– Вы считаете, я не в курсе? Будто вы меня не знаете, Фермин.
– Дорогой мой, если бы Господь одарил меня бедрами пошире, я мог бы вас родить: настолько хорошо вас знаю. Послушайте меня. Перестаньте нервничать, дайте себе отдых, от ожидания душа ржавеет.
– Вы надо мной смеетесь.
– Нет. Я за вас беспокоюсь. В вашем возрасте такие вещи кажутся концом света, но всему есть предел. Сегодня вечером мы с вами пойдем кутить напропалую в одно впечатляющее местечко на улице Платерия, мне сказали, что там потрясающие девчонки‑северянки, только что из Сьюдад Реаля, которые раздевают аж до скальпа. Я угощаю.
– А что скажет Бернарда?
– Девочки для вас, а я посижу в зале, почитаю газетку, полюбуюсь издали. Я теперь придерживаюсь моногамии, если не духовно, то, по крайней мере, фактически.
– Спасибо, Фермин, но…
– Парень, который в восемнадцать лет отказывается от такого предложения, просто плохо себя знает. Надо что‑то с вами делать. Вот, держите.
Он покопался в кармане и протянул мне несколько монет. Я спросил себя, не этими ли дублонами он намеревался финансировать поход в роскошный гарем к нимфам с северных нагорий.
– Фермин, этого не хватит даже поздороваться.
– Вы из тех, кто, свалившись с дерева, до земли не долетает. Вы что, всерьез думали, что я отправлю вас к проституткам, а вы от них вернетесь с подарком в виде гонореи к отцу, самому святому человеку из всех, кого я знаю? Про девочек я упомянул, чтобы посмотреть на вашу реакцию, ведь я взывал к единственной работающей части вашего тела. Эти деньги для того, чтобы пойти к телефону на углу и пообщаться с вашей возлюбленной в интимной обстановке.
– Беа определенно сказала, что звонить ей нельзя.
|
|
– Она сказала, что позвонит в пятницу. Сегодня понедельник. Подумайте сами. Одно дело – верить женщине, другое дело – верить всему, что она говорит.
Его аргументы меня убедили, и я сбежал из лавки, дошел до телефона‑автомата на углу улицы и набрал номер Агиларов. На пятом гудке кто‑то снял трубку, но не ответил и только слушал. Пять секунд показались вечностью.
– Беа? – пробормотал я. – Это ты?
Ответ был похож на удар в живот:
– Сукин сын, клянусь, я из тебя душу вытрясу к чертям собачьим!
В металлическом голосе слышалась сдержанная ярость, холодная и спокойная. Это напугало меня больше всего. Я так и видел сеньора Агилара у телефона в прихожей, по которому я столько раз звонил отцу сказать, что уже иду домой. Я молча слушал дыхание отца Беа, пытаясь понять, узнал ли он меня.
– У тебя не хватает смелости даже поговорить, подонок. Любая скотина может сделать то же, что и ты, но настоящий мужчина хотя бы не прятался. Мне на твоем месте было бы стыдно знать, что семнадцатилетняя девчонка гораздо мужественнее, потому что она отказалась говорить, кто ты такой. И она не скажет, я ее знаю. У тебя не хватает духу защитить Беатрис, и она заплатит за то, в чем виноват только ты.
Трясущимися руками я повесил трубку, вывалился из кабины и поплелся обратно, даже не понимая, что наделал. Я не думал о том, что своим звонком навредил Беа, меня заботило только одно: узнали меня или нет. Я снова отрекся от человека, которого как будто любил, а на деле просто использовал, как и тогда, когда инспектор Фумеро избивал Фермина. Бросив Беа на произвол судьбы, я вновь поступил так же, я делал это снова и снова, каждый раз, когда жизнь хотела меня испытать. Минут десять я стоял на улице перед лавкой, стараясь успокоиться. Наверное, надо было перезвонить сеньору Агилару и назваться, сказать, что я люблю его дочь, и дело с концом. А если он потом наденет форму и явится, чтобы расквасить мне физиономию, это его право.
