Господство пролетариата не только будет означать демократическое равенство, свободное самоуправление, перенесение всей тяжести налогового бремени на имущие классы, растворение постоянной армии в вооруженном народе, уничтожение обязательных поборов церкви, но и признание всех произведенных крестьянами революционных перетасовок (захватов) в земельных отношениях. Эти перетасовки пролетариат сделает исходным пунктом для дальнейших государственных мероприятий в области сельского хозяйства. При таких условиях русское крестьянство будет во всяком случае не меньше заинтересовано в течение первого наиболее трудного периода в поддержании пролетарского режима («рабочей демократии»), чем французское крестьянство было заинтересовано в поддержании военного режима Наполеона Бонапарта, гарантировавшего новым собственникам силою штыков неприкосновенность их земельных участков. A это значит, что народное представительство, созванное под руководством пролетариата, заручившегося поддержкой крестьянства, явится ничем иным, как демократическим оформлением господства пролетариата.
Но может быть само крестьянство оттеснит пролетариат и займет его место?
Это невозможно. Весь исторический опыт протестует против этого предположения. Он показывает, что крестьянство совершенно неспособно к самостоятельной политической роли*.
* Не опровергает ли факт возникновения и развития сперва «Крестьянского Союза», затем — Трудовой Группы в Думе, этих и дальнейших соображений? Нисколько. Что представляет собою «Крестьянский Союз»? Объединение некоторых элементов радикальной демократии, ищущей массы, с наиболее сознательными элементами крестьянства — по-видимому, не низших его слоев — во имя демократического переворота и аграрной реформы.
Что касается аграрной программы «Крестьянского Союза» («уравнительное землепользование»), составляющей смысл его существования, то нужно сказать следующее. Чем шире и глубже разовъется аграрное движение, чем скорее оно дойдет до конфискаций и разделов, тем быстрее разложится «Крестьянский Союз» в силу тысячи противоречий классовых: местных, бытовых, технических. Члены его будут оказывать свою долю влияния в крестьянских комитетах, органах аграрной революции на местах, — но уж, конечно, крестьянским комитетам, хозяйственно-административным учреждениям, не уничтожить той политической зависимости деревни от города, которая составляет одну из основных черт современного общества.
Трудовая Группа в своем радикализме и в своей бесформенности выражала противоречивость революционных стремлений крестьянства. В период конституционных иллюзий она беспомощно шла за кадетами. В момент ликвидации Думы Трудовая Группа, естественно, оказалась подчиненной руководству социал-демократической фракции. Несамостоятельность крестьянского представительства с особенной очевидностью проявится в те дни, когда необходима будет самая решительная инициатива, — в дни перехода власти в руки революции.
Л. Т.
История капитализма — это история подчинения деревни городу. Индустриальное развитие европейских городов сделало в свое время невозможным дальнейшее существование феодальных отношений в области земледельческого производства. Но сама деревня не выдвинула такого класса, который мог бы справиться с революционной задачей уничтожения феодализма. Тот же город, который подчинил сельское хозяйство капиталу, выдвинул революционные силы, которые взяли в свои руки политическую гегемонию над деревней и распространили на нее революцию в государственных и имущественных отношениях. В дальнейшем развитии, деревня окончательно попадает в экономическую кабалу к капиталу, а крестьянство — в политическую кабалу к капиталистическим партиям. Они возрождают феодализм в парламентской политике, превращая крестьянство в свой политический домен, в место своей избирательной охоты. Современное буржуазное государство посредством фиска и милитаризма толкает крестьян в пасть ростовщическому капиталу, а посредством государственных попов, государственной школы и казарменного развращения делает его жертвой ростовщической политики.
