Слова спасли его, хотя он только вскользь говорил о своей боли. Когда в тот первый вечер он покидал шатер Цоронги, он опасался в основном, что зеумский принц, невзирая на все свои заверения в обратном на словах и на деле, нашел своего нового знакомца столь же неотесанным и неприятным в общении, как подразумевало прозвище, которым он называл норсирайцев: «колбасники».
Сорвил боялся вернуться в темницу своего неумелого языка.
На следующий день оказалось, что Цоронга, напротив, пригласил его на верховую прогулку со своей свитой, где Сорвил, благодаря неутомимому голосу Оботегвы, очутился в самой гуще непривычных беззаботных и порой безудержно веселых шуток, которыми перебрасывались Цоронга и его «подпора», как зеумцы называли своих дружинников. Этот день стал для Сорвила, пожалуй, первым хорошим днем за последние недели, если бы не внезапное появление командира Наследников — бывалого вояки-капитана по имени Харнилиас, или, как его называли, Старого Харни. Седовласый мужчина без церемоний въехал в середину компании, громоздкий от тяжелых доспехов и властного вида, и обвел собравшихся широким взглядом, перебирая по очереди все лица. Обратился он к Оботегве, даже не взглянув в сторону Сорвила. Но молодой король отнюдь не удивился, когда старый облигат повернулся к нему и сказал:
— Вас хочет видеть генерал… Сам Кайютас.
С того момента, как принц империи вызывал его к себе, Сорвил видел его не раз, но лишь мельком, в гуще всадников; его непокрытая голова сверкала под степным солнцем, синий плащ переливался на изгибах и складках ткани. Каждый раз Сорвил ловил себя на том, что вытягивает шею и таращится, словно сагландский деревенщина, тогда как следовало бы фыркнуть и посмотреть в другую сторону. Сорвил вечно сражался за какие-то мелкие крохи собственного достоинства, всегда проигрывал, но тут было иное. Вид генеральского боевого штандарта, который на протяжении нескольких дневных переходов маячил перед ним почти постоянно, притягивал к себе взгляд, как магнит. Это было какое-то необъяснимое наваждение. Сорвил ехал и смотрел, смотрел, а когда толпа расступалась…
Вот он. Казалось бы, такой же человек, как и любой другой.
Но нет. Анасуримбор Кайютас был не просто могуществен — он был сильнее, чем можно ожидать от сына человека, который убил короля Харвила. Сорвил будто видел Кайютаса в ином обрамлении, на более значительном фоне, чем бесконечный изумрудный простор Истиульских равнин.
Казалось, что Кайютас — олицетворение, а не человек. Частичка рока.
Пока Сорвил шел короткое расстояние до группы белых шатров ставки генерала, он едва совладал с чувством незащищенности и уязвимости, таким сильным, что по коже пробегали мурашки. Нежелание идти тревожно билось в груди ударами кулака. В ушах звучали слова, которые изрек принц во время их последней встречи: «Мне достаточно глянуть тебе в лицо, чтобы увидеть твою душу, конечно, не так отчетливо, как увидел бы отец, но достаточно, чтобы почувствовать, что такое ты или любой другой, кто передо мной стоит. Я вижу глубину твоей боли, Сорвил…»
Это было сказано всерьез, не так, как, по выражению сакарпцев, «меряются языками», желая устрашить похвальбой и показной бравадой. Он просто сообщил все как есть — и Сорвил это прекрасно понимал. Анасуримбор Кайютас проникал взглядом сквозь высокомерную манеру Сорвила, его ненадежную маску гордости — в самое нутро.
Как? Ну как воевать против таких людей?
Когда Сорвил подошел к генеральскому штандарту с лошадью и Кругораспятием, в мыслях его царила паника. Как неприятно, когда про тебя всё знают…
И тем более сейчас, и тем более — этот человек.
