Мой лоб покрылся холодным потом. Я чувствовал, как кофе с молоком и какая‑то закуска, которую я только что проглотил, встали у меня поперек горла.
– Таким образом, нам остается предположить, что Каракс так и не узнал, что случилось с Пенелорой, ведь ее письмо не попало в его руки. Его след теряется где‑то в туманном Париже, где Хулиан влачит призрачное существование, работая пианистом в варьете и одновременно терпит крах как романист, чьи произведения так и не были оценены по достоинству ни критиками, ни публикой. Годы, которые Каракс провел в Париже, покрыты завесой тайны. Все, что от них осталось, – это забытые и предположительно уничтоженные произведения. Нам известно, что в какой‑то момент Хулиан решается на брак с загадочной богатой дамой, которая в два раза старше его. Этот брачный союз, если верить свидетельствам, представляется скорее актом милосердия или дружбы со стороны смертельно больной женщины, нежели романтической авантюрой. Богатая покровительница Каракса, тревожась за неопределенное финансовое будущее своего протеже, решает оставить ему все свое состояние и покинуть этот бренный мир, окруженная ореолом славы меценатства и любви к искусству. Эти парижане – они все такие.
– Возможно, это была истинная, чистая любовь, – попытался возразить я прерывающимся от волнения голосом.
– Послушайте, Даниель, вы хорошо себя чувствуете? Bы так внезапно побледнели, и пот катится градом…
– Все в порядке, – солгал я.
– Ну, так вернемся к нашей истории. Вот что я скажу вам, Даниель. Любовь – она как колбаса: бывает филейная, а бывает и вареная. Это уж кто какую предпочитает, как говорится, дело вкуса. Каракс заявляет, что не достоин ничьей любви, и за все те годы, что он провел в Париже, нам не известно ни об одной его интрижке или любовной связи. Конечно, мы не можем отрицать, и это кажется вполне очевидным, что раз уж ты работаешь в доме терпимости, наверняка первобытные инстинкты с лихвой покрываются сестринской взаимопомощью со стороны работниц данного заведения, знаете, что‑то вроде бонусов или рождественской лотереи. Но это лишь чистой воды предположения. Итак, вернемся к тому дню, когда официально объявляют о бракосочетании Каракса и его покровительницы. Именно тогда среди этого запутанного действа вновь появляется Хорхе Алдайя. Нам известно, что он связывается с издательством в Барселоне, чтобы выяснить местонахождение романиста. Спустя некоторое время, в утро своей предполагаемой, но так и не состоявшейся свадьбы, Каракс дерется на дуэли с неизвестным на кладбище Пер‑Лашез, а потом бесследно исчезает. С этого момента все запутывается окончательно.
Фермин выдержал драматическую паузу, посмотрев на меня взглядом, обещающим весьма интригующее продолжение.
– Предположительно, Каракс пересекает испанскую границу и, в очередной раз демонстрируя свою ставшую притчей во языцех способность делать все исключительно вовремя и кстати, возвращается в Барселону в 1936 году, в те самые дни, когда вспыхивает гражданская война. Мы можем строить лишь смутные догадки о том, чем он занимается в последующие несколько недель и где живет. Предположим, около месяца он проводит в Барселоне, но за все это время так и не выходит на связь ни с кем из своих знакомых. Ни с отцом, ни со своей подругой Нурией Монфорт. Некоторое время спустя его находят мертвым с пулей в сердце на одной из улиц города. И вскоре на сцене появляется зловещий персонаж, желающий, чтобы его называли Лаином Кубером. Имя позаимствовано из последнего романа Хулиана Каракса, причем суть издевки заключается в том, что персонаж с этим именем – не кто иной, как сам владыка преисподней. Предполагаемый черт объявляет о своем намерении стереть с лица земли то немногое, что еще осталось от Каракса и уничтожить все его книги. Дабы превратить эту историю в законченную мелодраму, он является в облике человека без лица, обезображенного пламенем пожара, словно главный злодей какой‑нибудь готической оперетты, и, чтобы окончательно сбить нас с толку, Нурия Монфорт узнает в нем по голосу Хорхе Алдайя.
