Константин Эдуардович Циолковский
Моя жизнь
Константин Циолковский
МОЯ ЖИЗНЬ
Наследственность
Нельзя отрицать влияния наследственности. Поэтому я прежде всего расскажу то немногое, что я знаю о моих родителях и их роде. В детстве и в молодости меня это нисколько не интересовало и я ничего о том не узнавал. Потом, еще и глухота тому помешала. Значение наследственности я прежде не понимал. Как будто у отца была родственная связь с известным Наливайко и род отца даже носил прежде эту фамилию. Мать имела татарских предков и носила в девичестве татарскую фамилию.
Характер отца был близок к холерическому. Он всегда был холоден, сдержан, с моей матерью не ссорился. Во всю жизнь я был свидетелем только одной ссоры его с моей матерью. И то виновата была она. Он не отвечал на ее дерзости, но хотел разойтись с нею. Она вымолила прощение. Это было, примерно, в 66 году. Мне было тогда лет 9. Среди знакомых умным человеком и оратором, среди чиновников — красивым и нетерпимым по своей идеальной честности. Много курил, даже временно ослеп и всю жизнь имел зрение не сильное. Я помню его дальнозорким. При чтении надевал очки. В молодости умеренно выпивал. При мне уже оставил это. Вид имел мрачный. Редко смеялся. Был страшный критикан и спорщик. Ни с кем не соглашался, но, кажется, не горячился. Отличался сильным и тяжелым для окружающих характером. Никого не трогал и не обижал, но все при нем стеснялись. Мы его боялись, хотя он никогда не позволял себе ни язвить, ни ругаться, ни тем более драться. Придерживался польского общества и сочувствовал фактически бунтовщикам-полякам, которые у нас в доме всегда находили приют. Кто-нибудь у нас в доме вечно ютился.
Был ли отец знающ? По тому времени его образование было не ниже окружающего общества, хотя, как бедняк, он почти не знал языков и читал только польские газеты. В молодости он был атеистом, но под старость иногда с моей сестрой посещал костел. Был, однако, далек от всякого духовенства. В доме я никогда не видел у нас ксендза. Особенным польским патриотом не был. Говорил он всегда по-русски и мы не знали польского языка — даже мать. По-польски и с поляками говорил редко. Перед смертью увлекался русским евангелием.
Страсть к изобретательству и строительству у него была. Меня еще не было на свете, когда он придумал и устроил молотилку, увы, неудачно! Старшие братья рассказывали, что он с ними строил модели домов и дворцов. Всякий физический труд он поощрял в нас и, вообще, самостоятельность. Мы почти все делали всегда сами.
Мать была совершенно другого характера: натура сангвиническая, горячка, хохотунья, насмешница и даровитая. В отце преобладал характер, сила воли, в матери же — талантливость. Ее пение мне очень нравилось. Темперамент отца умерял природную пылкость и легкомыслие матери. В молодости отец, как и все, в половом отношении был неразумен, как он сам говорил. Но со времени женитьбы вел строго целомудренную жизнь. Мать вышла замуж в 16 лет и романов до замужества у ней, очевидно, не было. Отец был старше ее лет на 10. Родители очень любили друг друга, но этого не высказывали. Однако, это не мешало им слегка увлекаться, особенно отцу, который нравился женщинам. До измены ни с какой стороны не доходило. У отца, как и у меня, было инстинктивное и отчасти сознательное стремление к воздержанию. Вероятно, и он видел в этом источник умственной силы и энергии. Я никогда не видел у нас двухспальной кровати, хотя сначала, может быть, она и была. Напротив, при мне было обратное: отец спал через сени со старшими мальчиками, а мать — с маленькими детьми.
У родителей было пренебрежение к одежде, к наружности и уважение к чистоте и скромности. Особенно у отца. Зимой мы ходили в дешевых полушубках, а летом и дома — в рубашках. Иной одежды, кажется, не было. Я даже на учительскую должность ехал в полушубке, прикрытом дешевым балахоном. Исключение было для учащихся в школах. По крайней мере, были сюртуки или блузы.
Отношение к русскому правительству было скрыто-враждебное, но, кажется, тут была значительная примесь польского патриотизма. Когда в доме собирались знакомые поляки и либералы, то порядочно доставалось высшему начальству и государственному строю.
И мать, и отец все же были склонны к космополитизму: видели человека, но не видели государств, правительств и вероисповедания.
