— Да, — сказала она. — Чувствую. Это как… это как будто… — Она в нерешенительности умолкла, улыбаясь.
— Это малый напев, — сказал он, мысленно возблагодарив Сарла, что тот, не важно, по какой причине, подарил им эту возможность побыть сейчас с глазу на глаз. Волшебник подправил пальцем свет, так что он встал в нескольких футах над ее головой. — Называется Суриллическая точка…
— Суриллическая точка, — с жаром повторила она.
— Итак, — продолжил он, — представь саму себя. — Он выждал несколько секунд. — Теперь представь свет, не таким, как ты его видишь, но таким, какой ты видишь его Метку.
Она кивнула, глядя на него во все глаза и сосредоточенно держа раздвоенное внимание. Свет нарисовал у нее на груди и плече вытянутый абрис ее лица.
— Теперь представь, что ты и точка движетесь вместе. Крепко удерживай в сознании этот образ. Поначалу будет утомительно, но с тренировкой начнет получаться само собой, как любое другое рефлекторное действие.
Ее невидящий взгляд упал на шерстяную ткань на груди Ахкеймиона. Без подсказки она сделала два шага, и ее глаза в изумлении поднялись вверх, наблюдая за ярким светом, который повторил ее движение. Она оглянулась, готовая рассмеяться, и тут же ударилась ногой о какой-то камень, спрятавшийся в пыли, выпрямилась, широко улыбнулась. Тень у нее под ногами выросла и снова сжалась.
— Пойдем, — сказал он. — Пора догонять остальных.
Проходя мимо сержанта, Мимара не скрывала своего отвращения. Она шла походкой рабыни с амфорой на голове. Когда она ступила на тропинку, все расступились, отходя в пыльную целину.
Старому волшебнику показалось, что ликует она не только оттого, что отступает темнота, но и оттого, что отступают воспоминания о причиненном ей зле.
Ахкеймион шел за ней, пока не поравнялся с Сарлом. Тот стоял, чуть сгорбившись под тяжестью котомки, ремни которой собрали складками кольчугу у него на груди. Стоя рядом с ним, Ахкеймион вспомнил о мертвом Заступе, о сердце и об известии, что они не одни в этих черных, как утроба, пещерах. Свет Мимары стремительно удалялся, и взгляд Сарла метнулся к надвигающейся темноте. Не проронив ни слова, оба двинулись вслед за девушкой.
— Чего ты хочешь, сержант?
После прохода артели в воздухе ореолом висела пыль, и Ахкеймион почувствовал, как она забирается в рот и облепляет изнутри. Слова хотелось не выговаривать, а выкашливать из груди.
— Капитан попросил с тобой поговорить.
В темноте лицо Сарла казалось еще более сморщенным. Оно было серым и перекошенным, как у выкопанного из земли трупа. Волшебник сделал глубокий вдох, чтобы унять ощетинившееся напряжение тела, и с трудом подавил желание сжать кулаки. Нечто подобное он испытывал всякий раз, когда Сарл ошивался слишком близко — с тех пор, как этот человек разбил его чашу с вином в «Поджатой лапе».
— Вот как.
— Да, — шумно выдохнул Сарл, улыбаясь, как дядюшка, домогающийся дружбы с родным племянником. Такова была его непрестанная наигранность: даже когда чувства соответствовали случаю, их сила была совершенно несоразмерной. — Понимаешь, он считает, что ты… слишком честный, что ли, так скажем.
— Честный, значит.
— И заносчивый.
— Заносчивый, — повторил Ахкеймион. Этот разговор двух сумасшедших начинал его утомлять. Его терпение было глубоким омутом, а каждое слово Сарла — словно камень…
— Послушай, — сказал Сарл. — Ты и я — образованные люди…
— Уверяю тебя, сержант, у нас с тобой исключительно мало общего.
— Эх! За свою дипломатичность старый Сарл получает одни лишь огорчения!