|
|
Я уже готов был переступить порог нашей лавки, когда вдруг заметил, что из подъезда на другой стороне улицы за мной кто‑то наблюдает. Сначала я принял этого человека за дона Федерико, часовщика, но с первого взгляда было видно, что он выше и шире в плечах. Я вгляделся, и он неожиданно кивнул мне в ответ, будто приветствуя или давая понять, что ему совершенно неважно, обнаружил я его слежку или нет. Фонарь освещал сбоку его лицо, и черты показались мне знакомыми. Он сделал шаг вперед и, застегнув плащ до самого подбородка и улыбнувшись, затерялся в потоке прохожих, направляющихся к Рамблас. Тогда‑то я узнал его: полицейского, который держал меня, пока инспектор Фумеро избивал Фермина. Когда я вошел в лавку, Фермин взглянул на меня встревоженно.
– На вас лица нет.
– Фермин, у нас проблемы.
В тот вечер мы приступили к сложному, но не очень‑то надежному плану, который был разработан вместе с доном Густаво Барсело.
– Во‑первых, надо убедиться, что вы не ошибаетесь и за нами действительно следит полиция. Сейчас мы беззаботно прогуляемся по окрестностям, дойдем до «Четырех котов», поглядим, идет ли за нами этот тип. Но отцу – ни слова, а то у него камни в почках образуются на нервной почве.
|
|
– И что мне ему говорить? У него уже давно сердце не на месте.
– Что идете за семечками или сахарной пудрой для десерта.
– А почему следует непременно идти в «Четыре кота»?
– Потому что там лучшие бутерброды со свиной колбасой в радиусе пяти километров, и надо же нам где‑то поговорить. Не цепляйтесь за каждое слово, Даниель, делайте, что я вам сказал.
Я с радостью взялся бы за любое дело, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, а потому повиновался и, предупредив отца, что вернусь к ужину, через пару минут был уже на улице. Фермин ждал на углу Пуэрта‑дель‑Анхель, он при моем приближении повел бровями, давая мне понять, чтобы я не останавливался.
– За нами хвост, метрах в двадцати. Не оборачивайтесь.
– Это тот же?
– Не думаю, разве что он от влажности сел, как рубаха при стирке. Чисто воробушек. У него спортивная газета шестидневной давности. Фумеро явно набирает себе учеников из интерната для умственно отсталых.
В «Четырех котах» наш провожатый сел в нескольких метрах, притворяясь, будто в энный раз перечитывает репортажи о матчах чемпионата первой лиги за прошлую неделю, и косился на нас каждые двадцать секунд.
– Бедняга, как он взмок, – покачал головой Фермин. – А вы, Даниель, что‑то загрустили. Поговорили с малышкой?
– Подошел ее отец.
– И у вас получился дружеский сердечный разговор?
– Скорее, монолог.
– Понятно. Папой, значит, вы его еще не называете?
– Он собирается вытрясти из меня душу к чертовой матери, прямо так и сказал.
– Должно быть, просто фигура речи.
В этот момент к нам подошел официант, и Фермин заказал еды на целый полк, потирая руки в предвкушении.
– Даниель, вы‑то что‑нибудь будете?
Я отказался. Официант вернулся с двумя подносами закусок, бутербродов и пива разных сортов. Фермин сунул ему крупную купюру и сказал, что сдачи не надо.
– Видите вон там, за столиком у окна, типа в костюме говорящего сверчка из сказки про Пиноккио,[92]который нырнул в газету, будто хочет надеть ее себе на голову?
Официант с заговорщическим видом кивнул.
– Сделайте одолжение, скажите этому господину, что инспектор Фумеро приказывает ему лично явиться ipso facto на рынок Бокерия, купить на двадцать дуро вареного гороха и немедленно доставить в полицейское управление (при необходимости на такси), в противном случае инспектор лично оторвет ему яйца и заставит сожрать из них яичницу. Вам повторить?
