— Но как, Майта? Как они могли проникнуть так глубоко? Это обычная секта. И не ведь кого-нибудь, а саму Мать Рождений!
Шрайя поскреб в бороде, глянул на двух мужчин, стоявших справа и слева от нее.
— Возможно, это нариндары. У них могут быть для этого… необходимые навыки.
Нариндары. Известная в далеком прошлом секта убийц.
— Но ты сам не очень в это веришь?
— Я не знаю, чему верить. Ход был тонкий, это точно. Не важно, являлась ли Шарасинта лишь номинальной главой, но она была для нас прямой дорогой к цели, нашим средством установить контроль над ятверианцами изнутри или хотя бы изнутри их перессорить…
Финерса одобрительно кивнул.
— Теперь она стала не нашим, а их оружием.
Эсменет пришла к такому же выводу чуть раньше, в ту секунду, как вошла в забрызганную кровью переднюю. Во всем обвинят не кого-нибудь, а именно ее. Сперва слухи о Воине Доброй Удачи, потом убита сама ятверианская матриарх, находясь в гостях у императрицы. И не важно, что обвинения будут неуклюжи и абсурдны. В глазах толпы жестокость этого деяния будет свидетельствовать о страхе Эсменет, а ее страх позволит предположить, что она верит слухам, что, в свою очередь, будет означать, что аспект-император и впрямь демон…
Все это попахивало началом катастрофы.
— Мы должны сделать так, чтобы ни слова о случившемся не выскользнуло наружу, — услышала она собственный голос.
Все, кроме шрайи, отвели глаза.
Она кивнула, попытавшись превратить свое раздраженное фырканье в обычный выдох.
— Наверное, мы уже опоздали…
— Дворцовые территории слишком обширны, ваше великолепие, — извиняющимся тоном произнес Финерса.
— Значит, мы должны перейти в наступление! — воскликнул Имхайлас. До сего момента статный экзальт-капитан старался укрыться от ее высочайшего внимания, в уверенности, что вся вина будет возложена на него. Безопасность дворца целиком находилась в его ведении.
— Так или иначе, это правда, — сказал мрачный Майтанет. — Но нам надо подумать еще кое о чем…
Эсменет машинально, не отдавая себе отчета разглядывала посеревшего телохранителя Шарасинты. Запах разложения уже носился в воздухе, как будто кто-то взмутил осадок в воде. Не абсурдно ли, что они завели весь этот разговор — устроили целый военный совет — здесь, рядом с теми самыми косвенными уликами, которые надеялись сокрыть. Погибли люди, загублены жизни, а они стоят и строят заговоры…
Правда, живым всегда приходится переступать через мертвых — чтобы не присоединиться к ним.
— Мы должны сделать так, чтобы это преступление было открыто осуждено, — сказала она. — Мало кто нам поверит, и тем не менее, необходимо начать расследование и назначить человека, известного своей принципиальностью, экзальт-инквизитором.
— Кого-нибудь из патриархов других сект, — сказал Майтанет, задумчиво изучая ковры. — Йагтруту, например… — Он поднял глаза и встретился с ней взглядом. — В вопросах соблюдения законности в отношении религий этот человек отличается такой же неистовостью, как и его бог-покровитель.
Эсменет одобрительно кивнула. Йагтрута был патриархом момиан и прославился не только тем, что был первым туньером, достигшим столь высокого звания, но и своим признанным благочестием и прямотой. Известно было, что он проделал путешествие через весь Менеанор от Тенриера до Сумны на простой лодке — высочайший акт веры. Но главное, его варварское происхождение служило ему защитой от скверны влияния шрайских и императорских чиновников.
— Превосходно, — сказала Эсменет. — А пока нужно немедленно найти эту Псатму Наннафери…
— Совершенно с вами согласен, ваше великолепие, — сказал Имхайлас, кивая с таким пафосом, что это выглядело почти комично. — Как говорят кхиргви, у безголовой змеи и зубов нет.