Отец не сидел в тюрьме, но приходилось иметь дело с жандармерией и иметь много неприятностей с начальством. Из казенных лесничих его скоро высадили. Прослужил он в этой должности, должно быть, лет пять. Был учителем таксаторских классов. И тут пробыл лишь год. Потом где-то маленьким чиновником, управляющим домами. Вообще, не повышался, а понижался в своей карьере. Потом его представили к должности лесничего, но не утвердили, и он пробыл вторично лесничим только несколько месяцев. Опять пришлось терпеть крайнюю нужду.
Отец был здоров: я не помню его больным. только после смерти матери у него сделались приливы крови к мозгу (50 лет), и он всю оставшуюся жизнь носил на голове компресс. Это было, мне кажется, результатом его полового аскетизма. Жениться он стыдился, хотя и в эти годы нравился женщинам: в него влюблена была хорошенькая и молодая гувернантка соседей. В пище он был очень умерен и никогда не был толстым. Фигура — коренастая, без живота, среднего роста. Лысины не было и следов, но волосы стриженные седые (был брюнет), умеренно мускулист. под конец жизни упал духом (хотя никогда не жаловался) и никуда не выходил из дома. Помер внезапно, без болезни — мне сдается — от уныния и полового воздержания. Тетка рассказывала: поднялся утром, сел, несколько раз вздохнул и был готов. Я тогда только что поступил на учительское место. Отец умер 61 года.
Мать тоже была хорошего здоровья. Никогда не видел ее в постели, никогда не видал прыщика на ее лице. Но она очень мучилась родами. У ней было человек 13 детей. Последний мой брат умер лет 20 тому назад, а последняя сестра лет 15. От нее осталась дочь, моя племянница, и сейчас живая. Еще есть дети от другого брака. Но судьбы их и пребывания не знаю. Где-то за Москвой живет его замужняя дочь с детьми. Мать была выше среднего роста, шатенка, с правильными, хотя и немного татарскими, чертами лица. Тоже нравилась мужчинам, но меньше, чем отец. Под конец жизни стала избегать деторождения и умерла 38 лет, как мне кажется, жертвой неудачного аборта. Хотя прямых доказательств последнего у меня нет.
Как же сказались на мне свойства родителей? Я думаю, что получил соединение сильной воли с талантливостью матери. Почему же не сказалось то же у братьев и сестер? А потому, что они были нормальны и счастливы. Меня же унижала все время глухота, бедная жизнь и неудовлетворенность. Она подгоняла мою волю, заставляла работать, искать.
Возможно, что умственные задатки были у меня слабее, чем у братьев: я же был моложе всех и потому был быть слабее умственно и физически. Только крайнее напряжение сил сделало меня тем, что я есть. Глухота — ужасное несчастье — и я никому ее не желаю. Но сам теперь признаю ее великое значение в моей деятельности в связи, конечно, с другими условиями. Глухих множество. Это незначительные люди. Отчего же у меня она сослужила службу? Конечно, причин еще множество: например. наследственность, удачное сочетание родителей, счастливое оплодотворение яйцеклетки, гнет судьбы. Но всего предвидеть и понять невозможно.
Рождение
Настроение родителей перед моим рождением было бодрое. дело было в 57 году, перед освобождением крестьян. Замечалось общее оживление общества. Отец же был поляк-патриот и свободомыслящий. Мать, кажется, относилась равнодушнее к перемене политики. У ней было много семейных забот. Родила часто и сильно мучилась, вследствие обычного тогда несоблюдения гигиены. У ней уже было много ребят, живых же оставалось трое.
4-го сентября 57 года была хорошая, но холодная погода. Мать взяла двух старших моих братьев 6 и 5 лети пошла с ними прогуливаться. Когда вернулась, начались родовые боли, и на следующий день появился новый гражданин Вселенной, Константин Циолковский.
Первые впечатления
От одного до трех лет… Великан ведет меня за руку. Мы спускаемся по лестнице в цветник. Я со страхом поглядываю на великана… Думаю. что это был мой отец…
От 3 до 4 лет. Матери привозят письмо. Умер мой дедушка, ее отец. Мать рыдает. Я, глядя на нее, начинаю реветь. Меня шлепают и кладут спать. Дело было днем…
Я рассматриваю животных в книге Дараган. Фигура моржа почему-то меня устрашает, и я прячусь под стол…
Смотрю, как пишет отец… Нахожу, что это очень просто, и объявляю всем, что писать я умею…
5-6 лет. Не помню кто показывал мне буквы. За изучение каждой буквы от матери я получал копейку…
Изумляла тележка на колесах, потому что от малейшего усилия приходила в движение. Ощущение радостное…
Такое же радостное ощущение я не могу забыть, когда в первый раз увидел воду в пруде. Занимало также жужжание вертушки в форточке.
