Александр Арцибашев
По ивдельской дорожке...
 Александр Николаевич Арцибашев родился в г. Североуральске, п. Калья, в 1949-м году.
В литературе всерьез заявил о себе как публицист (очерки о русской деревне — «наш современник», «Москва»). Первая книга — «Дождаться яблоневого цвета» (М.: Советская Россия). Роман «Крестьянский корень», повести «Стаканчики граненые», «Прости, отец», «Бриллианты Шаляпина», рассказы выпускались различными столичными издательствами. Лауреат премии им. Н. Островского. Секретарь правления Союза писателей России.
|
Память о лесном кордоне.
Старый Ивдельский тракт выходил из Верхотурья и, петляя меж горных валов и цепей пропастных болот, шел через Богословск, Петропавловский завод и далее сплошь насупленной тайгой, изредка прерываемый каменистыми речушками, строго на север, к бывшим Всеволожским золотым приискам. меня интересовал лишь небольшой отрезок дороги от Старо-Кальинского кордона до деревни Тренькино (один ямской прогон); если даже идти пеши, за день можно было обернуться в оба конца. Но все как-то не получалось осуществить задуманное. То был слишком мал — боялся один соваться в тайгу, в послевоенное время на дороге озоровали беглые заключенные; то уехал учиться, потом затянула работа, навалились семейные дела, а мечта меж тем все эти годы гнездилась в душе: нет-нет да и вспоминал о старом тракте.
До Старокальинского кордона (огромный домина из кондовых почерневших лиственничных бревен, тесовые высокие ворота, просторный двор с сенниками и конюшнями) еще добирались в детстве с дружками; хорошо помню жестянку на углу конторы с надписью — «Саламандра». Что за «Саламандра», никто не мог объяснить. Это уж потом узнал: было такое страховое общество на Урале, страховало лесные кордоны от пожаров.
При мне на Старой Калье жил последний лесник. Той строгости, что была прежде, уже не чувствовалось: и в лес ходил кто попало, и зверя били без оглядки, и тайга дымила не каждое ли лето. И сам кордон вскоре сгорел, так и не дознались, по какой причине.
Жалко было этот кордон. Уж больно в живописном месте он располагался. Постройки — на крутом угоре, ниже широкая поляна, а на задах прозрачная речка с хариусом. Бывало, поднимешься трактом из таежного распадка и сразу улавливаешь нюхом жилье — хлеб ли пекут, картофельную ли ботву жгут; если сенокосная пора, от сбитой литовками травы на всю округу исходил такой аромат, что дыхание перехватывало! Просто так из двора не отпустят, хозяйка угостит молочком и печным пахучим хлебом (молока не жалели, коровы давали его в день по два-три ведра), или пей квас из ледника, тоже своего, домашнего приготовления; хочешь — ночуй (летом на сеновале, зимой на печи). Словом, гостеприимной была лесная заимка.
Тракт заглох вскоре после войны. На восточном склоне Уральского хребта нашли бокситы, стали строить шахты, и дорога, по которой ездили прежде в Никито-Ивдель, оказалась в стороне от рудника. Чтобы не петлять, вдоль горных отвалов пустили новую трассу. Через Старую Калью продолжали ездить разве что на покосы да еще в несколько глухих, умирающих деревенек: Мостовую, Воскресенку, Тонгу, где когда-то жили золотари и охотники. Гаревая дорога, отсыпанная сизым ноздреватым шлаком (видать, еще с походяшинских заводов), какое-то время держалась, сохранялись кюветы, обочины, бревенчатые слани, но потом потихоньку стала зарастать кустарником.
Несколько раз я пытался осилить путь в одиночку, дойти хотя бы до Мостовой. По сухой колее шагается споро, встречаются ягодники, грибники, рыбаки (оно как-то веселей с людьми в сузёме), но вот спустишься с увала в понизь, начнет хлюпать под ногами, подвинутся к самому лицу заросли лозняка — и начинаешь озираться: вспомнишь, что не так давно мужики где-то тут видели медведицу с медвежатами, а до этого рассказывали страшную историю про рысь, задравшую охотника; на этой дороге можно было столкнуться и с отшельниками из старообрядческих скитов (такое тоже случалось). Сквозит северком по стволам деревьев, поскрипывает где-то над головой; чем дальше идешь, тем больше мрачных дум. Еще сопка, еще распадок. Наконец кирзовые сапоги хватанут холодной липкой жижи — и все: останавливаешься, выжимаешь портянки и говоришь сам себе: «Надо поворачивать, куда с мокрыми ногами идти? В следующий раз выберу день посуше».
