Капитан подошел к нему, постучал по плечу.
— Они мертвы, дурень. Давным-давно мертвы.
Обрамленная капюшоном чернота на месте лица развернулась к Капитану, внимательно посмотрела на него лишенным глаз взглядом, потом повернулась вверх, словно изучая, как лежит свет на окружающих склонах. На глазах у собравшихся Клирик, впервые за все это время, взял и обеими руками стянул назад кожаный капюшон. Движение выглядело бесстыдным, порочным, насмешкой над какими-то местными представлениями о благопристойности.
Он повернулся и посмотрел на своих товарищей-охотников, улыбаясь так, будто наслаждался их изумлением. Его сросшиеся зубы влажно блестели. Кожа была белой и совершенно безволосой, так что он походил на гриб, только что вытащенный из лесного дерна. Черты лица были молодые, нарисованные тонкими линиями в безупречных пропорциях, как и у всей его расы.
Лицо шранка.
— Да, — сказал он, прикрывая лишенные ресниц веки. Когда он поднял их, зрачки показались огромными, как монеты, черными, с серебристыми крючками отражавшегося света.
— Да, — прокричал он, смеясь. — Это правда! Они все умерли!
Не столько ночь поднялась над огромной расщелиной, сколько день вдруг кто-то схватил и унес.
Добыть дрова было нелегко, поэтому в конце концов вся экспедиция сгрудилась вокруг одного-единственного костра, подавленная нависающим над ними сооружением. Короткие бессвязные разговоры прореживали тишину, но никто не встал и не обратился к экспедиции в целом, не считая, конечно, Сарла, который имел обыкновение раздавать свои заявления во все стороны. Большинство охотников просто сидели, обхватив колени руками, и глядели на тысячи ромбовидных лиц и фигур у себя над головой, их черные контуры в неровном бело-желтом цвете. Внешние барельефы образовывали раму для внутренних, и пламя костра заставляло панно искажаться и двигаться, как живое. Некоторые Шкуродеры клялись, что какие-то сцены и впрямь изменились. Но Сарл, как всегда, не замедлил высмеять говоривших.
|
|
— Видишь, вон там картинка, где один низенький, перед строем высоких, с кувшином в руках, наклоняется набрать воды? Видишь? Теперь отвернись. А теперь смотри обратно. Видишь? Гляди, гляди! Вон тот большой вставил член маленькому в задницу, ей-богу!
Смех был искренний, но все-таки сдержанный. Страх обступил их со всех сторон, и Сарл нес бдительную вахту, следя, чтобы он не завладел людьми Капитана окончательно.
— Вот ведь сраные пидоры эти нелюди, а, Клирик? Клирик?
Нечеловек лишь улыбнулся. В отсветах костра лицо его было бледным, как у призрака.
Ахкеймион не в первый раз ловил себя на том, что украдкой бросает взгляды в его сторону. Невозможно было не задуматься о связи между ними: развалинами Дворца, разоренного во время Первого Апокалипсиса, и развалинами нечеловека, древнего, как языки и народы. Кил-Ауджас и Инкариол.
Мимара прижалась к нему, и он мимоходом отметил разницу: она любила прислониться к плечу, а мать сжимала его руку. Мимара говорила с Сомой, который сидел рядом с нею, скрестив ноги и разглядывая свои ладони, как застенчивый поэт. Не столько из опасения за нее, сколько за неимением иного выбора Ахкеймион слушал, рассеянно водя взглядом по каменным барельефам.
— У тебя внешность и манеры дамы, — говорил нильнамешец.
|
|
— Моя мать была шлюхой.
— Да что такое происхождение, в сущности? Я вот, например, сжег свою родословную, и давно.
Пауза, исполненная притворного неодобрения.
— И это тебя не пугает?
— Пугает?
— Оглянись вокруг. Позволю себе предположить, что все эти люди, даже самые отъявленные злодеи, хранят воспоминания о своих предках.