– Не надо. Вареный горох или яичница.
Фермин дал ему еще денег.
– Благослови вас Господь.
Официант уважительно поклонился и направился к столику нашего преследователя. Выслушав приказ, агент полиции изменился в лице, секунд пятнадцать боролся сам с собой и наконец галопом вылетел на улицу. Фермин даже глазом не моргнул. В другое время я бы насладился этой историей, но в тот вечер мог думать только о Беа.
– Даниель, спуститесь на землю, надо поговорить. Завтра вы пойдете к Нурии Монфорт, как договаривались.
– И что я ей скажу?
– Уж найдете. Следуйте мудрому плану сеньора Барсело: выложите ей, что раскрыли ее коварную ложь. И о Караксе, и о том, что ее мнимый супруг Микель Молинер вовсе не в тюрьме, как она говорила. Еще скажете, что догадались, что именно она забирала корреспонденцию со старого адреса семьи Фортунь‑Каракс с помощью абонентского ящика несуществующей адвокатской конторы… Наговорите всего, чтобы земля загорелась у нее под ногами. Побольше мелодраматичности, побольше библейской патетики. А потом эффектно уходите, оставив ее ненадолго вариться в собственном соку.
– А вы тем временем…
– А я тем временем приготовлюсь следовать за ней по пятам с использованием последних достижений искусства маскировки.
– Фермин, это не сработает.
– Опять вы мне не верите. Кстати, чего такого наговорил вам отец той девушки, что вы так выглядите? Угрожал? Не обращайте внимания. Так что сказал этот одержимый?
Неожиданно для себя я ответил:
– Правду.
– Правду святого великомученика Даниеля?
– Ну и смейтесь сколько влезет. Я заслужил.
– Я не смеюсь, Даниель. Мне неприятно видеть вас в состоянии самобичевания. Вам уже впору на себя вериги надеть. Ничего ужасного вы не совершили, жизнь и так довольно жестокая штука, не стоит усугублять и становиться Торквемадой для самого себя.
– У вас есть опыт в таких делах?
Фермин пожал плечами.
– Вы никогда не рассказывали мне, как столкнулись с Фумеро впервые.
– Хотите историю с моралью в конце?
– Только если вам хочется ее рассказать.
Фермин одним глотком осушил бокал вина.
– Аминь, – сказал он самому себе. – Все, что я могу поведать о Фумеро, – это vox populi. Первый раз я услышал о нем, когда будущий инспектор был террористом‑убийцей на службе у Иберийской федерации анархистов.[93]Репутация у него была отменная, поскольку ни страха, ни угрызений совести он не ведал. Ему достаточно было знать только имя, чтобы прикончить человека выстрелом в лицо средь бела дня на улице. Подобные таланты высоко ценятся в смутные времена. У него также не было ни веры, ни убеждений; он служил очередному делу ровно до тех пор, пока это дело служило ему очередной ступенькой на карьерной лестнице. Людишек такого рода полно на свете, но не у всех талант Фумеро. От анархистов он переметнулся к коммунистам, а там и до фашистов рукой подать. Он шпионил, продавал информацию обеим воюющим сторонам и у всех брал деньги. Еще тогда я взял его на заметку, в те времена я работал на Женералитат.[94]Иногда меня принимали за уродливого брата Компаньса, чем я ужасно гордился.
– Чем вы занимались?