Что тянуло меня на эту дорогу? Размышляя над своей странной мечтой, я никак не мог объяснить себе: почему именно Ивдельский тракт? Ладно бы, путь лежал на юг — туда, где хоть ненамного, но потеплей (долгие зимы страшно надоели!), а то ведь предстояло забраться еще дальше в северную глушь. Уже позже побывал во многих других таежных урочищах: на Кутиме, Шегультане, Сольве, Даньше... А старый тракт по-прежнему не давался, пугал недобрыми предчувствиями и какой-то страшной тайной.
Однажды случай свел меня с внуком бывшего лесника Старокальинского кордона Евгением Павловичем Мыловым. Его дед, Михаил Всеволодович Ермаков, поселился на лесной заимке еще в царское время. Понятно, хорошо знал окрестные леса, многое видел, слышал и наверняка рассказывал детям о прошлом. Служил долго, даже с приходом советской власти оставался на своей должности.
Сам Мылов уже был пенсионером, в свободные часы предавался чтению исторических книг и занимался краеведением. Не единожды читал его заметки о таежных деревеньках в районной газете. Грузноватый, широколицый, добродушный, Евгений Павлович с первых минут знакомства расположил меня к себе. Выяснилось, что еще жива его мать, Татьяна Михайловна, — девяноста пяти годков. Решил навестить их. Они жили в старой части Североуральска, за железнодорожным переездом, на пути в Покровский рудник.
Стучу в тесовые ворота. Под сараем залаяла собака, скрипнула в сенцах дверь, и в притворе появился Мылов.
— Проходите в избу, на собаку не обращайте внимания, это она для порядку звонит, — улыбнулся Евгений Павлович.
В просторной передней — круглый стол, покрытый цветастой клеенкой, высокие стулья, старый диван — очень простая обстановка, я бы сказал, даже чересчур скромная для горняка (Мылов раньше работал в шахте).
— Мама! — отодвинул занавеску в соседнюю комнату Евгений Павлович. — У нас гость, выходи, познакомлю.
Зашаркали по полу тапочки. В дверях появилась сухонькая старушка с востроносым лицом, опираясь на руку сына, села у печки. Она почти ничего не видела, однако, судя по напряженным морщинкам на впалых щеках, чутко прислушивалась к каждому слову.
Народ таежный пуганый, разговорить кого-либо трудно.
— Чего уж ворошить дальшее! Жили да прожили, все старое забыли...
— Ну что-то осталось в памяти, — осторожно направляю ее мысль, даю возможность собеседнице пообвыкнуть.
— Мама, расскажи, откуда вы приехали сюда, — помогает мне Мылов.
— Корень наш во Всеволодо-Вильне. Ты же знаешь! Дедушка в заводе мастером был...
— А как на Старую Калью попали? — спросил я.
— поначалу осели на Даньше — у золотарей... Год ли, два там пожили, и тятю перевели на кордон в Старую Калью.
— Стали жить наособицу?
— Почему наособицу? Такмо же среди людей. В конторе у нас телефон был, почта трактом ходила — знали все, что деется в миру. Отца сперва поставили кладовой заведовать: продукты рабочим выдавал и лес принимал. В лесниках тогда был Евгений Лаврентьевич Волков. Как сейчас его вижу — высокий, строгий, в большущих яловых сапогах. Лесу в то время много валили, сплавляя по речке, но Боже упаси бревно уворовать! И саморуб не дозволяли. Это уже ближе к революции порядки нарушили, сами себе приказчиками стали, а до того строго следили за тайгой. И тракт был трактом. Бывало, народится малец — привяжут его полотенцем к спине и несут в Петропавловскую церковь крестить. С утра уйдут — к обеду дома.
— Сколько же детей у Михаила Всеволодовича было?
Татьяна Михайловна, загибая пальцы, принялась перечислять:
— Первой народилась Шура, потом Люба, за ней Нюра, Константин, Николай, Владимир, Мария, Елена, Надежда, а последней уж я.
— И как венчались — помните?
— А как же! Запряг батюшка пегого жеребца, и поехали в Петропавловское. В церкви — обряд, трижды вокруг аналоя обошли, крест целовали. Потом с гостями домой.
— Пировать?
— Бражку пить. Тогда водка дорого стоила, продавали ее четвертями под сургучом — не каждому она была по карману. А нам, девкам, кренделей бы и чаю! Помню, в кладовой связки висели верхи: румяные, хрустящие, запашистые... А сахар хранили в железных банках — головками, отколешь кусочек щипцами и вприкуску пьешь с чаем. Я, бывало, все у окошка этак сижу, на дорогу поглядываю: не едет ли кто? По тракту возили руду с Воскресенки на медеплавильный завод. Лошадей запрягали в «колышки» — телеги такие были о двух колесах, — в каждую грузили с кубометр породы. Чтобы эту тяжесть протащить по тайге, дорога должна была быть справной. Потому определяли смотрителей, зимовья ставили. Одно время, знаете, лошадей погубили. Было это сразу после революции — то ли в семнадцатом, то ли в восемнадцатом году — упустили лето с митингами, так сена и не накосили. Пришла зима, а кормить коней нечем. Выпустили, бедных, со двора в лес, оне там и сгинули... Еще помню, как князь Вяземский с белыми трактом шли. Ночевали в Петропавловском, в доме главного лесничего. Настелили солдатам простыни на соломе и так на полу, один к другому вповалку спали. Бабы еле управлялись пельмени стряпать. У нас, в Старой Калье, князь только чай попил, никого не тронули, с полчаса, может, и побыли, сели на лошадей и подались во Всеволодо-Благодатское. А вот там будто бы кого-то из активистов расстреляли. Почтаря, что ли? Запомнилось еще: Анна-умная тогда учудила! Во Всеволодском жила вдова, тронутая рассудком. Зимой, бывало, голышом по снегу бегала. А отчего «умная»? Если в дом заходил нехороший человек, она убегала в баню и там раздирала себя ногтями до крови. Вроде так знак давала: худой человек. И пошло по селу: Анна-умная. Так вот, когда колчаковцы пришли, она их ласково «папами» стала величать, те только похмыкивали в ответ. Заявились же красные — Анна им фигушки в нос. Беда! Да, каких только страстей не насмотрелись мы на этом тракте! В тридцатом году али еще ранее кулаков с семьями сюда высылали. Кругом по тайге спецпоселки стояли. И старики, и дети — все гурьбой в бараках жили, но ни они к нам, ни мы к ним не имели права хаживать: коменданты за этим строго следили и наказывали жутко, если нарушали этот порядок. Люди помирали с голоду, помочь было им нельзя. Однажды зимой трактом шла девушка из одного такого поселка. Видать, устала. В Шебардинской ляге* притулилась к елке да так и замерзла! Нашлись варнаки, сунули ей в руки огрызок метлы. Это ж какое сердце надо было иметь. День ли, два скрюченная от мороза покойница у дороги стояла, пока добрые люди не схоронили...
Татьяна Михайловна умолкла, по всей видимости, притомившись от разговора. Мылов чувственно развел руками и увел ее в спальню. Пришло время уходить и мне, на дворе уже смеркалось. Прощаясь с хозяином у ворот, я обронил, что назавтра собираюсь сходить в лесхоз и попросить у главного лесничего машину, чтобы съездить на Старокальинский кордон. Удастся — добраться по тракту до Тренькино.
— А меня не возьмете? — робко попросился Мылов.
— Неужели поедете? — удивленно взглянул я на него. — Это же сколько трястись по кочкам...
— Больно охота, Александр Николаевич, еще разок посмотреть на родные места.
Он улыбнулся, застенчиво опустив взгляд под ноги, как бы извиняясь за свою просьбу. Мне, признаться, одному было бы скучно в дороге, и я тут же ответил:
— Ждите поутру.
Роковое невезение.
Контора лесхоза находилась на самой окраине города, за мостом через речку Колонгу. На этом месте два с лишним века назад стоял медеплавильный завод, с которым было связано немало легенд. По другую сторону реки, на высоком берегу, виднелась двухъярусная церковь, только что реставрированная после многих лет запустения. Дома вокруг в основном были старые, изрядно покосившиеся, поведенные, а улицы почему-то пустынные.
Главного лесничего застал в рабочем кабинете говорящим по телефону. По тону разговора понял, что он с утра уже взвинчен и потому подумал, что вряд ли согласится с моей затеей.
— Дело непростое, — выслушав меня, нахмурился лесничий. — Сидим без зарплаты, в долгах. Заправить машину — почти неразрешимая проблема. Государству наплевать на лесную службу, дескать, выкручивайтесь сами. А как? Лес продавать? За это, если узнают, накажут. Уволить лесников? Совсем порядка в тайге не будет. Справляем самую необходимую работу.
— А попутно с кем-нибудь? — без всякой надежды вырвалось у меня.
Он на какое-то время задумался, глядя через окно во двор, где у разбитой техники возились перепачканные машинным маслом слесари, потом, повернувшись ко мне, выдохнул всей грудью:
— Ладно, помогу. Лесник из Всеволодского давно просит привезти сторожевую будку. Пожалуй, откладывать некуда.
Мы вышли на улицу. Лесничий подозвал одного из водителей — грузноватого, приземистого мужчину лет сорока с помятым, красным лицом.