Под простым навесом толпилась смешанная когорта солдат. На некоторых были доспехи и малиновые мундиры кидрухильской гвардии генерала; они стояли по стойке «смирно»; у других под латами был зеленый шелк, и они расхаживали свободно — филларианцы, как потом узнал Сорвил: личные телохранители императорской фамилии. Светловолосый кидрухильский офицер пролаял ему какие-то бессмысленные слова и кивнул, увидев его явное непонимание — можно подумать, кроме Сорвила, других таких идиотов не существовало.
Через несколько секунд он очутился в командирском шатре. Как и прежде, внутри было просторно, обстановка осталась скромной и почти лишенной украшений. На западных стенах горело заходящее солнце, окрашивая все вокруг радужным светом. Трудно было представить себе больший контраст с шатром принца Цоронги, с вычурной роскошью и полумраком углов. «В нашем доблестном войске считается, — припомнил Сорвил слова зеумского принца, — что привилегиям благородного звания не место во время похода».
Только что нужно. Только самое необходимое.
Кайютас сидел, как и в прошлый раз, за тем же самым заваленным свитками столом, только теперь не читал, а выжидающе поглядывал на Сорвила. Справа от генерала сидела красивая женщина в угольно-черном платье с золотой отделкой. Ее льняные волосы были заплетены в косы и уложены вокруг головы. Сестра Кайютаса, понял Сорвил, заметив в лице фамильное сходство. Темногривый брат Кайютаса, Моэнгхус, вразвалку расхаживал чуть поодаль, во все стороны щетинясь оружием. В напряженном воздухе стояла влажность, как бывает после горячих споров.
Женщина разглядывала его с веселым и откровенным любопытством, как тетушка, увидевшая, наконец, ребенка своей сестры, которого так долго расхваливали. «Муирс кил тиерана йен хул», — сказала она. Хотя взгляд не сдвинулся с места, по наклону головы Сорвил понял, что она обращается к стоящему сзади нее Моэнгхусу.
Смуглый имперский принц ничего не ответил, лишь глаза его сверкнули, как два кусочка неба. Кайютас оглушительно расхохотался.
Сорвил почувствовал, что к лицу прилила кровь. Они едва ли старше его, но он здесь — мальчишка, это ясно. А у Цоронги — то же самое? У каждого ли, кто предстает перед ними, они вызывают такие чувства?
— Хорошо ли заботится о тебе Порспариан? — спросил генерал на сакарпском.
— Как и следовало ожидать, — ответил Сорвил, почувствовав фальшь собственных слов. Раб-шайгекец прилежно обслуживал его скромные потребности — это правда. Но религиозное рвение старика беспокоило его: Порспариан вечно молился над маленькими ртами, которые он выкапывал, постоянно скармливая холодной земле теплую пищу, и все время… благословлял молодого короля.
Ладно хоть больше не было таких историй, как в первую ночь.
— Ладно, — кивнул Кайютас, хотя на едва заметное мгновение по его лицу пронеслась тень. — Мой отец выбрал тебе наставника, — продолжил он тоном человека, уверенного, что слушателю не терпится услышать новость, — это колдун Завета по имени Тантей Эскелес. Достойный человек, как рассказывают. Он будет сопровождать тебя остаток похода, на ходу учить тебя шейскому… Надеюсь, что ты доверишься его мудрости.
— Разумеется, — сказал Сорвил, не зная, что думать. Моэнгхус и безымянная женщина продолжали неотрывно смотреть на него, каждый по-своему пренебрежительно. Сорвил смотрел себе под ноги и кипел от злости.
— Что-нибудь еще? — спросил он, с большим раздражением, чем намеревался.
Он же король! Король! Что сказал бы отец, увидев его сейчас?
Генерал Кайютас громко рассмеялся, что-то сказал на том же языке, на котором несколько минут назад говорила женщина.
— Боюсь, что да, — без усилий продолжил он на сакарпском и ехидно глянул на сестру. Сорвил вдруг вспомнил ее имя: Серва. Серва Анасуримбор.