Отец берет меня на руки, пляшет и припевает: тра-та-та. Особенного удовольствия при этом не чувствовал…
Игрушки были недорогие, но я обязательно их ломал, чтобы посмотреть, что было внутри их…
Семи, восьми лет. Попались сказки Афанасьева. Начал разбирать их, заинтересовался и так выучился бегло читать… Была корь. Была весна. Чувствовал восторг при выздоровлении…
Маленького меня очень любили — родители и гости. Отец сажал на колена, тряс на них меня и приговаривал: едет пан, пан, пан, а за паном хлоп, хлоп, хлоп, на конике гоп, гоп, гоп… потом я часто то же повторял со своими детьми…
Прозвища я получал разные: птица, блаженный, девочка…
Однажды стащил медную монетку со стола. Оставили без чаю. Долго рыдал и приходил в отчаяние…
Кололи с мамой на полу сахар. Я незаметно его кусочки подкладывал под подол рубашки, надеясь при благоприятном моменте унести его и съесть. благоприятного момента не случилось. Разочарование…
Матери мы не боялись, хотя она иногда и потреплет небольно. Но отец внушал страх. Хотя никогда маленьких не бил и не ругал. Никогда даже не горячился и не кричал…
Брат (старше меня на два года) показывает фокус: открывает рюмочку, в ней шарик. Закрывает рюмочку и опять открывает. Шарик исчезает. Изумление…
Семи, девяти лет. Бабушка умерла. Мать уезжает в деревню на похороны. Мы остаемся одни. Я скучаю…
Старший брат меня дразнит. Гоняюсь за ним и швыряю камнями. Случился отец. Что такое? — «Попал мне в висок», говорит брат Митя. Выпороли. Дали две розги, но пребольно. Розог этих я боялся, как огня, хотя никогда не получал больше двух ударов. Отец был справедливый и гуманный человек. Как же это примирить? Время было такое. Отца в какой-то иезуитской школе пороли чуть ли не каждый день, а случалось и два раза в сутки. Меня же пороли всего раз пять во всю жизнь — не больше. Разве это не прогресс!..
Выходим со старшим братом на улицу. За что-то я рассердился на него и ударил. Услыхал отец. «Что за шум?» Брат объяснил. Повели пороть. Заявил, что пощусь. Не помогло. Получил две розги.
Негодования не только против матери, но и против отца не осталось ни малейшего. Да и тогда не было. Думаю даже, что эти наказания повлияли на меня благодетельно. Случалось, пороли и за разбитие стекол. Это приучило меня к осторожности…
Конечно, я не сторонник наказаний, тем более розог, но надо принять во внимание время, когда даже царей пороли. Притом шалуны часто ушибаются, бьют друг друга и даже уродуют себя. Не так уж это вредно.
За разбитое стекло однажды спасла меня тетка, сестра матери. Мне очень было любопытно смотреть, как лопаются лампочные стекла, если их помажешь слюной. Сначала прощали, а потом обещали порку. но я опять за свое. Спасла тетка, купившая стекло…
Копали колодезь. Пока не появилась вода, мы, дети, спускались в колодезь. Очень было любопытно. Навалили гору песку. Зимой образовалась прекрасная гора. Впервые испытал восторг катанья на санках (самокатом)…
Летом строили шалаши. Было приятно вести свое хозяйство. Иногда устраивали и печи. Осенью топили и грелись. Свой камелек…
Учение шло туго и мучительно, хотя я и был способен. Занималась с нами мать. отец тоже делал педагогические попытки, но был нетерпелив и портил тем дело. Помню, принесли яблоко, проткнули спицей. Это был земной шар с осью. Рассердился учитель, назвал всех болванами и ушел. Кто-то из нас съел яблоко…
Зададут на маленькой грифельной доске написать страничку две. Даже тошнило от напряжения. Зато, когда кончишь это мучение, какое удовольствие чувствуешь от свободы…
Однажды мать объяснила мне деление целых чисел. Не мог понять и слушал безучастно. Рассердилась мать, отшлепала меня тут же. Заплакал, но сейчас же понял. Опять из этого не следует, что надо бить детей. Следует искать лучших способов возбуждать внимание.
Читать я страстно любил и читал все, что было и что можно было достать. От чтения Загоскина трепала лихорадка…
Любил мечтать и даже платил младшему брату, чтобы он слушал мои бредни. Мы были маленькие и мне хотелось, чтобы дома, люди и животные — все было тоже маленькое. Потом я мечтал о физической силе. Я, мысленно, высоко прыгал, взбирался как кошка на шесты, по веревкам. Мечтал и о полном отсутствии тяжести…
Любил лазить на заборы, крыши и деревья… Прыгал с забора, чтобы полетать… Любил бегать и играть в мяч, лапту, городки, жмурки и проч.