— Володя, у тебя машина в порядке?
— Пока фурычит, — ответил шофер.
— Тогда грузи будку Сапаеву, поедешь во Всеволодское. Только придется завернуть на Старую Калью.
— Это зачем?
— Так надо. Вот тебе попутчик.
Шофер недовольно сдвинул брови и косо посмотрел в мою сторону. На погрузку будки из полосового железа ушло не менее часа. Рабочие не торопились, да и у водителя, похоже, не было желания отправляться в дальний рейс. Он долго ходил вокруг своего «Урала», все что-то подлаживал, подкручивал, не обращая на меня никакого внимания, и наверняка нашел бы повод не ехать, но, видимо, пораскинув умом, решил не злить начальника: уволит с работы — куда еще устроишься в этой глуши?
выехали, когда солнце припекало. В июле на Урале обычно жарко, это в августе погода резко меняется, на бруснику и голубику выпадают заморозки, в сентябре нередко и снежок пролетает, а в межень лета — духота, в тайге и комарья, и мошки навалом, клещи опасны. Но про себя решил, что потерплю.
Неподалеку от вокзальной площади попросил водителя свернуть в проулок к дому Мылова. Евгений Павлович, по всей видимости, давно меня поджидал. Приветливо заулыбался, поправляя кепку на голове, и довольно легко взобрался в высокую кабину.
Он оказался хорошим рассказчиком, слушать его было необычайно интересно. Казалось бы, тяжелая работа в забое, семейная неустроенность (жены у него не было), материальные затруднения должны были превратить этого человека в мрачного и насупленного, как и большинство людей, сломленных жизнью на севере. Нет, Евгений Павлович выглядел вполне счастливым, вся его внешность излучала доброту и великодушие.
— В этих местах до рудознатцев одни вогуличи жили, — поглядывая в окно, рассказывал он. — Ближайшее поселение Верхотурье — в двухстах верстах, там — воевода, стрельцы, таможенные целовальники, ямщицкая гоньба, торговые лавки... А здесь — приволье, непуганое зверье, речки с хариусом. Тишина. Нескоро добрались царские слуги до вагрантских юрт, только в 1714 году Тобольский митрополит Филофей окрестил несколько семей иноверцев, и вогулы стали платить государю ясак. Не всех сразу удалось подвести к шерти* — кто-то не захотел служить царю, кто-то по-прежнему верил шаману, кто-то опасался, как бы не обманули. Народ неграмотный, доверчивый — словно малые дети, за безделушки отдавали соболей, куниц, песцов. Платили ясак и царю, и воеводе, и стрельцам, и еще Бог знает кому!
Среди вогуличей были и пытливые, сообразительные. Когда стали искать медную руду, именно они указали на богатые месторождения. Так случилось и с постройкой Петропавловского завода. В середине восемнадцатого века бродил по Северному Уралу верхотурский разночинец Григорий Посников, искал слюду и точильный камень. Знакомый вогул привел его на речку Колонгу и показал россыпь «зеленого» камня. Проба дала фантастический результат: в руде оказалось чуть ли не двадцать процентов меди! У Посникова, понятно, денег на строительство завода не было — уступил рудник оборотистому купцу Максиму Походяшину. А вот тот-то сумел развернуть дело широко, став одним из богатейших заводчиков. Построил не только Петропаловский, но еще и Богословский, Николае-Павдинский заводы, дававшие треть всей меди России.
Для сравнения: Екатерина II собирала тогда доходов со всего государства двадцать восемь миллионов рублей, а у Походяшина годовой доход составлял шестьсот тысяч. Представляете?
Конечно, это богатство было нажито каторжным трудом крепостных крестьян, которых пригнали в наши места из Чердыни. Четыре с лишним тысячи человек. Большинство из них тут и сгинуло. Дороги к заводам не было, Походяшин пробил через Уральский хребет — болота и гари — узкую тропу, и каждую зиму эти несчастные вынуждены были отправляться пешком к заводчику. В один конец — 150 верст. По весне — столько же назад, домой: пахать, сеять. Сколько их замерзло в снегах, умерло от голода, болезней! Кто обращал на это внимание? России требовалось много меди. Любой ценой...
Слушая Мылова, я смотрел на синеющий вдали горный перевал и пытался мысленно представить картину прошлого: вот продираются через тайгу чердынские мужики — не налегке, а с домашним скарбом (чугунами, ухватами, топорами, лопатами, кайлами) — в поводу ведут коров (у вогулов молока и маслица не разживешься), лошади тащат сани с зерном, сеном, скобяным товаром... И те, и другие выбиваются из сил, обливаются потом, а отдыхать некогда — чуть переведут дух у костров и дальше. Вместе со взрослыми шли в заводские работы и дети. Каково было родителям смотреть на голодных и оборванных чад!
Меж тем лесхозовский «Урал» съехал с бетонки и запылил краем поселка Калья по отсыпанной бурой щебенкой лесовозной дороге. Машину сильно затрясло, пришлось крепко уцепиться в поручень, чтобы не удариться. Водитель все это время упорно молчал, никак не реагируя на наш разговор. Неприятно громыхала в кузове железная будка: «Зачем она понадобилась всеволодскому леснику?»
Вскоре подъехали к своротке на Старо-Кальинский кордон. За мелколесьем проглядывал тихий пруд, отражавший небесную синеву и верхушки деревьев. Чуть дальше виднелась Плотина, покрытая красным налетом (от бокситовой руды). Переехав эту Плотину, можно было оказаться на нашем покосе, куда меня каждое лето забирал с собой отец ворошить сено. Взгрустнулось. Вниз по речке Калье (в переводе с вогульского языка — «березовая речка») мы, пацанами, сплавлялись на плотах. Берега ее были усыпаны кустами жимолости, смородины, черемухи — ешь сколько хочешь вкусные терпкие ягоды; в речке — полно рыбы, ночами «лучили» тайменей. Направишь яркий шахтерский фонарик на воду и видишь каждый камушек на дне. Рыба, попав в луч света, замирает. Коли острогой, и добыча в руках!
За три десятка лет, после моего отъезда из родных мест, старый тракт еще больше «ужался»: молодые сосенки, выступив из-за рослых деревьев, прижались к самой обочине и колкими лапами то и дело цеплялись за борта, лениво шурша позади машины. Глубокая колея — сплошь в мутных разводьях — свидетельствовала о том, что дорогу давно не подлаживали, и она все больше дичала, заболачиваясь и зарастая сорной травой. С увала, среди зеленовато-сизого кустарника, блеснула водная гладь. Спустившись вниз, водитель притормозил у моста. Настил в нескольких местах оказался порушенным — из воды торчали подгнившие столбики, — тяжелую машину вряд ли выдержал бы, потому решили переправляться бродом.
Проседая в глубокой колее, мощный «Урал» выбрался из низинки на угор, и взору открылась широкая поляна; несколько косцов шли рядком в густой траве, оставляя позади себя щетинистые полукружья прокосов, кое-где, на высях, играли в солнечных лучах аккуратные зеленовато-пепельные копешки сена. Я попросил шофера остановиться. Мы с Евгением Павловичем спрыгнули на сбитую траву и направились к тому месту, где стоял раньше кордон. Бывшие постройки: сараи, амбары, конюшня, баня, контора — угадывались только по бодыльям жирной крапивы, торчащей зелеными островками среди подпаленной солнцем тимофеевки и кипрея.
— Такое хозяйство погубить! У кого только рука поднялась? — покачал сокрушенно головой Мылов, оглядывая поляну. — Мне этот дом, усадьба, речка ночами снятся. Бывало, скатишься с крыльца во двор, а там кипит работа: сено возами везут, орехи кедровые принимают, бочки с брусникой в погреб тащат, грибы под засолку сортируют... И летом, и зимой — суета, без дела никто не сидел. А какой лес отсюда сплавляли рекой! Сосны аж звенели от топоров, лучшей древесины и не сыскать было по Уралу. Тракт никогда не пустовал, все что-то везли. А ведь, казалось бы, глушь, захолустье, снега под стрехи. Ничего, жили, детей по десятку, а то и больше рожали, голодными не сидели. Разве зачахла бы Россия, коль не порушили бы такие справные подворья? Э, чего теперь об этом говорить!
За кордоном тракт почти не кривлял, и колеса, шурша мелкой галькой, свободно отсчитывали первые километры пути. Спустившись в распадок, переехали маленькую речку, заросшую таволгой.
— Каракулька, — перехватил мой взгляд Мылов. — Говорят, была золотоносной. А откуда такое странное название, не скажу. Вообще, богатых речек здесь много. Бери черпак и мой, кругом золото, и на Мостовой, и на Тонге, и на Сольве...
— На Сольве вроде бы даже американская драга стояла до революции,— вспомнилось мне из какой-то газетной статьи.
— Своими глазами отвалы видел. Пропусти ту породу снова через драгу и еще золото будет, раньше ведь техника послабже была, много добра пропадало.
Водитель по-прежнему молчал. Какой же странный все-таки парень! «Лицо каменное, надутое, смурное. Понятно, неохота было ехать в дальний рейс, но раз поехал — спрячь злость. Да ладно, пускай молчит, лишь бы вез». Меж тем на пути стали попадаться отворотки, легко было сбиться с тракта.
