ПОТРЕБНОСТИ, СОСТАВЛЯЮЩИЕ РОСКОШЬ 11 глава




Все это сделалось благодаря почину добровольцев из каждой страны, которые, явившись на место войны, вовсе не сцепились между собою, как предсказывали якобинцы, а принялись за работу без различия национальностей.

Мы можем, конечно, сожалеть о том, что столько усилий употреблено на такое дело, и спросить, как спрашивает ребенок в стихотворении Виктора Гюго: <Зачем же их ранят, если потом их лечат?> Стремясь уничтожить силу капитала и власть буржуазии, мы тем самым работаем для прекращения этих убийств, и нам, конечно, было бы гораздо приятнее, если бы добровольцы Красного Креста употребили свои силы вместе с нами на то, чтобы уничтожить войны вообще.

Но мы должны тем более указать на эту огромную организацию как на одно из доказательств плодотворных результатов, достигаемых свободным соглашением и свободною взаимопомощью, — даже теперь!

Если бы мы захотели искать примеров даже в искусстве истребления людей, то и тут мы нашли бы их.

Достаточно будет указать на те многочисленные общества, которым немецкая армия обязана главным образом своей силой — силой, которая вовсе не зависит, как обыкновенно думают, от одной дисциплины. Общества, имеющие целью распространение военных знаний, чрезвычайно распространены в Германии, и на один из последних конгрессов немецкого военного союза (Kriegsbund) явились делегаты от 2452 обществ, насчитывавших в общем 151712 членов и связанных между собою в одну федерацию.

Технические знания немецкой армии вырабатываются вовсе не в казармах, а в бесчисленных обществах стрелков, обществах для военных и стратегических игр, для топографических занятий и т. д. Это целая огромная сеть всевозможных обществ, охватывающих военных и штатских, географов и гимнастов, охотников и техников, — обществ, самостоятельно возникающих, организующихся, соединяющихся в федерации, обсуждающих интересующие их вопросы, устраивающих экскурсии, съемки и исследование. Именно этим добровольным, свободным обществам обязана немецкая армия своею умственною силою.

Эти общества преследуют очень скверную цель — поддержание и усиление своей военной империи.

Но в настоящую минуту нам нужно лишь отметить то, что само государство, для которого организация военного дела составляет самую высшую цель, поняло, что это дело разовьется лучше, если оно будет предоставлено свободному соглашению групп и вольному почину отдельных людей.

В настоящее время к свободному соглашению обращаются даже в деле войны: укажем, в подтверждение этого, на триста тысяч английских волонтеров, на английскую национальную артиллерийскую ассоциацию и на образующееся теперь общество для защиты английских берегов, — общество, которое, если оно создастся, окажется наверное гораздо более деятельным, чем морское министерство с его постоянно взлетающими на воздух броненосцами и гнущимися, как свинец, штыками.

Повсюду государство отказывается от своей привилегии и уступает свои <священные> функции частным лицам. Повсюду в его область вторгается свободная организация. Между тем указанные нами факты представляют собою лишь ничтожную долю того, что готовит нам свободное соглашение в будущем, когда государство перестанет существовать.

Все, что сказано здесь об английском обществе спасания на водах и о Красном Кресте, вполне подтвердилось с тех пор, и оба союза продолжали все более и более развиваться. А тем временем зарождались и развивались сотни других, таких же добровольческих союзов. Достаточно назвать, например, бесчисленные, громадные союзы кооператоров с их миллионами членов, клубы велосипедистов и, наконец, всевозможные союзы, создавшиеся во всех странах во время последней ужасной войны[44]для облегчения страдания населения, и особенно страдания жен и детей, сражавшихся в войсках, для усиления земледельческого производства–и так далее, без конца.

 

НЕКОТОРЫЕ ВОЗРАЖЕНИЯ

 

 

I

 

Разберем теперь главные возражения против коммунизма. Большинство из них зависит от простого недоразумения, но некоторые затрагивают очень важные вопросы и поэтому заслуживают нашего полного внимания.