— А почему это должно меня пугать?
— Потому, — сказала Мимара, — что они связаны с неразрывной чередой своих отцов, идущей глубоко в туманное незапамятное былое. И когда они умрут, целое войско придет подхватить их души. — Ахкеймион почувствовал, что она пожала плечами, показывая, как она скорбит о судьбах обреченных. — А ты… ты просто бродишь между одним забвением и другим, от рождения из небытия до небытия смерти.
— Между одним забвением и другим?
— Плывешь, как обломки кораблекрушения.
— Обломки кораблекрушения?
— Да. Разве это тебя не пугает?
Ахкеймион хмуро разглядывал мрачные процессии, высеченные в верхней части стены. С каменных картин глядели вниз бесчисленные лица. Их глаза были выдолблены слепыми углублениями, носы истерлись, превратившись в точки над безгубыми подбородками. Жрец около заколотого быка. Ребенок у колен кормящей матери. Воин с разбитым щитом. Из тысяч фигур, поддерживавших темноту над их костром, сотни смотрели на тех, кто смотрел на них, как будто мгновения, в которых застыли персонажи, не занимали их внимания.
Нелегкое испытание силы духа.
Почувствовав мурашки на коже, Ахкеймион оглянулся на Клирика, который, как и прежде, всматривался в провал входа. Прошло несколько секунд, прежде чем, повинуясь пристальному взгляду, гладкое лицо повернулось — с какой-то неотвратимостью. Между ними промелькнула вспышка некой неоформленной силы, более от усталости, чем от взаимного расположения, размазав с десяток Шкуродеров, которые случились на линии их взглядов.
|
|
Они смотрели друг на друга, колдун и нелюдь, одно мгновение, другое, третье… Затем, без злобы и без симпатии, оба отвели взгляды.
— Наверное, да, — услышал Ахкеймион Сому, который, после долгого молчания, все же признался. Ахкеймион не раз уже замечал, что этот человек постоянно делает ошибку, когда дело доходит до проявления честности. Всегда раскрывает слишком много.
— Пугает? — ответила Мимара. — Еще бы.
Вскоре разговор окончательно погас, и охотники расстелили циновки и матрацы на неровной каменной плите. Камешки, которые они поддавали ногами, клацали в ночной тишине. Луна некоторое время висела над расщелиной, находя склоны и ложбины причудливым светом, спорящим с неподвижностью, бескомпромиссным и абсолютным. Так находит мышей рыщущее око совы.
Мало кто спал спокойно. Казалось, что черная пасть Обсидиановых Врат тянет и тянет к себе.
Руины, представшие перед ними в утреннем свете, были скорее печальны, чем зловещи. Руки стерлись и напоминали лапы. Головы стали как гладкое яйцо. Оказалось, что многослойные панно еще больше испещрены трещинами, изрыты щелями. Все только сейчас заметили мелкие куски барельефов, валявшиеся на плите, как щебень. Ночные страхи превратились в залитые солнцем обломки.
И все же завтракали в относительном молчании, перебивавшемся лишь негромкими комментариями вполголоса и смешками, которыми обычно сопровождаются воспоминания о тяжелых попойках. Нарочитая обыденность как способ успокоить беспокойные нервы. Небольшой костерок прожег немногие остававшиеся дрова раньше, чем Ахкеймион успел вскипятить себе воды для чая, и он был вынужден тайком прошептать Заклинание. Почему-то это наполнило его испугом.
Подождали, пока Ксонгис, понизив голос, посовещается с лордом Косотером. Вступление в Черные пещеры Кил-Ауджаса не отметили даже словом, не то что помпой, которой люди обычно сопровождают начало опасных предприятий. Собрались, навьючили мулов и пошли вслед за Клириком и Капитаном цепочкой душ в тридцать пять. Ахкеймион, поддерживая Мимару, последний раз глянул в небо и последовал за вереницей исчезающих в темноте фигур. В щели между нависающими над ними стенами расщелины, одиноко мерцал в бесконечной синеве Гвоздь Неба, сигнальный маяк для всего высокого и открытого…
Последний зов к тем, кто отважился войти в исподние миры.