– Хотелось бы напомнить, что Нурия Монфорт мне солгала, – сказал я.
– Так и есть. Однако если она вас обманула, она сделала это, скорее всего, чтобы что‑то скрыть, предположим, свою роль в событиях. Причин сказать правду – раз‑два и обчелся, зато мотивов для вранья не счесть. Послушайте‑ка, с вами точно все в порядке? У вас лицо стало цвета галисийского сыра…
Я помотал головой и, едва сдерживая тошноту, помчался в туалет, где и оставил весь свой завтрак, вчерашний ужин и добрую часть злости и раздражения, которые накопились во мне за эти дни. Умывшись ледяной водой, я взглянул на свое отражение в зеркале, на мутной поверхности которого кто‑то нацарапал: «Хирон[64]– козел». Когда я вернулся за столик, Фермин уже стоял у барной стойки, расплачиваясь по счету и обсуждая футбольный матч с официантом, который нас обслуживал.
– Вам лучше? – спросил он. Я молча кивнул.
– Это у вас давление резко упало, – сказал Фермин. – Возьмите‑ка «Сугус», помогает от любой болезни.
Когда мы вышли из кафе, Фермин стал настаивать на том, чтобы мы отправились в школу Святого Габриеля на такси, ведь погода стоит такая, что хоть мемориальную доску в ее честь на стену вешай, а потому грех забираться в метро, мы ведь не крысы, чтобы по тоннелям шастать.
– Но такси до Сарриа[65]обойдется нам в целое состояние, – попытался возразить я.
– Спокойно, за все платит касса взаимопомощи кретинов, – объяснил Фермин. – Тот патриот в кафе ошибся со сдачей, и мы с вами разжились деньжатами. Кроме того, судя по вашему виду, вам сейчас только под землю лезть и не хватало.
Обеспеченные не совсем законным способом добытыми средствами, мы остановились на углу Рамбла де Каталунья и стали ждать такси. Нам пришлось пропустить несколько машин, так как Фермин заявил, что раз уж он решил поехать на автомобиле, то это должен быть, по меньшей мере, «Студебеккер». Прошло целых пятнадцать минут, прежде чем появилась машина его мечты, которую Фермин и остановил, бурно жестикулируя и оглашая воздух громкими воплями. В такси он захотел сесть на переднее сиденье, что дало ему возможность вступить в дискуссию с шофером по поводу якобы отправленного в Москву золота республиканцев и Иосифа Сталина, который, как оказалось, был идеалом и заочным духовным гуру таксиста.
– Этот век дал миру только трех великих людей: Долорес Ибаррури, Манолете[66]и Хосе Сталина, – провозгласил таксист, явно намереваясь посвятить нас в детальные подробности жизни и деяний блистательного Товарища.
Я удобно расположился на заднем сиденье такси и почти не слушал разглагольствований водителя, глядя в открытое окно и наслаждаясь свежим воздухом. Фермин, испытывая прямо‑таки детский восторг от поездки, подначивал водителя, изредка прерывая захватывающее повествование о советском вожде, в которое пустился наш провожатый, вопросами весьма сомнительного свойства.
– Я слышал, он страдает сильным воспалением простаты, с тех пор как проглотил косточку от мушмулы, и теперь ему удается справлять малую нужду, только когда ему поют «Интернационал», – словно невзначай обронил Фермин.
– Все это чистой воды фашистская пропаганда, – заявил таксист еще более ревностно. – Товарищ Сталин здоров как бык, а уж когда он мочится, Волга пересыхает от зависти.