— Дипломатичность.
— Да, дипломатичность! — неожиданно грубо выкрикнул он. — Это когда всякую благовоспитанную срань говорят разным сраным благовоспитанным придуркам!
Мимара уже ушла довольно далеко, поэтому двигались они в последних тусклых отсветах, выбирая дорогу по памяти — не люди из плоти и крови, а очертания людей. Сарл представлял угрозу, и для него лично, и для его предприятия — если раньше Ахкеймион это лишь подозревал, то теперь знал доподлинно. Надо всего лишь заговорить с этим ненормальным по-настоящему, истинным голосом, прямо здесь и прямо сейчас, и угроза исчезнет, превратится в такой же пепел, которым усыпан пол этого мертвого дворца.
— Что ты себе возомнил? — продолжал безумец. — А ты не подумал, что Капитан прекрасно знает, что он идет по сплошной гробнице? Ты не подумал, что он бы приказал Клирику осветить ее, если бы захотел? А ты что делаешь? Решил показать всем эти кости! Решил простым людям дать понять, что они идут под нечеловеческими гробами. Темнота защищает, а не только угрожает, колдун! Кроме того, ты должен помнить главный закон!
В том, что он говорил, была своя резонность. Но с резонностью та же история: она такая же шлюха, как судьба. Ею, как веревкой, можно опутать и привязать любое злодеяние…
Еще один урок, усвоенный рядом с Келлхусом.
— Что, очередной «закон тропы»?
— Именно так… Эти законы превратили нашу артель в легенду Пустошей. Слышишь? В легенду!
— И каков же главный закон, сержант?
— Капитан всегда знает, что делает. Ты слышишь? Капитан всегда знает!
В один миг вся простецкость, смысл всех хитрых многозначительных ухмылок сержанта свелся к одной простой истине: Сарл не просто уважал своего Капитана — он боготворил его. Ахкеймиона переполнило настолько мерзкое отвращение, что захотелось сплюнуть. Столько лет прошло, и опять он идет в походе с фанатиками!
— Думаешь меня запугать? — выкрикнул он в ответ. — Ишь какой почтенный ветеран твой Капитан, скажи, пожалуйста! Я всякого перевидал, сержант. Я плевал под ноги самому аспект-императору! Я обладаю силой, которая может расколоть горы, обратить в бегство целые армии, превратить твои кости в кипящее масло! А ты вообразил, ты позволил себе предположить, что можешь меня запугать?!
Сарл рассмеялся, но сдержаннее и осторожнее.
— Ты, колдун, покинул пределы, в которых работают твои умения. Это — тропа, а не Священная война и не какая-нибудь дьявольская колдовская школа. Здесь наши жизни зависят от решения наших собратьев. Одно колено подогнется — десятерых за собой потянет. Помни об этом. Второго предупреждения не будет.
Ахкеймион знал, что должен проявить благоразумие и дружелюбие, но он слишком устал и слишком многое произошло. Все уголки его сердца затопил гнев.
— Я — не один из вас! Я не колдун и уж точно не Шкуродер! И не тебе, приятель…
Ярость вспыхнула и погасла, вышла наружу, как дым.
Сарл прошел несколько шагов, прежде чем заметил, что он один.
— Что такое? — тревожно спросил он из непроницаемой темноты. Огоньки впереди висели в абсолютной черноте, освещая маленькие фигурки людей, бредущих в пустоту.
За долгую жизнь Ахкеймиона не раз спрашивали, каково это — видеть мир сокровенным видением Немногих. Он обычно отвечал, что мир видится столь же многогранным и разнообразным, как и тот, который раскрывается обычным органам чувств — и так же трудно поддается описанию. Порой Ахкеймион говорил, что это похоже на особого рода слышание.
Забыв про Сарла, он смотрел вниз, не видя ни земли, ни своих ног. Кажется, он слышал возгласы: Шкуродеры выкрикивали их имена.