Эсменет нахмурилась. У капитана была привычка фонтанировать бессмысленными изречениями — взятыми, без сомнения, из какого-то популярного списка афоризмов. Обычно эту манеру она находила милой — ей не чуждо было снисхождение к причудам красивых мужчин, особенно если поводом для этих причуд служила она сама, — но не в такой скорбный момент и не рядом со следами зловещей резни.
— Боюсь, что мне больше нечего добавить, ваша милость, — сказал Финерса, обводя взглядом сцены сражений и триумфов на стенах. — Мы по-прежнему полагаем, что она где-то в Шайгеке. Только полагаем. Но когда по всей реке Семпис орудуют фаним… — Его взгляд двинулся в обратный путь и, встретившись со взглядом Эсменет, дрогнул.
Эсменет поморщилась, давая понять, что видит всю затруднительность положения. После многих лет скитаний, Фанайял аб Каскамандри вдруг начали проявлять агрессивность, и агрессивность чрезвычайную, так что практически перерезали сухопутные пути в Эумарну и Нильнамеш и, согласно последним докладам, перешли к штурму крепостей на самой реке — используя ни больше ни меньше как кишаурим! Весь Шайгек лихорадило — именно такого рода беспорядки и были нужны Верховной Матери.
Это слабость, поняла Эсменет. Они чуют слабость, все враги Новой Империи, будь они язычниками или правоверными.
— Если вы не отдадите приказ об аресте Верховной жрицы, — продолжил Финерса, — эту Наннафери мы попросту не найдем.
Под «арестом» он, разумеется, имел в виду пытки. Эсменет посмотрела на Майтанета.
— Мне надо подумать… Может быть, если наш экзальт-инквизитор будет готов возложить вину за убийство Шарасинты на распри внутри самой секты, то у нас появится необходимый нам предлог.
Шрайя Тысячи Храмов поджал губы.
— Нам надо действовать осторожно. Возможно, императрица, нам следует посоветоваться с аспект-императором.
Эсменет почувствовала, как ее взгляд каменеет и суровеет.
«Почему? — думала она. — Почему Келлхус тебе не доверяет?»
— Сейчас наша главная задача, — объявила она, как будто он ничего не говорил, — это подготовиться к возможным мятежам. Финерса, найми осведомителей. Имхайлас, ты должен добиться полной безопасности Императорских земель — я не хочу, чтобы подобное повторилось! Скажи Нгарау, что нам надо запастись продовольствием на случай осады. И свяжитесь с генералом Антирулом. Пусть он отзовет одну из арконгских колонн.
На несколько секунд все застыли, как мертвые.
— За дело! Оба! Живо!
От неожиданного окрика оба поспешили прочь, один высокий, в блестящих парадных доспехах, другой темный и подвижный, в черных шелковых одеждах. Эсменет с досадой заметила, что Финерса бросил быстрый взгляд на Майтанета, молча спрашивая у него подтверждения…
Сплошные взгляды. Сплошные колебания. Мы скованы ненужными сложностями. Нас вечно уводит с пути лабиринт чужих мнений.
«Мой мальчик мертв».
Но она подавила дурные предчувстия и твердо посмотрела на шрайю Тысячи Храмов.
— Шпионы-оборотни, — сказал она. У нее вдруг закружилась голова от усталости, как у водоноса, который взвалил на себя на один кувшин больше, чем нужно. — Ты думаешь, что это сделали шпионы-оборотни.
Анасуримбор Майтанет ответил с нехарактерной для него сдержанностью.
— Как мне представляется, такой поворот событий… проанализировать невозможно.
На нее вдруг обрушилось воспоминание, не столько о происшествиях, столько о чувствах, о гнетущей мысли, что ее преследуют и окружают, об ощущении, что невозможно дышать свободно, которое знакомо тем, кто находится в осаде. Воспоминание о Первой Священной войне.