— Сюда, сюда, — подсказывал шоферу Мылов, ориентируясь по телеграфным столбам.
— Неужели это связь с Ивделем? — недоумевал я, присматриваясь к проводам. — Должно быть, то старая линия?
— Четыре пары — от столба к столбу, откуда старая?
Ветки деревьев теперь уже не просто цепляли за борта «Урала», а скребли по лобовому стеклу. Я с опаской поглядывал на водителя: а ну как повернет назад? Но тот пока терпел, хотя с трудом удерживал руль при каждом толчке. Несколько раз дорогу перегораживали огромные валежины, тяжелая машина кое-как переваливала через них, и мы потихоньку продолжали двигаться вперед. Начался затяжной подъем в гору.
— Шадринский увал, — обронил Мылов, доставая из кармана носовой платок, чтобы обтереть вспотевшее лицо.
«До этого места мне удавалось доходить в детстве. Сейчас должны появиться скалы», — подумал я про себя. И точно, вершина сопки была вся в скалистых наплывах, окаймленных зеленовато-глянцевым брусничником. Молодой осинник в некоторых местах уже подернулся рдяным налетом, как бы предчувствуя скорые холода: лес стал пореже, посветлее. Но вот за крутым поворотом колея повела в понизь, затрещала под колесами гнилая гать, машина осела. Однако из этой мочажины удалось вывернуть.
Неожиданно шофер остановил машину и, не выключая мотора, вылез из кабины. Перед нами была довольно пространная болотина, высокая осока скрывала колею. Судя по оплывшим следам, тут давно не ездили. Водитель потоптался метрах в десяти от машины и, вернувшись, буркнул:
— Дальше нельзя — вязко...
Я спрыгнул на обочину, ноги в кроссовках сразу же утонули в прохладном мхе, выбрался на дорогу и двинулся вперед. Истлевшие бревна стлани были глубоко вдавлены в глину, похоже, все-таки кто-то переезжал тут. Отошел от машины на приличное расстояние — под ногами зашуршали камешки. «Сухо. Неужели «Уралу» не перемахнуть полянку?» Обидно было, что опять срывалось задуманное. Лицо, руки облепило комарье, но я не обращал на это внимания, в голове свербила лишь одна мысль: как бы упросить шофера рискнуть?
— Ноги не обмочил, — показал я на кроссовки, подойдя к машине.
— Ну и что? — сузил маленькие глазки шофер. — Может, сверху оно и сухо, а внизу топь.
— Тут же стлань...
— Будем рядиться? — повысил голос Володя. — Сейчас залезу в грязь, повисну на мостах, и вы побежите за трактором.
Спорить с ним было бесполезно. Даже если бы я и настоял на своем (пригрозил, что пожалуюсь начальнику), он специально бы утопил «Урал», чтоб только отвязаться от нас.
— А «лебедкой» за дерево зацепить? — в отчаянии предпринял я последнюю попытку уломать несговорчивого водителя.
— Она не работает, — последовал ответ.
— Тогда разворачиваемся...
Мы переглянулись с Мыловым, он тоже, похоже, был расстроен. А мне было досадно вдвойне. Во-первых, потому, что я уже предвкушал удовольствие от сбывающейся наконец детской мечты, и вот те на: затея опять рушилась. Во-вторых, сама судьба подарила мне прекрасного попутчика в лице Евгения Павловича, и вряд ли кто еще мог так обстоятельно рассказать о старом тракте. Удастся ли когда-нибудь опять выбраться в эти места? Вот уж поистине какое-то роковое невезение с этой дорогой!
У старых штолен.
«Урал», надсадно взревев, попятился и ложбинки в гору. Надо было еще суметь развернуться на узкой просеке. Но тут лесхозовский шофер не церемонился: только выбрался на темя, резко вывернул руль и, срезая мощным бампером молодые сосенки и ели, попер прямо по лесу, пока не выглядел среди мощных деревьев прогал и не выкатил на тракт. Что с того, что позади остались гнить десятки вывороченных из земли комлей, — я проехал, и ладно! Так тут ездят все. А лесу еще порастет? И тени смущения не заметно было на лице шофера, он и в мыслях не допускал, что мы пожалуемся на него (хотя бы в отместку за упрямство). По его мнению, это был такой пустяк, о котором и толковать-то не стоило.