Запускал змеи и отправлял на высоту по нитке коробочку с тараканом…
На дворе у нас во время дождей и осенью была огромнейшая лужа. И вода и лед приводили меня в мечтательное настроение. Пробовали плавать в корыте и делать зимой из проволоки коньки. Их я делал, но расшибался на льду так, что искры из глаз сыпались. Наконец, откуда-то достали испорченные настоящие коньки. Поправили их. Кататься выучился в один день. Даже съездил на них в тот же день за чем-то в аптеку.
Запомнилась сцена. Мать стоит на табуретке у окошка и что-то делает с рамой. Отец тут же. Мать кричит: «Проклятый поляк». Отец молчит. Решили разъехаться. Через час мать просит у отца прощения на коленках. Примирились… Вот единственная ссора отца с матерью. Больше я никогда не видел между родителями никаких ссор и ругани. Очень был сдержан отец, мать же — горячка. Но характер у отца был тяжелый. Это мне говорила сама мать. В его присутствии все чувствовали себя неловко — даже мы, дети.
Глухота
(от 9 до 11 лет)
Лет 10–11, в начале зимы, я катался на салазках. Простудился. простуда вызвала скарлатину. Заболел, бредил. Думали, умру, но я выздоровел, только сильно оглох и глухота не проходила. Она очень мучила меня. Я ковырял в ушах, вытягивал пальцем воздух, как насосом, и думаю, сильно себе этим повредил, потому что однажды показалась из ушей кровь. Последствия болезни, отсутствие ясных звуковых ощущений, разобщение с людьми, унижение калечества — сильно меня отупили. Братья учились, я не мог. Было ли это последствием отупения или или временной несознательности, свойственной моему возрасту и темпераменту, я до сих пор не знаю.
Известно, что и глухие прекрасно учатся: по учебникам, не слушая учителей. Отец рассказывал про себя, что он стал умственно развиваться с 15 лет. Может быть, и у меня отчасти сказалась эта наследственная черта позднего развития. У матери ее не было. Все же я помню, еще до глухоты, следующее. Мать делала мне и старшему брату диктант. Брат на 2 года был старше меня и делал множество ошибок, я же очень мало. На основании подобных фактов я более склоняюсь к тому, что отупение скорее было от глухоты и болезни, чем от упомянутой наследственности.
Период несознательности
(от 11 до 14 лет)
Глухота в дальнейшем делает мою биографию малоинтересной, так как лишает меня общения с людьми, наблюдения и заимствования. Она бедна лицами и столкновениями, она исключительна. Это биография калеки. Я буду давать разговоры и описывать мои скудные сношения с людьми, но они не могут быть ни полными, ни верными. Порою я слышал лучше, и вот эти-то моменты, может быть, более запомнились.
Привожу одну черту характера. Встретился я в Р. на улице с мальчиком постарше меня и посильнее. Известно, что мальчики вроде петухов. Сейчас же мы стали в позу, готовые к бою. Случилось так, что в это время проходил мой двоюродный брат, здоровенный малый. «Что с ним сделать, Костя,» — говорит. «Не тронь его,» — отвечаю. Мальчик испарился. Вообще я никогда не замечал в себе чувства мстительности. Но мне казалось, что я был немного трусоват. Очень боялся уличных нападений и даже разбойников. Боялся и темноты, в особенности после страшных рассказов тетки. Мать их не рассказывала. Отец считал все это вздором, да и не говорил с нами. И тетка при родителях не городила своей чепухи. Впрочем, нас приводили в ужас также рассказы о холере, войне и других бедствиях.
У меня была склонность к лунатизму. иногда ночью я вставал и что-нибудь бормотал (без сознания). Иногда сходил с постели, блуждал по комнатам и прятался где-нибудь под диваном. Однажды пришли откуда-то ночью родители и не нашли меня в кровати. Я оказался спящим на полу в другой комнате. У брата, Мити, это было еще сильнее.
Еще маленький, после глухоты, в какой-то хрестоматии я узнал о расстоянии до солнца. Очень удивился и всем об этом сообщал.