На мгновение ей почудилось в воздухе зловоние Карасканда.
— Келлхус говорил мне, что они придут, — сказала Эсменет.
Глава 13
Кондия
Проклятие происходит не от пустого проговаривания заклинания, поскольку в этом мире не существует ничего пустого. Нет более порочного деяния, нет более мерзкого кощунства, чем лгать, прикрываясь моим Именем.
Анасуримбор Келлхус. «Новый аркан»
Весна, 20-й год Новой Империи (4132 год Бивня), Кондия
В Сакарпе леунерааль, или сгорбленные (которых называли так за привычку сутулиться над своими свитками), были презираемы настолько, что конные князья и дружинники, пообщавшись с ними, обыкновенно принимали ванну. Слабость жители Сакарпа считали своего рода болезнью, от которой нужно беречься, соблюдая правила контакта с больными и выполняя ритуальные очищения. А слабее леунерааль не было никого.
Но новый наставник Сорвила, Тантей Эскелес, был не просто сгорбленным. Куда там. Был бы он обыкновенным ученым, у Сорвила в распоряжении были бы все эти привычные правила. Но он был еще и колдуном — колдуном из Трех Морей! — и поэтому все становилось… намного сложнее.
Сорвил никогда не подвергал сомнению истинность Бивня, никогда не сомневался, что колдуны — живые проклятые. Но как он ни старался, ему было не примирить это убеждение и собственное любопытство. Во всех его бесчисленных грезах о Трех Морях ничто не захватывало его так, как колдовские школы. Интересно, нередко задумывался он, каково это — обладать голосом, который способен заглушить Священную Песнь Мира? Каким должен быть человек, чтобы обменять свою душу на такую дьявольскую власть?
Поэтому появление Эскелеса таило в себе одновременно и оскорбление, и скрытые возможности — противоречиво, как и все, что связано с Тремя Морями.
Колдун Завета приходил к нему каждое утро, обычно в ту стражу, когда войско отправлялось в путь, и они проводили время в нескончаемых и утомительных лингвистических упражнениях. Хотя Эскелес убеждал ученика в обратном, язык Сорвила отказывался воспринимать звуки и структуру шейского. В глазах темнело, когда он слушал монотонную речь Эскелеса. Порой Сорвил начинал бояться, что заснет и сверзится с седла, так скучны были уроки.
Он так страшился появления колдуна, что однажды подговорил Цоронгу спрятать его среди своей свиты. Наследный принц скоро выдал его, но сначала вдоволь посмеялся, глядя, как колдун, вытягивая шею, ищет его укрытие. Старый Оботегва, пояснил принц, начинает уставать говорить за двоих.
— Да и потом, — добавил он, — можем ли мы быть уверены, что на самом деле разговариваем друг с другом? Может быть, старый черт сам все выдумывает, чтобы вечером хорошенько над нами посмеяться.
Оботегва лишь прищурился и хитро ухмыльнулся.
Эскелес был странный человек, тучный, по сакарпским меркам, но не такой толстый, как многие, кого Сорвил видел в Священном Воинстве. Казалось, он не чувствует холода, хотя надеты на нем были только рейтузы и красный шелковый мундир, скроенный так, что видна была черная шерсть, поднимавшаяся у него вверх по животу к самой бороде, которая хотя и была заплетена и умащена, все равно казалась неряшливой. Лицо у него было приятное, даже веселое, с высокими скулами и маленькими незлобивыми глазками. В сочетании с живой, почти беззаботной манерой общения, получалось так, что испытывать к этому человеку неприязнь было исключительно трудно, невзирая на его колдовскую профессию и коричневатый оттенок его кетьянской кожи.
Поначалу Сорвил не понимал ни слова из того, что он говорил, из-за сильного акцента. Но быстро научился прорываться сквозь странное произношение. Выяснилось, что этот человек несколько лет прожил в Сакарпе в составе тайной миссии Завета, выдававшей себя за купцов из Трех Морей.