Политические дебаты не прекращались в течение всего пути по Виа Аугуста и далее в верхнюю часть города. День постепенно разгуливался, свежий бриз с моря окрашивал небо ярко‑синими красками. Добравшись до улицы Гандушер, таксист свернул направо, и автомобиль медленно пополз вверх по бульвару Бонанова.
Школа Святого Габриеля возвышалась над кронами деревьев в самом конце узкой извилистой улочки, идущей вверх от Бонанова. Фасад здания, сплошь испещренный стрельчатыми окнами, похожими на острия кинжалов, напоминал готический дворец из красного кирпича, весь в сводах и башенках, острые грани и выступы которых виднелись сквозь кроны платанов. Мы отпустили такси и углубились в пышный сад, полный фонтанов, украшенных позеленевшими от времени херувимами и весь в переплетениях бесконечных каменных дорожек, теряющихся среди деревьев. По пути к главным воротам Фермин ввел меня в курс дел в этом учебном заведении, прочитав очередную поучительную лекцию, на этот раз по социальной истории.
– Несмотря на то, что сегодня все здесь напоминает мавзолей Распутина, школа Святого Габриеля была в свое время одним из самых престижных учебных заведений Барселоны, однако во времена Республики ее слава несколько померкла. Нувориши тех времен, промышленники и банкиры, чьим отпрыскам многие годы отказывали в приеме в эту школу только из‑за того, что от их фамилий так и несло новизной, решили создать собственные школы, где к ним и их деньгам относились бы с должным почтением и где они сами, эти новые люди новой Испании, в свою очередь могли отказывать детям других. Деньги – они ведь как любой вирус: едва он проник в человека и начал разлагать его, он уже вновь в поиске новой жертвы и свежей, неиспорченной крови. В нашем бренном мире громкие имена забываются раньше, чем успеваешь цукат дожевать. В пору своего расцвета, между 1880‑м и 1930‑м, в школу Святого Габриеля принимали только сливки общества – деток старинных и знатных фамилий с тугими кошельками. Алдайя и иже с ними поступали в этот суровый интернат, дабы подружиться и сплотиться с себе подобными, посещая мессу и изучая всемирную историю, чтобы потом самим повторять ее ad nauseam.[67]
– Но Хулиан Каракс был не из их компании, – заметил я.
– Иногда в подобных выдающихся учебных заведениях выделяют одну или две стипендии для детей садовника или, например, чистильщика обуви, таким образом демонстрируя всему свету величие духа и поистине христианскую щедрость, – объяснил Фермин. – Ведь самый надежный способ обезопасить себя от бедняков – приучить их подражать богатым. Вот он, этот яд, которым капитализм ослепляет тех, кого…
– Только не вздумайте излагать теперь свою социальную доктрину, Фермин. Если вас услышит один из этих священников, нас выгонят отсюда взашей, – оборвал я его рассуждения, заметив, что двое святых отцов с любопытством, но и с опаской наблюдают за нами, стоя на ступенях лестницы, ведущей к парадному входу в школу, и тут же спросил себя, слышали ли они хоть малую часть нашей беседы с Фермином.
Один из священников подошел к нам, вежливо улыбаясь и скрестив руки на груди с величием, достойным самого епископа. На вид ему было около пятидесяти, и худоба и редкая шевелюра делали его похожим на хищную птицу. Святой отец взирал на нас пристальным взглядом, и от него исходил сильный запах одеколона и нафталина.
– Добрый день. Я – отец Фернандо Рамос, – объявил он. – Чем могу служить?
Фермин протянул ему руку, которую священник несколько секунд внимательно рассматривал, прежде чем решился пожать, все еще прячась за своей ледяной улыбкой.
– Позвольте представиться: Фермин Ромеро де Торрес, консультант‑библиограф фирмы «Семпере и сыновья», рад приветствовать ваше высокопреосвященство. А это мой соратник и по совместительству друг, Даниель, подающий большие надежды молодой человек, к тому же ревностный христианин.