Глава 12
Андиаминские высоты
Змейка, змейка, быстрый взгляд,
Змейка, змейка, быстрый яд,
Змейка, змейка, как найти
Твои тайные пути,
Чтобы с них скорей сойти
Чтобы жизнь свою спасти?
Но бежать — напрасный труд,
Все равно ты тут как тут[3].
Зеумская детская песенка
Ранняя весна, 19-й год Новой Империи (4132 год Бивня), Момемн
О том, что отец вернулся, Кельмомас узнал почти в ту же секунду. Он понял это по множеству неуловимых признаков, которые, к своему удивлению, он умел прочитать: неуловимо подобрались гвардейцы-стражники, живость появилась в движениях и взглядах чиновников и запыхавшиеся, как после долгого бега, суетились рабы. Даже в воздухе появился оттенок настороженности, как будто и сквозняки опасливо затаились. Но понял все Кельмомас только тогда, когда подслушал, как рабы из хора сплетничают о ятверианской матриархе, которая обделалась у подножия Священного трона.
«Он пришел утешать маму», — сказал тайный голос.
Сидя в одиночестве у себя в детской, Кельмомас все трудился над моделью Момемна, вырезая из бальсы причудливые маленькие обелиски, хотя на дворцовые территории давно уже опустились сумерки. Его одолела ребяческая нерешительность, апатичное желание вяло продолжать заниматься каким-то делом, только чтобы протянуть несносное время и упрямо не замечать происходящего и вести себя наперекор ему.
Во всем, что было связано с отцом, Кельмомас всегда испытывал нечто подобное. Не страх, а какое-то опасливое отторжение, упорное и непонятно с чем связанное.
В конце концов пришлось сдаться — и это тоже было частью игры. Кельмомас отправился в апартаменты матери. Слышно было, как в запертой комнате буйствует старший брат Айнрилатас. Брат сорвал голос много лет назад, когда с криком бросался на стены, и все равно хрипел, хрипел, хрипел, словно заливая всю комнату потоками звуков в безумном желании обнаружить течь. Он никогда не прекращал бушевать, поэтому его всегда держали взаперти. Кельмомас не видел его больше трех лет.
Комнаты матери располагались дальше по коридору. Кельмомас как можно тише ступал по устеленному коврами коридору и изо всех сил прислушивался к звукам родительских голосов, проникающих сквозь многочисленные трещинки и поверхности. Перед железной дверью он остановился, дыша едва слышно, как кошка.
— Я знаю, тебе это причиняет боль, — говорил отец, — но с тобой постоянно должна находиться Телиопа.
— Ты страшишься шпионов-оборотней? — ответила мать.
На их голосах был налет усталости от долгого и бурного разговора. Но усталость отца заканчивалась, не доходя до самых глубоких интонаций, которые то появлялись, то исчезали из его речи. Призвук, от которого делалось спокойнее, и какое-то медвежье рычание, слишком низкое, чтобы мать слышала его. Эти звуки шли из какого-то загадочного источника покоя, потайных уголков души, надежно сокрытых от непосвященных ушей.
«Он ею управляет, — сказал голос. — Он видит ее насквозь, так же как и ты, только намного яснее, и подделывает голос как требуется».
«Откуда ты знаешь?» — сердито подумал Кельмомас, уязвленный мыслью, что все, даже отец, видят дальше его. Глубже видят его мать.
— Чем ближе Великая Ордалия, — говорил отец, — тем безрассуднее становится Консульт, и тем скорее они выпустят всех оставшихся агентов. Всегда держи при себе Телиопу. Не считая моего брата, она — единственная, кто умеет уверенно распознавать их истинные лица.