— Ужасные, ужасные времена для таких, как я, — говорил он.
— Скучал, небось, по своей южной роскоши, — подколол его Сорвил.
Толстяк расхохотался.
— Нет-нет. Боже упаси, нет. Если бы вы знали, что я и подобные мне видят во сне каждую ночь, ваша милость, вы бы поняли, откуда берется наша способность ценить самые простые вещи. Нет. Все из-за вашей Кладовой Хор… Довольно необычное ощущение — жить рядом с таким количеством Безделушек…
— Безделушек?
— Да. Колдуны любят их так называть — я говорю про Хоры. Примерно по той же причине вы, сакарпцы, называете шранков… как это? Ах да: травяные крысы.
Сорвил нахмурился.
— Потому, что они такие есть?
При всем своем добродушии, Эскелес порой испытывал его таким хитрым манером — как будто карта, выхваченная из огня. Которую надо читать между сгоревшими кусками.
— Нет-нет. Потому, что вам надо, чтобы они такими были.
Сорвил прекрасно понял, что имеет в виду толстяк: люди часто пользуются сглаженными словами, чтобы преуменьшить большие и страшные понятия, — но главное, что он усвоил, состояло совсем не в том. Он обещал себе никогда не забывать, что Эскелес — шпион. Агент аспект-императора.
Сорвил быстро понял, что обучение языку не похоже ни на какое другое. Сначала он думал, что все сведется к простой подстановке, замене одного набора звуков другим. Он ничего не знал о том, что Эскелес называл «грамматикой»: понятии о том, что все сказанное им увязывается в схемы неким невидимым механизмом. Он лишь усмехался, когда колдун настойчиво повторял, что прежде нужно «выучить свой собственный язык», и лишь потом приниматься за изучение другого. Но существование схем отрицать было нельзя, и не важно, хотел ли он спорить с толстяком и его гладкой улыбочкой, словно говорящей: «Я предупреждал», — приходилось признавать, что говорить без подлежащих и сказуемых, без существительных и глаголов невозможно.
Хотя Сорвил изображал холодное презрение — как-никак, он находился рядом с леунераалем, — мысль тревожила его все больше и больше. Как он мог знать все это, не зная? И если от него было скрыто такое основополагающее понятие, как грамматика — до такой степени, что для него она просто не существовала, — что еще таится в глубинах его души?
Так он пришел к пониманию того, что изучение языка — пожалуй, самое глубокое из того, что может делать человек. Требовалось не только облечь движение своей души в различные звуки, надо было изучить то, что уже, в общем, и так знаешь. Получается, многое из того, что было его неотъемлемой частью, каким-то образом существовало отдельно от него. Эти первые уроки сопровождались для Сорвила своего рода просветлением, более глубоким пониманием самого себя.
Правда, менее скучными занятия от этого не становились. Но, к счастью, даже страсть Эскелеса к шейскому языку к середине дня начинала утихать, и строгость, с которой учитель настойчиво заставлял повторять упражнения, давала слабину. По крайней мере, на несколько страж он позволял молодому королю утолять любопытство в других, более увлекательных вопросах. По большей части Сорвил избегал обсуждения тем, которые по-настоящему его интересовали — колдовства, потому что опасался его порочности, и аспект-императора, по каким-то непонятным ему самому причинам, — и задавал вопросы о Трех Морях и о Великой Ордалии.
