не думал, что им когда-нибудь захочется его применить, но здраво считал, что должен передать своим наследникам все свои знания. Хань очень ему за это благодарен.
За стенами дома разгорается день, а Хань засыпает, чувствуя, как постепенно деревенеют конечности. Тёмные волны сновидения – первого за три сотни лет - тянут его назад, и он видит освещаемую закатным солнцем Могильную гору с развалинами аббатства, в которых его, радушно улыбаясь, ожидает ничуть не изменившийся создатель. Хань делает неуверенный шаг вперёд, но грудь внезапно сотрясает бросающий его на колени удар: из-за спины Ленарта показывается Чунмён, машущий ему рукой. Хань не понимает, что происходит, но поднимается, ведь теперь его тянет вперёд с тягой, которую невозможно усмирить. Кожу немного жжёт, но он не обращает на это внимания, ведь там, на Могильной горе, в колыбели семьи, в невообразимом будущем, его ждёт Чунмён, чтобы их души растворились в развалинах мифично-сновидческого Ла Мервея и травой проросли сквозь камни его павших стен...
Примечание к части
*дань - мера веса, равная 59,6816 кг