Отец Фернандо продолжал пристально рассматривать нас. Я почувствовал огромное желание провалиться сквозь землю.
– Очень рад, сеньор Ромеро де Торрес, – любезно ответил священник. – Могу я поинтересоваться, что привело столь замечательных господ в наше скромное заведение?
Я решил вмешаться в разговор, прежде чем Фермин выдаст святому отцу очередную несусветную глупость и нас выгонят отсюда пинками.
– Отец Фернандо, мы пытаемся разыскать двух бывших учеников школы Святого Габриеля: Хорхе Алдайя и Хулиана Каракса.
Отец Фернандо поджал губы, одна его бровь удивленно поползла вверх.
– Хулиан умер пятнадцать лет назад, а Алдайя уехал в Аргентину, – сухо сказал он.
– Bы были с ними знакомы? – спросил его Фермин.
Острый взгляд святого отца по очереди остановился на каждом из нас, прежде чем священник решился ответить.
– Мы были одноклассниками. Могу я спросить, почему вас это интересует?
Я замешкался, пытаясь придумать ответ на вопрос отца Фернандо, но Фермин опередил меня.
– Дело в том, что к нам в руки попало несколько предметов, принадлежащих или, вернее сказать, принадлежавших когда‑то (ибо юридическая сторона вопроса в данном случае не вполне ясна) вышеупомянутым персонам.
– А какого рода эти предметы, о которых вы говорите, позвольте полюбопытствовать?
– Умоляю вашу милость принять как должное наше вынужденное молчание на этот счет, так как, Бог тому свидетель, данная материя изобилует значительным числом поводов для неразглашения, и мы не хотели бы смущать вашу непоколебимую совесть и поистине ангельское неведение, а также нарушать то доверие, которым нас удостоили ваше светлейшество и тот орден, который вы представляете с таким мужеством и терпением, – выпалил Фермин на одном дыхании.
Отец Фернандо, потрясенный таким красноречием, в замешательстве не сводил с него глаз. Я воспользовался моментом, чтобы возобновить беседу, пока Фермин еще не перевел дыхание.
– Предметы, которые имеет в виду сеньор Ромеро де Торрес, носят исключительно семейный характер: сувениры и тому подобные вещи, обладающие чисто сентиментальной ценностью. То, что мы хотели бы у вас попросить, святой отец, если, конечно, это не слишком вас обременит, это рассказать нам все, что вы можете вспомнить о Хулиане и Хорхе Алдайя во времена их учебы в этой школе.
Отец Фернандо все еще смотрел на нас с некоторым подозрением. Было очевидно, что наших объяснений явно недостаточно для того, чтобы снискать его доверие и помощь и оправдать наш столь неприкрытый интерес к этому делу. Я бросил отчаянный взгляд на Фермина, надеясь, что его осенит и он найдет какой‑нибудь ловкий ход, чтобы завоевать расположение священника.
– Знаете, а ведь вы чем‑то напоминаете мне Хулиана в молодости, – вдруг сказал отец Фернандо.
У Фермина загорелись глаза. Вот оно, подумал я. Но на эту карту нам придется поставить все.
– Да, от вас ничего не скроешь, ваше преподобие, – провозгласил Фермин, старательно изображая крайнее изумление. – Ваша проницательность поистине безжалостно сорвала с нас маску и вывела на чистую воду. Я нисколько не сомневаюсь, что такой великий человек как вы, станет кардиналом или даже папой.
– О чем вы говорите?
– Разве это не очевидно, ваша светлость?
– По правде говоря, нет.
– Можем ли мы рассчитывать на тайну исповеди?
– Но здесь сад, не исповедальня.
– Нам будет достаточно вашей деликатности, свойственной любому ревностному служителю церкви.
– Я к вашим услугам.
Фермин глубоко вздохнул и с грустью во взгляде посмотрел в мою сторону.