Так он узнал много нового о Среднем Севере и его народах: галеотцах, тидоннцах и туньерах. О восточных кетьянах: сенгемцах, конрийцах и айнонцах. И о западных кетьянах: прежде всего нансурцах, потом шайгекцах, кианцах и нильнамешцах. Эскелес, который оказался из людей, чье тщеславие не перерастает в высокомерие, говорил обо всех этих народах со знанием дела и спокойным цинизмом человека, проводившего жизнь в путешествии. У каждого народа были свои сильные и слабые стороны: айнонцы, например, хитроумны в плетении заговоров, но слишком женоподобны в чувствах и в одежде; туньеры жестоки в битве, но сообразительности у них не больше, чем у гнилого яблока — так выразился Эскелес. Сорвила все это занимало, хотя колдун относился к таким рассказчикам, чье воодушевление не столько оживляло, сколько убивало повествование.
Однажды, когда с начала его обучения прошло уже несколько дней, Сорвил собрался с духом заговорить об аспект-императоре. Он рассказал — смущенно сократив — переданную ему Цоронгой историю о посланниках, перерезавших себе горло на глазах у зеумского сатахана.
— Я знаю, он твой хозяин… — неловко закончил он.
— И что ты хочешь спросить? — ответил Эскелес после задумчивой паузы.
— Ну… Что он такое?
Колдун кивнул, словно получив подтверждение своим опасениям.
— Идем, — загадочно сказал он, пустив своего мула рысью.
Кидрухили обычно шли в центре колонны впереди Священного Воинства, где их можно было направить в любую сторону в том невероятном случае, если войско подвергнется нападению. Но слухи об активности шранков на западе заставили переместить их на крайний левый фланг. Поэтому колдуну и его подопечному не пришлось ни ускорять ход, ни слишком удаляться, чтобы выйти из медленно тянущихся колонн. Смотрясь верхом весьма нелепо — ноги не согнуты, а выпрямлены, туловище в обхвате почти как у его мула, — Эскелес двигался по склону невысокого пологого холма. Сорвил следовал за ним, то улыбался забавному виду колдуна, то хмурился, гадая о его намерениях. За вершиной холма дальние долины отлого поднимались к горизонту, большей частью цвета кости, но кое-где усеянные завитками серого и пепельно-черного цветов. Зелень плодородных южных земель превратилась в неясную дымку.
Вглядываясь вдаль, колдун остановился на вершине, где к нему присоединился Сорвил. Воздух был холодный и хрустящий.
— Сухо, — сказал Эскелес, не глядя на Сорвила.
— Так часто бывает. В некоторые года все травы умирают и ветер сдувает их прочь… По крайней мере, так говорят.
— Что там? — продолжил Эскелес, показывая на северо-запад. — Что это?
В той стороне ехал далекий кидрухильский патруль, вереница крошечных лошадок, но Сорвил знал, что Эскелес показывает дальше. Небо было как огромная бирюзовая чаша без краев. Земля под ним поднималась несколькими горбами и растекалась синеющими равнинами и складками, похожая на шатер, из-под которого убрали опоры. То уходя к горизонту, то возвращаясь, через равнину тянулась широкая полоса, пестрея черным и серым в середине и сливаясь на краях с волнами травы.
— Стада, — сказал Сорвил, который уже не раз видел подобные следы. — Это олени. Их несчетное количество.
Колдун повернулся в седле, кивнул назад, на тот путь, которым они пришли. Ветерок выдул прядь волос из его бороды.
— А об этом ты что скажешь?
Недоумевая, Сорвил развернул лошадь и посмотрел вслед за смущенным взглядом Эскелеса. С того времени, как Сорвил покинул Сакарп, он не видел Священное Воинство со стороны и был поражен, как меняется при взгляде издалека то, что прежде поглощало его в себе. Раньше мир вкатывался в неподвижные человеческие массы, теперь массы катились по неподвижному миру. Тысячи и тысячи фигур, рассыпанных, как зерна, разбросанных, как нити, сплетаемые в медленно волнующиеся ковры, ползли по спине земли. До самого горизонта сверкало оружие.
— Великая Ордалия, — проговорил он.
— Нет.
Сорвил вгляделся в улыбающиеся глаза наставника.
— Это, — пояснил Эскелес, — это и есть аспект-император.
