К нему подступила знакомая когда-то теплота, которую он почти забыл: ощущение, что он поддерживает другого не руками, не любовью и даже не надеждой, а знанием. Знанием, которое давало мудрость и хранило от несчастий.
— Наконец-то, — сказал он, закрывая глаза, которые улыбались. — Она слушает.
Он почувствовал, как ее пальцы сжали ему плечо, как будто в шутливом укоре, но на самом деле, подтверждая сказанное. И тогда что-то внутри стало нарастать, требуя, чтобы он не открывал глаза, притворяясь, что спит.
Он понял, что был одинок. Одинок.
Все эти последние двадцать лет…
— Место, где мой род может пережить меня, — сказал верховный король.
Сесватха нахмурился, мягко запротестовав:
— Тебе нет нужды бояться…
Ахкеймион откинулся на спинку кресла, заставил свои мысли оторваться от сложного положения на стоящей между ними доске для бенджуки. Большинство отдельных кабинетов во флигеле у королевского храма представляли собой не более чем щели между стенами циклопической кладки, и кабинет Кельмомаса не был исключением. Уходящие под потолок полки со свитками лишь усиливали сходство с кельей.
— Наш враг обречен против воинства, которое ты собрал. Подумай только. Нимерик… Даже Нильгиккаш выходит в поход.
Эти имена, похоже, успокоили его старого друга.
— Ишуаль, — сказал Кельмомас, улыбаясь собственному остроумию — или его отсутствию. Он потянулся за кубком с яблочным медом. — Так я его называю.
Сесватха покачал головой.
— Там есть запас пива и наложниц?
— Зёрен, — ответил Кельмомас, улыбаясь глазами над краем кубка. Золотая волчья голова, вплетенная в середину его бороды, поблескивала из-под запястья.
— Зёрен?
Манера верховного короля изменила ему. Он всегда старался выказывать исключительную тщательность, по крайней мере в мелочах, вроде того чтобы непременно поставить бокал обратно на тот же самый влажный кружок.
В целом же он мог быть весьма небрежен.
— Я долго отказывался тебе верить, — сказал он. — А теперь, когда поверил…
— И что теперь?
У Кельмомаса было печальное лицо, достойное династической славы его имени. Суровое. Живое, но с мощным подбородком. Но чересчур склонное к выражениям меланхолии, особенно в залах, где стоял густой полумрак. Смеялся король не реже любого другого человека, но выражение лица, которое неизбежно возникало вслед за смехом — взгляд, поникший от тихой скорби, сжатые в строгую линию губы — всегда казалось каким-то более настоящим, ближе к естественному состоянию его души.
— Ничего, — сказал верховный король, напустив старый и усталый вид. — Просто предчувствия.
Сесватха снова встревоженно вгляделся в него.
— К предчувствиям королей нельзя относиться пренебрежительно. Тебе это хорошо известно, мой старый друг.
— Потому я и построил убе…
Скрип бронзовых петель. Оба метнулись взглядами к теням, скрывавшим вход. В треножниках, поставленных по обе стороны игрального стола, тянулся кверху и плясал огонь. Ахкеймион услышал шаркающие шаги маленьких ножек, и вдруг откуда ни возьмись на колени отцу вскочил Нау-Кайюти.
— Оп-па! — воскликнул Кельмомас. — Что это за воин, который будет слепо бросаться прямо в руки своему врагу?
Мальчик залился дробным смехом, как смеются дети, отбиваясь от щекотки.
— Пап, ну ты же не враг!
— Погоди, подрастешь!
Нау-Кайюти прыснул, стиснув зубы, и принялся бороться с унизанной кольцами отцовской рукой, рыча и смеясь. Неожиданно для Кельмомаса, мальчик, дергаясь и извиваясь, как щука в летней речке, ухватился за его белые шерстяные одежды, пытаясь обхватить отца ногами за бедра. Кельмомас отодвинулся назад, так что чуть не опрокинул кресло.
Ахкеймион разразился смехом.
— Ну и волк, мой король! Не мальчишка, а настоящий волк! Пожелай, чтобы он никогда не стал твоим врагом!
— Кайю, Кайю! — закричал верховный король, поднимая руки, как будто сдается.
— А это что? — спросил юный принц, роясь во внутренних карманах отцовского плаща. Кряхтя, он извлек на колеблющийся свет золотой цилиндр. Футляр для свитков, отлитый в виде переплетающихся лоз.
— Это мне? — ахнул он и посмотрел на усмехающегося отца.
— Най, — ответил Кельмомас с притворной суровостью. — Это большой и страшный секрет.
Взгляд верховного короля скользнул мимо льняных кудряшек мальчика и остановился на Сесватхе. Нау-Кайюти тоже повернулся; оба лица — одно невинное, другое изможденное от забот — неподвижно вырисовывались в бледном свете.
— Это дяде Сесве, — сказал верховный король.
Нау-Кайюти прижал золотую трубку к груди — не от жадности, а от восторга.
— Папа, можно я ему отдам? — закричал он. — Ну пожалуйста!
Кельмомас кивнул, усмехаясь, но во взгляде его сквозила серьезность. Принц соскочил с отцовских колен, заставил обоих мужчин тревожно вздрогнуть, когда чуть не влетел в один из треножников, подбежал к Сесватхе и прижался к его коленям, лучась от гордости. Он протянул футляр своими ручонками, еще слишком неловкими, и сказал:
— Дядя Сесва, а дядя Сесва, скажи! Скажи, кто такая Мимара?
Ахкеймион ахнул и рванулся из-под одеяла…
…и увидел, что над ним в плотной темноте склонился стоящий на коленях Инкариол. Полоска света обегала его череп, изгиб щеки и висок; остальной части лица не было видно.
Волшебник хотел отодвинуться, но нечеловек крепкой рукой схватил его за плечо. Он кивнул лысой головой, прося извинения, но лицо оставалось полностью закрытым тенью.
— Ты смеялся, — прошептал он, отворачиваясь.
Ахкеймион ничего не смог выдавить из себя и лишь искоса смотрел на него в остолбенении.
Как ни темно было, он разглядел, что Клирик, уходя, рыдал.
Ахкеймиону показалось, что проснулся он намного старше, чем засыпал. Уши и зубы ныли, болели все части тела, которые он умел описать. Пока Шкуродеры сновали вокруг, готовясь выйти в путь, он сидел, поджав ноги, на своей грубой циновке, тяжело уронив руки на колени, и не столько наблюдал за ними, сколько мрачно смотрел в пространство. Двойной свет висел над ними, как и прежде, и разница в их заклинаниях была столь же глубока и незаметна, как и разница между теми, кто эти заклинания сотворил. Его взгляд скользил по краю освещенного их огоньками пространства, от торчащих вверх бронзовых спиц рухнувшего светильника, вдоль стен с узкими, как щели, окнами, к обломкам каменной головы какой-то статуи. Где-то в глубине души он ужаснулся и даже обиделся, обнаружив, что вчерашний день не был сном — что Кил-Ауджас реален. Ахкеймион глубоко вдохнул непонятную дымку, висевшую в воздухе, и с трудом подавил желание сплюнуть. Он словно физически чувствовал многие мили черноты, нависшей над ними.
Когда Мимара в третий раз спросила, что случилось, он подумал, что ненавидит юность. Гладкие лица и гибкие тела. И всегдашнее невежество. Он представлял себе, как они носятся по этим проклятым пещерам, а он в состоянии лишь ковылять следом. Жалкие напыщенные ничтожества, с темными волосами и словарем в сотню слов. Сосунки!
— Хуппа! — однажды крикнул ему Сомандутта. Этим словом они обычно подгоняли мулов. — Хуппа-хуппа! Не бывают кости такими тяжелыми!
— А дураки — такими дремучими! — отрезал он в ответ. Неприятны были не столько слова, сколько общий смех, с которым их восприняли. Ахкеймион взглядом заставил Мимару опустить укоризненные глаза и почувствовал тщеславное удовлетворение от победы в этом вздорном соперничестве характеров. Мысль о том, что будет, если он заболеет, вызвала у него мимолетную вспышку страха.
На глазах у всех, не оставалось ничего иного, как быстро собрать пожитки. Он напомнил себе, что грязные жизненные соки — самые медлительные и, как утверждали древние кенейские рабы-ученые, чтобы избавиться от них, надо больше ходить. Он мысленно выбранил себя за то, что закряхтел, водружая на спину поклажу.
Неудивительно, что настроение его постепенно смягчилось, по мере того как от сосредоточенного темпа, который взяла экспедиция, разогревались мышцы. Сначала он старался припомнить, что знал Сесватха о Кил-Ауджасе, чтобы мысленно начертить перед глазами карту. Но самое большее, ему удалось, лишь смутное ощущение бесконечных уровней, где основание горы было изрыто нимильными шахтами, а общие земли и жилища поднимались до самого кратера Энаратиола. Ахкеймион словно чувствовал, как опустевшие помещения Дворца, подобно корням, пронизывают сокрытые в камне пространства: все здания, которые можно найти в крупных человеческих городах, от зернохранилищ до казарм, от убогих лачуг до храмов, громоздились друг на друга, разместившись в тесных внутренностях горы. Но ничего определенного из этих картин он извлечь не мог — по крайней мере, такого, что могло бы пригодиться им в путешествии. Даже во времена Сесватхи Кил-Ауджас был почти заброшен и мало оставалось нелюдей, которые могли не заблудиться в дальних пределах Дворца. Самое большее, волшебник мог утверждать, что Клирик, судя по всему, ведет их правильно. Пока они не сворачивают с дорог, пересекающих эти огромные расселины, они приближаются к северным вратам Дворца. Уже неплохо…
До поры до времени.
Но не одна стража миновала, пока закончилась последняя расселина, сомкнувшись над ними, как две сложенные ладони. Пройдя еще один коридор с историческими фризами, служившими обрамлением для других, более глубоких изображений, экспедиция вышла в просторную залу, стены которой уходили так далеко вверх, что туда не доходил ни его свет, ни свет Клирика, отчего казалось, что экспедиция движется по воздуху, вися в пустоте. Съеживаясь от мрака окружающей бездны, охотники жались теснее, так что постоянно натыкались друг на друга. Даже Мимара шла, прижавшись щекой к руке Ахкеймиона. Не проходило минуты, чтобы кто-то не ругнулся на мула или человека. Лишних слов не тратили. Тот, кто выкрикивал какие-то слова, затихал от эха собственного голоса, который возвращался неузнаваемым, словно чужой.
Хотя и Ахкеймиона тревожила чернота, он испытывал облегчение. Впервые с того момента, как они прошли Волчьи Врата, он понимал, где именно в запутанных лабиринтах Энаратиола они находятся. Это наверняка было Хранилище, где нелюди складывали своих мертвых на полки, будто свитки. А значит, экспедиция не просто прошла почти половину пути, но, что еще важнее, Клирик на самом деле помнит дорогу через разрушенный Дворец.
Очень долго в окружающей темноте было ничего не разобрать. В воздухе, доходя до колен, витала белая, как мел, пыль, так что, казалось, они идут по пустыне в каком-то лишенном солнца мире. Однажды Клирик резко остановил их, только клацнули доспехи, и несколько секунд вся экспедиция стояла и прислушивалась к жесткой, как железо, тишине… К звуку гробницы, по которой они шли.
Появление под ногами костей вызвало больше любопытство, чем тревогу — поначалу. Черепа были настолько древними, что разлетались под каблуками пчелиным роем, а кости распрямлялись, как бумага. Целые кипы костей возникали тут и там, как обломки кораблекрушения, выброшенные на берег волнами древнего, высохшего ныне моря, но через некоторое время пол уже был густо ими усыпан. Монотонный звук тяжелых шагов превратился в шорох и треск, словно люди поддавали ногами сухие листья. Битва прошла давным-давно, и жертвы ее были велики. Вскоре отовсюду доносилось бормотание молитв, широко раскрытые глаза искали подтверждения своим страхам. Сарл смеялся, как он делал всегда, как только чувствовал, что его «мальчиков» одолевает тревога, но эхо, возвращавшееся из черноты, звучало столь зловеще, что он стал таким же настороженным и бледным, как остальные.
Потом, из ниоткуда, перед ними возникла целая гора каменных обломков, вызвав всеобщее замешательство. Пока лорд Косотер и Клирик совещались, люди с потерянными лицами растерянно слонялись вокруг. Из-за темноты масштабы препятствия определить было невозможно. Один из юных галеотцев, Асвард, в панике заверещал что-то о пальцах, которые тянутся к нему из пыли. Ксонгис с Галианом попытались урезонить юношу, поминутно бросая на Капитана опасливые взгляды. Сарл наблюдал за ними с мерзким выражением удовольствия на лице, словно ему не терпелось применить на деле какой-нибудь из кровожадных законов тропы.
Усталый и раздраженный, Ахкеймион просто взял и ушел в темноту, оставив висеть в воздухе свой колдовской свет. Когда Мимара окликнула его, он лишь вяло махнул рукой. Следы смерти не вселяли в него ужас — он боялся только живых. Чернота окутала его, и, когда он обернулся, его охватило ликующее чувство безнаказанности. Шкуродеры жались к освещенному пятачку, сиротливо всматриваясь в океан тьмы. Если во время перехода они казались такими самоуверенными и опасными, то теперь выглядели брошенными и беззащитными, горстка беженцев, отчаянно пытающаяся спастись от преследующих их бедствий.
«Вот такими видит нас Келлхус…» — подумал Ахкеймион.
Он знал, что звук его тайного голоса испугает их, что они начнут показывать пальцем и кричать, завидя его рот и глаза, горящие в темноте. Но необходимо было напомнить им — им всем, — кто он такой…
Он возгласил «Небесный луч».
Между его вытянутыми руками появилась линия, мерцающая белым светом, яркая, так что кровь просвечивала сквозь кожу. Она расколола непроницаемые пространства, яркая и стремительная, как молния. В мгновение ока Хранилище открылось всё, до самых дальних уголков…
Разрушенное кладбище Кил-Ауджаса.
Сплошной камень потолка был изрезан крупными выступами и углублениями. Открытые участки опутывали сотни старинных цепей, свисавших с него. Одни обрывались на середине, на других еще висели бронзовые колеса-люстры, когда-то освещавшие эти пространства. Пол уходил вдаль чуть ли не на целую милю, белый от света и пыли, неровный и изборожденный длинными извилистыми следами, которые оставили погибшие древние. Позади и по сторонам от того места, где стояла артель, в неровных отвесных склонах были высечены стены, взмывающие вверх на высоту знаменитых башен Каритусаля. Поверхности стен были сплошь покрыты могилами, целыми рядами черных отверстий, обрамленных письменами и изображениями, и зловеще напоминали осиное гнездо. А прямо перед охотниками, громоздясь все выше и выше, к самому потолку, высилась исполинская гора камней… Следы какого-то чудовищного обвала.
Вывод напрашивался простой и очевидный: пути дальше нет.
Все — за исключением лорда Косотера и Клирика — вытаращили глаза от подобного зрелища. Возвращаясь к охотникам, Ахкеймион чувствовал пронизывающий до костей взгляд Капитана. «Луч» истлел, как уголек из печки, и темнота отвоевала свои владения обратно. Мгновения спустя экспедиция вновь оказалась запертой на тесном пятачке.
Киампас, повинуясь какому-то невидимому сигналу, вдруг объявил на сегодня переход законченным, хотя никто не имел ни малейшего представления, подошел день к концу или еще нет. Шкуродеры, потрясенные и встревоженные, разбрелись, готовясь к ночлегу. Мимара стиснула Ахкеймиону руку. В ее зачарованных глазах горела зависть…
— Меня можешь такому научить? — вполголоса воскликнула она.
Он достаточно хорошо ее знал, чтобы увидеть, что ее распирает от вопросов, что она готова будет мучить его часами, стоит ей только позволить. И, к своему удивлению, он был обезоружен ее интересом, который впервые показался ему неподдельным, а не смешанным с озлобленностью и холодным расчетом, как прежде. Чтобы стать учеником, требуется особого рода смирение, готовность не просто делать как велят, но подчинить движения своей души загадочным движениям души другого. Желание не просто быть влекомым, но — вылепленным заново.
Как можно было не ответить? Невзирая на все его решительные протесты, в душе он был прирожденный наставник.
Но время было не самое удачное. «Да-да», — со сдержанным нетерпением проговорил Ахкеймион. Он схватил ее за плечо, предваряя возражения, и принялся в общей сутолоке искать глазами Клирика. Ему надо было знать, сколько именно помнит этот нелюдь. Проход через Хранилище им закрыла древняя катастрофа, оставившая после себя эти груды обломков. Если Клирик не знает иного пути сквозь опасный Кил-Ауджас, им придется пуститься по своим следам в долгий обратный путь к Обсидиановым Вратам. Если он притворяется или память обманывает его, экспедиция легко может погибнуть.
Он собирался рассказать это Мимаре, когда перед ними внезапно возник лорд Косотер, источая неприятный запах в своих помятых айнонских доспехах и ношеной одежде. Стальные волосы терлись о заплетенную косицами бороду. Под кольчугой на груди невидимой угрозой беззвучно гудели его Хоры.
— Это последний раз, — сказал он, ровным, как замерзшая вода, голосом. — Больше никаких… — он провел языком по зубам, — фокусов.
Трудно было сохранять невозмутимость под убийственным взглядом этого человека, но Ахкеймион сумел не опустить глаза, и самообладания ему хватило, чтобы задуматься над этой вспышкой гнева. Что это — простая зависть? Или же прославленный Капитан боялся, что преклонение перед другим авторитетом подорвет его собственный?
— А что? — сердито бросила Мимара. — Надо было по-прежнему спотыкаться в темноте обо все камни?
Капитан покосился на нее. Ахкеймион заметил в его глазах бурю, скрывавшуюся за внешней холодной невозмутимостью. При всей отчаянной гордости, под этим взглядом Мимара побледнела.
— Как скажете… — быстро сказал Ахкеймион, как человек, пытающийся отвлечь на себя внимание волчьей стаи. — Капитан. Как скажете.
Лорд Косотер еще несколько секунд смотрел на Мимару. Когда он снова перевел глаза на Ахкеймиона, его взгляд, казалось, забрал с собой часть ее. Капитан кивнул, не столько принимая уступку Ахкеймиона, сколько одобряя страх, который стучал в сердце волшебника.
«Твои грехи, ее проклятие», — прошептали мертвенные глаза.
Они сидели у костра, сложенного из костей. В отсутствие малейшего ветерка, огонь выбрасывал дым ровно вверх. Черная колонна вливалась в черноту и растворялась в ней. Запах шел странный, как будто горело что-то влажное и уже один раз горевшее.
Шкуродеры столпились у края завала, где потоки камней образовали огромную чашу и принесли несколько крупных валунов, на которых человек мог свободно усесться. Лорд Косотер сидел между двумя своими сержантами, Сарлом и Киампасом, и все внимание его занимал сверкающий айнонский меч. Капитан водил и водил точилом по всей его длине, поднимал, изучая, как играет на кромке отраженное пламя. Все в его облике подчеркивало безразличие, полное и абсолютное, словно его заставили присмотреть за ненавистными чужими детьми. Ахкеймион занял место почти напротив, а рядом устроилась Мимара. Галиан, Оксвора и остальные Укушенные образовали первый ряд, с которого чувствовался едкий жар костра. Прочие вразнобой расселись в полутьме. Клирик угнездился на высоком монолите, отдельно от всех. Тень от камня, на котором он восседал, доходила ему до груди, и свет от костра освещал только его правую руку и голову. Каждый раз, когда Ахкеймион отворачивался, ему казалось, что Клирик теряет материальность, превращаясь в причудливую бесформенную сущность… Лицо без головы и рука без ладони, живущие собственной жизнью.
Долгое время разговор не клеился. Словами перебрасывались только соседи. Многие просто молча вгрызались в пайку солонины и таращились в костер. Если кто-то смеялся, то очень тихо, осторожно и приватно, как в храме во время службы или у погребальных костров. Никто не осмелился заговорить об опасности положения, по крайней мере, Ахкеймион не слышал. Страх испугаться — лучший цензор.
Наконец разговоры иссякли и установилось выжидательное молчание. Сквозь почерневшие глазницы рубиновым и оранжевым цветом светили угольки. Сросшиеся зубы нелюдей блестели, словно влажные драгоценности.
Вдруг без предупреждения сверху к ним обратился Клирик:
— Я помню, — начал он. — Да…
Ахкеймион с крайним облегчением поднял взгляд на нечеловека, решив, что тот вспомнил другую дорогу через Кил-Ауджас. Но что-то в глазах остальных подсказывало волшебнику, что он ошибся. Он оглядел тех, кто сидел ближе к огню, и заметил, что Сарл по-нехорошему пристально смотрит не на нелюдя, а на него. «Видишь? — кричало его выражение лица. — Теперь ты нас поймешь!»
— Вы спрашиваете себя, — продолжил Клирик, поникнув плечами и устремив к огню огромные зрачки. — Вы спрашиваете: «Что я такое делаю? Зачем я пошел с незнакомыми, беспощадными людьми в эти дебри?» Вы не спрашиваете себя, что стоит за всем этим. Но вы ощущаете этот вопрос — ощущаете! У вас перехватывает дыхание, липкой становится кожа. У вас жжет в глазах от того, что вы постоянно всматриваетесь в черноту, до крайности напрягая слабое зрение…
У него был глухой голос, смягченный нечеловеческими интонациями. Он говорил тоном человека, уставшего от собственной мудрости.
— Это страх. Со страхом вы задаете себе этот вопрос. Поскольку вы — люди, и ваша раса, задумываясь о важном, вечно испытывает чувство страха.
Он опустил лицо в тень, продолжая говорить своим рукам с тысячелетними мозолями.
— Я помню… Я помню, как однажды спросил одного мудрого человека… правда, не скажу, было ли это в прошлом году или, может быть, тысячу лет назад. Я спросил его: «Почему люди боятся темноты?» Он счел вопрос умным, хотя я не видел в нем никакой мудрости. «Потому что темнота, — сказал он, — это незнание, ставшее зримым». «Разве люди страшатся незнания?» — спросил я. «Нет, — ответил он, — они ценят его превыше всего — всего! — но лишь до тех пор, пока оно остается незримым».
Эти слова должны были прозвучать обидно, но голос нечеловека был ободряющим, словно он проповедовал несчастным и потерянным. Сейчас он соответствовал своему походному прозвищу. Он поступал как священник для израненных душ людей.
Как Клирик.
— Мы, нелюди, — продолжал он рассказывать своим рукам, — мы полагаем темноту священной, по крайней мере, так было до того, как время и предательство вытравили из наших сердец все древние ценности…
— Темноту? — переспросил Галиан теплым человеческим — и оттого очень хрупким — голосом. — Священной?
Нечеловек поднял к свету гладкое белое лицо и улыбнулся недоверчивому взгляду нансурского охотника.
— Конечно. Подумай, мой смертный друг. Темнота — это воплощенное забвение. А забвение окружает нас постоянно. Это океан, а мы — лишь блестящие пузырьки в этом океане. Оно плещется повсюду вокруг нас. Ты видишь его каждый раз, как устремляешь взгляд к горизонту — хотя сам не знаешь об этом. На свету нас делают слепыми наши глаза. Но в темноте — именно в темноте! — горизонт раскрывается… подобно устам… и там зияет забвение.
Слова нечеловека звучали путано и странно, но Ахкеймион, второй, более древней своей душой, распознал в этом кунуройское представление — как они называли его, «ной’ра»: «блаженство в боли».
— Вы должны понять, — сказал Клирик. — Для меня и моих соплеменников святость начинается там, где заканчивается осознанное понимание. Незнание очерчивает наши пределы, проводит черту между нами и потусторонним. Для нас истинный Бог — это Бог неведомый, Бог, выходящий за грань наших натужных слов, наших приукрашающих реальность мыслей…
Слова растворялись в шипящем бормотании костра. Мало кто из охотников осмеливался взглянуть нечеловеку в глаза. То время, пока он говорил, все старались смотреть, как закипает зловещим дымом пламя.
— Понимаете теперь, почему это священная дорога? — вновь зазвучал глубокий голос. — Ощущаете ли наш путь вниз как молитву?
Никто не осмеливался дышать, не то что ответить. Висящее в воздухе лицо по очереди поворачивалось и рассматривало каждого из них.
— Кому-либо из вас случалось так низко опускаться на колени?
Сердце отбило пять ударов.
— А вот насчет этого вашего Бога… — неожиданно сказал Поквас. — Как вы можете молиться тому, что не можете понять? Как ему поклоняться?
— Молиться? — Короткий выдох, похожий на фырканье. У человека его можно было бы счесть усмешкой. — Никаких молитв, танцор. Есть поклонение. Мы поклоняемся тому, что выше нас, тем, что сотворяем кумира из собственной ограниченности и уязвимости…
Он покрутил головой, как будто ослабляя узел, и повторил:
— Мы… мы…
Он сгорбился, голова его поникла, как у раба, прикованного за шею к галере. Отсвет костра из костей плясал на его голом белом черепе.
Ахкеймион прогнал с лица хмурую гримасу. Одно дело — постигать тайну, и совсем другое — возводить ее в божественный ранг. То, что сказал нелюдь, сильно напоминало о Келлхусе и крайне мало походило на то, что Ахкеймион знал о мистических культах нелюдей. Он снова вгляделся во взрывную Метку Блуждающего: кто бы он ни был, его сила так же велика, как его древность… Ведь нелюдей осталось едва ли несколько тысяч, как Ахкеймион мог о нем не слышать?
Инкариол.
— Если тьма — действительно Бог, — скрипуче проговорил Сарл и, прищурившись, посмотрел в темное пространство, собрав лицо складками, — то я бы сказал, что в данную секунду мы пребываем где-то примерно в Его всемогущем брюхе…
На протяжении всей проповеди Клирика лорд Косотер продолжал точить меч, словно жнец, которому предстоит сжать урожай смысла речи нечеловека. Наконец, он остановился, встал и убрал в ножны серебристый, как чешуя, клинок. Огонь придавал Капитану инфернальный вид, окрасив потертые боевые доспехи в багровый цвет, поблескивая в косицах окладистой бороды и наполняя светом глаза, так же как наполнял светом черепа у его ног.
В воздухе искрило ожидание — Капитан говорил так редко, что каждый раз создавалось ощущение, будто его голос звучит впервые и грядет что-то зловещее.
Но вместо него заговорил другой звук. Тонкий, словно висящий на ниточке, растворяющийся в эхо…
Одна оболочка, оставшаяся от человеческого голоса. Рыдал человек, там, где никаких людей быть не должно.
Щурясь от яркого света второго «Небесного луча», экспедиция рассредоточилась по всему пространству Хранилища, и их тени простерлись перед ними на светло-пепельном полу, длинные, как деревья, уложенные в гать.
Плач затих, едва проявившись, и охотники, повскакавшие на ноги, остались стоять, сжимая в руках оружие. Все невольно повернулись к Клирику, восседавшему на своем высоком постаменте. Нечеловек молча указал в темноту, перпендикулярно пути, по которому они пришли.
Семеро самых молодых Шкуродеров остались с мулами, а двадцать с лишним остальных охотников рванулись в направлении, указанном Клириком, обнажив мечи и подняв щиты. Переполошившись не меньше охотников, Ахкеймион и Мимара заняли место в общем строю. Спины им омывал свет, а лица окунулись в тень. Галиан и Поквас оказались справа от них, а Сарл и Капитан заняли место слева. Никто не проронил ни слова, а напротив, напрягали слух так, что тишина казалась громоподобной. Щупальцами вытянувшиеся вперед них тени были такими черными, что сапоги, казалось, тонут в них при каждом шаге.
Чуть не целую стражу они прочесывали черно-белый мир света и тени, где потолком был растрескавшийся камень горы, а вместо стен — темные оскалы гробниц. Древние цепи от светильников, хоть и расположенные редко и на равных расстояниях, раздирали открытые пространства, перегораживая, как занавеси, мрачные помещения. Ахкеймион поневоле подумал, что в этом аллегория всего Апокалипсиса, которого они страшились.
Несмотря на яркий свет за спиной, темнота все сгущалась. Вскоре они уже казались странной вереницей полулюдей, с одними спинами, без туловища, которые колышатся в воздухе, как ветки на ветру. Пыль, окутывавшая их шаги, складывалась в призрачные тени в лучах света, льющегося между ними, — так клубится легкий туман в раннем утреннем солнце. Шли по-прежнему молча. Каждый держал наготове меч и щит.
Обширное Хранилище все не кончалось, зияя все новыми пещерами.
Когда они нашли того, кого искали, он стоял на коленях в середине пустой площадки, покрытой пылью, подняв лицо к блестящему видению, в которое превратился далекий теперь «Небесный луч». Шкуродеры окружили незнакомца узким опасливым кругом, всматриваясь в несчастного сквозь игру теней. Глаза у человека были открыты, но казалось, что он никого не видит. Он тоже был скальпером — легко можно было догадаться по ожерелью из зубов, которое он носил поверх кольчуги. Кожа его была темной, как у кетьянца, а борода грубо заплетена по-конрийски, но ничего из одежды этого народа на нем не было. Поначалу из-за тусклого далекого света, он показался выпачканным смолой. Темно-красного оттенка не разглядел никто из Шкуродеров, пока не подошли на расстояние нескольких шагов.
— Кровь, — первым пробормотал Ксонгис. — Он дрался…
— Рассредоточиться по периметру! — закричал Сарл остолбеневшей экспедиции. — Живо!
Шкуродеры рассыпались и, позвякивая оружием, ринулись выстраиваться шеренгой в темноте вокруг незнакомца. Ахкеймион, вместе с Капитаном и остальными, тоже подошел поближе, держа рядом Мимару на расстоянии вытянутой руки. Они собрались возле неизвестного, встав так, чтобы не заслонять свет. Повинуясь взгляду или движению лорда Косотера, Ксонгис бросил щит на пол и встал на колени рядом с неизвестным скальпером. Ахкеймион перешагнул щит, заметив, что в центре его украшали три ссохшиеся головы шранков, соединенные подбородками. Если раньше Мимару приходилось удерживать, теперь она сама тянула его за плащ, молча призывая отойти подальше. Когда он оглянулся на нее, она кивнула на незнакомца, устремив взгляд ему на колени.
Охотник держал руку, зажав между ладонями ее пальцы, как дорогой ценой отвоеванное золото…
Отрезанную женскую руку.
— Я его знаю, — сказал Киампас. — Это Заступы. Он из Кровавых Заступов.
При этих словах замызганное лицо перекосилось. Впервые потемневшие глаза оторвались от «Небесного луча», который пламенел на тесном горизонте. Казалось, взгляд незнакомца выискивает промежутки между склонившимися к нему лицами.