Русская буржуазия сдает пролетариату все революционные позиции. Ей придется сдать и революционную гегемонию над крестьянством. При той ситуации, которая создастся переходом власти к пролетариату, крестьянству останется лишь присоединиться к режиму рабочей демократии. Пусть даже оно сделает это не с большей сознательностью, чем оно обычно присоединяется к буржуазному режиму! Но в то время, как каждая буржуазная партия, овладев голосами крестьянства, спешит воспользоваться властью, чтоб обобрать крестьянство и обмануть его во всех ожиданиях и обещаниях, а затем, в худшем для себя случае, уступить место другой капиталистической партии, пролетариат, опираясь на крестьянство, приведет в движение все силы для повышения культурного уровня в деревне и развития в крестьянстве политического сознания.
Из сказанного ясно, как мы смотрим на идею «диктатуры пролетариата и крестьянства». Суть не в том, считаем ли мы ее принципиально допустимой, «хотим» ли мы или «не хотим» такой формы политической кооперации. Но мы считаем ее неосуществимой — по крайней мере, в прямом и непосредственном смысле.
В самом деле. Такого рода коалиция предполагает, что либо одна из существующих буржуазных партий овладевает крестьянством, либо, что крестьянство создает самостоятельную могучую партию. Ни то ни другое, как мы старались показать, невозможно.
Пролетарский режим.
Достигнуть власти пролетариат может только опираясь на национальный подъем, на общенародное воодушевление. Пролетариат вступит в правительство, как революционный представитель нации, как признанный народный вождь в борьбе с абсолютизмом и крепостным варварством. Но став у власти, пролетариат откроет новую эпоху — эпоху революционного законодательства, положительной политики, — и здесь сохранение за ним роли признанного выразителя нации вовсе не обеспечено. Первые мероприятия пролетариата — очистка авгиевых конюшен старого режима и изгнание их обитателей — встретят деятельную поддержку всей нации, что бы ни говорили либеральные кастраты о прочности некоторых предрассудков народных масс.
Политическая расчистка будет дополняться демократической реорганизацией всех общественных и государственных отношений. Рабочему правительству придется, под влиянием непосредственных толчков и запросов, вмешиваться решительно во все отношения и явления…
Первым делом оно должно будет вышвырнуть вон всех запятнавших себя народной кровью из армии и администрации, распустить или раскассировать наиболее запятнавшие себя преступлением против народа полки; — эту работу необходимо будет выполнить в первые же дни, т.е. задолго до того, как возможно будет провести систему выборного и ответственного чиновничества и приступить к организации народной милиции. Но ведь на этом дело не остановится. Пред рабочей демократией немедленно предстанут: вопрос о норме рабочего времени, аграрный вопрос и проблема безработицы…
Несомненно одно. Каждый новый день будет углублять политику пролетариата у власти и все более и более определять ее классовый характер. И вместе с тем будет нарушаться революционная связь между пролетариатом и нацией, классовое расчленение крестьянства выступит в политической форме, антагонизм между составными частями будет расти в той мере, в какой политика рабочего правительства будет самоопределяться и из общедемократической — становиться классовой.
Если отсутствие сложившихся буржуазно-индивидуалистических традиций и антипролетарских предрассудков у крестьянства и интеллигенции и поможет пролетариату стать у власти, то, с другой стороны, нужно принять во внимание, что это отсутствие предрассудков опирается не на политическое сознание, а на политическое варварство, на социальную неоформленность, примитивность, бесхарактерность. A все это такие свойства и черты, которые никоим образом не могут создать надежного базиса для последовательной активной политики пролетариата.
Уничтожение сословного крепостничества встретит поддержку всего крестьянства, как тяглового сословия. Подоходно-прогрессивный налог встретит поддержку огромного большинства крестьянства; но законодательные меры в защиту земледельческого пролетариата не только не встретят такого активного сочувствия большинства, но и натолкнутся на активное сопротивление меньшинства.
Пролетариат окажется вынужденным вносить классовую борьбу в деревню и, таким образом, нарушать ту общность интересов, которая несомненно имеется у всего крестьянства, но в сравнительно узких пределах. Пролетариату придется в ближайшие же моменты своего господства искать опоры в противопоставлении деревенской бедноты деревенским богачам, сельскохозяйственного пролетариата — земледельческой буржуазии. Но если неоднородность крестьянства представит затруднения и сузит базис пролетарской политики, то недостаточная классовая дифференциация крестьянства будет создавать препятствия внесению в крестьянство развитой классовой борьбы, на которую мог бы опереться городской пролетариат. Примитивность крестьянства повернется к пролетариату своей враждебной стороной.