– Даниель, мы не можем продолжать обманывать этого святого человека, слугу Господа нашего.
– Конечно, нет… – растерянно согласился я. Фермин подошел поближе к отцу Фернандо и прошептал ему доверительно:
– Отче, у нас есть самые веские основания подозревать, что наш друг Даниель – незаконный сын покойного Хулиана Каракса. В этом и кроется причина нашего интереса к его прошлому, чтобы воссоздать его и вернуть память о безвременно почившем патриции, которого богини судьбы так жестоко отобрали у бедного мальчугана.
Отец Фернандо уставился на меня, онемев от изумления.
– Это правда?
Я кивнул. Фермин похлопал меня по спине с огорченным видом.
– Только взгляните на него: бедняжка, ищущий утраченного родителя в туманных глубинах памяти! Есть ли на свете более душераздирающее зрелище? Разве я не прав, ваша святейшая милость?
– Но есть ли у вас доказательства, подтверждающие подобные подозрения?
Фермин взял меня за подбородок и повернул к священнику мое лицо, словно монету, которой собирался заплатить.
– Каких еще доказательств жаждет ваше преподобие? Эта физиономия – самое убедительное и неопровержимое свидетельство предполагаемой родственной связи, а точнее, отцовства.
Священник, казалось, все еще сомневался.
– Вы поможете мне, святой отец? – умоляющим голосом произнес я, лукаво улыбаясь про себя. – Пожалуйста, ради бога…
Дон Фернандо вздохнул, заметно смутившись.
– Думаю, в этом не будет греха, – сказал он, наконец. – Что именно вы хотите знать?
– Все, – ответил Фермин.
Манера, в которой отец Фернандо принялся излагать свои воспоминания, слегка напоминала проповедь. Он тщательно обдумывал каждое слово и выстраивал фразы со щепетильностью и строгостью учителя, произнося их так, будто каждая содержала скрытую мораль, пусть и не высказанную прямо. Понятно, что годы преподавания выработали в нем этот уверенный и назидательный тон, каким говорят люди, не сомневающиеся в том, что их слышат, но постоянно спрашивающие себя, слушают ли их.
– Если мне не изменяет память, Хулиан Каракс поступил в школу Святого Габриеля в 1914 году. Мы быстро сошлись с ним, так как оба принадлежали к небольшой группе учеников из небогатых семей. Нас называли командой «Голодуха». У каждого из нас была своя история. Я получил стипендию и место благодаря отцу, который двадцать пять лет проработал на школьной кухне. Хулиан же был принят по ходатайству сеньора Алдайя – клиента шляпной мастерской, принадлежавшей отцу Хулиана, сеньору Фортуню. То были совсем другие времена, и власть тогда еще сосредотачивалась в руках богатых семей и династий. Это была иная, навсегда исчезнувшая эпоха, остатки которой унесла с собой Республика, и мне думается, что к лучшему. Теперь же все, что осталось от того старого мира, – лишь забытые имена, которые до сих пор еще печатают на бланках банков, предприятий и безликих концернов. Как и любой старинный город, Барселона – коллекция руин. Великая слава тех, кто слишком ею кичился, дворцы, конторы и памятники, знаки, с которыми мы себя отождествляем, – все это не более чем останки, реликвии, прах навсегда исчезнувшей цивилизации.
Дойдя до этого момента своего повествования, отец Фернандо выдержал торжественную паузу, словно ожидая ответа своей паствы: какого‑нибудь латинского изречения или цитаты из требника.
– Скажите «аминь», преподобный отец. Великая правда заключена в ваших словах! – не растерялся Фермин, пытаясь спасти положение и заполнить неловкую паузу.
– Вы начали рассказывать о первых годах учебы моего отца в школе, – мягко напомнил я.
Отец Фернандо кивнул.
