– Ну, помочь отцу здесь, в магазине.
– А кроме этого?
– Собирался пойти в библиотеку…
– Тебе ведь нравятся книги, не так ли?
– Да, сеньор, очень.
– Ты читал Конрада? [69] «Сердце тьмы»?
– Конечно, три раза.
Шляпник нахмурился, чувствуя себя явно лишним и совершенно не понимая, о чем речь.
– А кто такой этот Конрад, позвольте узнать? – спросил он.
Алдайя оборвал его на полуслове жестом, каким призывал к порядку расшумевшееся собрание акционеров.
– У меня дома огромная библиотека, четырнадцать тысяч томов, Хулиан. Я в молодости много читал, но сейчас мне едва хватает на это времени. У меня даже есть три экземпляра романов Конрада с дарственной надписью автора. Моего сына Хорхе в библиотеку волоком не затащишь. Единственный, кто умеет мыслить и читать в доме, это моя дочь Пенелопа, так что почти все книги стоят без дела. Хотел бы ты их увидеть?
Хулиан молча кивнул. Шляпник, присутствовавший при этой сцене, почувствовал какое‑то беспокойство, причину которого так и не смог себе объяснить. Все эти имена и названия были ему незнакомы, ведь романы, как известно, пишутся исключительно для женщин и для бездельников. «Сердце тьмы» звучало для Фортуня как название одного из смертных грехов.
– Фортунато, ваш сын поедет со мной, я хочу познакомить его с Хорхе. Не беспокойтесь, потом я вам его непременно верну. Скажи‑ка, дружок, ты когда‑нибудь ездил на «Мерседесе»?
Хулиан сообразил, что именно так называется то огромное и внушительное сооружение, которое промышленник использовал для перемещения с места на место. Он отрицательно покачал головой.
– Ну, значит, сейчас самое время. Это все равно что отправиться на небеса, только нет необходимости умирать.
|
|
Антони Фортунь наблюдал, как Хулиан и сеньор Алдайя уезжают на роскошном гигантском авто, но, заглянув себе в душу, почувствовал там только грусть. Тем же вечером, ужиная с Софи (она по этому случаю надела свое новое платье и туфли, а синяки и шрамы были уже почти не видны), шляпник вновь и вновь спрашивал себя: в чем же он ошибся на этот раз? Именно теперь, когда, казалось, Господь вернул ему сына, Алдайя забрал его себе.
– Немедленно сними это платье, женщина, ты похожа на потаскуху! И чтобы я больше никогда не видел вина на столе. Достаточно простой воды. Алчность – великий грех, когда‑нибудь она погубит род людской.
Никогда в своей жизни Хулиан не был по другую сторону проспекта Диагональ. Стройные ряды деревьев, родовые имения и дворцы выстроились по обеим сторонам дороги, словно образуя границу, которую ему всегда было запрещено пересекать. Вдали за проспектом виднелись холмы, деревеньки, крохотные городки, полные чудес, богатства и загадочных историй. По дороге Алдайя рассказывал Хулиану о школе Святого Габриеля, о новых друзьях, которых он никогда не видел, о новом будущем, которое ждало его, а Хулиан никак не мог поверить, что такое возможно, что все это станет реальностью.
– А о чем мечтаешь ты, Хулиан? Я имею в виду, в жизни.
– Не знаю. Иногда я думаю, что хотел бы стать писателем. Писать романы.
– Как Конрад? Ты, конечно, еще очень молод… А скажи‑ка, интересует ли тебя банковское дело?
– Не знаю, сеньор. Честно говоря, такая мысль мне даже в голову не приходила. Я и трех‑то песет никогда в руках не держал. Высшие финансовые сферы всегда были для меня загадкой.
|
|
Алдайя рассмеялся:
– Тут нет никакой загадки, Хулиан. Весь фокус в том, чтобы складывать не по три песеты, а по три миллиона песет. Получается, что никакого чуда‑то и нет, не боги горшки обжигают.