Внизу, прямо под ними, на много миль протянулись галереи, скрытые внутри погребенного под пылью фундамента. Раньше Ахкеймион знал это абстрактно, как образ, нарисованный неуверенными красками с палитры памяти. Но теперь он чувствовал эти убегающие пространства, чувствовал не впрямую, но как скопление отсутствия признаков, ощущал там, внизу, пропущенные стежки в строчке на ткани бытия.
Хоры…
Слезы Бога, не меньше десятка, и их несло на себе нечто, рыщущее в пещерах у них под ногами.
Внутри бунтовали мысли и чувства, что часто предвещает катастрофу. Предчувствие смысла там, где никакого смысла не найти, не потому, что смысл слишком прост, но потому, что слишком мал на фоне окружающих его тайн.
Сарл только угадывался в густой черноте.
— Беги! — крикнул волшебник. — Беги, говорю тебе!
Глава 15
Кондия
Если неизменяемое оказывается преображенным, значит, переменился ты сам.
Мемгова. «Горние афоризмы»
Весна 20-го года Новой Империи (4132 год Бивня), Кондия
Над полем шатров долго и низко прогудел Интервал.
Дыша на руки, чтобы согреться на утреннем холодке, Сорвил сидел перед входом в свою палатку и рассеянно смотрел, как Порспариан разжигает костер. Старик, босой, несмотря на холод, стоял на коленях, как нищий, перед небольшой дымящейся пирамидой из веток и травы. Из-за смуглой грубой кожи он казался более древним, чем на самом деле, более мудрым и проницательным.
Поначалу раб-шайгекец смущал Сорвила. Но вскоре стал загадкой, такой же сложной и пугающей, как Анасуримбор. Внутри у Сорвила каждый раз что-то замирало, когда на нем останавливался взгляд желто-розовых глаз. И молодой король хотя и улыбался в ответ на его дружелюбные ухмылки и загадочные усмешки, но внутренне вздрагивал, как будто ожидая невидимого удара. Порспариан не был ни кроток, ни наивен, ни беспомощен. Вокруг него веяли какие-то тени, странные, пугающие тени.
Когда первые языки пламени пронзили траву, старый раб удовлетворенно хмыкнул. Сорвил сделал вид, что улыбается. Рука невольно поднялась к щеке, где сохранилось воспоминание о земле, которую несколько дней назад старик размазал ему по лицу.
От одного воспоминания имени Ятвер возникало нехорошее предчувствие. И еще Сорвил стыдился этого имени. Она была богиней слабых, порабощенных, а теперь стала и его богиней.
Эскелес, конечно, появился первым. Похожий на шар колдун крякал и пыхтел, опуская свою тушу на циновку рядом с Сорвилом.
— Библиотека Сауглиша, — пробормотал он, пытаясь усесться в этой позе поудобнее. — И опять она.
Колдун постоянно жаловался на свои Сны, так часто, что Сорвил начал терять к ним интерес.
Вскоре пришел Цоронга, затянутый в басалет — традиционную одежду зеумской знати. Сейчас, когда кидрухильские шатры вокруг посерели и испачкались за время пути, его портупея казалась еще свежее и белее, чем раньше.
В отсутствие Оботегвы их разговор был вынужден переводить Эскелес, что Сорвила все больше и больше утомляло. За прошедшие недели мягкие горловые звуки голоса Оботегвы слились для него воедино с голосом его друга. Слушая наследного принца через Эскелеса, Сорвил только лишний раз убеждался, что их разделяет языковая пропасть. Цоронга, со своей стороны, явно не доверял колдуну Завета, и поэтому замечания свои сводил к необходимому минимуму. А Эскелес, разумеется, просто не мог удержаться и не добавить собственный комментарий, так что Сорвил каждый раз не был уверен, где начал Цоронга и где закончил колдун. Это напомнило ему о тех временах, когда он впервые присоединился к Великой Ордалии, о тех мрачных днях, когда он понимал только упреки собственного внутреннего голоса.