Озадаченный, Сорвил, ничего не сказав, вернулся к величественному зрелищу. Ему показалось, что вдалеке над толпой виден личный штандарт аспект-императора: шелковое белое знамя размером с парус, с изображением простого кроваво-красного Кругораспятия. Извлеченный невидимыми жрецами, под сводом небес, глубокий и звучный, гудел Интервал, как всегда, угасая едва заметно для уха, так что невозможно было уследить, когда он окончательно затихал.
— Не понимаю…
— Существует много, очень много способов нарисовать окружающий мир, ваша милость. Например, мы отождествляем людей с их телом, с положением, которое они занимают в пространстве и во времени. Как только мы принимаем подобный образ мыслей, мы полагаем его естественным и единственно возможным видением. Но что, если мы будем отождествлять человека с его мыслями — что тогда? Где тогда мы очертим его пределы? Где он начинается и где заканчивается?
Сорвил тупо уставился на него. Чертов леунерааль.
— Все равно не понимаю.
Колдун молча нахмурился на секунду, потом, решительно крякнув, наклонился назад и стал рыться в одном из своих вьюков. Перебирая рукой пожитки, он кряхтел и ворчал на каком-то экзотическом языке — выворачиваться назад и вбок явно требовало от него большого напряжения. Вдруг он спешился, тяжело ухнув, и начал копаться во втором мешке. Только когда он обыскал задний мешок, кожаный и потертый, как и остальные, он нашел то, что искал: небольшой сосуд, по размеру не больше детской ручонки, и такой же белый. С ликованием на лице он поднял засверкавшую вазу к солнцу — фарфор, еще один предмет роскоши Трех Морей.
— Идем-идем, — позвал он Сорвила, топая сапогом по траве, чтобы стереть с каблука лошадиный навоз.
Крепко привязав поводья своего пони к луке седла Эскелеса, Сорвил побежал догонять колдуна, который шел, поддавая ногами прижатую за зиму к земле траву — наверное, чтобы счистить остальной навоз, предположил молодой король. Увидев закругленный камень, поднимавшийся из земли, Эскелес воскликнул: «Ага!»
— Это называется филаута, — пояснил колдун, легонько встряхивая изящную вазу. Внутри послышалось глухое дребезжание. На свету видны стали десятки крошечных бивней, поднимающихся вверх на всю ее высоту. — Она используется для священных возлияний…
Он размахнулся и вдребезги разбил ее о камень. К своей досаде, Сорвил вздрогнул.
— Смотрите теперь, — сказал Эскелес, присев над осколками на корточки, так что живот свесился у него между колен. На том месте, над которым нависала огромная туша колдуна, лежала маленькая копия вазы, не длиннее большого пальца — она-то и громыхала внутри. Остальные фрагменты беспорядочно валялись на камне и между спутанными прядями прошлогодней травы. Некоторые из них были маленькими, как кошачьи когти, некоторые размером с зуб, третьи — с монету. Колдун прогнал паука короткими толстыми пальцами и поднял к яркому свету один из маленьких кусочков, не больше щепки.
— Души имеют форму, Сорвил. Подумайте о том, насколько я отличаюсь от вас, — он поднял другой кусочек, чтобы продемонстрировать разницу, — или насколько вы отличаетесь от Цоронги, — поднял он третий осколок. — Или, — он выбрал фрагмент побольше, — подумайте о всех Ста Богах и о том, как они отличаются друг от друга. Ятвер и Гильгаол. Или Момас и Айокли. — Называя каждое имя, он поднимал новый осколок из тех, что были размером с монету.
— Наш Бог… единый Бог, разбит на бесчисленное количество осколков. И это дает нам жизнь, это делает вас, меня и даже презреннейшего раба — священными. — Он сгреб мясистой ладонью несколько осколков сразу. — Мы не равны, разумеется, нет, но, тем не менее, все мы остаемся осколками Бога.