При мысли о шпионах-оборотнях Кельмомас улыбнулся. Агенты Апокалипсиса. Он обожал слушать истории об их коварных набегах во время Первой Священной войны. И хмыкал от удовольствия, глядя, как снимали кожу с черного — осторожно хмыкал, чтобы мама не увидела, конечно. Почему-то он твердо знал, что будет одним из немногих, кто сможет видеть то, что находится за их лицами, так же, как он мог слышать сквозь голос отца. Если он найдет агента, решил он, то никому не скажет, а будет следить за ним, шпионить — как он любит шпионить! Вот это игра!
Интересно, кто окажется быстрее…
— Ты боишься, что они нападут на Андиаминские Высоты?
В голосе матери затрепетал неподдельный ужас, страх перед событиями, которые вряд ли удастся пережить.
Тем более надо будет заловить его, как жука, решил Кельмомас. Он будет говорить чудищу разные вещи, загадочные, а тот будет удивляться. Теперь, когда не было Самармаса, требовалось найти, кого еще можно дразнить.
— Есть ли лучший способ отвлечь меня от дел, чем нанести удар по моему дому?
— Тебя ничто не может отвлечь, — сказала мать, и слова ее были полны такого отчаяния, что на них можно было ответить только молчанием. Кельмомас прислонился к двери — так сильна была боль, сочащаяся из тишины по ту сторону железа. Ему казалось, что он слышит дыхание родителей, каждый из которых был погружен в собственные запутанные мысли. Он словно чувствовал запах отчужденности между ними. Глаза его наполнили слезы.
«Она знает, — сказал голос. — Кто-то сказал ей правду об отце».
— Когда ты должен уйти? — спросила мать.
— Сегодня вечером.
Кельмомас чуть не распахнул дверь… Маме сделали больно! И кто — отец! Отец! Как же Кельмомас раньше этого не замечал?!
«Он тебя увидит», — предостерег голос.
«Отец?»
«Никто не знает, как далеко он умеет видеть…»
Юный принц был озадачен. Он неподвижно стоял перед литой дверью, остановив руку на полпути…
«Но там же мамочка! Я ей нужен! А как же теплые руки, которые обнимают, а прикоснуться, а поцеловать в щечку!»
«Он — корень, — ответил голос, — а ты — лишь веточка. Помни, что в нем Сила горит ярче всех».
Не в состоянии до конца осознать причин, по которым эти слова так подействовали на него, Кельмомас уронил руку, как свинцовую.
Сила.
Он повернулся и побежал, прыжками, как бегун (раз-два-три — прыг!) — через все залы, мимо замечтавшихся гвардейцев. Как императорскому принцу, в Андиаминских Высотах ему разрешалось бегать везде, но покидать их залы и сады без прямого разрешения императрицы воспрещалось. Он бежал через комнаты, увешанные гобеленами, через бараки рабов, на кухню. Там схватил серебряный вертел. Две пожилые рабыни остановились, взъерошили ему волосы и ущипнули за щеку.
— Бедный мальчик, — сказали они. — Братика-то своего как любил.
Он посмотрел сквозь их лица и заставил покраснеть от любезностей. Потом побежал дальше, к Атриуму, но массивные двери императорского зала аудиенций давно были закрыты. Не важно, вход на одну из галерей второго этажа оставался приоткрыт. Кельмомас решил взобраться по винтовой лестнице вниз головой, на руках.
Добравшись до верха, он снова вскочил на ноги. Везде царил полумрак. Пространство зала можно было увидеть только в щели между огромными гобеленами, которыми были завешаны промежутки между колонн. Почему-то с этой точки зал представлялся и просторнее, и меньше. Когда Кельмомас дошел до последней колонны, его встревожило, что отсюда, сверху, видно трон императора и кресло матери. Ему пришло в голову, что какой бы чистой и могучей ни была у человека Сила, всегда есть возможность, что кто-то невидимый подглядывает сверху.