Выпив приготовленный Порспарианом чай, все трое не спеша двинулись по улицам и переулкам лагеря, направляясь к «Пупу земли» — просторному шатру, принадлежащему аспект-императору. Атмосфера карнавала пронизывала Священное Воинство даже в самые серьезные времена. Но сегодня, когда Сорвил ожидал, что повсюду будет буйство и праздник, они проходили одну часть лагеря за другой, и видели только притихшие шатры. Некоторые люди Кругораспятия сидели за завтраком и приглушенно беседовали вокруг дымящихся утренних костров, другие просто дремали на солнышке.
— Не знают, чем себя занять, — отметил Цоронга.
Сорвил засмотрелся за молодого галеотского воина, который лежал с закрытыми глазами между растяжками шатра, подложив под голову щит в форме слезы, который он прислонил к котомке. Воин был голый по пояс, и кожа его отливала белизной, как зубы ребенка. Зависть пронзила молодого короля как удар ножа. После многих недель страха и нерешительности, он, Варальт Сорвил III, остался обычным простаком, не умнее, не сильнее любого другого. Он родился с заурядными способностями, а теперь оказался в роли пленного короля. Он проклят, проклят и обречен на тяжкий труд бесконечно притворяться, что он есть нечто большее, чем на самом деле.
Обречен воевать — не на поле битвы, как воюют герои, а в тайниках своей души — воевать так, как воюют трусы.
Сегодня — еще один пример.
По неизвестным причинам, аспект-император объявил на сегодня день отдыха и совещаний. Сорвил и Цоронга, единственные из Отряда Наследников, были вызваны в Совет Могущественных, собрание старших стратегов и наиболее сильных участников Великой Ордалии. Поскольку Сорвилу еще только предстояло овладеть начатками шейского, переводчиком ему был назначен Эскелес.
Что-то в душе Сорвила билось при мысли о том, что он увидит его еще раз, но гораздо большая часть души трепетала от страха. Его окружал гомон голосов, которые ворчали, предостерегали, обвиняли — целый разноречивый хор. Порспариан со своей богиней. Цоронга со своей богохульной книгой. Отец. Кайютас и его сверхъестественная проницательность. Эскелес и его фанатичный энтузиазм. В сердцах героев одни слова изгоняли другие, так что оставалась чистая истина и уверенность. Но только не у него. В его сердце слова только накапливались, громоздясь одно на другое. Он изо дня в день прилежно проделывал все дела, выполнял свои мелкие обязанности, но все бездумно, как будто бродил по тропинкам во тьме ночи.
А теперь он вот-вот увидится лицом к лицу с аспект-императором — с самим Анасуримбором Келлхусом!
Его раскусят.
«Пуп земли» возвышался над тесным горизонтом шатров, черный, но отделанный парчовыми узорами, напоминавшими чешую на шкуре ящерицы. Из-за большого количества опор он казался горной цепью в миниатюре. Выгнутые конические полотнища нагревались в розовых лучах утреннего солнца. Когда миновали последний шатер на подходе к главному, Интервал прозвенел еще раз, довольно близко, так, что всем своим звуком бил по ушам и груди, оставаясь невидимым. Внешние полотнища «Пупа» были украшены искусными золотыми изображениями Кругораспятия, вышитыми золотом на обширных черных полях: обнаженный человек, висящий вниз головой, прикованный к железному колесу за запястья и лодыжки. Сорвил впервые почувствовал, каким безобидным и обыденным казался сейчас этот символ. До падения Сакарпа он вибрировал злобой и ненавистью…
Сотни блестящих на солнце фигур скопились на центральном лугу, целые толпы, перемежающиеся неспешно двигавшимися колоннами, которые сходились перед входом в южной части «Пупа» — высшая знать Новой Империи, наполнявшая воздух приглушенным смехом и оживленными спорами. Первым желанием Сорвила было остановиться в нерешительности, подумать и оглядеть незнакомцев, прежде чем ринуться в их толпу, но Эскелес двинулся вперед, не глядя. Через десять шагов Сорвилу показалось, что он прошел Три Моря из конца в конец. Каждый взгляд выхватывал из толпы новый народ. Раскрашенный нильнамешский сатрап сравнивает клинки с длиннобородым тидоннским графом. Трясущийся старенький чародей тяжело опирается на плечо мальчика-раба. Одетая в зеленые с золотом мундиры гвардия Сотни Столпов стоит плечом к плечу по трое, треугольниками. Два долговязых туньера разговаривают и смотрят вдаль. Конрийский палатин с полными маршальскими регалиями.
Сорвил заметил, что нервно оглаживает королевский парм, страшась, что выглядит так же неуклюже и провинциально, как чувствует себя. Он завидовал Цоронге, непринужденной уверенности его широкой походки. Наследный принц шагал так, как подобает мужчине, словно то, что выделяло его среди остальных, также ставило его и над остальными. Но дело было не только в осанке: вся доблесть зеумской истории дышала в его амуниции и одеянии, вплоть до юбки из шкуры ягуара, которая была у него надета поверх рейтуз. Поистрепавшийся в дороге мундир Сорвила свидетельствовал о гораздо более унизительных подробностях: о невежестве, бедности, грубых манерах и дурацких представлениях.
Толпящиеся вокруг люди пугали Сорвила своей близостью. Он привык находиться в обществе физически сильных людей: дружинники его отца воспитали не только самого Харвила, но и его сына. Но непривычность чужестранного облика и манер придавала командирам Воинства тревожащий вид. Странности их темпераментного поведения были для Сорвила как удары ножа, вычурность расшитых золотом одежд становилась для него проклятием. В их невообразимых языках ему слышались оскорбления и насмешка.
Он попытался, как часто делают мужчины, укрепить свою гордость презрением. С чего он должен бояться этих людей, говорил он себе, когда они не умеют даже говорить, как следует? Не лучше зверей. Галеотцы лают, как собаки, нансурцы щебечут, как ласточки, а нильнамешцы гогочут, как гуси.
Но он понимал цену этим мыслям: все это было пустое мальчишечье позерство. Он понимал это, чувствуя, как избегают его глаза прямых взглядов остальных, как ползет по костям дрожь.
По сторонам от входа стояли каменнолицые гвардейцы Столбов, держащие на себе вес пластинчатой кольчуги и всевозможного оружия. В давке Сорвил чуть не налетел на одного из них. Могучие руки стиснули его за плечи, в дюйме от своего лица Сорвил увидел насмешливое темное лицо, и воспоминание от Наршейделе, тащащем его через Сакарп в день падения города, дрожью пробежало у него по телу. Толкотня осталась позади, и он оказался в полумраке внутренних помещений «Пупа земли».
Некоторое время Сорвил стоял, разинув рот, и проходящие мимо люди Кругораспятия задевали его плечи. Он услышал несколько брошенных вполголоса ругательств, среди которых было шейское выражение, означавшее «навозник».
Он был равнинным жителем, знакомым с кочевой жизнью лагеря, но в подобных размеров шатре стоял впервые. Он был больше зала Вогга и гораздо роскошнее, хотя и был только лишь временной постройкой из дерева, веревок и кожи. Внутри царила прохлада, и гул голосов звучал как на улице. Открытые пространства были украшены блестящими шелковыми знаменами, полоскавшимися на невидимом ветерке, и на каждом из них красовались Бивень, Кругораспятие, символы многочисленных народов и армий. Вдоль стен шел деревянный амфитеатр, подковой изогнутые ярусы поднимались вверх и уже заполнялись военачальниками Воинства. Длинный стол, составленный из множества небольших походных столов, занимал широкое пространство между нижними ярусами, и за ним плотно сидели какие-то очень важные с виду господа. Некоторые их них придвинули стулья, другие отставили их подальше от стола или развернули, чтобы удобнее было вести разговор. Пол вокруг стола устилали два массивных ковра, и на каждом были вышиты картины событий: марш через пустыню, крепостные стены с осаждающими и обороняющимися, горящие города. Только когда среди толпы голодных воинов Сорвил увидел обнаженного человека, привязанного к Кругораспятию, он понял, что изображения рассказывают об истории Первой Священной войны, о мощном кровопускании Трем Морям, благодаря которому стало возможно появление Новой Империи и Великой Ордалии. К этому моменту за ним вернулся Эскелес и увел его, поэтому остальную часть живописного повествования молодой король был вынужден проглядывать на ходу, когда колдун тащил его мимо.
Сорвил занял свое место между Цоронгой и Эскелесом, среди возбужденной толпы.
— Я всегда мечтал об этом, — сказал круглобокий колдун. — Такие сцены мы видим в своих Снах, такое едва ли можно себе вообразить. Но узреть все это величие собственными глазами… О мой король! Надеюсь, что настанет тот день, когда ты сможешь оценить свое счастье. Невзирая на всю боль и трагические потери, нет большего блаженства, чем прожить насыщенную жизнь.
Сорвил изобразил на лице рассеянность, снова встревожившись тем, как всколыхнулась его душа в предательском согласии со словами волшебника — со словами леунерааля. Он глянул на Цоронгу, ища поддержки в его невозмутимой гордости, но зеумский принц разглядывал происходящее с таким же отсутствующим и настороженным лицом, как у Сорвила. У принца был вид мальчишки, который всеми силами хочет проникнуть в компанию взрослых мужчин незамеченным.
Сорвил понял, что Цоронга испытывает то же самое. Что-то носилось в воздухе… нечто важнее знаков различия воинственной знати, что-то сияло ореолом поверх внешних ритуалов. Своего рода знание.
Когда к нему внезапно пришло объяснение, оно обрушилось столь мощно, что Сорвил вздрогнул, как будто ему ударили под дых. Невзирая на различия в одежде и оружии, на различия в языках, обычаях и цвете кожи, всех этих людей объединяла единая и непобедимая сила, определяла все их существо, до неизведанных глубин души.
Вера.
Здесь царствовала вера, настолько глубокая, что ее можно было ощутить физически. Она чувствовалась в живости голосов и блеске глаз.
Сорвил знал, что в этом походе он окружен фанатиками, но до сего момента он никогда не соприкасался с этой стороной так… непосредственно. Трепет ликования. Безумие в глазах, которые лицезрели, еще не успев увидеть. Дух преданности, полной и всеохватной. Люди Кругораспятия способны на что угодно, понял Сорвил. Они могут устать, но не остановятся. Испугаются, но не побегут. Любое злодеяние, любая жертва — все было в их силах. Они умели сжигать города, топить собственных сыновей, убивать невинных; даже, как доказывала история Цоронги о самоубийствах, перерезать себе горло. Через свою веру они преодолевали все свои сомнения, животные ли, человеческие ли, и торжествовали, пребывая в ее зловонии и сладком дурмане возможности вверить себя власти другого.
Аспект-императора.
Но как? Как может один-единственный человек подвигнуть людей на подобные безумства и крайности? Цоронга говорил, что все дело в разуме, что в присутствии Анасуримбора люди не более чем дети — так заявлял Друз Ахкеймион, волшебник в изгнании.
Но как можно стать таким глупцом? И может ли существовать такой разум, кроме как на небесах? Эскелес утверждал, что душа Анасуримбора — душа Бога в миниатюре, что разгадка в божественности его природы. Если человек думает мыслями Бога, разве не будут люди перед ним как дети?
Что, если мир действительно близится к концу?