Но охлаждение крестьянства, его политическая пассивность, а тем более активное противодействие его верхних слоев, не смогут остаться без влияния на часть интеллигенции и на городское мещанство.
Таким образом, чем определеннее и решительнее будет становиться политика пролетариата у власти, тем уже будет под ним базис, тем зыбче почва под его ногами. Все это крайне вероятно, даже неизбежно.
Две главные черты пролетарской политики встретят противодействие со стороны его союзников: это коллективизм и интернационализм.
Мелкобуржуазный характер и политическая примитивность крестьянства, деревенская ограниченность кругозора, оторванность от мировых политических связей и зависимостей представят страшное затруднение для упрочения революционной политики пролетариата у власти.
Представлять себе дело так, что социал-демократия входит во временное правительство, руководит им в период революционно-демократических реформ, отстаивая их наиболее радикальный характер и опираясь при этом на организованный пролетариат, — и затем, когда демократическая программа выполнена, с.-д. выходит из выстроенного ею здания, уступая место буржуазным партиям, а сама переходит в оппозицию и, таким образом, открывает эпоху парламентарной политики, — представлять себе дело так значило бы компрометировать самую идею рабочего правительства. И не потому, что это «принципиально» недопустимо, — такая абстрактная постановка вопроса лишена содержания, — а потому что это совершенно не реально, это — утопизм худшего сорта, это какой-то революционно-филистерский утопизм.
И вот почему.
Разделение нашей программы на минимальную и максимальную имеет громадное и глубоко принципиальное значение при том условии, что власть находится в руках буржуазии. Именно этот факт — принадлежность власти буржуазии — изгоняет из нашей минимальной программы все требования, которые не примиримы с частной собственностью на средства производства. Эти последние требования составляют содержание социалистической революции и их предпосылкой является диктатура пролетариата.
Но раз власть находится в руках революционного правительства с социалистическим большинством, как тотчас-же различие между минимальной и максимальной программой теряет и принципиальное, и непосредственно-практическое значение. Удержаться в рамках этого разграничения пролетарское правительство никоим образом не сможет. Возьмем требование 8-часового рабочего дня. Оно, как известно, отнюдь не противоречит капиталистическим отношениям и потому входит в минимальную программу социал-демократии. Но представим себе картину его реального проведения в революционный период при напряжении всех социальных страстей. Несомненно, новый закон натолкнулся бы на организованное и упорное сопротивление капиталистов — скажем, в форме локаута и закрытия фабрик и заводов. Сотни тысяч рабочих оказались бы выброшенными на улицы. Что бы сделало правительство? Буржуазное правительство, как бы радикально оно ни было, никогда не дало бы делу зайти так далеко, ибо перед закрытыми фабриками и заводами оно оказалось бы бессильным. Оно бы вынуждено было пойти на уступки, 8-часовой рабочий день не был бы введен, возмущения пролетариата были бы подавлены.
При политическом господстве пролетариата проведение 8-часового рабочего дня должно привести к совершенно другим последствиям. Закрытие фабрик и заводов капиталистами не может быть, разумеется, основанием к удлинению рабочего дня, для правительства, которое хочет опираться на пролетариат, а не на капитал, как либерализм, и не играть роли «беспристрастного» посредника буржуазной демократии. Для рабочего правительства выход будет только один: экспроприация закрытых фабрик и заводов и организация на них работ за общественный счет.