Он крепко взялся руками за ближайший гобелен, обхватил его край ногами и стремительно, как бронзовая гирька, соскользнул на простор полированного пола. Величественные колонны потрясли Кельмомаса — по крайней мере, так он притворился понарошку, для красоты своего героического подвига. Смеясь, он взобрался по ступеням к огромному трону из слоновой кости и золота, с которого отец возвещал свои грозные повеления всему обитаемому миру.
— Шпионы, а шпионы, где вы? — прошептал он себе под нос. Ну, скоро они уже появятся?
Он не может ждать!
Кельмомас вскарабкался на жесткое сиденье трона, посидел, болтая ногами, в надежде, что вдруг в него хлынет абсолютное могущество, и заскучал, когда оно не пришло. Над головой тоскливо пищал одинокий воробышек, попавший в сеть: «Чирик-чирик-чирик». Кельмомас выгнул шею назад и вверх и увидел тень птички. Тень то и дело начинала биться, и звук был такой, как будто чешется задней лапой собака. Снаружи безмолвно мерцали звезды.
Кельмомасу захотелось найти камень, но у него был только вертел.
Мир, в котором пребывал Кельмомас, во многом отличался от мира, в котором находились остальные. Ему не нужен был и тайный голос, чтобы это понимать. Кельмомас умел больше слышать, больше видеть, больше знал — всё больше, чем кто угодно, за исключением отца, ну и разве что дяди. Взять, например, чувство запаха…
Кельмомас слез с трона, покинул остатки ауры своей матери и потопал вниз по ступенькам к площадке для аудиенций. Запах дяди, шрайи, он мог узнать довольно легко, но второй, незнакомый запах был резким от непривычности. Кельмомас присел на корточки, приблизил лицо к следам испарившейся мочи — нечеткому пятну грязи в сиянии лунного света.
Принц глубоко вдохнул зловоние матриарха. Этот запах увлекал, он многое мог поведать, как те мелочи, которые уводят очень глубоко.
Потом Кельмомас встал, развернулся и одним легким прыжком без усилий взлетел на ступеньку, ведущую к возвышению, где стоял трон. Выйдя на балкон, он вгляделся в посеребренные луной дали Менеанорского моря.
В ночном море было нечто зловещее, невидимое волнение, черные завитки рокочущего прибоя, шипящая, лишенная солнечного света темнота. Только во тьме можно в полной мере ощутить всю его неуловимую опасность. Огромное. Непостижимое. Умиротворяющее. Все движения его подернуты пенящейся дымкой. Смерть в нем — падение в неведомое и невидимое.
Тонет человек всегда во тьме, даже когда воды пронизаны солнцем.
Юный принц перепрыгнул через парапет.
О колдовских преградах он мог не беспокоиться. Их он видел достаточно легко. А стражников-Столпов, бесконечно меряющих шагами залы Андиаминских Высот, он слышал еще из-за угла. Если они его и поймают — такое еще случалось, несмотря на годы, которые он совершенствовался в своей игре, — то его ждет, самое большее, выволочка от мамы.
Эотийская гвардия — это совсем иное. Эти пережитки старой Икурейской династии охраняли территории позади Священного дворца — «Императорские земли». На близком расстоянии они его узнают — когда осветят факелом. Сложность состояла в том, что их лучники отличались необыкновенным искусством и числом были велики. Каждое лето Коифус Саубон, один из двух экзальт-генералов отца, проводил по всему Среднему Северу на собственные средства состязания лучников, где призеры награждались кошелем с деньгами, а победителям даровалась должность стражника. Если не считать галеотских агмундров, в Трех Морях они были самыми прославленными лучниками. И если риск быть пронзенным стрелой, как куропатка или набитая соломой мишень, Кельмомаса вдохновлял, то сама такая возможность его не прельщала.