Благодаря добрым знакомым отец был определен на какую-то маленькую должность по лесному ведомству в город П. Там была прекрасная многоводная река. Летом купались. Тут я выучился плавать. Мы пользовались свободой, ходили куда хотели. Меня удивляет, как я не утонул в этой реке. Однажды это чуть не случилось, хотя и не во время купанья. Было половодье. Лед шел, потом остановился. День был прекрасный, солнечный. Мне захотелось покататься на льдинах. Они приперли к самому берегу и перейти на них ничего не стоило. Спускаемся с товарищем с горы вниз на берег. Скачем по льдинам. Между льдинами сильно засоренная вода, которую я принял за грязную льдину. В эту воду я и провалился. От холода разинул рот. Ко мне спешит на помощь товарищ, попадает в ту же ледяную ванну и тоже раскрывает рот. Эта маленькая неудача и спасла нас. Лед еще стоял. Мы выкарабкались из воды и побежали домой сушиться. Не будь этого купанья, мы дождались бы движения льда и наверняка, после катанья, утонули бы.
В городе был хороший сад. В нем громадные качели на 10 человек: очень тяжелый ящик на веревках со скамьями. Вздумал я этот ящик покачать. Раскачал, а удержать не мог. Перегнул он меня в дугу, но спинной хребет все же не сломал. Несколько времени я лежал корчась от боли. Думал, умираю. Но все же скоро оправился и пошел с братом домой. Последствий не было, но ящик сняли, хотя я даже родителям о происшествии ничего не говорил — боялся.
На 13-м году мы потеряли мать, которой не было и 40-а лет. Дело было так. Однажды за утренним чаем мать говорит мне и младшему брату (умер в юности): «Будете ли вы плакать, если я умру?» Ответом были горькие слезы.
Вскоре после этого мать заболела, прохворала очень недолго и умерла. Перед концом нас позвали проститься. Мать лежала уже без сознания и слезы текли у ней из глаз. Я утирал их платком и плакал… Но горе детей не бывает глубоким и разрушительным. Через неделю я уже лазил на черемуху и с удовольствием качался на качелях.
Мать, конечно, ничего не предчувствовала, а вероятно, сделала неудачный аборт.
После матери хозяйство вела младшая сестра матери, которую мы не особенно любили и уважали. Но она все же была очень кротка и никогда нас не обижала: ни криком, ни толчком. Она имела наклонность все преувеличивать и даже врать. Ну и преклонение ее перед барством нам не нравилось. За год до смерти матери, родители, и в особенности мать, были поражены неожиданной гибелью 17-ти летнего моего брата. Два старших брата учились тогда в Ленинграде, и младший из них умер от белой горячки. Немного он выпивал, но все-таки странно. Горе матери было так неописуемо, что нас, малышей, это более огорчило, чем самая смерть брата.
Была у нас старинная, но довольно высокая церковь. Наверху ее была башня с балкончиком, как каланча. Может быть, она и служила раньше пожарной каланчей. На святую мальчики лазили на ее колокольню звонить. Увязался и я, но не звонил, а взбирался выше на самый балкончик. Вид оттуда был прекрасный. Я был один. Никто не дерзал туда лазить. Мне же это доставляло громадное удовольствие: все было под ногами. Я то садился, то стоял, то ходил кругом. Вздумал однажды покачать кирпичную ограду. Не только она, но и вся верхушка закачалась. Я пришел в ужас, представив себе мое падение со страшной высоты. Всю жизнь потом мне иногда снилась эта качающаяся башня.
Ни гувернанток, ни нянек, конечно, у нас быть не могло. Близкие сокрушались о моем положении, но сделать ничего не могли: мать умерла, отец поглощен был добыванием средств жизни, тетка сама была и малограмотна, и бессильна.
Этот трехлетний промежуток, по моей несознательности, был самым грустным, самым темным временем моей жизни. Я стараюсь восстановить его в своей памяти, но сейчас ничего не могу дальше вспомнить. Нечем даже помянуть это время. Припоминается только катание по улицам на коньках, санках и ледянках.
Напряжение п. члена (эрекция) появилось после 13 лет. Пороков половых никогда не имел. Но половое чувство возникло гораздо ранее — еще с 10–11 лет. Однажды мы играли с детьми соседей. По игре — мне пришлось целовать девочку лет десяти, и я помню, что делал это с таким наслаждением, которого никогда потом не пришлось испытать.
Проблески сознания
(с 14 до 16)
Еще 11 лет в Р. мне нравилось делать кукольные коньки, домики, санки, часы с гирями и проч. Все это было из бумаги и картона и соединялось сургучем. Наклонность к мастерству и художеству сказалась рано. У старших братьев она был еще сильней.
К 14–16 годам потребность к строительству проявилась у меня в высшей форме. Я делал самодвижущиеся коляски и локомотивы. Приводились они в движение спиральной пружиной. Сталь я выдергивал из кринолинов, которые покупал на толкучке. Особенно изумлялась тетка и ставила меня в пример братьям. Я также увлекался фокусами и делал столики и коробки, в которых вещи то появлялись, то исчезали.