Он аккуратно разложил все кусочки на поверхности камня, а потом пристально посмотрел на Сорвила.
— Вы понимаете, о чем я говорю?
Сорвил понимал, понимал настолько, что мурашки пошли по коже, пока он слушал колдуна. Он понимал больше, чем ему хотелось. У жрецов-киюннатов были только предписания и сказки — но ничего похожего на это. У них не было ответов, которые… придавали смысл всему.
— А что…
Голос изменил молодому королю.
Эскелес кивнул и улыбнулся, настолько искренне довольный собой, что нисколько не казался надменным и высокомерным.
— Что такое аспект-император? — довершил он вопрос Сорвила.
Он пальцами выдрал из травы у себя под левым коленом выщербленную копию вазы и поднял, держа двумя пальцами. Миниатюрная ваза сверкала на солнце, гладкая, как стекло, полностью повторяя исходную филауту во всем, кроме размера.
— А? — смеялся колдун. — Ну что? Видите? Душа аспект-императора не только больше, чем души людей, но и обладает формой Ур-Души.
— Ты хочешь сказать… вашего Бога Богов.
— Нашего? — переспросил колдун, качая головой. — Я все время забываю, что вы язычник! Наверное, вы считаете, что и Айнри Сейен тоже какой-то демон!
— Я пытаюсь, — ответил Сорвил, и лицу вдруг неожиданно стало горячо. — Я пытаюсь понять!
— Знаю-знаю, — сказал колдун, на этот раз улыбаясь собственной глупости. — Мы поговорим о Последнем Пророке… позже… — Он прикрыл глаза и покачал головой. — А пока, задумайтесь вот о чем…. Если душа аспект-императора отлита точно по форме Бога, то… — Он опять покивал. — Ну? А? Если…
— То… он — Бог в миниатюре…
Эти слова сопровождал какой-то потусторонний ужас.
Колдун просиял. Зубы у него оказались неожиданно белыми и ровными, странно сочетающимися с неаккуратной черной бородой.
— Вы удивляетесь, как так получилось, что столько народу идет ради него на другой конец света? Удивляетесь, что может подвигнуть людей во имя него перерезать себе горло. Что же, вот вам и ответ… — Он наклонился поближе, со строгим видом человека, уверенного, что ему ведомы истины вселенной. — Анасуримбор Келлхус и есть Бог Богов, Сорвил, который явился сюда и живет среди нас.
Сорвил, сидевший на корточках, не удержался и упал на колени. Он, не дыша, глядел на Эскелеса. Если двинуть рукой или моргнуть, казалось, можно затрястись и осыпаться, потому что вдруг окажешься весь из песка.
— До его пришествия мы, я и подобные мне, были прокляты, — продолжал колдун, хотя можно было подумать, что говорит он больше самому себе, чем Сорвилу. — Мы, ученые, жизнь во власти и могуществе сменили на вечность, полную мук… А теперь?
Прокляты. Сорвил почувствовал, как сквозь рейтузы пробирает холод мертвой земли. Боль поднималась до колен. Его отец погиб в колдовском огне — сколько раз Сорвил изводил себя этой мыслью, представляя себе крики и вопли, тысячи стремительных ножей? Но то, что говорил Эскелес…
Означает ли это, что он продолжает гореть?
Колдун Завета смотрел на него не отрываясь, широко открытыми глазами, горящими непреходящей радостью, как человек в порыве страсти или как азартный игрок, спасенный от рабства невероятным броском игральных палочек. Когда он заговорил, в голосе у него дрожало не просто восхищение, и даже не преклонение.
— Теперь я — спасен.
То была любовь. Он говорил с любовью.