Мы не будем разбирать возражения, направленные против государственного коммунизма: мы сами признаем их справедливость. Цивилизованным нациям пришлось слишком много выстрадать в борьбе за освобождение личности, чтобы они могли отречься от своего прошлого и примирились бы б правительством, вмешивающимся в малейшие подробности жизни граждан, — даже если бы это правительство не руководилось никакой другой целью, кроме общего блага. Если бы общество, основанное на государственном коммунизме, когда–нибудь возникло, оно не могло бы продержаться и должно было бы под влиянием всеобщего недовольства или распасться, или перестроиться на началах свободы.

Мы займемся здесь анархическим коммунистическим обществом, т. е. обществом, которое признает полную свободу личности, не создает никакой власти и не прибегает ни к какому принуждению для того, чтобы заставить человека работать. Посмотрим же, ограничиваясь экономической стороной вопроса, может ли развиться и продержаться такое общество, состоящее из людей таких, какими мы видим их теперь; не лучших и не худших, не более и не менее трудолюбивых?

Мы знаем, что на это возражают: <Если существование каждого будет обеспечено и необходимость зарабатывать себе хлеб не будет вынуждать человека работать, то работать никто не станет. Всякий постарается взвалить работу на другого, если она не будет для него обязательна>. Заметим, во–первых, как необдуманно это возражение: в нем совершенно упускается из виду, что весь вопрос сводится здесь на сравнение. А именно: действительно ли наемный труд дает такие плодотворные результаты и не бывает ли уже и теперь добровольный труд более производителен, чем труд из–за задельной платы? Это вопрос, который требует внимательного изучения; но в то время, как в точных науках даже гораздо менее важные и сложные вопросы решаются лишь после серьезного исследования фактов и их взаимных отношений, — здесь, для того чтобы высказать безапелляционное решение, люди довольствуются одним каким–нибудь фактом, например, неудачей какого–нибудь коммунистического общежития в Америке, не изучая даже действительных причин неудачи. Они поступают, как адвокат, который видит в защитнике противной стороны — не представителя других интересов или взглядов, а просто соперника в ораторском состязании. Если удастся найти, удачный ответ на возражение, то ему решительно все равно, прав ли он по существу дела или нет. Вот почему так медленно подвигается изучение того, что составляет самую основу политической экономии, т. е. условий, наиболее благоприятных тому, чтобы общество получало наибольшее количество полезных продуктов с наименьшей затратой сил. Люди ограничиваются повторением общих мест или же просто отделываются молчанием на этот основной вопрос.

Такое легкомыслие тем поразительнее, что даже в капиталистической политической экономии уже можно встречать людей, высказывающих под влиянием силы фактов некоторое сомнение той установленной основателями их науки аксиоме, что боязнь голода составляет лучшее средство, чтобы понудить людей к производительному труду. Они начинают замечать, что в производстве играет роль коллективный элемент — работа сообща, — которою слишком пренебрегали до сих пор, но которая играет, может быть, гораздо большую роль, чем перспектива задельной платы. Низкое качество наемного труда, огромная трата человеческих сил во всем современном земледелии и во всей промышленности, быстро растущее число тунеядцев, старающихся в настоящее время взвалить свою работу на плечи других, все яснее и яснее обнаруживающееся отсутствие жизни в производстве — все это наводит раздумье даже на экономистов <классической> школы. Некоторые из них начинают подумывать о том, не ошиблись ли они, построив свои рассуждения на воображаемом существе, преувеличенно дурном, которое руководится исключительно жаждой наживы или заработка? Эта ересь проникает даже в университеты и изредка пробивается даже на страницах сочинений правоверных политико–экономов. Но все это не мешает очень многим социалистическим реформаторам оставаться сторонниками личного вознаграждения за труд — задельной платы, — и они продолжают защищать старую крепость наемного труда, хотя даже сами защитники уже сдают свою крепость камень за камнем.