Обратная дорога уже не казалась таинственной и загадочной. Настроение упало, ехали молча. Когда поравнялись со Старокальинсим кордоном, я даже не взглянул в сторону покачивающихся на суходоле покосников — заходила огромная дождевая туча, и надо было побыстрей выбираться на трассу. В голове у меня созрел другой план: коль не получилось проехать по тракту от Старой Кальи, можно попробовать сделать то же самое с обратного конца — через Воскресенку. Тем более что и в этой таежной деревеньке я не бывал, а очень хотелось на нее взглянуть. Сразу раскрывать план попутчикам не стал — Мылов наверняка поймет меня и одобрит, а вот шофер, воспользовавшись солидным временем для раздумий (свороток на Воскресенку был перед самым Всеволодо-Благодатским), вдруг опять чего-то выкинет, чтобы не ехать.
Нагнало дождь. Лобовое стекло покрылось испариной. Слава Богу, благополучно добрались до гравийки и можно было не опасаться, что засядем. Однако до новой бетонной трассы на Ивдель еще оставалось километров пять. Раньше, когда тут тащили лесовозами с делянок хлысты, дорогу каждый год подновляли, теперь же никто за ней не следил — ухаб на ухабе, не разгонишься.
Приспособившись к резким толчкам, я задремал, лишь изредка, размежая веки, отмечал, где мы едем. Миновали шахтерский поселок, по правую руку открылся бокситовый рудник. Почти у самой дороги высились белесовато-ржавые отвалы пустой породы — так у нас считали раньше, — а чуть позднее в «пустой» породе нашли немало редкоземельных элементов. Они могли бы принести руднику солидную прибыль, но за это дело уже некому было браться, да и денег на новое строительство никто не желал ссуживать.
Еще раз пересекли речку Калью, бежавшую тут в бетонном рукаве, миновали поселок Черемухово, где также жили горняки, потом поселок Сосьву (старый лесоучасток), и вот-вот должен был показаться свороток на Воскресенку.
— Евгений Павлович! — повернулся я к Мылову, — а вы дорогу на Воскресенку знаете?
— А как же! В Пасху на кладбище ездил.
— Завернем?
— С превеликим удовольствием!
Как я и предполагал, шофер не сразу сообразил, что бы такое придумать, чтобы не ехать на Воскресенку, — некоторую вину за собой он все-таки чувствовал (ту злополучную болотину, конечно же, можно было преодолеть). Отказаться и на этот раз? Пожалуй, и впрямь донесут начальнику. Уступил.
Лесная дорога, петляя среди небольших сопок, вывела почти к самой реке Сосьве. Оставалось только спуститься с крутого утеса — и вот она, Воскресенка! Однако шофер притормозил наверху и, глянув на каменистые уступы, замотал головой:
— Вниз не поеду, оттуда потом не вылезешь.
Пришлось идти в деревню пешком. Спуск и впрямь был опасным — ноги то и дело скользили по мелкому галечнику, в некоторых местах мы вынуждены были передвигаться боком, чтобы не упасть. Но скоро лес расступился и на склоне соседней горы заблестела на солнце широкая проплешина с бугорками остовов от разобранных изб и зелеными прядками картофеля за аккуратными пряслами. Почти у самого берега Сосьвы одиноко возвышался могучий кедр, за ним — излучина реки с искрящейся серебристо-палевой водой. Издали глуховато доносился шум перекатов, воздух был напоен лесной свежестью и неповторимым ароматом цветущих таежных трав.
— Избы в деревне стояли в два рядка, — показал рукой Евгений Павлович. — Верхняя улица и Нижняя. Обе спускались к реке. Вон эта, дальняя гора, называлась Урусовской, а та, что поправей, — Воронцовской. Рудник со штольнями находился на горе Черемных. То есть сопки распределили по семьям, шутя ли или по расположению дворов, не могу точно сказать, — я ведь тут не жил, — но названий этих придерживались. Видите, покосники приехали? Наверняка из бывших местных жителей. Сейчас спросим...
Мы стали спускаться ниже и, перейдя глубокий лог, вышли к косарям. С десяток мужиков и баб сидели вокруг догоравшего костерка и о чем-то оживленно говорили, по всей видимости, только что отобедав. Невдалеке стояла грузовая машина. Поздоровались.
— А наш шофер испугался сюда ехать, — мотнул я головой в сторону каменистого утеса, откуда вела дорога.
— Что ж так? — приподнял взгляд раздетый до пояса загорелый парень.
— Больно крута, мол, горка...
— Значит, такой у вас шофер. Мы с сеном выезжаем и ничего — не переворачиваемся. Это он чудит чего-то...
— Да неохота ему трястись, только и делов, — отозвался другой косарь, постарше.
— Трава у вас этот год добрая, — вступил в разговор Мылов, оглядывая луговину. — И с погодой повезло, с сеном будете.