– Всем понемногу. В современных сериалах это называется шпионажем, но на войне все шпионы. Частью моей работы было следить за такими, как Фумеро. Подобные типы опаснее всего, они – как гадюки, бесцветные, бездушные. Стоит начаться войне, они вылезают изо всех щелей, а в мирное время носят маски. Но их много. Тысячи. В конце концов я понял его игру. Пожалуй, слишком поздно. Барселона пала в считанные дни, и все перевернулось, как омлет на сковородке: я стал преступником в розыске, а мои начальники попрятались, как крысы. Кстати, Фумеро уже возглавлял операцию по «зачистке». Эта очистительная стрельба шла и на улицах, и в замке Монтжуик. Меня взяли в порту, где я пытался греческим грузовым судном отправить во Францию нескольких своих генералов, привезли в Монтжуик и заперли на двое суток в камере без света, воды и воздуха. Первый свет, который я увидел после этого, был пламенем паяльной лампы. Фумеро вместе с каким‑то типом, который говорил только по‑немецки, подвесили меня вниз головой, и немец поджег на мне одежду. В его действиях чувствовался определенный опыт. Я остался нагишом, с подпаленными волосами по всему телу, и Фумеро сказал, что, если я не выдам место, где скрываются мои начальники, начнется настоящее развлечение. Я не храбрец, Даниель, и никогда им не был, но я собрал все остатки смелости, смешал с дерьмом его мать и послал его к дьяволу. По знаку фумеро немец сделал мне какой‑то укол, подождал несколько минут, потом, пока Фумеро курил и улыбался, начал основательно меня поджаривать своей паяльной лампой. Шрамы вы видели…
Я кивнул. Фермин продолжал спокойно, бесстрастно:
– Эти отметины – ерунда, хуже те, что внутри. Я выдержал под паяльной лампой час, а может, это была одна минута, не знаю. Но я сказал и имена, и фамилии, и даже размер одежды всех моих шефов и не шефов тоже. Меня выбросили в переулке в районе Пуэбло Секо, голого, обожженного, и одна добрая женщина подобрала меня и лечила два месяца. У нее коммунисты застрелили неизвестно за что мужа и обоих сыновей прямо на пороге дома. Когда я смог вставать и выходить на улицу, я узнал, что все мои начальники были арестованы и казнены через несколько часов после того, как я их заложил.
– Фермин, если вы не хотите об этом говорить…
– Нет‑нет. Слушайте и знайте, с кем имеете дело. Когда я вернулся домой, мне сообщили, что и дом, и все мое имущество конфискованы правительством, и я теперь нищий. Работу найти не удалось. Чего было в достатке, так это дешевого вина – медленной отравы, которая разъедала внутренности, как кислота. Я надеялся, что рано или поздно оно подействует. Я хотел возвратиться на Кубу, к своей мулатке, и меня сняли с гаванского сухогруза. Даже не помню, сколько времени тогда просидел в тюрьме, ведь после первого года человек там теряет все, в том числе разум. Потом жил на улицах, где вы меня и встретили вечность спустя. Нас много таких было, бывших сокамерников, согалерников. Везло тем, у кого был кто‑то или что‑то, к чему вернуться, а мы, остальные, пополнили ряды армии обездоленных. Раз вступив в этот клуб, никогда уже не перестанешь быть его членом. Большинство из нас выходили только по ночам, когда никто не видит. Я сталкивался со многими подобными мне, но редко доводилось встретиться с ними во второй раз: уличная жизнь коротка. Люди смотрят на тебя с отвращением, даже те, кто подает милостыню, но это не идет ни в какое сравнение с тем омерзением, которое испытываешь сам к себе. Это как будто жить внутри мертвого тела, которое двигается, хочет есть, воняет, сопротивляется смерти. Время от времени Фумеро и его люди задерживали меня, обвиняли в какой‑нибудь абсурдной краже или в том, что я лапал девочек у ворот монастырской школы. Очередной месяц в тюрьме Модело, побои, и снова на улицу. Я так и не понял смысла этого фарса, казалось, у полицейских есть определенный список подозрительных личностей, которых при надобности всегда можно задержать. Фумеро к тем порам стал уважаемым человеком, и однажды я спросил его, почему он меня не убил, как остальных. А он засмеялся и ответил, что есть вещи пострашнее, чем смерть. Что он никогда не убивает предателей, он оставляет их гнить заживо.
– Фермин, вы не предатель, любой на вашем месте сделал бы то же самое. Вы мой лучший друг.