Увидал однажды токарный станок. Стал делать собственный. Сделал и точил на нем дерево, хотя знакомые отца и говорили, что из этого ничего не выйдет. Делал множество разного рода ветряных мельниц. Затем коляску с мельницей, которая ходила против ветра и по всякому направлению. Тут даже отец был тронут и возмечтал о мне. после этого последовал музыкальный инструмент с одной струной, клавиатурой и коротким смычком, быстро движущимся по струне. Он приводился в движение колесами, а колеса — педалью. Хотел даже сделать большую ветряную коляску для катанья (по образцу модели) и даже начал, но скоро бросил, поняв малосильность и непостоянство ветра.
Все это были игрушки, производившиеся самостоятельно, независимо от чтения научных и технических книг.
Проблески серьезного умственного сознания проявились при чтении. Лет 14-ти я вздумал почитать арифметику, и мне показалось все там совершенно ясным и понятным. С этого времени я понял, что книги вещь не мудреная и вполне мне доступная. Я разбирал с любопытством и пониманием несколько отцовских книг по естественным и математическим наукам (отец был некоторое время преподавателем этих наук). И вот меня увлекает астролябия, измерение расстояния до недоступных предметов, снятие планов, определение высот. Я устраиваю высотомер. С помощью астролябии, не выходя из дома, я определяю расстояние до пожарной каланчи. Нахожу 400 аршин. Иду и проверяю. Оказывается — верно. Так я поверил теоретическому знанию.
Чтение физики толкнуло меня на устройство других приборов: автомобиля, двигающегося струею пара и бумажного аэростата с водородом, который, понятно, не удался. Далее я составлял проект машины с крыльями.
В Москве
(с 16 до 19 лет)
Отец вообразил что у меня технические способности и меня отправили в Москву. Но что я мог там сделать с своей глухотой! Какие связи завязать! Без знания жизни я был как слепой в отношении карьеры и заработка. Я получал из дома 10–15 руб. в месяц. Питался одним черным хлебом, не имел даже картошки и чаю. Зато покупал книги, трубки, реторты, ртуть, серную кислоту и проч.
Тетка сама навязала мне уйму чулок и прислала в Москву. Я решил, что можно отлично ходить и без чулок (как я ошибся). Продал их за бесценок и купил на полученные деньги спирту, цинку, серной кислоты, ртути и проч. Благодаря, главным образом, кислотам я ходил в штанах с желтыми пятнами и дырами. Мальчики на улице замечали мне: «Что это, мыши что ли изъели ваши брюки?». Ходил я с длинными волосами просто от того, что некогда было стричь волосы. Смешон был должно быть страшно. Я был все же счастлив своими идеями и черный хлеб меня нисколько не огорчал.
Но что же, собственно, я делал в Москве? Неужели ограничился одними жалкими физическими или химическими опытами?
Я проходил первый год тщательно и систематически курс начальной математики и физики. На второй же год занялся высшей математикой. Прочел курсы высшей алгебры, дифференциального и интегрального исчисления, аналитическую геометрию, сферическую тригонометрию и проч. Но меня страшно занимали разные вопросы и я старался сейчас же применять приобретенные знания к решению этих вопросов. Так я почти самостоятельно проходил аналитическую механику. Вот, например, вопросы, которые меня занимали.
1. Нельзя ли воспользоваться энергиею движения Земли. Решение было правильное — отрицательное.
2. Какую форму принимает поверхность жидкости в сосуде, вращающемся вокруг отвесной оси? Ответ верный: поверхность параболоида вращения. А так как телескопические зеркала имеют такую форму, то я мечтал устраивать гигантские телескопы с такими подвижными зеркалами (из ртути).
3. Нельзя ли устроить поезд вокруг экватора, в котором не было бы тяжести от центробежной силы?
4. Нельзя ли строить металлические аэростаты, не пропускающие газа и вечно носящиеся в воздухе?
5. Нельзя ли эксплуатировать в паровых машинах высокого давления мятый пар? Ответ мой: можно.
Конечно, многие вопросы возникали и решались раньше усвоения высшей математики и притом давно были решены другими.