— Тебе может показаться, — продолжил светловолосый генерал, — что во время предприятий, подобных нашему, грань между дерзостью и святотатством довольно расплывчата. Но есть те, кто… следит за такими вещами. Те, кто ведет счет.
В его тоне прозвучало нечто такое, что заставило Сорвила поднять взгляд. Кайютас сидел, наклонившись вперед и поставив локти на колени, и белый шелк одежд сложился у него на уровне шеи лучащимися арками. Позади него, явно скучая, его брат отвернулся в сторону и вонзил зубы в кусок вяленого мяса. Но женщина продолжала смотреть все так же пристально.
— Ты — король, Сорвил, и когда вернешься в Сакарп, будешь править так же, как правил твой отец, все твои привилегии останутся при тебе. Но здесь ты солдат и вассал. Ты будешь приветствовать всех сообразно их рангу. В присутствии меня, моего брата и моей сестры ты будешь преклонять колена и опускать голову, так что когда ты смотришь перед собой, твой взгляд будет устремлен в точку на некотором расстоянии от тебя. После этого ты можешь посмотреть на нас прямо: это твоя королевская привилегия. Когда же ты встретишь моего отца, при любых обстоятельствах, ты должен коснуться лбом земли. И не поднимать на него глаза, если тебе не предложат. Все люди — рабы перед моим отцом. Тебе понятно?
Тон был вежливым, слова вполне дипломатичны, и тем не менее, в них слышалась жесткая нотка взыскания.
— Да, — услышал себя Сорвил.
— Тогда покажи.
Ветерок надувал восточные брезентовые стены шатра. Веревки скрипели и постанывали столбы. В воздухе горело напряжение, как будто трещали старые угли в полузатухшем костре, так что дышать было не только неприятно, но и опасно. Все случилось помимо его желания: колени попросту подогнулись, сложились, как жесткая кожа, и упали на жесткую циновку, расстеленную на полу. Подбородок опустился к шее, словно не в силах удерживать накопившуюся тяжесть. Сорвил понял, что смотрит на сандалии императорского принца, на белую кожу и жемчужные ногти, на желто-оранжевые мозоли, поднимающиеся вверх по подушечкам больших пальцев.
«Прости меня…»
— Превосходно. — Последовала мертвая пауза. — Я знаю, что это было нелегко.
У Сорвила застыли все жилы, стиснув скелет — стиснув кости его отца. Он еще никогда не был так неподвижен — и так нем. И это тоже почему-то обращалось обвинением против него.
— Ну же, Сорвил. Встань, прошу тебя.
Он сделал, как было приказано, не прекращая глядеть генералу на ноги. Поднял взгляд он, только когда молчание стало непереносимым. Даже в этом они были непобедимы.
— У тебя появился друг, — сказал Кайютас, глядя на него с видом добродушного дядюшки, желающего выведать какую-то правду, которую племянник не хочет ему рассказать. — Кто это? Цоронга? Да. Вполне понятно. У него этот переводчик… Оботегва.
Потрясение молодого короля было столь велико, что он забыл следить за своим выражением лица. Шпионы! Ну конечно, они следят за ним… Порспариан?
— Шпионы мне не нужны, Сорвил, — сказал принц, ухватив мысль с его лица. Он откинулся назад и, засмеявшись, добавил:
— Мой отец — бог.
Глава 11
Оствайские горы
Поскольку все люди считают себя добродетельными и поскольку ни один добродетельный человек не поднимет руку на невинного, человеку нужно всего лишь ударить другого, чтобы превратить его в злодея.
Нулла Вогнеас. «Циниката»
Если две причины могут приводить к истине, тысяча ведут к заблуждению. Чем больше шагов делаешь, тем скорее собьешься с дороги.