– Я не заслуживаю вашей дружбы, Даниель. Вы с отцом спасли мне жизнь, и она принадлежит вам. Я сделаю для вас все, что в моих силах. В тот день, когда вы подобрали меня на улице, Фермин Ромеро де Торрес родился заново.
– Это ведь не ваше настоящее имя, правда?
Фермин покачал головой:
– Я его прочитал на афише на площади Аренас. Тот, другой – в могиле. Человек, который раньше жил в этом теле, умер, Даниель, хотя иногда он возвращается, в кошмарах… Но вы показали мне, как стать другим, и дали ту, ради кого стоит жить, мою Бернарду.
– Фермин…
– Не говорите ничего, Даниель, только простите меня, если сможете.
Он заплакал, и я молча его обнял. Люди стали на нас коситься, я отвечал им злобным взглядом, и они в конце концов решили нас игнорировать. По дороге домой у Фермина вновь прорезался голос:
– То, что я рассказал… прошу вас, Бернарде…
– Ни Бернарде, ни единой живой душе. Ни слова, Фермин.
На прощание мы пожали друг другу руки.
Я не спал всю ночь, просто лежал в постели при свете лампы и разглядывал свою сияющую авторучку «Монблан», которой я не писал уже много лет. Да, полезная вещь, вроде пары перчаток для безрукого. Несколько раз я собирался пойти к Агиларам и, так сказать, сдаться, но, подумав, сообразил, что мое неожиданное появление ранним утром в отчем доме Беа не улучшит ее положения. На заре, усталый и растерянный, я вернулся к своему обычному эгоизму и убедил себя, что лучшим выходом будет оставить все как есть, глядишь, само как‑нибудь устаканится.
В магазине утром дел было немного, поэтому я дремал на ходу с изяществом и чувством равновесия танцора фламенко, по выражению отца. Как мы с Фермином условились, к полудню я притворился, что хочу пройтись, а Фермин якобы собрался в амбулаторию снимать швы, и отец, как мне показалось, проглотил обе эти утки с потрохами. Постоянная необходимость врать ему угнетала меня, чем я и поделился с Фермином, когда отец вышел ненадолго за покупками.
– Даниель, отношения родителей и детей основываются на тысячах маленьких невинных обманов. Подарки от волхвов,[95]мышка, которая уносит молочные зубы, и так далее, и тому подобное. Считайте, что это еще один обман такого рода, и перестаньте мучиться угрызениями совести.
Соврав в очередной раз, я в урочный час отправился к дому Нурии Монфорт, чьи прикосновения и чей запах хранились в укромном уголке моей памяти. Площадь Сан Фелипе Нери оккупировала стая голубей, рассевшихся на мостовой. Я рассчитывал найти Нурию Монфорт здесь с книгой, но на площади не было ни души. Под настороженными взглядами десятков птиц я огляделся в поисках Фермина, но тщетно; тот замаскировался настолько профессионально (не раскрыв мне заранее своего замысла), что моей наблюдательности для того, чтобы отыскать его, оказалось явно недостаточно. На лестнице имя Микеля Молинера по‑прежнему значилось на почтовом ящике, и я подумал, что с этого и надо начать разговор с Нурией Монфорт. Ступеньки вели наверх в полутьме. Мне почти хотелось, чтобы ее не оказалось дома: никто не сочувствует обманщику так, как другой обманщик. На лестничной площадке я остановился, чтобы собраться с духом и изобрести предлог для визита. За соседней дверью надрывалось радио, в эфире шел конкурс на лучшее знание Библии под названием «Пароль на небеса», который увлеченно слушала вся Испания по вторникам в полдень.
А теперь, вопрос на пять дуро. Скажите нам, Бартоломе, под какой личиной является нечистый мудрецам из шатра в притче об архангеле и глупце в книге Иисуса Навина: а) козленка, б) торговца глиняной посудой, в) фокусника с обезьянкой.