Итак, эти господа боятся, что народ не будет работать, если только он не будет к этому вынужден голодом. Но разве мы не слышали тех же опасений уже два раза в продолжение жизни нашего поколения: от американских рабовладельцев перед освобождением негров и от русских помещиков перед освобождением крестьян? <Если над негром не стоять с кнутом, он не будет работать>, — говорили рабовладельцы. <Если за крестьянином не смотреть, он оставит поля необработанными>, — говорили русские крепостники. Эту старую песню французских дворян 1789 года, песню средневековых помещиков, песню старую как мир (ее пели уже при фараонах) мы слышим всякий раз, когда дело идет об уничтожении какой–нибудь несправедливости в человечестве. И всякий раз действительность блистательно опровергает ее. Освобожденный крестьянин 1792 года работал с такой энергией, какой не знали его предки; освобожденные негры работают больше, чем их отцы, едва только они могут заполучить кусок земли; а русский крестьянин, ознаменовавши медовый месяц своего освобождения празднованием Святой Пятницы наравне с воскресеньем[45], принялся следующим же летом за работу с тем большим усердием, чем полнее было его освобождение. Там, где у него нет недостатка в земле, он работает буквально с остервенением. Рабовладельческая песня может только показаться разумной самим рабовладельцам; что же касается бывших рабов, то они отлично знают ей цену и ради чего она поется.

Кроме того, кто же как не сами экономисты учили нас, что, если наемный рабочий исполняет с грехом пополам свою работу, то действительно напряженного и производительного труда можно ждать только от человека, который видит, что его собственное благосостояние возрастает по мере его усилий? Ведь все хвалебные гимны в честь частной собственности сводятся именно к этой аксиоме. В самом деле: когда экономисты, стремясь доказать благодетельность собственности, показывают нам, как невозделанная земля–какое–нибудь болото или какая–нибудь каменистая почва — покрывается богатыми жатвами, если она орошается потом собственника, они доказывают как раз противное своему вышеприведенному взгляду. Когда они утверждают — что совершенно верно, — что единственный способ для экономной затраты труда — это если производитель владеет орудиями труда, то не доказывают ли они этим самым, что труд бывает наиболее производителен тогда, когда человек работает совершенно свободно; когда он сам может, до известной степени, выбирать себе занятие; когда за ним нет стеснительного надзора; и, наконец, когда он знает, что его трудом воспользуются он сам и другие подобно ему трудящиеся люди, а не какой–нибудь тунеядец. Это единственный вывод, который можно сделать из их слов, — и с этим выводом согласны и мы.

Что касается формы владения орудиями труда, то в рассуждениях экономистов собственность представляется только как лучший путь, чтобы обеспечить земледельцу продукты труда и результаты его улучшений. Чтобы доказать, однако, преимущество личной частной собственности перед всякой другой формой владения, экономисты должны были бы показать нам, что при общинном землевладении и труде земля никогда не дает таких обильных урожаев, как при частном. В действительности же это не так; опыт показывает противное.

Возьмите, например, какую–нибудь общину Ваадтского кантона в Швейцарии зимой, когда все жители деревни отправляются рубить лес, принадлежащий им всем в силу общинного владения. Именно в эти–то <праздники труда> и проявляется наибольшее рвение к работе, наибольшее напряжение человеческих сил. Никакой наемный труд, точно так же как и никакие личные усилия собственника не могут сравниться с ним.

Или возьмите русскую деревню, когда все выходят косить луг, принадлежащий общине или же взятый миром в аренду, — и вы увидите, что может сделать человек, когда он работает сообща для общего дела. Косцы стараются друг перед другом захватить своей косой как можно больший круг, женщины поспевают за ними, спеша перетряхнуть накошенную траву. Это — настоящий праздник труда, во время которого сто человек успевают в несколько часов больше, чем они сделали бы в несколько дней, если бы каждый работал отдельно. И какое печальное зрелище представляет рядом с этим труд одинокого собственника!

Можно было бы указать, наконец, на тысячи других примеров из жизни американских пионеров, швейцарских, немецких и русских деревень, русских артелей каменщиков, плотников, перевозчиков, рыболовов, которые прямо делят между собою получаемые продукты или вознаграждение, не прибегая к посредничеству подрядчиков. Можно было бы указать еще и на общую охоту кочевых племен и на бесчисленное множество других, вполне успешных общинных предприятий; повсюду мы увидали бы одно и то же: бесспорное превосходство общинного труда над трудом наемным или над трудом единичного собственника.