Айенсис. «Теофизика»
Ранняя весна 19-го года Новой Империи (4132 год Бивня), Оствайские горы
Скальперы называли эту гору Зиккурат, очевидно из-за плоской вершины. Никто среди Шкуродеров не знал ее настоящего названия — может быть, даже Клирик подзабыл. Но Ахкеймион видел ее во сне множество раз. Энаратиол.
Когда нечеловек впервые заговорил о Черных пещерах, Ахкеймион думал только об экспедиции, о том, чтобы достичь Сауглиша к середине лета. Но когда они в этот вечер разбили лагерь, чувство облегчения почти испарилось, и на Ахкеймиона навалилось осознание того, на что они… замахнулись — иначе не скажешь. Мир был стар, усыпан древними и забытыми опасностями, и за исключением Голготтерата, мало какие из них могли сравниться с Кил-Ауджасом.
У Шкуродеров были свои предания. Поскольку Зиккурат закрывал с юга подходы к перевалу Охайн, он и заброшенный дворец нелюдей у его основания были предметом бесконечных разговоров у костра. Немногочисленные обрывки фактов уже давно сгорели в топке более ярких домыслов, а то, что осталось, было уже отъявленной выдумкой. Мор. Массовое бегство. Вторжение завоевателей. Кажется, были смешаны все возможные истории, чтобы объяснить судьбу Черных пещер, но только не подлинная их история.
Это была Обитель.
Когда Ахкеймион начал рассказывать настоящую историю, он оказался в центре всеобщего внимания, так что даже становилось забавно: суровые воинственные мужчины ловили его слова, как дети, задавали такие же простодушные вопросы, глазели на него с таким же робким нетерпением. Ксонгис, например, начал громко подсказывать, что, по его мнению, должно случиться дальше, но тут же одергивал себя и переходил на приглушенное бормотание. Ахкеймион посмеялся бы, если бы не понимал, что значит быть оторванными от всего, как эти люди, если бы не знал за словами способность брать под защиту осиротевшее настоящее.
— Подлинное имя этой горы, — рассказывал он им, — Энаратиол.
Дымящийся Рог.
Пока он говорил, все больше и больше Шкуродеров подсаживались к их костру, подошли и Сарл с Киампасом. Мимара сидела, прижавшись головой к плечу Ахкеймиона, и каждый раз, когда он смотрел на нее, он видел ее поднятый вверх пытливый взгляд. Языки пламени вздыбливались и сплетались на горном ветру, и он с наслаждением грелся в их горячем свете. Выпав из облаков, горячее багровое солнце приостановилось у горных пиков и соскользнуло вниз, за неровные зубы гор, утягивая за собой сжимающуюся пелену золотых, фиолетовых и синих красок. Пологие склоны и отвесные стены стали еще чернее, земля как будто взметнулась к горизонту.
Он рассказывал им о нелюдях, кунуроях, о блеске их цивилизации Первого Века, когда люди жили как дикари, а Бивень еще не был написан. Он рассказывал им о Куъяара Кинмои, величайшем из нелюдских королей, и о войнах, которые он вел с инхороями, упавшими из пустоты в окружении огня, и о том, что после этих войн выжившие остались бессмертными, лишились своих жен и больше не имели воли сопротивляться Пяти Племенам людей. А потом он рассказал им о Первом Апокалипсисе.
— Если хотите взглянуть на руины, далеко ходить не надо, — сказал он, кивая на сухой пригорок, где в одиночестве сидели Капитан и его помощник нечеловеческого племени, — посмотрите на вашего Клирика. Изможденный. Истощенный. Когда-то для нас они были то же, что мы — для шранков. Для многих из нелюдей мы и впрямь были не лучше шранков.
Он рассказал им о Меорийской империи, о великом племени Белых Норсираев, которое некогда правило всеми землями по Длинной стороне гор, как называли скальперы эти пустынные края — свои охотничьи угодья. Он рассказал, как империя погибла от рук Не-Бога и как великий герой Ностол бежал на юг с остатками своих людей и нашел прибежище в землях Гин’йурсиса, нелюдского короля Кил-Ауджаса. Он описал, как вдвоем они, герой и король, разгромили Не-Бога и его Консульт близ перевала Катхол и тем самым получили передышку на год для всего мира.
— Но к чему это приводит, — спросил он, глядя на лица по другую сторону костра, — когда ангелы ступают по той же самой земле, где ходим мы? Что бывает, когда ты безнадежно находишься в тени, прозябаешь в сиянии славы другой расы? Восхищаться? Преклонять ли колени и признать их? Или завидовать и ненавидеть?
— Ностол и его сподвижники-меори — ненавидели. Лишенные всего, они поддались алчности, а поддавшись алчности, принялись злословить на тех, кого жаждали обобрать. Они поступили так, как поступают все люди, вы, я, на протяжении всей нашей жизни. Они перепутали потребность и всеобщую справедливость, свое желание и закон. Обратившись к запутанным строкам своих писаний, они вытащили на свет те мысли, которые могли послужить их бесчеловечным намерениям.
— Какое вероломство, — вполголоса проговорила прижавшаяся к его боку Мимара.
— Это была Обитель, — ответил Ахкеймион. Далее он рассказал три версии истории, как он их знал. В первой Ностол подучил своих вождей и танов добиться любви эмвамских наложниц, рабынь, которые давно заменяли нелюдям погибших жен. Ностол, пояснил он, надеялся спровоцировать нелюдей на акт насилия, которым он мог бы воспользоваться как поводом объединить своих людей для задуманных им зверств. Очевидно, меорцы с рвением принялись исполнять его приказы, оплодотворив не меньше шестидесяти трех наложниц.
— Как говорится, вышло некстати, как пукнуть в спальне королевы! — воскликнул Поквас.
— Воистину, — сказал Ахкеймион, нарочитой серьезностью тона лишь усиливая всеобщий смех. — К тому же в глубине Кил-Ауджаса окон нет…
Во второй версии, сам Ностол соблазнил Вейукат, которую нелюдской король ценил выше всех своих прочих наложниц, поскольку она дважды доносила его семя до беременности, хотя и не до разрешения от бремени — среди тех немногих человеческих женщин, которым это удалось. В этом варианте истории нелюди Кил-Ауджаса возрадовались, полагая, что ребенок, если будет женского пола, станет провозвестником возрождения их умирающей расы — но обнаружили, что родившийся мальчик вполне человеческий. Вследствие чего ребенок, которого, по легенде, звали Сваностол, был предан мечу, и это вызвало гнев, который требовался Ностолу, чтобы спровоцировать своих меорцев.
В третьем варианте, Ностол приказал вождям и танам соблазнить не эмвамских женщин, но высших среди знати нелюдей, ишроев, зная, что всколыхнувшиеся в результате страсти вызовут требующиеся ему волнения. Это, всегда считал Ахкеймион, наверняка самая правдоподобная история, поскольку многие современные хроникеры помещали падение Кил-Ауджаса в пределах года от битвы при перевале Катхоль — время едва ли достаточное для развития сюжетов, включающих в себя соблазнение, беременность и рождение ребенка. И еще третья история согласовывалась с запомнившимися ему обрывками снов Сесватхи.
Тем не менее, каждая из версий обладала своими поэтическими достоинствами, и все три вели к одному и тому же: войне между людьми и нелюдьми.
Огонь мятежа залил пещеры. Ярость шла по пятам за горем, к низким потолкам вздымались обнаженные клинки и падала на резные полы голая кожа. Ахкеймион рассказывал о коридорах, перегороженных пиками, о подземных домах, охваченных пламенем. Он описывал обезумевших и отчаявшихся людей, которые, привязав хоры на шею и стеная, бредут по непроходимым пещерам. Он рассказал о слепых взглядах ишроев, чьи заклинания трещали по запутанным, как лабиринт, залам. Поведал, как Ностол, с испачканной бородой и запекшейся кровью в волосах, поверг короля нелюдей, который рыдал и смеялся, сидя на своем троне. Как он убил Гин’йурсиса, древнего и славного.
— Храбростью и жестоким коварством, — сказал Ахкеймион, чувствуя на лице жар костра, — люди сделались хозяевами Кил-Ауджаса. Часть нелюдей попряталась, со временем их отыскали, при помощи голода или железа, это уже было не важно. Другие спаслись бегством через подземные ходы, о которых не знает ни один смертный. Может быть, они до сих пор скитаются, как Клирик, всеми позабытые, несущие на себе проклятие одного-единственного воспоминания, которое никак не померкнет, обреченные заново проживать Падение Кил-Ауджаса до скончания времен.
Тени гор поднялись до небесного свода, и небо было таким глубоким и полным звезд, что бередило душу, даже если не всматриваться, а только бросить на него беглый взгляд. Старого колдуна пробирал холод.
— Я слышал эту историю, — отважился подать голос Галиан, когда наполненная ветром тишина стала свинцовой, и протянул к огню руки. — Поэтому на галеотцах лежит проклятие неуспокоенности, да? Беглецы, о которых ты рассказываешь, были их предками.
Несколько галеотских охотников жалобно вздохнули.
Ахкеймион поджал губы и покачал головой, так что почувствовал себя мудрым, как огонь, и печальным, как горы.
— Король Кил-Ауджаса не был столь разборчив, умирая, — сказал он, уставив взгляд в пульсирующие угли. — По легендам, это проклятие лежит на всех людях. Все мы — сыны Ностола. На всех нас печать его нравственной слабости.
Утро явило безоблачные небеса; по выгнутому хребту гор, который уходил к самому горизонту и терялся в пурпурной дали, было видно, как чист воздух, а холод измеряла белизна, венчавшая изломанные вершины. Зарождающийся солнечный свет сиял на свисающих полях снега, вспыхивал золотом и серебром. От созерцания всего этого перехватывало дух.
Почти не переговариваясь, экспедиция навьючила мулов и двинулась в сторону Зиккурата. Дорогу, которую лорд Косотер обозначил как Нижнюю, можно было назвать как угодно, но только не низкой. Мало того, что она была не более чем тропинкой, она чаще уходила вверх, чем наоборот, повторяла очертания линии вершин, а потом резко шла вниз, выходя на какой-то овражистый участок, чтобы потом взять еще большую высоту. Но неизменно, каким бы окольным путем она ни шла, она подбиралась к огромной расщелине, которая обегала все выступающее основание Зиккурата. Какие бы причудливые препятствия ни выстраивала перед ними Нижняя дорога, расщелина неизменно показывалась вновь и вновь, увеличиваясь в размерах, становясь все темнее, все зловещее, по мере того как открывались все новые черты ее облика.
Мощные дубы и вязы, встречавшиеся им раньше, остались позади, сменившись (в тех местах, где деревья вообще росли) костлявыми тополями и скрюченными панданусами. Почти все время приходилось топать по целым плато голого камня, окруженного остатками прошлогоднего папоротника, который трепал ветер. Казалось, что все вокруг дрожит от холода. Все, что когда-то было живым.
Было далеко за полдень, когда они спустились к нескольким стекающимся вместе ущельям у начала большой расщелины. К этому времени Зиккурат занимал уже все небо впереди, заставляя разговоры робко умолкнуть. Брели вперед в каком-то оцепенении. Забыта была Сокровищница, как и другая будоражившая мысли приманка — бедра Мимары. То ли смиренность овладела всеми, при виде того, как потрясается опора существования, когда сама земля, разрушенная и истерзанная, встала откосами и склонами, вздыбилась до таких высот, что могла затмить солнце и облака, не то что надежды ничтожных людей. То ли сокрушала дух тяжесть невыразимого, давил жесткий костяк мира, который воздымал здесь свои рога, распялившие полог небес. Титанические пропасти, расстояния, повергающие воображение в прах, уходящие за облака пространства. Шкуродеры, каждый по-своему, понимали, что перед ними первообраз, которому, неуклюже копируя богов, в своих делах пытались следовать тираны и вместо гор создавали монументы, а взамен движения сил природы устраивали шествия и парады. Здесь представал изначальный порядок, мир как таковой — слишком огромный и стихийный, чтобы называть его божественным и священным.
Слабели колени, как при виде всякого истинно величественного зрелища.
Зиккурат стал не просто горой, но идеей, выраженной не в призывах и монументах, но в грандиозности, в чертах, которые вобрали в себя мудрость и внушали человеку: «Ты ничтожен…» Мал и ничтожен.
И теперь охотники по доброй воле шагали в промежутках между этими древними пальцами.
Небо сжалось до узкой сияющей щели. Воздух стал сухим и застывшим, словно ввалившийся рот мертвеца.
Кианец Сутадра первым заметил, что они идут по остаткам какой-то старой дороги. Казалось, их сбивал какой-то причудливый обман зрения — как только они различили признаки дороги, невозможно было поверить, что раньше они ничего не замечали. Какие-то потоки, возможно талая вода, прорыли длинный извилистый желоб, который шел вдоль тропы и временами пересекал ее, размыв широкие плиты некогда, вероятно, помпезного пути для процессий. Открытие особого восторга не вызвало. Как показалось Ахкеймиону, Шкуродеров тревожило, что они шагают по следам пышно разодетых королей и блестящих армий, а не простых путников, вроде них самих. Обычная тропа придает спокойствия, уверенности в том, что мир, по которому идет человек, не смеется над ним.
Прошло несколько часов, прежде чем они завернули за последний поворот и увидели ее перед собой. Потрескавшаяся стена вздымалась так высоко, что сводило шею. Эта громада потрясала, как могут потрясать только нерукотворные чудеса. Причудливые линии разломов и следы тысячелетнего выветривания, камень, вылепленный случайностью и тайной. Черные каменные выступы обросли подбрюшьем из мха. В длинных трещинах покачивалась чахлая трава. И в середине всего этого, словно алтарь разума и воли, — огромной величины Обсидиановые Ворота, возвышавшиеся над руинами древней крепости.
Артель сгрудилась на плите перед вратами. Люди замедляли шаги и целыми группами останавливались, раскрыв рот. Шкуродеры ожидали увидеть немало, долго мечтали об овеянной легендами цели своего пути, но к тому, что открылось перед ними, оказались не готовы. Ахкеймион видел это по тому, как вытягивались их шеи и округлялись глаза, как у посланцев какого-нибудь дикого, но гордого народа, которые стараются побольше разглядеть, преодолевая свой восторженный ужас. Проход был открыт — овал непроницаемой черноты в углублении под огромным арочным сводом, отделанном резьбой, которая создавала обрамление для других, более глубоко расположенных барельефов, так что изображенные на них сцены обладали пугающей силой. Все поверхности покрывали изображения фигур нелюдей, стершиеся настолько, что едва можно было отличить, кто одет в доспехи, а кто обнажен, кто застыл в древних триумфальных или в церемониальных позах. Пастухи с ягнятами на плечах. Воины, отражающие нападение львов и шакалов. Пленники, подставляющие оголенные шеи под мечи принцев. И прочее, и прочее, вся жизнь древних людей в миниатюре. Справа и слева от порога стояли четыре колонны. Внешние две достигали высоты нетийских сосен, но были полыми, представляя собой огромные цилиндры из переплетенных фигур и лиц; две внутренних были сплошными, и их обвивали три змеи, головы которых терялись высоко в сводчатом полумраке, а заканчивающиеся погремушками хвосты образовывали трехопорное основание каждой колонны.