Под гром аплодисментов в студии «Радио насьональ» я решительно шагнул к двери Нурии Монфорт и нажал на кнопку звонка. Эхо разнеслось по квартире. Я вздохнул с облегчением и собрался уже уходить, когда за дверью послышались шаги и в глазке загорелась точечка света. Я улыбнулся, глубоко вздохнул. Ключ повернулся в замке.
– Даниель, – шепнула она, улыбаясь, стоя против света.
Голубой дым клубился вокруг ее головы, темно‑карминовые влажные губы оставили красный, словно кровавый, след на сигарете, которую она держала между указательным и средним пальцами. Одних обычно вспоминаешь, а другие – снятся. Для меня Нурия Монфорт была Призрачной, как мираж: глядя на таких, не спрашиваешь себя, существует ли этот человек на самом деле, просто следуешь за ним, пока он не исчезнет или не посягнет на твою жизнь. Я последовал за ней в мрачную полутемную гостиную, к ее столу, ее книгам, ее коллекции карандашей, выложенных ровно и симметрично.
– Я думала, больше тебя не увижу.
– Жаль, что я вас разочаровал.
Она села у стола, скрестив ноги и откинувшись назад. Я отвел глаза от ложбинки на ее груди и уставился на пятно сырости на стене, потом подошел к окну и глянул на площадь. Фермина не было. Нурия Монфорт смотрела на меня, и я это чувствовал, слыша ее дыхание за спиной. Не отводя взгляда от окна, я заговорил:
– Несколько дней назад один мой друг заметил, что управляющий домом, принадлежавшим когда‑то семье Фортунь‑Каракс, пересылает корреспонденцию на абонентский ящик. Этот ящик зарегистрирован на имя адвокатской конторы, которой на самом деле не существует. Тот же друг установил, что человек, годами забиравший все послания из ящика, воспользовался вашим именем, сеньора Монфорт…
– Замолчи.
Я обернулся, и она тут же отпрянула – в тень.
– Ты берешься судить, хотя ничего обо мне не знаешь.
– Так помогите мне узнать.
– Кому ты об этом говорил? Кто еще знает?
– Многие, даже больше, чем надо. Полиция давно следит за мной.
– Фумеро?
Я кивнул. У нее, кажется, дрожали руки.
– Ты не представляешь, что ты наделал, Даниель.
– Так объясните мне, – настаивал я с твердостью, в глубине души сомневаясь в своем праве так поступать.
– Думаешь, если тебе попалась та книга, так ты можешь вмешиваться в жизнь людей, о которых ничего не знаешь, в то, чего не можешь понять, в то, что тебя не касается?
– Теперь касается, хотите вы этого или нет.
– Ты не знаешь, о чем говоришь!
– Я был в доме Алдайя. Я знаю, что Хорхе Алдайя скрывается там. Я знаю, что Каракса убил он.
Она долго смотрела на меня, взвешивая слова:
– Фумеро в курсе?
– Не знаю.
– А следовало бы. Он проследил за тобой до этого дома?
Жгучая ярость горела в ее глазах. Я пришел сюда обвинителем и судьей, но с каждым мгновением все больше чувствовал себя виновным.
– Не думаю. А вы знали? Что это Алдайя убил Хулиана и прячется в том доме… Почему вы мне не сказали?
Она горько улыбнулась:
– Ты совершенно ничего не понимаешь, так ведь?
– Я понимаю, что вы солгали мне, чтобы защитить человека, который убил того, кого вы называли вашим другом, и много лет покрывали преступника. А ведь речь идет о человеке, который всю свою жизнь посвятил уничтожению всех следов, оставшихся от Хулиана Каракса, который сжигает его книги. Я понимаю, что вы солгали мне насчет вашего мужа, которого нет ни в тюрьме, ни, судя по всему, в этом доме. Вот это я понимаю.
Нурия Монфорт медленно покачала головой:
– Уходи, Даниель. Уходи из этого дома и не возвращайся. Ты сделал достаточно.