В тот вечер, вместо того чтобы пойти в шатер к Цоронге, Сорвил разделил тихий ужин с Порспарианом в благостном спокойствии своей палатки. Он сидел на краю койки, склонившись над дымящейся кашей, и чувствовал, что раб-шайгекец бессловесно смотрит на него, но не обращал на это внимания. Сорвила наполняло зарождающееся смятение, которое опрокинуло чашу его души и разлилось по всему телу тяжелым звоном. Голоса лагеря Священного Воинства легко проникали сквозь ткань палатки, бубнили и гудели со всех сторон.
Кроме неба. Небо было безмолвно.
Земля тоже.
«Анасуримбор Келлхус и есть Бог Богов во плоти, Сорвил, он явился сюда и живет среди нас…»
Люди нередко принимают решения по следам некоего значительного события, хотя бы для того, чтобы показать, будто переменами в себе они управляют сами. Сначала Сорвил решил, что оставит произошедшее без внимания, отмахнется от слов Эскелеса — как будто грубостью можно сделать сказанное несказанным. Потом он решил, что лучше рассмеяться: смех — первейшее средство против любых глупостей. Но не смог собраться с духом, чтобы осуществить это решение.
Наконец, он решил подумать над мыслями Эскелеса, убедиться хотя бы, что они еще не возымели над ним власти. Какой вред просто подумать?
Мальчишкой он большую часть своих уединенных игр провел в заброшенных уголках отцовского дворца, особенно в том месте, которое называлось «Заросший сад». Однажды, в поисках потерянной стрелы, он приметил в зарослях тутовника молодой тополь, выросший из прилетевшего откуда-то издалека семечка. Потом Сорвил время от времени проверял, жив ли тополек или погиб, наблюдал, как деревце медленно пробивается сквозь тень. Несколько раз он даже заползал на спине в поросшие мхом заросли и подносил лицо к черенку новорожденного, чтобы видеть, как он гнется, тянется вверх и наружу, туда, откуда манило солнце, просвечивавшее сквозь рябь листьев тутового дерева. Днями, неделями тополь стремился вверх, целеустремленно, словно разумное существо, тоненький от непосильного труда, силился добраться до теплой золотой полосы, которая протянулась к нему с неба, как рука. И наконец коснулся ее…
В последний раз, как Сорвил видел его, за несколько недель до падения города, дерево стояло гордо, лишь едва заметный изгиб на стволе остался воспоминанием о тех днях, а тутовый куст давно погиб.
Все-таки просто подумать тоже может оказаться вредно. Он не только понял — он это почувствовал.
То, что продемонстрировал ему Эскелес, убеждало своим… здравым смыслом. То, что продемонстрировал ему Эскелес, объясняло не только аспект-императора… но и его самого.
«…но, тем не менее, все мы остаемся осколками Бога».
Не потому ли жрецы-киюннаты требовали сжигать всех миссионеров из Трех Морей? Не потому ли на губах у них выступала пена, когда они приходили со своими требованиями к его отцу?
Не потому ли, что они были кустом, страшащимся дерева, которое выросло внутри его?
«Я все время забываю, что вы язычник!»
Опустилась темнота, дыхание Порспариана перешло в скрежещущий храп, а Сорвил лежал без сна, раздираемый нахлынувшими мыслями — ничто не могло их остановить. Когда он сворачивался клубком под одеялом, он видел его, как в тот день брани, дождя и грома: его, аспект-императора, и капли воды падали у него с волос, вьющихся вокруг удлиненного лица, подстриженная борода была заплетена, как у южных королей, а глаза такие синие, что казались отсветом иного мира. Сияющая, золотая фигура, шествующая в лучах иного времени, иного, более ясного солнца.
Дружелюбную усмешку сменил добрый смех. «Да, я едва ли тот, за кого принимают меня мои враги».
И Сорвил велел, приказал себе, проговорил себе, не разжимая зубов: «Я — сын моего отца! Истинный сын Сакарпа!»
Но что, если…
Руки, поднимающие его с колен. «Ты же король, разве не так?»
Что, если он уверовал?
«Я не завоеватель…»