Тишину наполнили проклятия. Кто-то бормотал вполголоса, другие говорили довольно громко. Столь потрясала изысканность и богатство фигур и деталей, что изображения, казалось, были не созданы, а открыты, словно скалы вокруг — это грязь, смытая с окаменевших персонажей. Даже наполовину разрушенные, врата были слишком велики, слишком прекрасны, деталей было слишком много и слишком много было вложено в них труда — это великолепие тяжко было выносить, оттого что оно предъявляло непомерно высокие требования для простых бесхитростных душ. Здесь хотелось бороться и победить.
Ахкеймион впервые понял всю отвратительную неприглядность предательства Ностола.
— Что мы делаем? — шепотом спросила стоявшая рядом Мимара.
— Вспоминаем свое прошлое… как мне кажется.
— Смотрите, — безо всякого выражения сказал Ксонгис. — Еще артели… — Он кивнул на левую «змеиную» колонну: на нижних «кольцах» были выцарапаны символы, выглядевшие на потертых чешуйках змеиной кожи белыми детскими каракулями. — Это знаки разных артелей.
Шкуродеры собрались в кружок, стараясь не нарушить воображаемую черту вдоль обращенной ко входу стороны колонны. Ксонгис привстал на колено между двумя хвостами, которые поднимались, как корни, каждый толще человеческого тела. Он провел всей ладонью по каждой отметине, как проверяют, идет ли еще тепло от погасших углей. Шкуродеры вслед за ним по очереди называли экспедиции, которые узнавали в символах. На изображении плачущего глаза он задержался.
— А этот, — со значением оглянулся он, — нарисован позже всех.
— «Кровавые кирки», — нахмурившись, сказал Галиан. — Значит, они ушли?
— Больше двух недель назад, — ответил Поквас.
Установившееся молчание длилось дольше, чем следовало. Что-то было щемящее в этих украдкой выцарапанных отметинах, что-то беспомощно-детское, отчего древние строения, возносящиеся до неба, казались громоздкими и непобедимыми. Царапины. Дурашливые картинки. Они явно были оставлены представителями низшей расы, обязанной победами не благородству оружия и разуму, а вероломству и превратностям фортуны.
— Гляди, — услышал Ахкеймион шепот Киампаса, обращенный к Сарлу. — Вон…
Ахкеймион посмотрел в ту сторону, куда он показывал пальцем, и увидел нечто напоминающее галеотский треугольный щит, вытянутое и узкое изображение которого было нарисовано на нижних кольцах обвивающих столбы гадов.
— «Высокие щиты», как я и говорил.
— Да не они это, — резко встрял Сарл, как будто от одного произнесения вслух слова могли стать верными. — Их кости лежат на Длинной стороне.
С этими словами он нагнулся и взял под ногами камешек. На глазах у всех он начал царапать на спине одной из змей знак Шкуродеров: челюсть с зубами.
— Хотел бы я знать, — сказал Сарл, чей скрипучий голос на фоне величественных сооружений прозвучал тонко и резко, — как так могло получиться, что мы добрались сюда только сейчас.
Его мысль была понятна. Шкуродеры были легендой, так же как и это место, а все легенды рано или поздно притягиваются друг к другу — этот мотив пронизывает все сущее. В этом была своя логика.
— Вот уж тропа так тропа, ребятки! — Лицо его сморщилось в довольной усмешке.
Клирик тем временем вышел вперед, легко пересек бесплотную границу, которая удерживала остальных, и не спеша повернулся по сторонам.
— Где вы все? — выкрикнул он так яростно, что даже самые стойкие из Шкуродеров вздрогнули. — Ворота без охраны? И это когда мир становится темнее? ЭТО возмутительно! Позор!
Несмотря на свою стать, на фоне зияющей вокруг него черной пасти он казался беспомощной яростной букашкой. Только мощь колдовской Метки выдавала его силу.
— Кункари! — гремел он, впадая в неистовство. — Джисс! Кункари!