Я пошел к двери, а она осталась в гостиной. На полпути я оглянулся: Нурия Монфорт сидела на полу, прислонившись к стене, от былой изысканности образа не осталось и следа.
Глядя себе под ноги, я пересек площадь Сан Фелипе Нери, мучаясь от боли, которой поделилась со мной та женщина, от той скорби, чьим невольным орудием я стал. «Ты не представляешь, что ты наделал, Даниель». Мне хотелось бежать. У перехода напротив церкви я заметил краем глаза, как тощий носатый священник, стоявший на ступеньках с требником и четками, украдкой меня благословил.
В магазин я опоздал на сорок пять минут. При виде меня отец осуждающе нахмурился и поглядел на часы.
– Ты представляешь себе, который час? Знаешь же, что мне нужно ехать в Сан Кугат к клиенту, и бросаешь меня здесь одного.
– А Фермин? Его еще нет?
Отец торопливо покачал головой, он всегда спешил, когда был в плохом настроении.
– Кстати, тебе письмо. Там, у кассы.
– Папа, прости меня, но…
Он жестом дал понять, чтобы я оставил извинения при себе, взял плащ и шляпу и ушел не попрощавшись. Злиться он перестанет еще по пути на вокзал, насколько я его знаю. Удивляло отсутствие Фермина. Я его видел в маскарадном костюме священника на площади Сан Фелипе Нери, он ждал Нурию Монфорт, чтобы проследить, в какое таинственное место та направится. Моя вера в успех этой стратегии рассыпалась в прах, наверняка Фермин проследит за ней до аптеки или булочной. Отличный план. Я подошел к кассе, поглядеть, о каком письме говорил отец. На конверте, белом и прямоугольном, как могильная плита, вместо распятия была надпись, лишившая меня последних следов присутствия духа, которое еще оставалось у меня, чтобы кое‑как скоротать день до вечера.
Военный комиссариат Барселоны.
Призывной пункт
– Алилуйя, – прошептал я.
Я знал, что там, внутри, даже не открывая, но все же распечатал, чтобы окончательно добить самого себя. Письмо было лаконичным, два абзаца эпистолярной прозы военного образца, по стилю нечто среднее между пламенным воззванием и опереточной арией. Меня извещали, что я, Даниель Семпере Мартин, в двухмесячный срок буду иметь честь приступить к исполнению самого святого долга любого испанского мужчины: служить Родине и носить форму национальной армии, призванной вести священную войну в защиту последнего духовного оплота Западной цивилизации. Я надеялся, что Фермин сумеет найти во всем этом хоть что‑то забавное и заставит нас улыбнуться над гениальной поэмой о «падении жидомасонского заговора».[96]
Два месяца. Восемь недель. Шестьдесят дней. Я даже мог прикинуть время в секундах и получить число в километр длиной. Мне оставалось пять миллионов сто восемьдесят четыре тысячи секунд свободы. Может, дон Федерико, по словам отца, способный собрать «Фольксваген», сделает мне часы с дисковыми тормозами? Может, хоть кто‑нибудь объяснит мне, как поступить, чтобы не потерять Беа навсегда? Зазвенел колокольчик на двери, и я подумал, что вернулся Фермин, осознавший наконец, что наши игры в детективов не тянут даже на захудалый анекдот.
– О, наследник на страже фамильного замка, как и должно быть, вот только с кислой физиономией. Взбодритесь, молодой человек, а то вы с вашей улыбочкой похожи на картинку с рекламы моющих средств, – сказал Густаво Барсело, облаченный в пальто из верблюжьей шерсти и потрясавший ненужной ему тростью, как папским жезлом. – Даниель, отец дома?
– Сожалею, дон Густаво. Он поехал к клиенту и вернется примерно через…
– Прекрасно. Я не к нему пришел, и то, что я тебе скажу – не для его ушей.
Он подмигнул мне, стягивая перчатки и настороженно оглядывая лавку.