– Уже тогда он требовал, чтобы его называли Каракс, хотя первая его фамилия Фортунь.[68]Вначале некоторые подшучивали над ним из‑за этого, ну и, разумеется, из‑за того, что Хулиан был из команды «Голодуха». Смеялись и надо мной, ведь я был всего лишь сыном повара. Вы же знаете, какими бывают дети. Бог наполнил глубины их сердца добротой, но они, по простоте своей, повторяют все то, что слышат дома.
– Ангелочки, – заметил Фермин.
– А что вы помните о моем отце?
– Столько лет прошло… Лучшим другом вашего отца в те времена был не Хорхе Алдайя, а другой ученик, его звали Микель Молинер. Микель принадлежал почти к столь же богатой семье, как и Алдайя, и осмелюсь заметить, он был самым странным и эксцентричным учеником, когда‑либо учившимся в нашей школе. Ректор считал, что Микель одержим дьяволом, потому что тот во время мессы цитировал на немецком Маркса.
– Самый верный признак одержимости, – подметил Фермин.
– Микель и Хулиан были неразлейвода. Иногда мы все втроем собирались во дворе во время перемены, и Хулиан принимался рассказывать нам всякие истории или говорил о своей семье, об Алдайя…
Священник, казалось, в чем‑то сомневался.
– Даже окончив школу, мы с Микелем в течение долгого времени поддерживали связь. Хулиан в ту пору уже уехал в Париж. Микелю его очень не хватало, он часто и много говорил о Караксе, вспоминая их беседы и признания, сделанные ему когда‑то Хулианом. Потом, когда я поступил в семинарию, Микель часто шутил, говоря, что я перешел на сторону врага, однако мы и в самом деле несколько отдалились друг от друга.
– Вы знали, что Микель был женат на некоей Нурии Монфорт?
– Микель? Женат?
– Вас это удивляет?
– Наверное, не должно бы, но все же… Не знаю. Честно говоря, я уже много лет ничего не знаю о судьбе Микеля. Еще до войны я потерял его след и…
– Но он когда‑нибудь упоминал при вас имя Нурии Монфорт?
– Нет, никогда. Тем более не говорил, что собирается жениться или что у него есть невеста… Послушайте, я не совсем уверен, что могу и должен рассказывать вам все это. Ведь речь идет о личных вещах, которые Хулиан и Микель доверили мне, полагая, что все это останется между нами…
– И вы способны отказать сыну в единственной для него возможности обрести память об ушедшем отце? – спросил Фермин.
Отец Фернандо разрывался между сомнениями и, как мне показалось, желанием вспомнить, возродить навсегда утраченные дни своей юности.
– Я предполагаю, ведь прошло уже столько лет, что вряд ли это теперь имеет какое‑нибудь значение. Я все еще очень хорошо помню тот день, когда Хулиан рассказал нам, как познакомился с семьей Алдайя, и как это окончательно и бесповоротно изменило его жизнь, а он сам даже не заметил этого…
…Однажды октябрьским вечером 1914 года огромный автомобиль, который многие принимали за фамильный склеп на колесах, остановился перед шляпной мастерской Фортуня на улице Сан‑Антонио. Из машины гордо выплыла величественная и надменная фигура дона Рикардо Алдайя, уже тогда одного из самых богатых людей не только Барселоны, но и всей Испании. Его империя, состоявшая из огромного числа предприятий текстильной промышленности, распространилась по городам и весям вдоль всех рек Каталонии. Десница дона Рикардо сжимала бразды правления финансовых учреждений и земельной собственности половины провинции, а шуйца, пребывавшая в постоянном движении, ведь сеньор Алдайя не признавал праздности, тянула за нужные ему нити и ниточки в парламенте, мэрии, различных министерствах, епархии и таможенных службах в порту Барселоны.