Лучшим побуждением к труду всегда было благосостояние, т. е. удовлетворение физических, нравственных и художественных потребностей человека, и уверенность в возможности этого удовлетворения. И в то время как наемник едва производит то, что ему существенно необходимо произвести, свободный рабочий, если он видит, что по мере его усилий возможность благосостояния и роскоши растет и для него самого и для других, — он прилагает гораздо больше ума и энергии и получает прекрасные продукты в несравненно большем изобилии. Один чувствует себя навеки прикованным к нужде; другой же может рассчитывать в будущем на досуг и на все связанные с ним удовольствия.

В этом лежит весь секрет. И вот почему общество, которое поставит себе целью общее благосостояние и возможность для всех пользоваться жизнью во всех ее проявлениях, получит с помощью добровольного труда несравненно лучшие и гораздо более обильные продукты, чем все те, которые получались до сих пор в производстве, основанном на рабстве, барщине и наемном труде.

 

 

II

 

В настоящее время всякий, кто только может взвалить на другого необходимый для жизни труд, спешит это сделать; поэтому многие господа думают, что так будет продолжаться вечно. Самый необходимый труд есть главным образом труд ручной. Кто бы мы ни были — художники ли, ученые ли, — никто из нас не может обойтись без предметов, добытых этим трудом: хлеба, одежды, дорог, пароходов, освещения, тепла и т. д. Мало того: какой бы высокохудожественный или утонченно метафизический характер ни носили наши наслаждения, все они без исключения основаны на ручном труде. И вот от этого–то труда, лежащего в основе всей жизни, и старается всякий избавиться.

Это вполне понятно, и в наше время так и быть должно. Заниматься физическим трудом значит теперь быть запертым в течение десяти или двенадцати часов в день в нездоровой мастерской и быть прикованным к одной и той же работе десять, тридцать лет, всю жизнь. Это значит осудить себя на ничтожный заработок, на неуверенность в завтрашнем дне, на безработицу, очень часто — на нужду, еще чаще — на смерть в больнице; и все это после того, как человек в течение сорока или более лет работал для прокормления, одевания, развлечения и обучения не себя самого или своих детей, а других. Это значит нести на себе всю жизнь в глазах людей печать более низкого уровня и самому сознавать, что стоишь ниже других, потому что, что бы ни говорили господа, восхваляющие в застольных своих речах <мозолистую руку> рабочего, занимающегося ручным трудом, они всегда ставят его ниже ученого, писателя, художника — хоть плохоньких. И действительно, человек, проработавший десять часов в мастерской, не имеет ни времени, ни возможности доставлять себе высшие научные и художественные наслаждения; мало того, он не может и подговиться к тому, чтобы ценить многие из них, требующие подготовки; поневоле ему приходится, таким образом, довольствоваться крохами, падающими со стола привилегированных сословий.

Мы вполне понимаем поэтому, что физический труд при таких условиях считается проклятием судьбы; мы вполне понимаем, что все мечтают только об одном: выйти самим или вывести своих детей из этого униженного состояния и создать себе <независимое> положение, т. е., иными словами, — жить самим на счет труда других! И это будет так до тех пор, пока будет существовать класс людей, обреченных на ручной труд, а рядом с ним другой класс, именующий себя <работниками мысли>, избавленный от такого труда, — класс чернорабочих и класс белоручек.

Какой, в самом деле, интерес может представлять этот отупляющий труд для рабочего, который заранее знает, что от колыбели до могилы проживет он среди лишений, бедности и неуверенности в завтрашнем дне? Когда видишь, что каждое утро громадное большинство людей принимается вновь за свой печальный труд, то остается только удивляться их силе воли, их верности своей работе, их привычке, которая позволяет им, подобно пущенной в ход машине, вести изо дня в день эту нищенскую жизнь — жизнь без всякой надежды на завтрашний день, даже без всякого, хотя бы смутного предвидения, что если не они, то по крайней мере их дети войдут когда–нибудь в состав мыслящего человечества; что хоть они насладятся сокровищами природы, всею прелестью знания и творчества, научного и художественного, доступного теперь лишь ничтожному привилегированному меньшинству.