– А наш Фермин? Он где?
– Пропал без вести на поле брани.
– Предполагаю, работая над делом Каракса?
– Душой и телом. В последний раз, когда я его видел, он носил сутану и благословлял всех направо и налево.
– Ого… Это я виноват, что подбил вас на эту авантюру. И кто тянул меня за язык?!
– Вы обеспокоены, что‑то случилось?
– Не совсем. Ну, в какой‑то степени, да…
– Что вы хотели мне сказать, дон Густаво?
Букинист мягко улыбнулся. Его обычные заносчивость и высокомерие исчезли, сменившись опасливой осторожностью и ясно читавшейся озабоченностью.
– Сегодня утром я познакомился с доном Мануэлем Гутьерресом Фонсека, пятидесяти девяти лет от роду, холостым, работником муниципального морга Барселоны с 1924 года. Тридцать лет службы на пороге тьмы, как сам он говорит. Дон Мануэль – кабальеро старой закалки, вежливый, приятный и любезный. Вот уже пятнадцать лет снимает комнату на улице Сениса, делит ее с дюжиной попугайчиков, умеющих подражать похоронному маршу. У него абонемент на галерку в Лисео, он любит Верди и Доницетти. Он сказал мне, что в его работе главное – следовать инструкции. В инструкции предусмотрено все, даже такие случаи, когда никто не знает, что делать. Однажды, пятнадцать лет назад, дон Мануэль открыл принесенный полицейскими брезентовый мешок и обнаружил голову своего лучшего друга детства. Остальные части тела лежали в другой сумке. Дон Мануэль сдержал слезы и последовал инструкции.
– Хотите кофе, дон Густаво? Вы сильно побледнели.
– Пожалуй.
Я приготовил ему чашку, положил восемь кусочков сахара, и он выпил одним глотком.
– Лучше?
– Начинаю оживать. Так я веду к тому, что дон Мануэль дежурил в тот день, когда тело Хулиана Каракса привезли в морг на вскрытие, в сентябре 1936 года. Конечно, дон Мануэль не помнил имени, но архивы и двадцать дуро в счет его пенсионных накоплений заметно освежили его память. Ты слушаешь?
Я зачарованно кивнул.
– Дон Мануэль помнит тот день в подробностях, потому что это был тот редкий случай, когда пришлось отступить от инструкции. По сведениям полиции, труп обнаружили в одном из переулков Раваля перед рассветом. Тело прибыло в морг в середине утра. При нем были только книга и паспорт, в котором указывалось, что предъявитель сего – Хулиан Фортунь Каракс, уроженец Барселоны, 1900 года рождения. В паспорте стоял таможенный штамп Ла Хункеры, из которого следовало, что Хулиан Каракс приехал в страну месяц назад. Причиной смерти, видимо, являлось пулевое ранение. Дон Мануэль не врач, но со временем приходит опыт. На его взгляд, выстрел в область сердца был произведен в упор. По паспортным данным нашли сеньора Фортуня, отца Каракса, которого в тот же вечер привели в морг на опознание.
– До сих пор все совпадает с рассказом Нурии Монфорт.
Барсело кивнул:
– Совершенно верно. Но Нурия Монфорт умолчала о следующем. Дон Мануэль заподозрил, что полиция не особенно заинтересована в раскрытии дела, и взял инициативу в свои руки. При погибшем нашли книгу с его собственным именем на обложке, и дон Мануэль тем же вечером, в ожидании сеньора Фортуня, позвонил в издательство и сообщил о случившемся.
– Нурия Монфорт сказала, что работник морга позвонил туда три дня спустя, когда тело уже похоронили в общей могиле.
– Дон Мануэль утверждает, что звонил в тот же день, когда тело привезли в морг. Ему ответила сеньорита и поблагодарила за звонок. Дон Мануэль вспомнил, что его немного шокировала реакция сеньориты, он сказал: «Она как будто уже знала».