В тот вечер, пока автомобиль Алдайя поднимался по проспекту Тибидабо, Хулиану казалось, что он пересек врата рая. Вдоль дороги возвышались величественные особняки, казавшиеся ему соборами. Но вот шофер притормозил, и машина медленно въехала в кованые ворота одного из таких дворцов. В тот же миг по обеим сторонам дорожки, встречая их, выстроилась целая армия слуг, готовая исполнить любое желание хозяина. Хулиан увидел перед собой величественный трехэтажный особняк. Он никак не мог поверить, что в таком доме могут жить обычные люди. Все еще под сильным впечатлением от увиденного, Хулиан позволил проводить себя в прихожую, затем прошел через зал со сводчатыми потолками и мраморной лестницей, уходящей куда‑то вверх и украшенной с двух сторон бархатными драпировками, и, наконец, очутился в огромном зале, стены которого от пола и вверх до бесконечности были сплошь уставлены книгами.
– Нравится? – спросил его дон Рикардо. Хулиан его едва слышал.
– Дамиан, скажите Хорхе, чтобы немедленно спустился в библиотеку.
Безликие слуги, неслышно скользящие по дому, всегда готовые выполнить малейшее пожелание хозяев с поражающей воображение энергией и покорностью, казались Хулиану армией хорошо натренированных муравьев.
– Тебе понадобится новый гардероб, Хулиан. В этом мире полно невежд, судящих только по одежке… Я распоряжусь, чтобы Хасинта занялась этим, а ты не волнуйся ни о чем. И лучше не рассказывай об этом твоему отцу, не стоит лишний раз его беспокоить. А вот и Хорхе. Сын, хочу тебе представить одного потрясающего мальчика, который будет учиться с тобой в одном классе. Познакомься, это Хулиан Форту…
|
|
– Хулиан Каракс, – уточнил тот.
– Да, Хулиан Каракс, – удовлетворенно повторил дон Рикардо. – Мне нравится, как это звучит. А вот мой сын Хорхе.
Хулиан протянул руку, и Хорхе вяло, без особого желания пожал ее. Его лицо покрывала благородная бледность, свидетельствующая о том, что мальчик был воспитан в этом кукольном мире. Хорхе Алдайя был одет в такие костюм и ботинки, которые носили только герои столь обожаемых Хулианом романов.
Его высокомерный взгляд выражал смесь презрения и приторной любезности. Хулиан улыбнулся ему открытой улыбкой, угадывая за напускной помпезностью и блеском одежд неуверенность, страх и пустоту.
– Правда, что ты не прочитал ни одной из этих книг?
– Книги – это такая скука!
– Книги – они как зеркала: в них лишь отражается то, что у тебя в душе, – возразил ему Хулиан.
Дон Рикардо Алдайя снова рассмеялся:
– Ну, ладно, я вас оставлю, чтобы вы получше познакомились. Ты скоро поймешь, Хулиан, что Хорхе, несмотря на свою физиономию избалованного и заносчивого ребенка, не такой уж дурак, каким кажется. Должно же в нем быть хоть что‑то от его отца, верно?
Слова дона Рикардо, словно острые кинжалы, вонзались в душу сына, но тот, сохраняя хладнокровие, продолжал все так же любезно улыбаться. Хулиану, который уже раскаивался в своей последней реплике, стало жаль этого мальчика.
– Ты, наверное, сын шляпника, – сказал Хорхе без тени ехидства. – Мой отец в последнее время только о тебе и говорит.
– Вот так новость! Надеюсь, ты не воспринимаешь это слишком серьезно. Несмотря на физиономию сующего нос не в свое дело всезнайки, я не такой уж идиот, каким кажусь.
Хорхе улыбнулся ему. Хулиан подумал, что такой благодарной улыбкой улыбаются только очень одинокие люди, у которых никогда не было друзей.
– Пойдем, я покажу тебе дом.