Именно для того, чтобы положить конец этому разделению между умственным и физическим трудом, мы и хотим уничтожения наемного труда. Ради этого мы и стремимся к социальной революции. Труд перестанет тогда быть проклятием судьбы и сделается тем, чем он должен быть, т. е. свободным проявлением всех человеческих способностей.

Пора, наконец, подвергнуть серьезной критике ату старую басню, будто бы труд лучшего качества получается из–под палки, из–за боязни потерять свой заработок. Стоит только посмотреть на любую фабрику или завод — не на те образцовые заводы, которые можно изредка встретить кое–где, а на завод обыкновенный, такой как все, — чтобы увидеть ту страшную, невероятную трату человеческих сил, которой отличается вся современная промышленность. На одну более или менее разумно организованную фабрику приходится сто или даже больше таких, которые тратят драгоценную силу человеческого труда из–за того только, чтобы доставить хозяину на несколько копеек больше прибыли в день — буквально на несколько копеек.

Вот, например, передо мною молодые парни лет двадцати, двадцати пяти, сидящие целые дни на скамье согнувшись и лихорадочно встряхивающие головой и всем телом, чтобы связывать с быстротой фокусников концы остатков бумажных нитей, возвращающихся к ним со станков, на которых ткут кружева. Я просто с ужасом, отшатнулся, когда увидал эту ужасную картину на одной из больших фабрик в Ноттингеме. За что губится так человеческая жизнь? За что люди, молодые, полные сил, доводятся до этого позорного состояния? — Буквально из–за грошей? Какое потомство оставят после себя эти дрожащие, отощалые, полупризрачные люди? Но… <они занимают на фабрике так мало места, а между тем каждый из них приносит мне около двадцати копеек чистых в день, — отвечает хозяин. — Они с детства стоят на этом>.

В других местах, например, в одной из громадных лондонских спичечных фабрик, которая и патриотизм эксплоатирует в своих объявлениях - <мы, дескать, покровители национального труда>, — вы видите молодых девушек, ставших лысыми в семнадцать лет оттого, что они на голове носят из одной залы в другую подносы со спичками, между тем как самая простая машина могла бы подвозить эти спички к их столам. Но… <труд женщин, не имеющих определенного ремесла, так дешев! К чему тут машина! Когда эти женщины не смогут больше работать, их так легко будет заменить, их столько толчется на улице!> На крыльце богатого дома в Брайтоне, в Ньюкастле вы увидите в холодную зимнюю ночь ребенка, уснувшего с пакетом газет в руках. Снег и слякоть бьют на его рубище… В Ньюкастле он ходит босоногий. — Но… <детский труд так дешев! Ведь если он продаст две дюжины номеров, он принесет мне шиллинг (полтинник) и сам заработает восемь копеек, — говорят вам. — У них в семье и восемь копеек деньги>. — Восемь копеек, вместо того чтобы обучить его полезному ремеслу!..

Или вот здоровый и крепкий человек ходит без дела — никому он не нужен, — а его дочь чахнет и гибнет в аппретурной, где держат температуру русской бани, чтобы покрывать бумажную реднину густою смазкой и продавать ее потом за плотную материю, а сын накладывает ваксу в жестянки, тогда как самая пустяшная машина сделала бы это в десять раз лучше и в сто раз быстрее…

И так оно идет повсюду, от Сан–Франциско до Москвы и от Неаполя до Стокгольма. Бесполезная, ненужная, глупая трата человеческих сил составляет преобладающую, отличительную черту нашей промышленности, не говоря уже о торговле, где она достигает еще более колоссальных размеров.

Какая горькая насмешка звучит в самом названии политической экономии! Ведь это — наука о бесполезной трате сил при системе наемного труда!