Непросто разделить — риск и возможность.
Перебираясь с одной крыши на другую, принц спустился по фасаду Андиаминских Высот, обращенному к морю, стараясь ужом проползать только по внутренним углам и пилястрам, где благодаря архитектуре и удачному стечению обстоятельств скопились глубокие тени. Животом он по-змеиному прижимался к стене. Наливавшихся светом окон он старался избегать.
Всю дорогу он боролся с дикой ухмылкой.
Но как было не ликовать? Ему постоянно удавалось проскочить мимо одиночных стражников, прокрасться на кончиках пальцев рук и ног, не издав ни звука. Под покровительством темноты он проскальзывал со зловещей ловкостью, которую некому было увидеть и оценить. Он смотрел на них, на этих людей, от которых улизнул, разглядывал очертания их доспехов в лунном свете, и всю дорогу его распирало злорадное ликование. «А вот он я! — мысленно хихикал он. — Я тут, в темноте, прямо за тобой!»
Один часовой чуть было не заметил его — неугомонный гвардеец из Столпов расхаживал взад-вперед и размеренно шнырял взглядами по теням. Кельмомасу пришлось раз пять застыть неподвижно, целиком довериться пути, по которому он следовал. То была своеобразная телесная убежденность, опьяняющий прилив страха и уверенности, что-то животное и исконное, ощущение жизни, настолько живое, что живее не может и быть. После он трясся от радостного волнения, и приходилось кусать губу, чтобы не завопить во весь голос.
Но остальные стражники, что Столпы, что эотийцы, невидящим взглядом смотрели перед собой, в полнейшем неведении о своем неведении, и выражение у них на лицах было бессмысленным из-за пагубного незнания о том забытьи, в котором они находились. Они охраняли мир, где Кельмомаса не существовало, и поэтому вести себя могли с беспечным разгильдяйством. Хорошо, решил принц, что он их испытал. А если бы он был шпионом-оборотнем? Что тогда? В приступе праведного гнева он даже решил заново преподать им урок, которого они до сих пор не сумели усвоить. Он хотел объяснить им, что тьма не пуста.
Тьма никогда не бывает пуста.
Некоторое время он сидел съежившись в закутке за трубой на крыше Малых конюшен и всматривался в монументальный фасад Гостевого корпуса. Не прилетели из темноты свистящие дротики, не зазвучали сигналы тревоги, и это одновременно казалось невероятным и неизбежным, словно он своими хитростями расколол мир надвое. Один — непредсказуемый, а со вторым можно обращаться как заблагорассудится.
И в эту ночь верить надо было только во второй.
Внизу прямо под ним, в свете привязанных к палкам факелов, несколько рабов впрягали коня в повозку, груженную какими-то пустыми бочками и горшками. Группа пьяных конников-кидрухильцев задирала их, не вставая из-за стола, вытащенного на булыжный двор.
— Слышишь — гром! — выкрикнул один из них, вызвав бурю хохота у своих товарищей.
Кельмомас перегнулся за край крыши и юркнул вниз, тихо, как шелковая веревка. Он спрятался за горой свежескошенного сена, для которого рабы, если верить солдатской болтовне, высвобождали место в конюшие. Кельмомас зарылся в рыхлую копну с краю, в нескольких шагах от повозки, и дождался, пока рабы усядутся. Пахло мякиной и пылью высохшей жизни.
Сквозь пучки соломы он следил за одним из рабов, лысеющим мужчиной с испуганным лицом. Тот забрался на козлы и, присвистнув и легонько дернув вожжи, пустил запряженного коня, крепкого вороного. Кидрухильцы перестали смеяться, словно пораженные этим проявлением нехитрого мастерства. Ловко орудуя вилами, остальные рабы уже перебрасывали огромные копны сена. Факелы шипели и кашляли.