Они вышли из библиотеки и направились к дверям парадного входа, ведущего в сад. Проходя через зал мимо мраморной лестницы, Хулиан взглянул наверх и заметил стройный силуэт, поднимающийся по лестнице, едва касаясь перил. Он вдруг ощутил, что буквально растворяется в этом видении. Девочке было лет двенадцать‑тринадцать, и ее сопровождала низенькая розовощекая женщина средних лет, должно быть нянька. Девочка была одета в голубое атласное платье, ее волосы были цвета миндаля, а белая кожа плеч и стройной шеи на свету казалась прозрачной. Она остановилась на верхней ступеньке и на мгновение обернулась. В ту же секунду их взгляды встретились, и она одарила Хулиана смутной полуулыбкой. Нянька обняла ее за плечи, увлекая за собой, и они обе исчезли в глубине коридора. Хулиан опустил глаза и снова обнаружил присутствие Хорхе.
– Это Пенелопа, моя сестра. Ты еще с ней познакомишься. Она у нас немного тронутая. Целыми днями читает. Ладно, пойдем, я покажу тебе часовню в подвале. Кухарки говорят, что она заколдованная.
Хулиан послушно последовал за Хорхе, но земля уходила у него из‑под ног. Впервые с момента, когда он сел в «Мерседес‑Бенц» вместе с доном Рикардо Алдайя, Хулиан понял, ради чего все это с ним происходит. Он столько раз мечтал о ней, об этой мраморной лестнице, о голубом платье и взгляде пепельных глаз, еще не зная ни кто это, ни почему она ему улыбается. Мальчики вышли в сад, Хулиан позволил Хорхе Алдайя увести его к конюшням и теннисным кортам, видневшимся за деревьями. Только тогда он вновь обернулся и увидел ее в окне второго этажа. Силуэт был едва различим, но Хулиан знал, что она ему улыбается. А еще он почувствовал, что каким‑то неведомым образом она его тоже узнала.
Образ Пенелопы Алдайя, поднимавшейся по лестнице, преследовал Хулиана в течение нескольких первых недель его учебы в школе Святого Габриеля. Этот новый мир имел и свою оборотную сторону, которая не всегда нравилась Хулиану. Ученики вели себя с надменностью и высокомерием принцев крови, а учителя казались их послушными образованными слугами. Первый, с кем подружился Хулиан в школе Святого Габриеля, не считая, разумеется, Хорхе Алдайя, был мальчик по имени Фернандо Рамос, сын одного из школьных поваров. В то время Фернандо даже не мог себе представить, что когда‑нибудь наденет сутану и станет преподавать в тех же классах, где учился сам. Фернандо Рамос, которого богатые ученики прозвали Поваренком и с которым они обращались как со слугой, обладал живым умом, но с трудом сходился с другими ребятами в школе. Его единственным товарищем был весьма эксцентричный паренек, которого звали Микель Молинер, со временем ставший лучшим школьным другом Хулиана. Микель Молинер страдал переизбытком ума и недостатком терпения. На уроках он, казалось, получал удовольствие, приводя в бешенство своих учителей тем, что оспаривал любые их высказывания и утверждения. Он умело вовлекал их в диалектические споры, проявляя при этом столько же изобретателъности и остроумия, сколько ядовитой озлобленности и цинизма. Другие ученики боялись острого языка Микеля Молинера, считая его существом иного рода, и в определенном смысле были недалеки от истины. Однако, несмотря на свой весьма богемный внешний вид и совсем не аристократичные манеры, которые Микель намеренно подчеркивал, этот мальчик был сыном богатейшего промышленника, сколотившего свое невероятных размеров состояние на производстве оружия.
– Ты Каракс, да? Говорят, твой отец делает шляпы, – сказал Микель Хулиану, когда Фернандо Рамос представил их друг другу.
– Для друзей просто Хулиан. А твой, говорят, делает пушки?