И это еще не все. Поговорите с директором какой–нибудь благоустроенной фабрики. Он непременно начнет плакаться перед вами, самым наивным образом, о том, как трудно найти в настоящее время умелого и энергичного рабочего, который отдавался бы своей работе с увлечением. <Если бы среди тех двадцати или тридцати человек, которые приходят к нам каждый понедельник просить работы, нашелся бы хоть один такой, — скажет он вам, — то он был бы наверное принят, даже если бы вообще мы в это время уменьшали число своих рабочих. Такого рабочего всегда можно узнать с первого взгляда, и его везде примут; впоследствии всегда можно будет отделаться от лишнего рабочего — какого–нибудь старика или человека менее умелого>. И вот человек, лишившийся таким образом работы, — как и все другие, которые завтра окажутся в таком же положении, — ступает в огромную запасную армию капитала: в ряды <рабочих без работы>, которых призывают к машинам и станкам только в моменты спешных заказов или в случае, если нужно сломить сопротивление стачечников. Или же он попадает в ту громадную армию пожилых или посредственных рабочих, которая околачивается около второстепенных, плохоньких фабрик и заводов, — тех, которые едва–едва покрывают свои расходы и держатся только всевозможными урезываниями рабочей платы и обманом покупателей, особенно в далеких странах.

Если затем вы поговорите с рабочим, то вы узнаете, что в английских мастерских и фабриках принято рабочими за правило — никогда не производить всей той работы, на которую они способны. Горе тому рабочему, который не послушается этого совета своих товарищей, получаемого при поступлении! В самом деле, рабочие отлично знают, что если они в момент великодушия уступят настояниям хозяина и согласятся работать более энергично, ради исполнения каких–нибудь спешных заказов, то эта напряженная работа будет впоследствии всегда требоваться с них при установлении размеров задельной платы. В силу этого, на девяти фабриках из десяти, они предпочитают никогда не производить столько, сколько они способны произвести. В некоторых отраслях промышленности рабочие ограничивают производство, чтобы удержать цену на производимый ими товар на известной высоте; в других же прямо передают друг другу пароль: <go canny> (<полегоньку>)! <За плохую плату — плохая работа>.

Наемный труд — труд подневольный, который не может и не должен давать всего того, на что он способен. Пора уже покончить с этой сказкой о заработной плате как лучшем средстве для получения производительного труда. Если промышленность дает в наше время во сто раз больше, чем во времена наших дедов, то мы обязаны этим быстрому расцвету физики и химии в конце прошлого века; это произошло не благодаря капиталистической системе наемного труда, а несмотря на нее.

 

 

III

 

Те, кто серьезно занимался изучением этого вопроса, не отрицают всех преимуществ коммунизма — при условии, конечно, если это будет коммунизм совершенно свободный, т. е. анархический. Они признают, что труд, оплачиваемый деньгами — даже если эти деньги облекутся в форму <рабочих чеков> - и производимый в рабочих ассоциациях, находящихся под руководством государства, будет все–таки нести на себе печать труда наемного и сохранит все его недостатки. Они признают, что в конце концов это дурно отзовется и на всем порядке вещей, даже в том случае, если общество станет обладателем средств производства. Они соглашаются и с тем, что при всестороннем образовании, которое станет доступным для всех детей, при привычке к труду, существующей в цивилизованных обществах, при свободе в выборе и перемене рода занятий и при той привлекательности, которою обладает труд сообща равных между собою людей на общую пользу, коммунистическое общество не будет чувствовать недостатка в производителях, и что эти производители скоро увеличат вдвое и втрое плодородие почвы и дадут промышленности сильный толчок.