Конечно, можно рассуждать так. Допустим, что рабочее правительство, верное своей программе, декретирует 8-часовой рабочий день; если капитал оказывает противодействие, непреодолимое средствами демократической программы, предполагающей сохранение частной собственности, социал-демократия уходит в отставку, аппелируя к пролетариату. Такое решение было бы решением только с точки зрения той группы, которая составляла персонал правительства, но это не решение с точки зрения пролетариата или с точки зрения развития самой революции. Потому что после выхода в отставку социал-демократии, положение окажется такое же, какое было прежде и какое заставило ее взять эту власть. Бегство ввиду организованного противодействия капитала будет еще большей изменой революции, чем отказ взять в свои руки власть: ибо поистине, лучше не входить, чем войти только для того, чтобы обнаружить свое бессилие и уйти.
Еще пример. Пролетариат у власти не сможет не принять самых энергичных мер для решения вопроса о безработице, ибо само собою разумеется, что представители рабочих, входящие в состав правительства, не смогут на требования безработных отвечать ссылкой на буржуазный характер революции.
Но если только государство возьмет на себя обеспечение существования безработных — для нас сейчас безразлично, в какой форме — этим будет сразу совершено огромное перемещение экономической силы в сторону пролетариата. Капиталисты, давление которых на пролетариат всегда опиралось на факт существования резервной армии, почувствуют себя экономически -бессильными, а революционное правительство обречет их в то же время на политическое бессилие.
Взяв на себя поддержку безработных, государство тем самым берет на себя задачу обеспечения существования стачечников. Если оно этого не сделает, оно сразу и непоправимо подкопает под собой устои своего существования.
Фабрикантам не останется ничего другого, как прибегнуть к локауту, т.е. к закрытию фабрик. Совершенно ясно, что фабриканты дольше выдержат приостановку производства, чем рабочие, — и рабочему правительству на массовый локаут останется только один ответ: экспроприация фабрик и введение в них, по крайней мере, в крупнейших, государственного или коммунального производства.
В области сельского хозяйства аналогичные проблемы создадутся уже самим фактом экспроприации земли. Никоим образом нельзя предположить, что пролетарское правительство, экспроприировав частновладельческие имения с крупным производством, разобьет их на участки и продаст для эксплуатации мелким производителям; единственный путь для него — это организация кооперативного производства под коммунальным контролем или прямо за государственный счет. Но это – путь социализма.
Все это совершенно ясно показывает, что социал-демократия не может вступить в революционное правительство, дав предварительно пролетариату обязательство ничего не уступать из минимальной программы и обещав буржуазии не переступать за пределы минимальной программы. Такое двустороннее обязательство было бы совершенно невыполнимым. Вступая в правительство, не как бессильные заложники, а как руководящая сила, представители пролетариата тем самым разрушают грань между минимальной и максимальной программой, т.е. ставят коллективизм в порядок дня. На каком пункте пролетариат будет остановлен в этом направлении, это зависит от соотношения сил, но никак не от первоначальных намерений партии пролетариата.
Вот почему не может быть и речи о какой-то особенной форме пролетарской диктатуры в буржуазной революции, именно о демократической диктатуре пролетариата (или пролетариата и крестьянства). Рабочий класс не сможет обеспечить демократический характер своей диктатуры, не переступая за границы своей демократической программы. Всякие иллюзии на этот счет были бы совершенно пагубны. Они скомпрометировали бы социал-демократию с самого начала.
Раз партия пролетариата возьмет власть, она будет бороться за нее до конца. Если одним средством этой борьбы за сохранение и упрочение власти будет агитация и организация, особенно в деревне, то другим средством будет коллективистская политика. Коллективизм станет не только неизбежным выводом из положения партии у власти, но и средством сохранить это положение, опираясь на пролетариат.
* * * *
Когда в социалистической прессе была формулирована идея непрерывной революции, связывающей ликвидацию абсолютизма и гражданского крепостничества с социалистическим переворотом рядом нарастающих социальных столкновений, возрастаний новых слоев массы, непрекращающихся атак пролетариата на политические и экономические привилегии господствующих классов, наша «прогрессивная» печать подняла единодушный негодующий вой. О, она многое терпела, но этого не может допустить. Революция, кричала она, не есть путь, который можно «узаконять»! Применение исключительных средств позволительно лишь в исключительных случаях. Цель освободительного движения не увековечивать революцию, но по возможности скорее ввести ее в русло права. И т.д., и пр.
Более радикальные представители той же демократии не рискуют выступать против революции с точки зрения уже сделанных конституционных «завоеваний»: даже для них этот парламентарный кретинизм, упредивший самое возникновение парламентаризма, не представляется сильным орудием в борьбе с революцией пролетариата. Они избирают другой путь; они становятся не на почву права, а на почву того, что им кажется фактами, — на почву исторических «возможностей», — на почву политического «реализма», — наконец, даже на почву «марксизма». Почему бы нет? Еще Aнтонио, благочестивый буржуа Венеции, очень метко сказал:
«Заметь себе: ссылаться может черт
На доводы священного писанья»…
Они не только считают фантастической самую идею рабочего правительства в России, но и отвергают возможность социалистической революции в Европе в ближайшую историческую эпоху. Еще нет налицо необходимых «предпосылок». Верно ли это? Дело, конечно, не в том, чтоб назначить срок социалистической революции, а в том, чтобы установить ее в реальные исторические перспективы.
Предпосылки социализма.
Марксизм сделал из социализма науку. Это не мешает иным «марксистам» делать из марксизма утопию.
Рожков, выступая против программы социализации и кооперации, следующим образом изображает «те необходимые предпосылки будущего строя, которые незыблемо утверждены Марксом».
«Разве теперь, — говорит Рожков, — имеется уже налицо материальная объективная его предпосылка, заключающаяся в таком развитии техники, которое довело бы мотив личной выгоды и наличность (?) личной энергии, предприимчивости и риска до минимума, и тем выдвинуло бы на первый план общественное производство; такая техника теснейшим образом связана с почти полным (!) господством крупного производства во всех (!) отраслях хозяйства, а разве этот результат достигнут? — Отсутствует и психологическая, субъективная предпосылка — рост классового сознания пролетариата, доходящий до духовного объединения подавляющего большинства народных масс. — Мы знаем, — говорит Рожков далее, — и теперь примеры производительных ассоциаций: таков, напр., известный французский стеклянный завод в Aльби и некоторые земледельческие ассоциации в той же Франции… И вот указанные французские опыты как нельзя лучше показывают, что даже хозяйственные условия такой передовой страны, как Франция, недостаточно развиты, чтобы создать возможность господства коопераций: предприятия эти — средних размеров, технический уровень их — не выше обыкновенных капиталистических предприятий, они не идут во главе промышленного развития, не руководят им, а подходят к скромному среднему уровню. Только тогда, когда отдельные опыты производительных ассоциаций укажут на их руководящую роль в хозяйственной жизни, — только тогда мы близки к новому строю, только тогда мы можем быть уверены, что сложились необходимые предпосылки для его осуществления» (Н. Рожков, «К аграрному вопросу», стр. 21–22).
Уважая добрые намерения т. Рожкова, мы с огорчением должны, однако, признать, что даже в буржуазной литературе нам редко приходилось встречать большую путаницу по части так называемых предпосылок социализма. На этой путанице стоит остановиться, — если не ради Рожкова, то ради вопроса.
Рожков заявляет, что теперь еще нет «такого развития техники, которое довело бы мотив личной выгоды и наличности (?) личной энергии, предприимчивости и риска до минимума и тем выдвинуло бы на первый план общественное производство». Смысл этой фразы открыть не легко. Повидимому, все же, т. Рожков хочет сказать, что во-первых, современная техника еще недостаточно вытеснила из промышленности живой человеческий труд; что, во-вторых, такое вытеснение предполагает «почти» полное господство крупных предприятий во всех отраслях хозяйства, и, значит, «почти» полную пролетаризацию всего населения страны.
Таковы две предпосылки, якобы «незыблемо установленные Марксом».
Попытаемся представить себе ту картину капиталистических отношений, которую застанет социализм по методу Рожкова. «Почти полное господство крупных предприятий во всех отраслях промышленности» при капитализме означает, как уже сказано, пролетаризацию всех мелких и средних производителей в области земледелия и индустрии, т.е. превращение всего населения в пролетарское. Но полное господство машинной техники на этих крупных предприятиях доводит до минимума потребление живого труда, и, таким образом, огромное большинство населения страны, надо думать процентов 90, превращается в резервную армию, которая живет на государственный счет в работных домах. Мы взяли процентов 90, но ничто не мешает нам быть логичными и представить себе такое состояние, при котором все производство представляет собой единый автоматический механизм, принадлежащий единому синдикату и требующий в качестве живого труда только одного дрессированного орангутанга. Это, как известно, и есть ослепительно-последовательная теория Туган-Барановского. При таких условиях «общественное производство» не только выдвигается «на первый план», но овладевает всем полем; мало того, наряду с ним, и притом совершенно естественно организуется и общественное потребление, так как, очевидно, что вся нация, кроме 10% треста, будет жить на общественный счет в работных домах. Таким образом, из-за спины т. Рожкова нам улыбается хорошо знакомое нам лицо г. Туган-Барановского. — Дальше наступает социализм: население выходит из работных домов и экспроприирует группу экспроприаторов. Ни революции, ни диктатуры пролетариата при этом, разумеется, не понадобится.
Второй, экономический признак зрелости страны для социализма, по Рыжкову, это возможность господства в ней кооперативного производства. Даже во Франции кооперативный завод в Aльби не выше других капиталистических предприятий. Социалистическое производство станет возможным лишь тогда, когда кооперативы окажутся во главе промышленного развития, как руководящие предприятия.
Все рассуждение с начала до конца вывернуто наизнанку. Кооперативы не могут стать во главе промышленного развития не потому что хозяйственное развитие еще недостаточно подвинулось вперед, а потому что оно слишком далеко подвинулось вперед. Несомненно, экономическое развитие создает почву для кооперации, — но для какой? Для капиталистической кооперации, основанной на наемном труде, — каждая фабрика представляет картину такой капиталистической кооперации. С развитием техники растет и значение этих коопераций. — Но каким образом развитие капитализма может дать место «во главе промышленности» товарищеским предприятиям? На чем основывает т. Рожков свои надежды на то, что кооперации оттеснят синдикаты и тресты и займут их руководящее место во главе промышленного развития? Очевидно, что еслиб это случилось, то кооперации должны были бы далее чисто автоматически экспроприировать все капиталистические предприятия, после чего им оставалось бы соответственно понизить рабочий день, чтобы дать работу всем гражданам, и установить соответствие размеров производства в разных отраслях, чтобы избежать кризисов. Этим путем социализм оказался бы установленным в своих основных чертах. Опять-таки ясно, что ни в революции, ни в диктатуре рабочего класса совершенно не представилось бы никакой нужды.
Третья предпосылка — психологическая: необходим «рост классового сознания пролетариата, доходящий до духовного объединения подавляющего большинства народных масс». Так как под духовным объединением, очевидно нужно в данном случае понимать сознательную социалистическую солидарность, значит т. Рожков считает, что психологической предпосылкой социализма является объединение в рядах социал-демократии «подавляющего большинства народных масс». Таким образом, Рожков, очевидно, полагает, что капитализм, ввергающий мелких производителей в ряды пролетариата, а массы пролетариев — в ряды резервной армии, даст социал-демократии возможность духовно объединить и просветить подавляющее большинство (процентов 90?) народных масс.
Это так же мало осуществимо в мире капиталистического варварства, как и господство кооперации в царстве капиталистической конкуренции. Но еслиб это было осуществимо, то, естественно, что сознательно и духовно объединенное «подавляющее большинство» нации без всяких затруднений сняло бы немногих магнатов капитала и организовало бы социалистическое хозяйство без всяких революций и диктатур.