– Он их только продает. Делать он не умеет ничего, кроме денег. Мои друзья, в которых я числю только Ницше, а в этой школе – моего товарища Фернандо, зовут меня просто Микель.
Микель Молинер, казалось, был насквозь пронизан печалью. Он страдал навязчивой идеей – одержимостью смертью – и проявлял нездоровый интерес ко всему, что с ней связано. Этой мрачной теме он отдавал почти все свое свободное время и талант. Его мать погибла три года назад в собственном доме в результате странного несчастного случая, который какой‑то бестолковый врач осмелился квалифицировать как самоубийство. Именно Микель обнаружил тело матери в прозрачной воде на дне колодца в саду летнего особняка семьи Молинер в Архентоне. Когда труп с помощью веревок вытащили на поверхность, оказалось, что карманы платья погибшей набиты камнями. Также нашли и письмо, написанное на немецком, который был родным языком матери Микеля, но сеньор Молинер, так и не потрудившийся выучить язык супруги, сжег письмо в тот же вечер, не позволив никому прочесть его. Микель Молинер во всем видел лицо смерти: в сухой листве, в птенцах, выпавших из гнезда, в стариках, даже в дожде, потоки которого уносят с собой все без остатка. У него был необычайный талант к рисованию. Часто Микель часами просиживал за мольбертом, делая углем наброски, на которых всегда можно было различить одну и ту же картину: силуэт какой‑то дамы, терявшийся в туманной дымке пустынных пляжей. Хулиан считал, что это была мать Микеля.
– Кем ты хочешь стать, когда станешь взрослым, Микель?
– Я никогда не стану взрослым, – загадочно отвечал он.
Но самым главным увлечением Микеля, не считая его страсти к рисованию и пререканиям с любым живым существом, были труды загадочного австрийского доктора, вскоре ставшего крайне популярным и знаменитым: Зигмунда Фрейда. У Микеля, который благодаря своей покойной матери совершенно свободно читал по‑немецки, было множество книг и работ венского доктора. Его любимой темой было толкование сновидений. Микель постоянно спрашивал всех вокруг, что им снилось накануне ночью, чтобы затем с научной точностью поставить диагноз потенциальным пациентам. Молинер всегда утверждал, что умрет молодым, но что это не имеет значения. Хулиан был уверен, что из‑за постоянных размышлений о смерти Микель стал видеть в ней больше смысла, чем в жизни.
– В тот день, когда я умру, все мое будет принадлежать тебе, Хулиан, – говорил обычно Микель. – Все, кроме снов.
Помимо Фернандо Рамоса, Молинера и Хорхе Алдайя, Хулиан вскоре познакомился еще с одним учеником, робким и нелюдимым мальчиком по имени Хавьер, единственным сыном школьного сторожа. Семья Хавьера жила в скромном домике у входа в сад. Хавьер, которого, как и Фернандо, ученики из богатых семей держали как бы на посылках, обычно бродил в одиночестве по саду и внутренним дворикам школы, даже не пытаясь ни с кем завести дружбу. За время этих прогулок он досконально изучил все закоулки учебных зданий, туннели подвалов, лестницы, ведущие в башни, а также тайники и подземные лабиринты, о которых никто уже и не помнил. Это был его тайный мир, его убежище. Хавьер всегда носил в кармане перочинный нож, похищенный им из отцовского ящика с инструментами. Мальчику нравилось вырезать им из дерева разные фигурки, которые он потом тщательно прятал на школьной голубятне. Отец Хавьера, сторож Рамон, был ветераном войны на Кубе, во время высадки десанта в заливе Кочинос он был ранен выстрелом из дробовика самого Теодора Рузвельта и в результате ранения лишился руки и, как утверждали злые языки, правого яичка. Твердо убежденный в том, что праздность – мать всех пороков, Рамон Однояйцовый (так прозвали его ученики) заставлял сына собирать сухую листву в сосновой роще и во дворе у фонтанов и складывать ее в мешок. Рамон был неплохим человеком, хотя немного неотесанным и грубоватым, но, видно, судьба ему была вечно оказываться в дурной компании. И худшей из них была его супруга. Однояйцовый женился на недалекой женщине, которая мнила себя по меньшей мере принцессой, хотя даже внешне была похожа на прачку. Она обожала показываться в присутствии сына и его одноклассников в одном белье, вызывая откровенное веселье мальчишек, которые потом пересмеивались по этому поводу всю неделю. При крещении ее нарекли Марией Крапонцией, но она требовала, чтобы ее называли Ивонн, так как это имя казалось ей более изысканным. У Ивонн была привычка расспрашивать сына о возможностях продвижения по социальной лестнице, которые могли бы предоставить ему его друзья, принадлежавшие, по мнению Ивонн, к самым сливкам высшего общества Барселоны. Она требовала от Хавьера подробного отчета о финансовом положении семьи каждого из одноклассников, мысленно представляя себе, как ее, разодетую в шелка и золото, приглашают на чашку чая со слоеными пирожными самые богатые и известные фамилии Каталонии.