6. Нельзя ли применить центробежную силу к поднятию за атмосферу, в небесные пространства? И я придумал такую машину. Она состояла из закрытой камеры или ящика, в котором вибрировали вверх ногами два твердых элластических маятника, с шарами в верхних вибрирующих концах. Они описывали дуги, и центробежная сила шаров должна была подымать кабину и нести ее в небесное пространство. Я был в таком восторге от этого изобретения, что не мог усидеть на месте и пошел развеять душившую меня радость на улицу. Бродил ночью час-два по Москве, размышляя и проверяя свое открытие. Но, увы, еще дорогой я понял, что я заблуждаюсь: будет трясение машины и только. Ни на один грамм ее вес не уменьшится. Однако, недолгий восторг был так силен, что я всю жизнь видел этот прибор во сне: я поднимался на нем с великим очарованием. Но неужели у меня в Москве не было совсем знакомых? Были случайные знакомые. Так, в Публичной Библиотеке («Чертовской») мною заинтересовался кончающий по математическому факультету студент Б. Он раза два был у меня и посоветовал прочесть Шекспира. Шекспир мне очень тогда понравился. Но когда я, уже стариком, вздумал его перечитывать, то бросил, как непроизводительный труд.
Другой случайный приятель предложил познакомить меня с одной девицей. Но до того ли мне было, когда живот был набит одним черным хлебом, а голова обворожительными мечтами! Все же и при этих условиях я не избежал сверхплатонической любви. Произошло это так. Моя хозяйка стирала на богатый дом известного миллионера Ц. Там она говорила и о мне. Заинтересовалась дочь Ц. Результатом была ее длинная переписка со мной. Наконец, она прекратилась по независящим обстоятельствам. Родители нашли переписку подозрительной, и я получил тогда последнее письмо. Корреспондентку я ни разу не видал, но это не помешало мне влюбиться и недолгое время страдать.
Интересно, что в одном из писем к ней я уверял свой предмет, что я такой великий человек, которого еще не было, да и не будет. Даже моя девица смеялась над этим. И теперь мне совестно вспомнить об этих словах. Но какова самоуверенность, какова храбрость, имея ввиду те жалкие данные, которые я вмещал в себе! Правда, и тогда уже я думал о завоевании Вселенной. Припоминается невольно афоризм: плохой тот солдат, который не надеется быть генералом.
Теперь, наоборот, меня мучает мысль: окупил ли я своими трудами тот хлеб, который я ел в течение 75 лет?
Что я читал в Москве и чем увлекался? Прежде всего — точными науками. Всякой неопределенности и философии я избегал. На этом основании и сейчас я не признаю ни Эйнштейна, ни Лобачевского. Прав ли я — не знаю. Под точной наукой или, вернее, истинной наукой я подразумевал единую науку о веществе, или о Вселенной. Даже математику я причислял и причисляю сюда же.
Известный молодой публицист Писарев заставлял меня дрожать от радости и счастья. В нем я увидел тогда второе «Я». Уже в зрелом возрасте я смотрел на него иначе и увидел его ошибки. Все же это один из самых уважаемых мною моих учителей. Увлекался я также и другими изданиями Павленкова.
В беллетристике наибольшее впечатление произвел на меня Тургенев и в особенности его «Отцы и дети». На старости и это я потом переоценил и понизил.
В библиотеке много читал «Араго» и другие.
Кстати, в Чертковской библиотеке я заметил одного служащего с необыкновенно добрым лицом. Никогда я потом не встречал ничего подобного. Видно, правда, что лицо есть зеркало души. Когда усталые и бесприютные люди засыпали в библиотеке, то он не обращал на это никакого внимания. Другой библиотекарь сейчас же сурово будил. Он же давал мне запрещенные книги. Потом оказалось, что это известный аскет Федоров — друг Толстого и изумительный философ и скромник. Он раздавал все свое жалованье беднякам. Теперь я вижу, что он и меня хотел сделать своим пенсионером, но это ему не удалось: я чересчур дичился. Потом я еще узнал, что он был некоторое время учителем в Б., где служил много позднее и я. Помню благообразного брюнета, среднего роста, с лысиной, но довольно прилично одетого. Федоров был незаконный сын какого-то вельможи и крепостной. По своей скромности он не хотел печатать свои труды, несмотря на полную тому возможность и уговоры друзей. Получил образование он в лицее. Однажды Толстой сказал ему: я оставил бы во всей этой библиотеке лишь несколько десятков книг. Федоров ответил: видал я много дураков, но такого еще не видывал.
Опять в городе П.
(от 19 до 21 г.)
Вел с отцом переписку, был счастлив своими мечтами и никогда не жаловался. Все же отец видел, что такая жизнь должна изнурить меня и привести к гибели. Пригласили меня, под благовидным предлогом, в П.
Дома обрадовались, только изумились моей черноте. Очень просто — я съел весь свой жир.
В либеральной части общества отец пользовался всегда уважением и имел много знакомых. Благодаря этому я получил частный урок. Я имел успех, и меня скоро засыпали этими уроками. Гимназисты распространяли про меня славу, будто я понятно очень объясняю алгебру. Никогда не торговался и не считал часов. Брал, что давали — от четвертака до рубля за час. Вспоминаю один урок по физике. За него платили щедро — по рублю. Ученик был очень способный. Когда в геометрии дошли до правильных многогранников, я великолепно склеил их все из картона, навязал на одну нитку и с этим крупным ожерельем отправился по городу на урок.
Когда мы в физике дошли до аэростатов, то я склеил из папиросной бумаги аршинный шар и пошел с ним к ученику. Летающий монгольфьер очаровал мальчика.
Только в П. я случайно узнал, что я близорук. Сидели мы с младшим братом на берегу реки и смотрели на пароход. Какой пароход — я прочесть не мог, брат же в очках прочел. Взял его очки и тоже прочел. С этих пор я носил очки с вогнутыми стеклами, и до сих пор ношу, но читаю всегда и даже сейчас без очков, хотя книгу приходится теперь удалять. Редко прибегаю к большому двояко-выпуклому стеклу, или к лупе.
Случилось, что оглобли очков оказались длинны. Я перевернул очки вверх ногами и так носил их. Все смеялись, но я пренебрегал насмешками.
Вот черты моего позитивизма, независимости и пренебрежения к общественному мнению.
Раньше была некоторая хлыщеватость и чем больше назад, тем ее было больше. Так, в Москве я ходил зимой в пальто старшего брата, перешитого из теткиного бурнуса. Оно было мне велико, и я, чтобы скрыть это, носил его в накидку, несмотря на адский иногда холод. Пальто было из очень прочного драпа, хотя без подкладки и воротника. Но и его я скоро лишился: проходил однажды близ Апраксина рынка. Выскакивают молодцы и почти насильно ведут меня в магазин. Соблазнили: дали предрянное пальто, а мое взяли. Прибавил я еще рублей 10.
Так же неудачна была моя покупка сапог на Сухаревке. Лишился старых и пришел домой в новых без подметок. Но все это было ранее в Москве.
Возвращаюсь к П. И в городе П. я принялся было за станки особого устройства и разные машины. Даже нанял особую для мастерской квартиру.
Между прочим устроил нечто вроде водяных лыж, с высоким помостом, сложного устройства веслами и центробежным насосом. Переплыл благополучно реку. Думал получить большую скорость, но сделал грубую ошибку: у лыж была тупая корма, и потому большой скорости не получилось.
Простудился и захворал мой брат, на год моложе меня, с которым я был особенно близок с самого детства. Зимы в П. холодные. У брата пропал аппетит, образовались язвы в кишках, и он помер.
Товарищи гимназисты его провожали. Я же отказался, говоря, что мертвому ничего не нужно. Этот поступок не был результатом холодности: я горевал. Потом уже я понял, что провожают мертвых ради огорченных родных и друзей.
Из публичной библиотеки города П. таскал научные книги и журналы. Помню механику Вейсбаха и Брашмана, Ньютоновские «Принципы» и другие. Из журналов за все годы перечитал: Современник, Дело, Отечественные записки. Влияние на меня эти журналы имели громадное. Так, читая статьи против табака, я всю жизнь не курил. К латинской кухне также возникло сомнение. Всю жизнь я болел, но не помню, чтобы лечился. Уже позже я понял великое будущее медицины. Гигиенические статьи производили глубокое впечатление. Отвращение к орфографии всех стран возникло тоже от чтения. Тогда же я был из книг очень напуган половыми болезнями, что очень способствовало моему целомудрию. Все же трудно было бы удержаться от соблазна, если бы не мое увлечение науками и планами великих достижений. Так, знакомый однажды повел меня в одно злачное место. Но было холодно, я прозяб в моем пальтишке на рыбьем меху и вернулся домой. Уроками я зарабатывал много и не в деньгах было препятствие: как-то и судьба мне помогала, а может быть и глухота.
Но все же я был страстен и постоянно влюблялся. В П. был один случай сверхплатонического чувства. Я полюбил семилетнюю дочку наших знакомых. Я мечтал о ней, мечтал даже о доме, где она жила и с радостью проходил мимо этого дома. Более чистой любви трудно себе представить.
Однако, возраст давал о себе знать. У меня бывали сильные головные боли, как результат воздержности. Излияний (поллюций) не было до 20 лет: вся половая сила шла на развитие мозга. Кажется, других привязанностей в П. не было.
Переселение в Р.
(от 21 до 22 лет)
Отец стал прихварывать. Смерть его жены, детей, жизненные неудачи много этому способствовали. Отец вышел в отставку с маленькой пенсией и все мы решили переселиться в Р., на родину. Ехали весной на пароходе до самого места. С нами была и та девочка. По приезде в Р. она дол