Перед нами невольно встает следующий вопрос. Рожков считает себя учеником Маркса. A между тем Маркс, излагавший в «Коммунистическом Манифесте» «незыблемые предпосылки социализма», смотрел на революцию 1848 г., как на непосредственный пролог социалистической революции. Конечно теперь, через 60 лет, не нужно много проницательности, чтоб увидеть, что Маркс ошибся, ибо капиталистический мир, как мы знаем, существует. Но как мог Маркс так ошибиться? Разве он не видел, что крупные предприятия еще не господствуют во всех отраслях промышленности? Что производительные товарищества еще не стоят во главе крупных предприятий? Что подавляющее большинство народа еще не объединено на почве идей «Коммунистического Манифеста»? Если мы видим, что всего этого нет и теперь, то как же Маркс не видел, что ничего подобного не было в 1848 году? — Поистине, Маркс 1848-го года — это утопический младенец пред лицом многих нынешних безошибочных автоматов марксизма!…
Мы видим, таким образом, что т. Рожков, отнюдь не принадлежащий к критикам Маркса, тем не менее совершенно уничтожает пролетарскую революцию, как необходимую предпосылку социализма. Так как Рожков только чересчур последовательно выразил воззрения разделяемые немалым числом марксистов в обоих течениях нашей партии, то следует остановиться на принципиальных, методологических основах его заблуждений.
Нужно, впрочем, оговориться, что соображения Рожкова о судьбе коопераций представляют его индивидуальную собственность. Мы лично нигде и никогда не встречали социалистов, которые, с одной стороны, верили бы в такой простой неотразимый ход концентрации производства и пролетаризации народных масс, и в то же время питали бы веру в руководящую роль производительных товариществ до пролетарской революции. Соединение этих двух предпосылок в экономической эволюции гораздо труднее, чем их соединение в одной голове; хотя и это последнее нам всегда казалось невозможным.
Но мы остановимся на двух других «предпосылках», формулирующих более типические предрассудки.
Несомненно, что предпосылками социализма являются и развитие техники, и концентрация производства, и рост сознания масс. Но все эти процессы совершаются одновременно, и не только подталкивают и подгоняют друг друга, но и задерживают и ограничивают друг друга. Каждый из этих процессов высшего порядка требует известного развития другого процесса низшего порядка, — но полное развитие каждого из них непримиримо с полным развитием других.
Развитие техники имеет, бесспорно, своим идеальным пределом единый автоматический механизм, который захватывает сырые материалы из недр природы и выбрасывает к ногам человека готовые предметы потребления. Еслиб существование капитализма не было ограничено классовыми отношениями и вытекающей из них революционной борьбой, то мы имели бы право предположить, что техника, приблизившись к идеалу единого автоматического механизма в рамках капиталистического хозяйства, тем самым автоматически упразднит капитализм.
Концентрация производства, вытекающая из законов конкуренции, имеет своей внутренней тенденцией пролетаризацию всего населения. И, изолировав эту тенденцию, мы имели бы право предположить, что капитализм доведет свое дело до конца, еслиб процесс пролетаризации не был прерван революционным переворотом, неизбежным при известном соотношении классовых сил — задолго до того, как он превратит большинство населения в резервную армию, населяющую тюремные общежития.
Далее. Рост сознания, благодаря опыту повседневной борьбы и сознательным усилиям социалистических партий, несомненно идет поступательно вперед, — и, изолировав этот процесс, мы можем мысленно довести его до того момента, когда подавляющее большинство народа будет охвачено профессиональными и политическими организациями, объединено чувством солидарности, и единством цели. И еслиб этот процесс действительно мог нарастать количественно, не изменяясь качественно, то социализм мог бы быть осуществлен мирно, путем единодушного сознательного акта граждан ХХI или ХХII столетий.
Но вся суть в том, что эти процессы, исторически предпосылаемые социализму, не развиваются изолированно, но ограничивают друг друга и достигши известного момента, определяемого многими обстоятельствами, но во всяком случае очень далекого от их математического предела, качественно перерождаются и в своей сложной комбинации создают то, что мы понимаем под именем социальной революции.