В тот вечер дон Рикардо, лицо которого украшали роскошные усы и королевские бакенбарды, и его непокрытая голова, внушавшая страх всем и каждому, нуждались в шляпе. Он вошел в мастерскую дона Антони Фортуня, бегло осмотрел представленный на витрине товар и, взглянув исподлобья на шляпника и его помощника, юного Хулиана, изрек следующее: «Мне сказали, что у вас, несмотря на довольно жалкий вид этого заведения, делают лучшие шляпы в Барселоне. Осень предстоит ненастная, и мне понадобятся шесть цилиндров, дюжина котелков, несколько охотничьих шапок и что‑нибудь, в чем я смогу появиться в Кортесах в Мадриде. Вы записываете или надеетесь, что я буду повторять дважды?» Таково было начало трудоемкого, но весьма прибыльного дела, ради которого отец и сын объединили свои усилия, чтобы выполнить в срок заказ дона Рикардо Алдайя. Хулиан, регулярно читавший газеты, был прекрасно осведомлен о том, кто такой Алдайя и каково его финансовое положение, поэтому он сказал себе, что не должен подвести отца в самый важный и, возможно, переломный момент для его шляпного бизнеса. С того самого момента, как этот могущественный человек вошел в его мастерскую, Фортунь не ходил, а парил над землей от счастья. Алдайя пообещал, что, если останется доволен заказом, обязательно порекомендует заведение Фортуня всем своим друзьям. Это означало, что шляпная мастерская Антони Фортуня из дела достойного, но скромного, разом превратится в ателье высшей категории, чьи шляпы будут покрывать головы, головищи и головенки депутатов, алькальдов, кардиналов и министров. Неделя работы пролетела как в сказке. Хулиан на время забросил школу и проводил в мастерской, расположенной за магазином, по восемнадцать‑двадцать часов в день. Сам Фортунь, полный энтузиазма, в порывах радости постоянно обнимал его и даже, сам того не замечая, награждал отеческими поцелуями. Шляпник, ослепленный нежданно обрушившейся на него удачей, дошел до такой крайности, что подарил своей супруге Софи платье и новые туфли – впервые за последние четырнадцать лет. Дона Антони Фортуня было просто не узнать. Однажды в воскресенье он даже забыл пойти к мессе, а тем же вечером, распираемый профессиональной гордостью, обнял Хулиана и сказал ему со слезами на глазах: «Дедушка гордился бы нами».
Одним из самых технически и даже политически сложных моментов в ныне уже почти забытом искусстве изготовления шляп был процесс снятия мерок. Дон Рикардо Алдайя обладал довольно специфической формой головы, которая, по словам Хулиана, своими очертаниями напоминала удлиненную и заостренную на концах дыню, а рельефом – бугристую неровную поверхность Центрального плоскогорья. Как только шляпник увидел голову этого великого человека, он тут же понял, что их с сыном ожидают немалые трудности, и был вынужден согласиться с замечаниями Хулиана насчет явного сходства черепа дона Рикардо с горным массивом Монтсеррат. «Отец, я, конечно, со всем уважением, но вы знаете, что снимать мерки с клиента у меня получается лучше, чем у вас, так как вы обычно начинаете нервничать и у вас дрожат руки. Позвольте же и на этот раз сделать все мне». Шляпник с облегчением согласился, и на следующий день, когда огромный «Мерседес‑Бенц» вновь остановился у дверей мастерской Фортуня, Хулиан сам принял сеньора Алдайя и проводил его в примерочную. Дон Рикардо, поняв, что снимать с него мерки будет четырнадцатилетний мальчик, страшно разгневался: «Да где это видано! Чтобы мальчишка… Вы что, издеваетесь надо мной? Для того ли я дожил до седых волос?» Хулиан, прекрасно отдававший себе отчет в том, какой вес в обществе имеет данный персонаж, но не испытывавший перед ним абсолютно никакого страха, тут же ответил: «Сеньор Алдайя, волос‑то что седых, что черных у вас как раз маловато. Макушка ваша напоминает скорее площадь Лас Аренас. Поэтому, если мы с вами быстро не прикроем ее одной из наших шляп, вашу голову начнут путать с новыми районами Барселоны, которые еще не успели озеленить». Услышав эти слова, шляпник почувствовал, что прямо сейчас, не сходя с места, умрет от разрыва сердца. Алдайя же устремил невозмутимый взгляд на Хулиана. А затем, ко всеобщему удивлению, громко расхохотался, впервые за много лет.