Пока Сорвил размышлял так, взгляд его блуждал по хаотичной обстановке шатра, не воспринимая то, на что натыкался. Задержался он на обширном черно-золотом гобелене, занимавшем почти всю дальнюю стену и уходящем вверх до самых дальних уголков шатра. Поначалу глаза не слушались — что-то в узорах вышивки не позволяло сфокусировать взгляд. При беглом изучении казалось, что рисунок состоит из абстрактных геометрических орнаментов, не слишком отличающихся от орнамента кианских ковров, которые отец развешал в их комнатах. Но сейчас каждая фигура, которую он разглядел или думал, что разглядел, выхватывалась среди остальных обычным глазом. В каждом изгибе линий, и ровных, проведенных как по линейке, и причудливо изогнутых завитками, читались образы, в которые эти линии складывались. Все было на поверхности, кроме смысла, который загадочно маячил где-то рядом. А когда Сорвил отводил взгляд, смотрел через призму бокового зрения, кажущиеся фигуры как будто преобразовывались в ряды узоров, словно какие-то не поддающиеся расшифровке символы…
«Колдовской», — понял он, вздрогнув от страха. Гобелен был колдовским.
На небольшом помосте справа и слева от уходящего далеко вверх настенного ковра сидели два экзальт-генерала Великой Ордалии, развернув кресла так, чтобы находиться лицом и к длинному столу, и к поднимающимся вверх рядам для знати. Из них двоих король Пройас казался благороднее, не из-за какой-то утонченности в одежде или украшениях, но из-за строгого облика. Если он оглядывал оживленные яруса со сдержанным интересом, кивая и улыбаясь тем, кто встречался с ним взглядом, то король Эумарны смотрел просто свирепо. Во взгляде короля Саубона, безусловно, присутствовали и благочестие и уверенность, но помимо этого, еще у него был вид раздосадованного скряги, словно он получил свою должность слишком дорогой ценой и поэтому постоянно возвращался к весам, желая взвесить, сколько потерял.
За столом под ними сидели несколько адептов Завета: бородатый старик в таких же одеждах, как у Эскелеса, только отделанных золотом; иильнамешец с кольцами в ноздрях и татуировками на щеках; статный седовласый мужчина, одетый в просторные черные одежды, и древний слепой старик, кожа которого просвечивала насквозь, как колбасная оболочка. «Гранд-мастера главных школ», — пояснил Эскелес, который, очевидно, следил за его блуждающим взглядом. Сорвил и сам догадался. Он удивился, увидев среди них Серву Анасуримбор, в простом белом платье, скромном и полностью закрытом и от этого еще более соблазнительном. Невозможно молодая. Льняные волосы были стянуты назад в косу, которая шла до самой талии. Присутствие Сервы могло бы показаться до абсурдного неуместным, если бы на ее облике не оставила столь явный неземной отпечаток текущая в ее жилах отцовская кровь.
— Потрясающе, правда? — вполголоса продолжил адепт Завета. — Дочь аспект-императора и гранд-дама Свайальского Договора. Серва, сама Первая Ведьма собственной персоной.
— Ведьма… — пробормотал Сорвил. В сакарпском слово «ведьма» имело много значений, и все они с нехорошим оттенком. То, что это слово можно употребить по отношению к существу столь совершенных форм и черт, поразило Сорвила как очередная непристойная выдумка Трех Морей. И все же его взгляд неподобающе задержался на Серве. Слово, которым она была названа, по-новому ее раскрыло, ее образ заиграл бередящим душу обещанием.
— Берегись ее, мой король, — тихо рассмеявшись, сказал Эскелес. — Она разговаривает с богами.
Это была старинная поговорка из легенды о Суберде, легендарном короле, который пытался соблазнить Элсве, смертную дочь Гильгаола, и обрек на гибель весь свой род. То, что колдун цитирует древнюю сакарпскую сказку, напомнило Сорвилу, что Эскелес — шпион и никогда не переставал им быть.