Начнем с последнего процесса — роста сознания. Он совершается, как известно, не в академиях, в которых пролетариат можно искусственно задержать в течение 50, 100, 500 лет, но в живущем полной жизнью капиталистическом обществе, на основе непрерывной классовой борьбы. Рост сознания пролетариата преобразует эту классовую борьбу, придает ей более глубокий, принципиальный характер и вызывает соответственную реакцию господствующих классов. Борьба пролетариата с буржуазией имеет свою логику, которая, все более и более обостряясь, доведет дело до развязки гораздо раньше, чем крупные предприятия начнут всецело господствовать во всех отраслях хозяйства.
Далее, само собою разумеется, что рост политического сознания опирается на рост численности пролетариата, — причем пролетарская диктатура предполагает, что пролетариат достиг такой численности, что может преодолеть сопротивление буржуазной контрреволюции. Это вовсе не значит, однако, что «подавляющее большинство» населения должно состоять из пролетариев, а «подавляющее большинство» пролетариата из сознательных социалистов. Во всяком случае, ясно, что сознательно-революционная армия пролетариата должна быть сильнее контрреволюционной армии капитала; тогда как промежуточные сомнительные или индифферентные слои населения должны находиться в таком положении, чтоб режим пролетарской диктатуры привлекал их на сторону революции, а не толкал в ряды ее врагов. Разумеется, политика пролетариата должна сознательно сообразоваться с этим.
Все это предполагает, в свою очередь, гегемонию индустрии над земледелием и преобладание города над деревней.
* * * *
Попробуем рассмотреть предпосылки социализма в порядке убывающей общности и возрастающей сложности.
1. Социализм, не есть только вопрос равномерного распределения, но и вопрос планомерного производства. Социалистическое, т.е. кооперативное производство в больших размерах возможно лишь при условии такого развития производительных сил, которое делает крупное предприятие более производительным, чем мелкое. Чем выше перевес крупного предприятия над мелким, т.е. чем развитее техника, тем больше должны быть хозяйственные выгоды от социализации производства, тем выше, следовательно, должен быть культурный уровень всего населения при равномерном распределении, основанном на планомерном производстве.
Эта первая объективная предпосылка социализма имеется налицо уже давно. С тех пор, как общественное разделение труда привело к разделению труда в мануфактуре, еще в большей мере с тех пор, как мануфактура стала сменяться фабрикой, применяющей систему машин, — крупное предприятие становилось все более и более выгодным, а значит и социализация крупного предприятия должна была делать общество все более и более богатым. Ясно, что переход всех ремесленных мастерских в общую собственность всех ремесленников нисколько не обогатил бы их; тогда как переход мануфактуры в общую собственность ее частичных рабочих, или переход фабрики в руки наемных производителей, или лучше сказать, переход всех средств крупного фабричного производства в руки всего населения, несомненно, поднял бы его материальный уровень, — и притом в большей степени, чем высшей ступени достигло крупное производство.
В социалистической литературе цитировалось предложение члена английской палаты общин Беллерса, который за сто лет до заговора Бабефа, именно в 1696 г., внес в парламент проект об организации кооперативных товариществ, самостоятельно удовлетворяющих всем своим потребностям. По вычислениям англичанина, такой производительный коллектив должен был состоять из 200–300 человек. Мы не можем здесь заняться проверкой его выводов — да это для нас и не существенно — важно лишь то, что коллективистское хозяйство, хотя бы только в размере 100, 200, 300 или 500 человек, представляло уже в конце ХVII века производственные выгоды.
В начале XIX в. Фурье проектировал производственно-потребительные ассоциации, фаланстеры, в 2.000–3.000 человек каждая. Расчеты Фурье никоим образом не отличались точностью; но во всяком случае развитие мануфактурной системы к его времени подсказывало ему уже несравненно более обширные размеры для хозяйственных коллективов, чем в приведенном выше примере. Ясно, однако, что как ассоциации Джона Беллерса, так и фаланстеры Фурье, гораздо ближе по своему характеру к свободным хозяйственным общинам, о которых мечтают анархисты и утопичность которых состоит не в том, что они вообще «невозможны» или «противоестественны» (коммунистические общины Aмерики доказали, что они возможны), а в том, что они отстали от хода экономического раз