Кельмомас сосредоточил внимание на лошади, примерился к ритмичному цоканью копыт, ближе, ближе, наконец кивающая лошадиная голова заслонила возницу. Подкованные копыта падали, как молоты. Мелькали узловатые конские ноги, сгибались туго и эластично, как ненатянутые луки. Еще ближе.
Кельмомас прыгнул в громоподобный топот, выставив вперед руки…
Руки уцепились за нижнюю часть упряжи, он прижался к покрытому венами брюху, сливаясь с равнодушным животным теплом. Весь мир грохотал. Огромное тело плыло над ним, сгибаясь и разгибаясь. Внизу мелькали булыжники и стучали, попадая под колеса. Юный принц хохотал не таясь, зная, что все звуки поглотит грохот.
Громыхая, они пронеслись через двор, и когда проезжали мимо Гостевого корпуса, Кельмомас отпустил руки и, изогнувшись, приземлился на ладони и пальцы ног лицом вниз. В ту же секунду, как телега проехала его, он рванулся прочь и тенью метнулся к аркаде крытой галереи первого этажа.
И оказался в Гостевом корпусе.
Теперь ее запах, горьковатая старушечья вонь, виделся отчетливо, как след проползшего в пыли червяка. Кельмомас прошел по этому запаху на третий этаж и задержался, прежде чем свернуть в залу, через которую шел путь в покои матриарха. Он услышал стук сердца еще одного охранника.
Кельмомас высунулся, смело выглянув одним глазом за край стены, и тут же спрятался. Ему нужен был лишь беглый взгляд. Подробности можно было спокойно изучить по памяти: освещенный лампой коридор, который украшен ложной колоннадой и мраморной лепкой. Ковровая дорожка во всю длину, такого густого синего цвета, что его можно было принять за черный, и по краю отделанная вьющимся белым узором. Один-единственный часовой, не Столп и не эотиец, стоит навытяжку около запаха ее двери.
Никаких звуков, кроме непременного дыхания горящих светильников.
Кельмомас повернул за угол и затопал по коридору, плаксиво кривя губы, капризно и сопливо ноя, весь в слезах и с видом крайней жалости к себе. По улыбке стражника было понятно, что он сам отец и ему хорошо знакомы эти вспышки плохого настроения у маленьких мальчиков. Он наклонился, сочувственно поцокал языком. На черной кожаной кирасе был изображен золотой серп Ятвер.
Кельмомас ступил в веер из множества его теней.
— Ну-ну, дружок, не плачь…
Движение было точным и изящно кратким. Кончик вертела воткнулся в правый слезный проток стражника и прошел до центра головы. Легкость, с которой он проник внутрь, была пугающей, как будто Кельмомас втыкал гвоздь в мягкую садовую землю. Пользуясь костью глазницы как опорой, он провернул утопленный конец вертела, описав ровный круг. К чему нарушать еще и геометрию, подумал он.
Кельмомас отступил в сторону, высоко подняв руку, пока мужчина падал. Лицо завалилось влево и вывернулось вверх, когда под тяжестью собственного веса голова сорвалась с влажного вертела. Стражник с вытаращенными глазами дернулся на ковре, его пальцы царапали ткань, как мурлычащий от удовольствия котенок — но это продолжалось секунды две, не больше.
Кельмомас забрал у него нож.
Отделанная медью дверь оказалась не заперта.
На окна были опущены шторы, так что лучик, упавший из коридора, был единственным освещением комнаты.
— Кто там? — спросили из темноты — один из личных рабов, спящих на полу в прихожей. Остальные проснулись, придвинулись к полоске света. Всего четверо, моргающих спросонья. Сначала они казались лицами без тел, потом, когда он встал между ними, — парящими в воздухе привидениями. Он рубил их, нанося удары в щели между призрачными конечностями. Ни одна игра еще не была столь захватывающей. Когда тебя касается чужая кожа и пачкает кровь. Когда успеваешь сделать ход между двумя ударами сердца. Убивать, как ветер, не оставляющий за собой и следа.