Старшие братья Сервы, Кайютас и Моэнгхус, сидели на дальнем конце длинного стола в окружении десятка генералов-южан, которых Сорвил не знал. Его вновь поразило несходство между двумя братьями, один из которых был стройным и светловолосым, а второй — широким в плечах и смуглым. Цоронга рассказывал ему сплетню, что Моэнгхус, якобы, — вовсе не настоящий Анасуримбор, а ребенок первой жены аспект-императора, тоже Сервы, которую повесили вместе с Анасуримбором на Кругораспятии, и бродячего скюльвенда.
Поначалу сказанное показалось Сорвилу до смешного очевидным. Когда семя сильно, женщины лишь сосуды; они вынашивают только то, что засеяли в них мужчины. Если ребенок родился белокожим, то, значит, его отец тоже был белокожим, и так далее, все, что касается фигуры и цвета кожи. Анасуримбор никак не мог быть настоящим отцом Моэнгхуса. Для Сорвила стало откровением, что люди Кругораспятия все как один не понимают очевидной вещи. Эскелес настойчиво называл Моэнгхуса «Истинный Сын Анасуримбора», так, словно нарочитое употребление слова могло исправить то, что натворила действительность.
Еще один образчик сумасшествия, охватившего этих людей.
Прозвенел Интервал; из шатра его сочный звук слышался причудливо. Подтянулись последние задержавшиеся гости: три длинноволосых галеотца, угрюмый конриец и группа людей с тонкими бородками — кхиргви или кианцы, Сорвил так и не научился их отличать. Десятки людей еще рассаживались по галереям, ища свободное место или выглядывая знакомых, какие-то два нансурца протиснулись через колени Сорвила и его спутников с извиняющимися улыбками на свирепых лицах. В шатре установился беспорядочный гвалт, когда люди пытаются успеть сказать последние замечания и мысли, нагромождение голосов, постепенно затихающее до негромкого бормотания.
Это могло бы напоминать Сорвилу Храм — если бы не ощущение безудержного приближения неотвратимого.
— Скажите, ваше великолепие, — пробубнил ему в ухо Эскелес. Его дыхание пахло скисшим молоком. — Что вы видите, когда смотрите в эти лица?
Вопрос показался Сорвилу таким странным, что он сердито глянул на колдуна, ожидая с его стороны какого-то подвоха. Но дружелюбное выражение лица толстяка не оставляло сомнений. Он любопытствовал искренне. Юного короля это почему-то встревожило, как внезапно возникшая и необъяснимая боль.
— Простаков, — вдруг заявил он. — Одураченных простаков и идиотов!
Адепт Завета усмехнулся, покачал головой, как человек, который сколько перевидал тщеславных гордецов, что их самонадеянность его лишь забавляет.
Второй звук Интервала колюче повис в затаившемся воздухе, вобрав в себя все прочие шумы. По всем галереям стали с любопытством поворачиваться лица, сначала друг к другу, потом, словно повинуясь неведомой и непреодолимой воле, — к полу шатра…
Сначала Сорвил не увидел точку света, может быть потому, что поспешно отвел глаза от дурманящих взгляд пространств гобелена. Человек двадцать шрайских рыцарей, во всем великолепии белых, золотых и серебряных одеяний, заняли места перед возвышением вместе с тремя из оставшихся в живых наскенти, первых учеников аспект-императора, которые были одеты во все черное. Если бы не тени, отбрасываемые плечами вновь прибывших, Сорвил и не заметил бы сверкавшую позади них точку.
Сначала она мигала, как звезда перед усталыми глазами. Но потом стала шириться, наполняясь холодным свечением. Снова прозвучал Интервал, на этот раз глубже, как раскаты далекого грома, вытянувшиеся в одну струну. Угли в светильниках с шипением испустили струи дыма. С высоты, из-под высокого полога шатра, пали завесы мрака.
Пологий холм, состоящий из лиц — бородатых, раскрашенных, чисто выбритых, — притих и взирал на происходящее.
Семь мгновений беззвучного грома.