В этом наши противники о нами согласны; <но вся опасность, — говорят они, — лежит в том меньшинстве лентяев, которые не захотят работать, несмотря на прекрасные условия, которые сделают труд приятным, или же будут работать неправильно и беспорядочно. В настоящее время перспектива голода заставляет даже самых упорных не отставать от других: рабочий, не приходящий на работу вовремя, скоро теряет место. Но паршивая овца все стадо портит — и достаточно трех или четырех небрежных или упрямых рабочих, чтобы совратить всех остальных и внести в их среду дух беспорядка и возмущения, который сделает работу невозможной; в конце концов придется, таким образом, прибегнуть к системе принуждения, которая заставила бы таких зачинщиков стушеваться. И тогда окажется, что единственная система, которая дает возможность оказывать такое давление, не оскорбляя в то же время чувств рабочего, есть система вознаграждения сообразно исполненному труду. Всякое другое средство потребовало бы постоянного вмешательства власти, которое для свободного человека быстро сделалось бы нестерпимым>.

Таково противопоставляемое нам возражение, как мы думаем, во всей его силе.

Оно, как читатель видит, входит в разряд тех же доводов, которыми стараются оправдать существование государства, уголовного закона, судей и тюремщиков.

<Ввиду того, что есть люди — незначительное меньшинство, которые не хотят подчиняться привычкам общежития, — говорят нам сторонники существования власти, — приходится сохранить государство, как бы дорого оно нам ни обходилось, приходится сохранить и власть, и суд, и тюрьму, несмотря на то, что эти учреждения становятся сами источниками всевозможных новых зол>.

Мы могли бы ограничиться тем ответом, который мы много раз уже давали на вопрос о власти вообще: <чтобы избегнуть возможного зла, — говорим мы, — вы прибегаете к средству, которое само по себе составляет зло еще большее и становится источником тех самых злоупотреблений, которые вы хотите устранить. Не забывайте, что именно существование наемного труда, т. е. невозможность жить иначе как продавая свою рабочую силу, создало современный капиталистический строй, недостатки которого вы начинаете признавать>.

Мы могли бы заметить, кроме того, что рассуждение наших противников есть в сущности не что иное, как защита существующего порядка. Современный наемный труд вовсе не был создан ради устранения неудобств коммунизма. Его происхождение, как и происхождение государства и собственности, совершенно иное. Этого же рода аргументы имеют поэтому не больше значения, чем те, которыми стараются оправдать существование собственности и государства. Мы разберем, тем не менее, это, возражение и посмотрим, в какой мере оно может быть справедливо.

Во–первых, если бы даже обществу, основанному на принципе свободного труда, действительно угрожала опасность со стороны тунеядцев, оно могло бы, несомненно, защититься от них, не прибегая ни к власти, ни к наемному труду. Представим себе группу нескольких добровольцев, соединившихся для какого–нибудь общего дела и ревностно работающих для него за исключением одного члена, часто пренебрегающего своими обязанностями. Неужели они из–за него распустят всю группу или выберут какого–нибудь председателя, который будет налагать штрафы, или, наконец, заведут, как в Французской академии наук, жетоны для раздачи присутствующим членам, по которым потом получают плату? Нет сомнения, что они не сделают ни того, ни другого, а просто скажут как–нибудь тому товарищу, поведение которого грозит благополучному ходу дела: <Друг мой, мы очень охотно работали бы с тобою вместе, но так как ты часто не исполняешь своих обязанностей и относишься к делу небрежно, то нам приходится расстаться. Ищи себе других товарищей, которые примирились бы о твоей небрежностью!> Это — такое естественное средство, что к нему и теперь прибегают повсюду, и во всех отраслях промышленности оно успешно соперничает с всевозможными штрафами, вычетами и мерами надзора. Рабочий может являться на работу в положенный час, но если он работает плохо, если своею небрежностью или другими недостатками он мешает товарищам, если он с ними ссорится, — его выживают из мастерской. Обыкновенно люди, мало знакомые с делом, думают, что доброкачественность труда на фабриках поддерживается всеведущим хозяином и его надсмотрщиками; в действительности же во всяком более или менее сложном учреждении, везде, где товар должен, прежде чем быть законченным, пройти через несколько рук, необходимые условия труда поддерживаются самими рабочими. Вот почему на лучших английских частных заводах так мало надсмотрщиков — несравненно меньше, в общем, чем на заводах французских, и несравненно меньше, чем на тех английских заводах, которые принадлежат государству.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2021-01-31 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: