Сам Бог шел с ними, говорил устами Анасуримбора Келлхуса I, смотрел его глазами.
Они были простыми людьми, эти воины. Они понимали, что сомнение — это колебания, а колебания — это смерть, не только на поле брани, но и в душах. Выживают только те, кто верит.
И только те, кто верит, побеждают.
Что такое Сакарп по сравнению со всем этим? И кто такой он сам? Так, сын одного из многих нищих королей.
Этими вопросами не мог не задаваться Сорвил каждый раз, когда глядел на щиты, заслонявшие горизонт. Люди. Куда ни кинь взгляд, всюду вооруженные и одетые в доспехи люди.
Великая Ордалия.
Сорвилу она представлялась в виде совокупности кругов, расширяющихся вовне, начиная с его эскадрона в Отряде Наследников и до самых пределов мира. Здесь, вокруг — изматывающая скука всадников на марше, складывающаяся больше из звука и запаха, чем зрительных картин: вонь свежего навоза, конское жалобное ржание и фырканье, шелестящий по траве перестук множества копыт, громыхание небольших колесничных повозок, которые тянули крепкие лошадки. Чтобы выйти за пределы этого круга повседневности, достаточно было одного взгляда: шагающие ноги превращались в сплошной стригущий воздух лес, люди, покачивающиеся в седлах с высокой задней лукой, сливались в медленно тянущиеся пространства из тысяч спин. А еще дальше отдельные люди исчезали в разноцветном скоплении, только высоко стоящее солнце подмигивало в доспехах. Крики и смех растворялись в невнятном шуме. Толпы сгущались в тяжелые колонны, перемежающиеся нескончаемыми вереницами мулов и покачивающихся повозок, запряженных волами.
Войско не проходило по зазеленевшим пастбищам, а затопляло их собой, медленно прибывающая волна воинственной человеческой массы. Все и вся становилось звеном одной великой цепи. Выделялись только высоко вздымающиеся в небо знамена: это были символы племен и наций, все меченные Кругораспятием. А еще дальше, в потоке, движущемся под безмолвием небес, даже знамена терялись, казались выбившимися ворсинками на фоне ковра, и ковер этот был как земля, только потемневшая. Казалось, что сама земля движется вперед, к исчезающей линии горизонта.
Великая Ордалия. Сущность столь необъятная, что даже горизонт не мог вместить ее. А для мальчишки на пороге взросления — сущность, которая заставляла чувствовать даже не смирение, а униженность.
Какая доблесть может пребывать в этом тщедушном существе?
Официально Отряд Наследников гордо именовался одним из лучших подразделений среди кидрухилей, но неофициально всем было известно, что ее назначение по большей части церемониальное. Сила аспект-императора, или, что важнее, молва о его силе, была столь сильна, что правители, на которых не распространялась его власть, посылали к нему сыновей в качестве залога верности своему союзу с Новой Империей. Молодые люди были наблюдателями, пожалуй, даже пленниками, но не считались воинами — и ни в коем случае не Людьми Ордалии.
Для Сорвила это положение стало источником множества противоречивых чувств. Мысль о битве горячила кровь — сколько он в свое время досаждал отцу, прося взять его с собой на войну? Но в то же время, ощущение позора — возможно, даже предательства, — от того, что он идет под знаменами своего врага, попеременно то отдавалось ужасом в поджилках, то сжимало сердце невыносимым стыдом. Иногда он ловил себя на том, что гордо любуется своим мундиром: отделанной кожей юбкой тонкой работы, мягким мехом перчаток, вычеканенными на панцире переплетающимися узорами и к тому же белым плащом, признаком принадлежности к касте знати.
Сколько Сорвил себя помнил, предательство он считал определенным явлением. Либо оно состоялось, либо не состоялось. Либо человек верен своей крови и своему народу, либо нет. Но теперь он начинал понимать, что предательство бывает слишком непростым, чтобы считать его просто событием. Оно как болезнь… или как человек.
Оно оказалось слишком хитроумно, чтобы не обладать собственной душой.
Во-первых, оно подползает, но не как змея или паук, а как пролитое вино, просачивается в трещины, все окрашивает своим цветом. Любое предательство, пусть даже самое простое, порождает новые предательства. И обманывает само, выставляя себя при этом ни больше ни меньше, чем здравым смыслом. «Подыграй, — говорило оно ему. — Притворись одним из кидрухилей — притворись, чего тебе стоит». Мудрый совет. Так, по крайней мере, казалось. Он не предостерегал тебя об опасности, о том, что каждый лишний день притворства высасывает из тебя решимость. Он умалчивал, что притворство мало-помалу превращается в естественность.
Сорвил старался сохранять бдительность и глубокими ночами предавался самобичеванию. Но как трудно, как же трудно было помнить ощущение уверенности.
Наследников была едва ли сотня, это была наименьшая из трехсот с лишним рот кидрухилей. Их не покидало странное чувство, что они — щепка, зажатая в исполинском кулаке, чужеродный элемент, приносящий только воспаление и раздражение. В кидрухили отбирали по умениям и воинственному духу. Главным, что ненавидели кидрухили в Наследниках, был недостаток веры. Хотя офицеры неизменно старались соблюсти видимость дипломатических приличий, их солдаты все понимали, и в отношениях сквозило общее презрение — а иногда и откровенная ненависть.
Но если Наследники были изгоями в рядах кидрухилей, то Сорвил еще в большей степени был изгоем среди Наследников. Естественно, все знали, кто он. Темой для разговоров внутри роты стал бы любой сын Сакарпа, тем более сын убитого короля страны. Двигала ли ими жалость или презрение, но в их взглядах Сорвил видел истинное мерило своего позора. И по ночам, когда он лежал, одинокий и несчастный, у себя в палатке и слушал, как другие болтают у костра, он был уверен, что понимает вопросы, которые вновь и вновь произносили они на своих странных языках. Кто этот мальчик, который едет воевать за тех, кто убил его отца? Откуда такой малодушный идиот, этот «навозник»?
На исходе его шестого дня пути, когда Порспариан снимал с него снаряжение, через полог шатра просунул голову пепельно-бледный чернокожий человек и попросил разрешения войти.
— Ваша милость… Я Оботегва, старший облигат Цоронги ут Нганка’кулла, наследного принца Высокого Священного Зеума.
С этими словами он пал на колени и, опустив подбородок к груди, сделал три витиеватых движения руками. Он был одет в тончайшие шелка, мягкий желтый камзол изящно расписывали черные цветочные узоры. Эбеновый цвет его кожи, поблескивавшей в угасающем свете дня, потряс Сорвила: до прихода Священного Воинства он никогда не видел сатьоти. Редеющие седые волосы и начинающаяся чуть ли не от самых глаз борода гостя были коротко подстрижены, повторяя очертания его круглой, как яблоко, головы. И в его голосе, который хотя и был тонок, но звучал с простоватой хрипотцой, и в его осанке проступали откровенность и прямодушие.
Как сын обособленно живущего народа, Сорвил плохо понимал этикет общения между нациями. Даже его отец, бывало, терялся, не зная, как обращаться с первыми злосчастными посланниками аспект-императора. Сорвил растерялся от вычурного представления гостя и был смущен его владением сакарпским языком. Поэтому у него получилось то, что получается в подобных ситуациях у всех молодых людей: он сел в лужу.
— Чего тебе? — брякнул он.
Облигат поднял голову, явив улыбку мудрого дедушки.
— Мой хозяин и повелитель просит доставить ему удовольствие, разделив его общество у костра, ваша милость.
Пылая щеками, юный король принял приглашение.
О чернокожих людях Сорвил знал только то, что они родом из Зеума, древнего и могущественного государства далеко на западе. О Зеуме же он знал только то, что там живут чернокожие люди. Цоронгу он приметил еще раньше, и во время общих сборов, и во время учений. На этого человека трудно было не обратить внимания, даже среди многочисленной свиты его чернокожих сородичей и сопровождающих его слуг. Люди, рожденные властвовать, часто выделяются среди других, не только внешностью, но и поведением и манерами. Некоторые чванятся своим положением — или кичатся от одного самодовольства. Хотя Цоронга тоже держался сообразно своему статусу, он не демонстрировал его чересчур откровенно. Достаточно было просто взглянуть на него и его спутников, и было понятно, что среди них он первый, как если бы высокий ранг обладал неким зримым оттенком.
Оботегва ждал снаружи, пока Порспариан заканчивал одевать молодого короля. Все это время старый раб-шайгекец что-то вполголоса бормотал, время от времени в упор глядя на своего господина суровыми желтыми глазами. Словами ли, жестами ли Сорвил выспросил бы у него, что не так, но сейчас его мыслями владело слишком много тревог. Чего хочет этот Цоронга? Поразвлечь свою шайку? Дать приятелям урок, показав живой пример тому, какой подлой может быть кровь знати?
Сорвил поглядывал на своего загадочного раба, хмуро поправлявшего его мундир, и едва сдерживал внезапно возникшее, безумное желание закричать. Никогда в жизни он еще не оказывался в полнейшей неопределенности. Она мучила его, как пробирающая до костей лихорадка души. Он повсюду сталкивался с незнакомым, иногда — удивительным, иногда — кощунственным, иногда — просто непривычным. Он не знал, чего от него ждут — другие, честь, его боги…
И еще больше опускались руки от того, что не знал, чего ждать от себя самого.
Наверняка чего-то более благородного. Как он мог родиться с такой жалкой душонкой, нерешительной, как старик, который живет так долго, что перестал доверять и своему сердцу, и своему телу? Как мог Харвил, сильный, мудрый Харвил, родить такого малодушного труса? Мальчишку, который готов расплакаться в объятиях убийцы своего отца!
«Я не завоеватель».
Тревога накладывалась на угрызения совести. А потом вдруг оказалось, что он шагнул за брезентовый полог шатра и очутился в суматохе лагеря. Моргая на свету, он смотрел на вереницы спешащих мимо прохожих.
Оботегва повернулся к нему с несколько удивленным видом. Отступив назад, он оценил покрой набивного сакарпского мундира и засиял, всем своим видом подбадривая Сорвила.
— Нелегкая это порой задача — быть сыном, — произнес он своим удивительно чистым выговором.
Сколько всего происходит вокруг. Сколько разных людей.
В лагере царил шум, поскольку бессчетные его обитатели спешили воспользоваться последними оставшимися минутами дневного света. Солнце клонилось к горизонту слева от Сорвила и расчерчивало небо печальным отблеском. Под сводом небес бурлило Священное Воинство, целый океан палаток, шатров и забитых толпой проходов, расходящихся по всей чаше долины. Воздух наполнил дым бесчисленных костров, на которых готовился ужин. Заудуньянские призывы к молитве, высокие, будто женские, голоса, исполненные скорби и веры, пронзительно взлетали над общим шумом. Флаг Наследников — лошадь, встающая на дыбы над опрокинувшейся короной на красном кидрухильском фоне — мертво повис в неподвижном воздухе, но при этом казалось, что непременные знамена с Кругораспятием колышутся, словно их развевает какой-то более высокий ветер.
— Воистину, — послышался сбоку голос Оботегвы, — это подлинное чудо, ваша милость.
— Но они… по-настоящему?!
Старик рассмеялся коротким хриплым смехом.
— Не сомневаюсь, вы понравитесь моему хозяину.
Следуя за зеумским облигатом, Сорвил все время шнырял глазами по лагерю. На несколько секунд он задержался взглядом на южном горизонте, лежавшем отсюда во многих милях вытоптанной земли, хоть и знал, что Сакарп давно скрылся из вида. Они перешли за границу сакарпских земель в Пустоши, где бродили одни шранки.
— Наши люди никогда не отваживались заезжать так далеко от города, — сказал он спине Оботегвы.
Старик остановился и с извиняющимся видом посмотрел ему в лицо.
— Вы должны простить мою дерзость, ваша милость, но мне запрещено говорить с вами на любом языке, кроме языка моего хозяина.
— Но раньше ты же говорил.
Мягкая улыбка.
— Потому что я знаю, каково это, быть вышвырнутым за пределы своего мира.
Они двинулись дальше, а Сорвил все размышлял над этими словами, понимая, что они неожиданно объясняли, почему затуманиваются болью глаза всякий раз, когда он глядит на юг. Одинокий Город стал «пределом мира». Он не просто был завоеван — уничтожена была его уединенность. Бывший некогда островком среди враждебных морей, сейчас он превратился не более чем в последний форпост какой-то могучей цивилизации — совсем как во времена Древних Погибших.
Его отец не просто был убит. С ним умер весь его мир.
Сорвил сморгнул от набежавшего на глаза жара и увидел, как над ним склоняется аспект-император, белокурый и светящийся, освещенный солнцем человек в самом сердце ночи. «Я не захватчик…»
Эти думы оказались слишком долгими для короткой прогулки до шатра принца Цоронги. Сорвил очутился на небольшой территории зеумцев, даже не успев заметить, как они к ней подошли. Шатер принца был вычурным высоким строением, с крышей и стенами из потертой черной с малиновым кожи, украшенными потрепанными кисточками, которые некогда, возможно, были позолоченными, но стали бледными, цвета мочи. По обеим сторонам выстроился с десяток шатров поменьше, замыкая площадку по контуру. Вокруг трех костров топтались несколько зеумцев, глядя на пришедших прямым взглядом, в котором не было ни грубости, ни доброжелательности. Волнуясь, Сорвил принялся разглядывать высокий деревянный столб, воздвигнутый в самом центре площадки. Лица сатьоти, изображенные с широкими носами и выразительными губами, были вырезаны одно над другим по всей высоте столба, так что по нескольку их смотрело во всех направлениях. Это был Столб Предков, как впоследствии узнал Сорвил, святыня, которой зеумцы молились так же, как сакарпцы — своим идолам.
Оботегва повел Сорвила прямо в шатер, где сразу при входе попросил снять обувь. Других церемоний не потребовалось.
Принц Цоронга полулежал на кушетке в глубине просторного центрального помещения шатра. Через несколько оконцев на потолке синими колоннами струился свет, подчеркивая контраст между освещенным центром комнаты и темнотой за его пределами. Оботегва поклонился так же, как и в первый раз, и проговорил какие-то слова, по-видимому, представляя Сорвила. Юноша приятной наружности приподнялся, улыбнувшись, отложил фолиант в золоченом переплете и движением изящной руки предложил гостю сесть на соседнюю кушетку.
— Йус гхом, — начал он, — хурмбана тхут омом…
Хриплый голос Оботегвы привычно сплелся с голосом принца так легко и слаженно, что Сорвилу показалось, будто он сам понимает иноземную речь.
— Приглашаю оценить по достоинству приятствие моего жилища. Одним предкам ведомо, как мне пришлось его отвоевывать! В нашем доблестном войске считается, что привилегиям благородного звания не место во время похода.
Бормоча слова благодарности, смущаясь своих бледных белых ног, Сорвил напряженно присел на краешек кушетки.
Наследный принц нахмурился, видя его неестественную позу, и сделал движение тыльной стороной ладони.
— Увал мебал! Увал! — настойчиво предложил он и сам откинулся на подушки, устраиваясь поудобнее.
— Откинься, — перевел Оботегва.
— Аааааааах, — вздохнул принц, изображая наслаждение.
Улыбнувшись, Сорвил сделал, как было велено, и почувствовал, как прохладная ткань подалась под его плечами и шеей.
— Аааааааах, — повторил Цоронга, смеясь яркими глазами.
— Аааааааах, — вздохнул в свою очередь Сорвил и удивился тому, как облегчение наполняет тело от одного только произнесения этого звука.
— Аааааааах!
— Аааааааах!
Поерзав плечами на подушках, оба оглушительно расхохотались.
Подав им вино, Оботегва держался рядом с естественной рассудительностью мудрого дедушки, без усилий переводя в одну и в другую сторону. На Цоронге была надета широкая шелковая рубашка, простого покроя, но щедро украшенная орнаментом: силуэтами птиц, оперение которых превращалось в ветви, где сидели такие же птицы. Позолоченный парик делал его похожим на льва с шелковистой гривой — как узнал потом Сорвил, парики, которые зеумская знать носила в часы отдыха, были строго регламентированы родовитостью и заслугами, до такой степени, что составляли чуть ли не особый язык.
Хотя после их общего смеха Сорвил и почувствовал себя непринужденно, все равно они знали друг о друге слишком мало (в отношении Сорвила достаточно было просто сказать, что он знал слишком мало), поэтому набор пустых шуток у них быстро истощился. Наследный принц кратко рассказал о своих лошадях, которых считал до крайности несообразительными. Он попытался посплетничать о собратьях-Наследниках, но сплетня требует наличия общих знакомых, но каждый раз, когда принц заговаривал о ком-то, Сорвил мог только пожать плечами. Поэтому они быстро перешли на единственную тему, которая была для них общей: на причину, по которой два молодых человека столь разных племен смогли разделить друг с другом чашу вина. Причина эта называлась аспект-император.
— Когда его первые эмиссары прибыли ко двору моего отца, это было при мне, — сказал Цоронга. — У него была привычка строить гримасы при разговоре, словно он рассказывает сказки ребенку. — Мне в то время было, наверное, лет восемь или девять, и глаза у меня наверняка были огромные, в устрицу каждый! — При этих словах он вытаращил глаза, показывая какими именно они тогда были. — До этого слухи ходили годами… Слухи о нем.
— При нашем дворе было примерно так же, — ответил Сорвил.
— Значит, ты все знаешь. — Принц подтянул ноги к животу и угнездился в подушках, придерживая двумя тонкими пальцами бокал вина. — Я вырос на легендах о Первой Священной войне. Очень долго мне казалось, что без войн за Объединение нет Трех Морей! Потом Инвиши вступили в бой с заудуньяни, а вместе с ним — весь Нильнамеш. От этого все принялись кудахтать и хлопать крыльями, будто курятник, честное слово. Нильнамеш всегда был нашим окном на Три Моря. А потом, когда пришла весть о том, что Аувангшей отстраивают заново…
— Аувангшей? — воскликнул Сорвил, борясь с желанием посмотреть на старого облигата, поскольку фактически перебил он его, а не принца. При дворе отца Сорвил не раз присутствовал при переговорах, которые велись через переводчика, и знал, что для успеха неофициальных бесед подобного рода от участников требовалось использовать немалое притворство. Определенная искусственность разговора была неизбежна.
— Сау. Руасса муф моло кумберети…
— Да. Крепость, легендарная крепость, которая охраняла границу между старым Зеумом и Кенейской империей, много веков назад….
Все, что Сорвил знал о Кенейской империи, — это то, что она правила Тремя Морями в течение тысячи лет и что на ее костях возникла Новая Империя Анасуримбора. Даже такого небольшого знания всегда хватало. Но так же как сегодняшний смех оказался первым для него за несколько недель, так и теперь для него забрезжил первый настоящий проблеск понимания. До сих пор он не осознавал масштабов событий, которые перевернули всю его жизнь, — оказывается, все это время он прозябал в своем невежестве. Великая Ордалия. Новая Империя. Второй Апокалипсис. Для него все это были бессмысленные понятия, пустой звук, каким-то образом связанный со смертью отца и падением его города. Но вот, наконец, в разговоре об иных краях и иных временах появился просвет — как будто для понимания достаточно оказалось этого нагромождения ничего не значащих названий.
— Помимо стычек со шранками, — говорил тем временем наследный принц, — у Зеума не было внешних врагов со времен Ранней Древности… дней, когда правил прежний аспект-император. В нашей земле события чтут больше, чем богов. Я знаю, что тебе это может показаться странным, но это правда. Мы, в отличие от вас, «колбасников», не забываем своих отцов. По крайней мере, кетьянцы ведут хроники! Но вы, норсираи…
Он покачал головой и возвел глаза к небу — шутливая гримаса, призванная дать Сорвилу понять, что его попросту поддразнивают. Кажется, все выражения лица говорят на одном и том же языке.
— В Зеуме, — продолжил принц, — у каждого из нас есть книга, в которой говорится только о нас, книга, которая никогда не заканчивается, пока сильны наши сыновья, наши самвасса, и в книге этой подробно описываются деяния наших предков и что они заслужили себе в загробной жизни. Важные события, такие как битвы или походы, подобные этому, — это узлы, которые связывают наши поколения, они делают нас единым народом. Поскольку все ныне происходящее связано с великими свершениями прошлого, мы чтим их больше, чем ты можешь себе вообразить…
Есть чему удивиться, подумал Сорвил. И есть откуда черпать силы. Разные страны. Разные традиции. Разный цвет кожи. И при этом все, в сущности, похожее.
Он не один. Как он был глуп, считая себя одиноким.
— Но я же забыл! — сказал Цоронга. — Говорят, что твой город простоял непокоренным почти три тысячи лет. Так же и Зеум. Единственная реальная угроза, стоявшая перед нами, восходит к временам кенейских аспект-императоров, которые послали против нас свои армии. Мы их называем «Три боевых топора»: Биньянгва, Амара и Хутамасса — битвы, которые мы считаем самыми славными моментами в нашей истории и молимся, чтобы погибшие там подхватили нас, когда мы рано или поздно выпадем из этой жизни. Поэтому, как ты можешь себе представить, имя «аспект-император» вырезано в наших душах! Вырезано!
То же можно было сказать и о Сакарпе. Трудно было себе представить, что один человек в состоянии вызвать подобный страх в противоположных концах света, что он способен вырывать с корнем королей и принцев далеких стран, как выпалывают сорняки, а потом пересадить их на одну делянку…
Неужели один человек может обладать такой силой? Один человек!
В возбуждении Сорвил понял, что ему надо делать. Наконец-то! Он чуть не вскрикнул, так внезапно и с такой очевидностью поразила его эта мысль. Он должен понять аспект-императора. Не слабость, не гордость и не глупость отца привели к падению Одинокого Города…
Только лишь неведение.
Взгляд наследного принца, пока он рассказывал, был обращен внутрь, лицо его светлело с каждым поворотом повествования и с каждым отступлением от темы, как будто каждый раз он делал маленькое, но очень важное открытие.
— Так что когда пришла весть о том, что Аувангшей отстроен заново… Можешь вообразить. Порой казалось, что, кроме Трех Морей и Новой Империи, других тем для разговоров не существует. Кто-то ликовал — те, кто устал жить в тени великих отцов, другие боялись, полагая, что гибель приходит ко всему сущему, так почему Великий Священный Зеум должен быть исключением? Мой отец числился среди первых, среди сильных, так я всегда считал. Посланники аспект-императора все изменили.
— Что произошло? — спросил Сорвил, чувствуя, что голос возвращает себе прежнее звучание. Цоронга такой же, как он сам. Возможно, сильнее, разумеется, опытнее, но точно так же запутался в обстоятельствах, которые привели его сюда, к этому разговору в диких заброшенных землях.
— В посольстве их было трое, два кетьянца и один «колбасник», как ты. Один из них с виду боялся, и мы решили, что просто он потрясен пугающим величием и роскошью нашего двора. Они подошли к отцу, тот сурово посмотрел на них сверху вниз, не покидая трона, — у моего отца это хорошо получалось, сурово смотреть.
— Они сказали: «Аспект-император шлет тебе свое приветствие, великий сатахан, и просит тебя отправить трех посланников на Андиаминские Высоты, дабы ответить сообразно».
Рассказывая, Цоронга наклонился вперед и обхватил колени руками.
— Отец переспросил: «Сообразно?»…
Принц умолк на мгновение, будто сказитель. Сорвил представлял себе всю эту сцену: помпезность и блеск двора великого сатахана, знойное солнце между толстых колонн, черные лица на галереях.
— Тогда эти трое вытащили изо рта бритвы и перерезали себе горло! — Цоронга сделал по-кошачьи резкое и короткое движение рукой. — Убили себя… прямо на наших глазах! Врачи отца пытались спасти их, остановить кровь, но ничего нельзя было сделать. Умерли прямо вот так, — он показал жестом и взглядом на место в нескольких футах перед собой, словно видя призраки погибших, — и тянули при этом какой-то безумный гимн, до последнего вздоха — пели…
Он напел закрытым ртом несколько тактов странной монотонной мелодии, устремив невидящий взгляд в воспоминания, потом повернулся к молодому королю Сакарпа с тоской и недоумением в глазах.
— Аспект-император подослал к нам трех самоубийц! Это было послание. «Видишь? Посмотри, что я могу! Теперь скажи: а ты такое сможешь?»
— И он смог? — ошеломленно спросил Сорвил.
Цоронга провел по лицу ладонью с длинными пальцами.
— Ке амабо хатверу го…
— Я слишком многого хочу от своего отца. Я знаю, что слишком строг. Только теперь я понимаю, какие извращенные обязательства навязывал ему поступок этих троих. Как бы ни ответил мой отец, он проигрывал… Может быть, можно было найти трех фанатиков, готовых достойно ответить на послание, но что же это было бы за варварство? Какие волнения поднялись бы среди кджинеты? А если бы в последний момент им не хватило решимости? Кого люди призвали бы к ответу за их позор? А если бы он отказался ответить сообразно, разве это не было бы признанием слабости? То же самое, что сказать: «Я в состоянии править так, как умеешь править ты…»
Сорвил пожал плечами.
— Он мог бы пойти на него войной.
— Думаю, что этот дьявол именно того и хотел! Мне кажется, в том и состояла ловушка. Провокация с восстановлением Аувангшея, за которой последовало это безумное начало установления дипломатических отношений. Подумай, что произошло бы, какая разразилась бы катастрофа, если бы мы вышли на бой против его заудуньянских войск. Посмотри на свой город. Ваши прадеды выдержали нашествие Мог-Фарау, отразили нападение самого Не-Бога! А аспект-император разбил вас за одно утро.
Эти слова тяжело повисли между ними, как свинцовая дробь на мокрой ткани. В этих словах не было обвинения, они не намекали на чью-то вину или слабость, это просто была констатация факта, который казался невозможным. И Сорвил понял, что возникший у него в голове вопрос — его открытие — задавали все, и задавали годами. Все, кроме истово верующих.
Кто такой аспект-император?
— Так что же сделал твой отец?
Цоронга презрительно фыркнул.
— Как всегда. Говорил, говорил и торговался. Видишь ли, Лошадиный Король, мой отец, верит в слова. Ему не хватает той храбрости, которую проявил твой отец.
Лошадиный Король. Вот как называют его все, понял Сорвил. Иначе бы Цоронга не произнес этот титул с такой легкостью.
— И что было?
— Были заключены сделки. Старые пердуны подписывали всякие договоры. На улицах и в залах Высокого Домьота стали перешептываться о слабости короля. И вот теперь я, наследный принц, здесь, заложником у чужеземного дьявола, притворяюсь, что еду на войну, а сам только и делаю, что плачусь «колбасникам» вроде тебя.
Сорвил понимающе кивнул, улыбнулся невесело.
— Ты бы предпочел судьбу моей страны?
Кажется, вопрос застал наследного принца врасплох.
— Сакарпа? Нет… Хотя порой, когда гнев берет верх над разумом, я… завидую… вашим мертвым.
Почему-то это упоминание о его разрушенном мире зацепило Сорвила, хотя все остальные слова благополучно пронеслись мимо. Саднящее сердце, набрякшие слезами глаза, тяжкие мысли — все, что осталось ему от украденной жизни, — все вернулось к нему с такой силой, что он не в силах был говорить.
Принц Цоронга наблюдал за ним с необычно серьезным выражением лица.
— Ке нулам зо…
— Подозреваю, что ты чувствуешь то же самое.
Молодой король Сакарпа поглядел на красный диск вина в своем бокале и сообразил, что еще не сделал глоток. Не просто глоток — вся его боль, казалось, сосредоточилась в этом пустяковом действии. Всего каких-то несколько недель назад ему достаточно было взять в руки бокал вина, и это само по себе становилось поводом для ликования, еще одним значительным символом наступления взрослости, к которой он так отчаянно стремился. Как он ждал свою первую Большую Охоту! А теперь…
Перенестись из мирка смехотворно маленького в мир огромный, пугающе раздувшийся… Это сводило с ума.
— Ты не представляешь, насколько ты прав, — сказал он.
Сорвил многое обрел в обществе Цоронги, больше, чем он был готов признаться даже самому себе. Он был готов согласиться, что нашел дружбу, поскольку то был Дар, ценимый равно людьми и богами, особенно дружба с таким решительным и достойным человеком, как зеумский принц. Он не мог не признать, что нашел облегчение страданий, хотя и стыдился этого. По странной причине, все люди находят утешение в том, что другие разделяют не только их убеждения, но и их горе.
Но не мог он признаться в том, что облегчение он обрел от простого разговора. Истинный конный князь, герой вроде Ниехиррена Полурукого или Орсулееса Быстрого, испытывал к речи ту же высокомерную неприязнь, с которой относился к физиологическим отправлениям тела, к тому, что люди делают исключительно по необходимости. Сакарп черпал силу в отграниченности, в отсутствии связей с прочими болтливыми народами — Уединенным Городом он назывался не напрасно, — и его великие сыны старались показать, что и они поступают так же.
Но Сорвилу было одиноко. С тех пор как он присоединился к Наследникам, его голос оказался запечатан у него в голове, как в кувшине. Душа обратилась внутрь, еще больше запутавшись в дебрях непослушных мыслей. Он бродил как в тумане, как будто заболел болезнью кружения, которая встречается у лошадей, когда они ходят бессмысленными спиралями, пока не упадут замертво. Он тоже был близок к тому, чтобы упасть замертво, он был на грани безумия от угрызений совести, стыда и жалости к себе — больше всего жалости к себе.