Хавьер старался как можно меньше времени проводить дома и был рад любой работе, которую заставлял его выполнять отец, сколь бы трудной она ни была. Он использовал любой предлог, чтобы побыть одному, в своем тайном мирке, вырезая фигурки из дерева. Когда другие ученики встречали Хавьера в саду, они обычно смеялись над ним или бросали в него камни. Однажды Хулиан, увидев, как камень попал в лицо Хавьеру, в кровь разбив ему лоб, испытал острую жалость к несчастному забитому мальчику и решил встать на его защиту и предложить тому свою дружбу. Вначале Хавьеру показалось, что Хулиан подошел к нему, чтобы еще раз его ударить, пока остальные ученики надрывали животы от хохота.
– Меня зовут Хулиан, – спокойно сказал тот, протягивая руку. – Мы с моими друзьями собираемся сыграть несколько партий в шахматы в сосновой роще. Не хочешь к нам присоединиться?
– Я не умею играть в шахматы.
– Я две недели назад тоже не умел, но Микель – отличный учитель…
Хавьер смотрел на него с недоверием, ожидая очередной шутки или издевки.
– Не знаю, захотят ли твои друзья, чтобы я пошел с вами…
– Да они сами же это и предложили. Ну, что скажешь?
С того дня Хавьер часто встречался с друзьями, выполнив очередное назначенное отцом задание. Он обычно все время молчал, слушая остальных и наблюдая за ними. Хорхе Алдайя его побаивался. Фернандо, на собственной шкуре испытавший презрение других из‑за своего слишком скромного происхождения, старался быть любезнее с этим странным мальчиком. Микель Молинер, обучавший Хавьера шахматным премудростям и наблюдавший за ним с позиций обожаемого им Фрейда, доверял ему гораздо меньше, чем все остальные.
– Этот парень – сумасшедший. Он охотится на кошек и голубей, потом часами медленно убивает их перочинным ножом и хоронит в сосновой роще. Кто бы мог подумать!
– Кто тебе об этом сказал?
– Да сам Хавьер, пока я объяснял ему, как нужно ходить конем. А еще он мне поведал, что иногда по ночам мать укладывает его к себе в постель и тискает.
– Наверняка хотел тебя разыграть.
– Сомневаюсь. У этого парнишки не все в порядке с головой, Хулиан, и, вероятнее всего, не он в этом виноват.
Хулиан старался не обращать внимания на предупреждения Микеля, но уже чувствовал, что эта дружба с сыном сторожа дается ему с трудом. Ивонн не считала Хулиана и Фернандо Рамоса подходящей компанией для своего сына. Из всех богатеньких сынков, учившихся в школе Святого Габриеля, только у этих двоих не было ни гроша за душой. Говорили, что отец Хулиана – всего лишь простой лавочник, а мать – бедная учительница музыки. «У этих людишек нет ни денег, ни стиля, ни положения, мой дорогой, – наставляла Хавьера мать. – Вот Алдайя – совсем другое дело, он – из хорошей семьи». «Конечно, мама, – отвечал Хавьер, – как вам будет угодно». Со временем он, казалось, стал больше доверять новым друзьям. Он уже не молчал, как раньше, и даже вырезал набор шахматных фигурок для Микеля в благодарность за его уроки.
В один прекрасный день, когда никто этого не ожидал и даже не думал, что подобное возможно, друзья обнаружили, что Хавьер умеет улыбаться. У него была красивая белозубая улыбка, улыбка ребенка.
– Теперь‑то ты видишь? Он нормальный парень, – заметил Хулиан Микелю.
Но Микель Молинер, несмотря на все доводы, оставался при своем мнении и продолжал внимательно наблюдать за странным мальчиком с настороженностью и некоторой ревностью, почти как ученый за подопытным больным.
– Хавьер одержим тобой, Хулиан, – сказал он ему однажды. – Он делает все, лишь бы завоевать твое одобрение.
– Что за глупости! Для одобрения у него уже есть отец и мать. Я же всего лишь друг.
– Ты просто этого не видишь и не понимаешь, Хулиан. Его отец – бедняга, который задницу‑то свою затрудняется отыскать, когда ему надо сходить по‑большому. А донья Ивонн – настоящая гарпия с мозгом блохи, которая целыми днями старается попасться кому‑нибудь на глаза в неглиже, убежденная, что она – донья Мария Герреро [70], или еще кто похуже, кого не хочу упоминать. Парень, естественно, ищет замену таким родителям, и тут появляешься ты, словно ангел‑спаситель, спустившийся с неба, и протягиваешь ему руку помощи. Святой Хулиан, покровитель обездоленных.
– Этот доктор Фрейд совсем запудрил тебе мозги, Микель. Нам всем нужны друзья. Даже такому человеку, как ты.
– У этого мальчика нет и никогда не будет друзей. У него душа паука, и он себя еще проявит, помяни мое слово. Интересно бы узнать, что ему снится…
Микепь Молинер даже не подозревал, что сны Франсиско Хавьера были похожи на сны Хулиана даже больше, чем он сам мог это предположить. Как‑то раз, за несколько месяцев до того, как Хулиан поступил в школу, сын сторожа, как обычно, собирал сухие листья во дворе у фонтанов. В этот самый момент к воротам подъехал монументальный автомобиль дона Рикардо Алдайя. В тот вечер промышленник прибыл не один. Его сопровождало видение, ангел света, закутанный в шелка, который, казалось, парил над землей. Этим ангелом оказалась его дочь, Пенелопа Алдайя, которая вышла из «Мерседеса» и направилась к фонтану, помахивая зонтиком. На секунду она остановилась, чтобы похлопать ладонью по поверхности воды. Как обычно, Пенелопу сопровождала ее няня Хасинта, заботливо следя за каждым движением девушки. Но ее могла бы сопровождать даже целая армия слуг – Хавьеру это было не важно, он никого кругом не видел, кроме Пенелопы, Он боялся, что стоит моргнуть или пошевелиться – прекрасное видение тут же рассеется, как дым. Так он и стоял, словно парализованный, боясь дышать, украдкой следя за девочкой. Спустя мгновение, почувствовав на себе его взгляд, Пенелопа обернулась и посмотрела в его сторону. Ослепительная красота ее лица отозвалась в душе Хавьера невыносимой болью. Ему даже показалось, что на ее губах мелькнула обращенная к нему смутная улыбка. Смутившись, мальчик со всех ног бросился бежать вверх по лестнице водонапорной башни, чтобы поскорее спрятаться в своем привычном убежище на школьной голубятне. Его руки все еще дрожали, когда он взял свои инструменты и принялся вырезать новую фигурку, пытаясь в дереве воссоздать прекрасные черты лица, которое только что предстало перед его глазами. Тем же вечером, когда Хавьер вернулся домой гораздо позже обычного, его мать поджидала его, полураздетая и в страшном гневе. Мальчик опустил глаза, боясь, что Ивонн увидит в его взгляде ту прекрасную незнакомку у фонтана и сможет прочитать его мысли.
– Где ты, черт тебя побери, пропадал, сопляк?
– Простите, мама. Я заблудился.
– Ты заблудился в тот самый день, когда появился на этот свет.
Спустя многие годы, каждый раз, когда он засовывал свой револьвер в рот очередному заключенному и нажимал на курок, старший инспектор полиции Франсиско Хавьер Фумеро вспоминал тот день, когда неподалеку от какой‑то закусочной в Лас Планас голова его матери на его глазах разлетелась на куски, как спелый арбуз, а он ничего не почувствовал, кроме странной скуки, которую испытывал при виде мертвых. Жандармы, которых вызвал управляющий, встревоженный громким звуком выстрела, обнаружили мальчика сидящим на камнях с еще дымящимся ружьем на коленях. Он бесстрастно созерцал обезглавленное тело Марии Крапонции, которое уже облепили мухи. Заметив приближающихся к нему гвардейцев, Хавьер лишь пожал плечами. Его лицо, словно оспинами, было покрыто каплями крови. Пойдя на звук рыданий, жандармы нашли и Рамона Однояйцевого, под деревом, в траве, в тридцати метрах от места происшествия. Он дрожал, как ребенок, никого не узнавал и бормотал нечто нечленораздельное. Лейтенант гражданской гвардии, после долгих и мучительных размышлений, постановил, что случившееся было трагическим несчастным случаем. Именно так он и написал в отчете, решив оставить очевидную правду на своей совести. Когда гвардейцы спросили у мальчика, могут ли они для него что‑нибудь сделать, Франсиско Хавьер Фумеро поинтересовался, нельзя ли ему оставить на память это старое ружье, ведь он так хочет стать военным, когда вырастет…
– Вам нехорошо, сеньор Ромеро де Торрес?
При упоминании отцом Фернандо имени зловещего инспектора Фумеро у меня внутри все похолодело, но на Фермина это произвело гораздо более сильное впечатление: он выглядел так, будто его поразило молнией, лицо приобрело желтовато‑землистый оттенок, а руки дрожали.
– Давление, должно быть, резко упало, – произнес Фермин срывающимся голосом придуманное на ходу объяснение. – Этот ваш каталонский климат для нас, южан, порой бывает смерти подобен.
– Могу я предложить вам стакан воды? – участливо спросил священник.
– Если только это не затруднит вашу светлость. И, может быть, пару шоколадных конфет, если есть. Просто чтобы поднять уровень глюкозы в крови, ну, вы понимаете…
Святой отец протянул ему стакан, который Фермин с жадностью опорожнил одним глотком.
– Из конфет у меня есть только ментоловые леденцы с эвкалиптом. Не желаете?
– Господь воздаст вам за вашу доброту, отче.
Фермин проглотил горсть леденцов и, спустя несколько мгновений, казалось, пришел в себя, вновь обретя свою обычную бледность.
– А этого мальчика, сына того самого сторожа, героически потерявшего столь важную деталь мужского достоинства, защищая колонии, его точно звали Франсиско Хавьер Фумеро? Вы в том уверены?
– Да, абсолютно. А вы разве знаете его?
– Нет, – в один голос ответили мы. Падре Фернандо нахмурился.
– Весьма удивительно, потому что Франсиско Хавьер сейчас очень известный, хотя и печально известный, персонаж.
– Мы не совсем уверены, что понимаем, о чем вы…
– Вы меня прекрасно понимаете. Франсиско Хавьер Фумеро – старший инспектор криминального отдела полиции Барселоны, и его слава распространилась далеко за пределы полицейского управления, проникнув даже за стены нашего заведения. А вот вы, услышав это имя, стали на несколько сантиметров ниже ростом.
– Вот теперь, когда ваша милость снова упомянули это имя, оно прозвучало уже знакомо…
Отец Фернандо искоса взглянул на нас:
– А ведь этот мальчик – не сын Хулиана Каракса. Или я ошибаюсь?
– Духовный сын, ваше преосвященство, что с моральной точки зрения гораздо важнее.
– В каких еще нечистых делах вы замешаны? Кто прислал вас сюда?!
В этот момент я отчетливо понял, что нас вот‑вот с позором выставят из кабинета священника, и, сделав Фермину знак замолчать, предпочел выложить карты на стол и рассказать отцу Фернандо правду.
– Bы совершенно правы, святой отец, Хулиан Каракс – не мой отец. Но нас сюда никто не присылал. Несколько лет назад я случайно наткнулся на один роман Каракса – книгу, считавшуюся бесследно пропавшей. С тех самых пор я пытаюсь как можно больше узнать о судьбе Хулиана, в частности выяснить странные обстоятельства его гибели. А сеньор Ромеро де Торрес любезно согласился мне в этом помочь…
– О какой именно книге вы говорите?
– «Тень ветра». Вы ее читали?
– Я читал все романы Хулиана.
– И они у вас сохранились?
Священник отрицательно покачал головой.
– Могу я спросить, что с ними случилось?
– Несколько лет назад кто‑то проник в мою комнату и сжег все книги Каракса.
– Вы кого‑то подозреваете?
– Разумеется. Инспектора Фумеро. Разве не по этой причине вы сейчас здесь?
Мы с Фермином в растерянности переглянулись.
– Инспектор Фумеро? Но зачем ему было сжигать эти книги?
– Но кто же это сделал, если не он? В тот год, когда мы должны были окончить школу, Франсиско Хавьер пытался убить Хулиана из отцовского ружья, и если бы Микель его не остановил…
– Но почему Фумеро хотел убить его? Ведь Хулиан был его единственным другом.
– Франсиско Хавьер был без ума от Пенелопы Алдайя. Никто этого не знал. Думаю, даже сама Пенелопа едва ли подозревала о существовании такого поклонника. Фумеро долгие годы хранил этот секрет. Похоже, он исподтишка следил за Хулианом и, скорее всего, однажды увидел, как они с Пенелопой целовались. Я не знаю подробностей. Единственное, что я могу сказать наверняка, это то, что Франсиско Хавьер среди бела дня попытался застрелить Каракса. Микель Молинер, который никогда не доверял Фумеро, увидев у него в руках ружье, бросился на него и успел остановить. След от пули до сих пор еще виден над входом. Каждый раз, когда я прохожу там, я вспоминаю тот день.
– Что стало с Фумеро?
– Его и его семью вышвырнули из школы. Кажется, Франсиско Хавьера на какое‑то время поместили в интернат. Мы ничего не знали о его судьбе до того дня, когда, спустя два года со дня происшествия в школе, мать Фумеро погибла при странных обстоятельствах. Якобы несчастный случай на охоте. Но это не был несчастный случай. Микель был прав с самого начала: Франсиско Хавьер Фумеро – убийца.
– По этому поводу я многое мог бы вам рассказать… – пробормотал Фермин.
– Во всяком случае, было бы не лишним с вашей стороны для разнообразия рассказать мне правду.
– Мы можем заверить вас, что книги сжег не инспектор Фумеро.
– А кто же в таком случае?
– Мы уверены, что это был человек с обожженным лицом, называющий себя Лаином Кубером.
– Не тот ли это…
Я кивнул:
– Он самый. Персонаж из романа Каракса. Дьявол.
Отец Фернандо, в изумлении подавшись вперед в своем кресле, выглядел таким же растерянным, как и мы с Фермином.