Лица опали одно за другим, из них лилось, как из распоротых бурдюков.
К тому моменту, как маленький мальчик проскользнул в спальню, матриарх уже окончательно проснулась.
— Чирик! — пропел он. — Чирик-чирик!
Его хихикание было безудержным…
Так же, как ее крик.
Анасуримбор Эсменет мимоходом отпустила четверых шрайских рыцарей, которые стояли навытяжку в коридоре, угрюмо оглядела кричащий декор и все вокруг, за исключением мертвого ятверианского стражника, распростертого на ковре. Во времена Икуреев гости размещались внутри Андиаминских Высот, что сейчас было попросту невозможно, с учетом возросших хозяйственных потребностей Новой Империи. Строительство Гостевого корпуса стало одним из первых дел Священной династии. Он был воздвигнут в лихие дни, предшествовавшие падению Нильнамеша и Высокого Айнона, когда казалось, что Келлхус держит в своей благословенной деснице поводья всего мира. Мрамор с характерными синими вкраплениями не поленились привезти из каменоломен Се Тидонна. Огромные панно, каждое из которых изображало в барельефах героические эпизоды войн за Объединение, были созданы по эскизам самого Ниминиана и исполнены лучшими нансурскими каменотесами.
Все ради вящей славы аспект-императора.
Второй раз переступать порог и смотреть на последствия резни она не имела ни малейшего желания. Смертей Эсменет насмотрелась немало, может быть, больше любой другой женщины в Трех Морях, но видеть лица убитых ей недоставало сил.
— Мы подождем здесь, — сказала она двум мужчинам, которые встали по обе стороны от нее. Взгляд Финерсы, как всегда, казалось, вился вокруг ее фигуры. Капитан Имхайлас же являл собой полную противоположность. Он мог смотреть на нее решительно и твердо — слишком решительно, как порой думала Эсменет. Этот человек словно бы постоянно чего-то требовал, о чем сам едва ли подозревал. Иногда в его взгляд проникал снисходительный интерес и его манера держаться балансировала на грани допустимого — он вставал слишком близко, разговаривал чуть-чуть фамильярно и улыбался мыслям, в которые был посвящен только он сам. Как известно каждой проститутке, единственное, что пугает больше, чем глаза, в которых слишком много сомнений, — это глаза, в которых сомнений слишком мало. У кого достает сил схватить — достанет сил и задушить.
Через несколько мгновений в дверях появился Майтанет, аккуратно ступая между запекшимися подтеками крови. Одет он был просто: никаких набивных плеч, никаких развевающихся плащей с вышитой золотом каймой, только военная форма цвета охры, отливающий атласным блеском, как лошадь на параде. Мундир подробно облегал очертания рук и тела, обрисовывая такую грудь и плечи, которые возбуждали у женщин инстинктивное желание к ним прильнуть. Эсменет впервые поняла, что почтительный страх, который внушает людям его появление, не в последнюю очередь связан с неявной демонстрацией его откровенной физической силы.
Такой человек, как шрайя Тысячи Храмов, мог с легкостью ломать шеи.
Финерса с Имхайласом упали на колени, поклонились низко, как предписывал джнан.
— Я пришел, как только услышал, — сказал он.
Чтобы поддерживать активное разграничение между политическими и духовными органами империи, Майтанет, когда приезжал в Момемн, всегда останавливался в храмовом комплексе Смирал, а не на Императорских землях.
— Я знала, что ты придешь, — ответила Эсменет.
— А брат…
— Он уехал, — отрезала она. — Незадолго до того, как… пришло известие об этом… происшествии. Как только мне сообщили, я приказала перекрыть всю территорию. Я знала, что ты захочешь увидеть все сам.
Взгляд его был долгим и пронзительным. Он подтверждал худшие ее опасения.