«Этот ваш парнишка далеко пойдет, Фортунато», – изрек дон Рикардо, который никак не мог, да и не особенно старался запомнить фамилию шляпника.
Вот так и выяснилось, что дон Рикардо Алдайя по эту самую свою макушку, так нуждавшуюся в шляпе, был сыт всеми теми, кто его боялся, заискивал перед ним и обладал талантом расстилаться под его ногами. Сеньор Алдайя презирал тех, кто был готов лизать ему зад, этих подхалимов и трусов, любого, кто демонстрировал хоть малейшую слабость – физическую, умственную либо моральную. Встретив простого паренька, еще совсем юного, но уже обладавшего чутьем и с завидным остроумием насмехавшимся над самим Алдайя, дон Рикардо понял, что нашел идеальную шляпную мастерскую и удвоил заказ. Всю неделю он с большой охотой приезжал к Фортуню, чтобы Хулиан снимал с него мерки и примерял новые шляпы. Антони Фортунь был в восторге, видя, как предводитель каталонского высшего общества хохочет над шутками и историями его сына, которого шляпник так и не узнал, с которым он никогда не разговаривал и который за все эти годы ни разу не проявил ни малейшего намека на чувство юмора. В конце той недели Алдайя, отвел шляпника в угол, чтобы поговорить с глазу на глаз.
– Вот что я скажу вам, Фортунато. Этот ваш сын – настоящий талант. И что я вижу? Он прозябает здесь, умирая от скуки и гоняя мышей в пыльной лавчонке.
– Но это весьма доходное дело, дон Рикардо, и мальчишка уже проявляет некоторые способности, хотя ему и не хватает усердия.
– Вы несете вздор. В какую школу он ходит?
– Ну, в городскую школу имени…
– Все эти школы – фабрики поденщиков. Если в юности оставить талант, гений без поддержки, он принимает извращенную форму и пожирает изнутри своего владельца. Необходимо направить его в нужное русло. Вы понимаете, о чем я толкую, Фортунато?
– Вы ошибаетесь насчет моего сына, сеньор. Гений там и не ночевал. Ему даже география дается с трудом… Учителя жалуются, что на уроках он постоянно витает в облаках и его отношение к учебе оставляет желать лучшего. Весь в мать. Но в моей мастерской он, по крайней мере, получит достойную профессию и…
– Бросьте нудить, Фортунато. Я сегодня же пойду в дирекцию школы Святого Габриеля и договорюсь, чтобы вашего сына приняли в тот же класс, где учится мой старший сын Хорхе. Меньшего он не заслуживает.
Шляпник вытаращил глаза, лишившись дара речи. Школа Святого Габриеля была питомником, в котором взращивались сливки высшего общества Каталонии.
– Но, дон Рикардо, мне это не по карману…
– Никто и не говорит, что вы будете платить, обучение мальчика я беру на себя. Вы же, как его отец, должны лишь дать свое согласие.
– Я согласен, еще бы, но…
– Значит, нечего больше и обсуждать. Конечно, если сам Хулиан примет это предложение.
– Он сделает все, что вы прикажете, даже не сомневайтесь.
В этот момент из мастерской выглянул Хулиан с выкройкой в руках.
– Я готов, дон Рикардо. Когда вам будет угодно.
– Скажи‑ка мне, Хулиан, чем ты собираешься заняться сегодня вечером? – спросил Алдайя.
Хулиан взглянул сначала на отца, затем на промышленника.