— Хватит нашим коровам.
— Давно ли пустует деревня? — спросил я того, что был постарше.
— Годов двадцать пять. Вот, на родном подворье костер жжем.
— А как ваша фамилия?
— Пестерев.
Мылов многозначительно посмотрел на меня, дескать, прав был: косари из местных.
— А зачем картошку тут сажаете? Ведь далеко возить.
Мужик достал пачку сигарет из кармана брюк, закурил.
— Запустить землю недолго, одну весну не вскопал — и огорода нет. А сколько трудов положили деды, чтобы чего-то росло на этих камнях! Жалко.
— Ты еще скажи, что на поселке нынче в самый цвет всю картошку мороз побил, а тут ботва целехонькая! — подняла голову от охапки травы женщина средних лет в голубенькой ситцевой косынке.
— Правда? — удивился я.
— Так ведь впадина, лес дышит. Речка опять же... Свой микроклимат, значит.
— Чудно! — воскликнул Мылов. — Сколько живу здесь, впервой об этом слышу.
— Да разве народ снялся бы из деревни, коль работа была бы! Как лес округ повырубили, так и не нужны стали. Еще долго дома сохраняли: белили внутри, сундуки и кровати не вытаскивали, иконы не сымали — думали, вернемся. А что получилось? Пожитки варнаки растащили, избы спалили... — Косарь сплюнул, разгорячившись, глаза его зло вспыхнули. — И сейчас: забредут туристы, нет чтобы из лесу принести сушья на костер — волокут жерди с изгороди! Никогда так не озорничали в тайге...
Я с любопытством разглядывал собеседников: что-то ведь должно было передаться им от дедов-кержаков, причащавшихся мукой и брусникой. Медные лицами, сухопарые, неторопливые, держатся друг друга, как и раньше черносошные крестьяне старались быть в куче: двор к двору, и пахали, и боронили, и косили взгоном. Почти все приземистые от вековой надсады, сутуловатые, ноги — словно бочата. А еще бросилось в глаза: чересчур осторожные — так зверь в лесу сторонится малейшего шороха. Будешь осторожным: каленое железо выжгло в душах предков этих людей, пожалуй, всякую веру в праведность на земле. И не слышится ли им сегодня звон ржавых цепей, коими приковывали к тачкам в медных штольнях непокорных бунтарей?
Из раздумья меня вывел голос Мылова:
— Мужики сказывают, что сохранился еще походяшинский рудник. Может, посмотрим?
— А где он? — спросил я.
— Совсем рядом, тропкой от берега чуть в гору — и сразу первая штольня, — показал рукой в сторону Сосьвы парень. — А за рекой остатки золотого прииска.
— Что именно?
— Канал, вырытый вручную. Тянется почти до Мостовой.
— Самим нам его не найти, — высказал опасение Евгений Павлович.
— Могу свозить, — предложил вдруг паренек.
— На чем?
— На этой вот машине.
— Так ведь надо сначала перебраться на другой берег.
— Переберемся.
Он живо поднялся с земли и пошел к старенькому грузовику. Чихнул мотор, по поляне поползли сизые клубы выхлопных газов.
— Садитесь, — открыл дверцу водитель.
Мы забрались в кабину, и грузовик тронулся. По крутому волоку спустились к воде и какое-то время ехали вдоль реки до переката. Потом шофер (его звали Василий) резко крутанул руль влево, под колесами зашумел бурливый поток. На осклизлых каменьях машину стало сильно водить из стороны в сторону. Наконец достигли другого берега.
— Тут тоже избы стояли, — кивнул подбородком вперед Василий. — Вроде бы деревня одна, но нижняя и верхняя половины относились к разным сельсоветам. Эта вот сторона подчинялась Серовскому району, противоположная — Ивдельскому. Граница — по реке. Бывало, смеялись: с серовчан сельхозналог берут, а на горе от него освобождены. Хоть разбирай избу и переезжай на другой берег...
Подминая траву, ломая кустарник ехали наугад, но вот обозначилась колея, и, свернув на узкую дорожку, мы скоро очутились в густом ельнике. Василий остановил машину:
— Пошли. Осторожней, глаза берегите.
Продираться сквозь чащу по склону сопки было действительно небезопасно, острые сухие сучья, казалось, торчали со всех сторон. Шли на некотором расстоянии друг от друга. Меж деревьев блеснула водяная гладь, отмерили еще с полсотни метров и уперлись в довольно просторный канал, по которому свободно мог бы проплыть речной теплоход. Вдоль обоих берегов нетрудно было заметить оползшие насыпи, покрытые стелющейся травой; в мутноватой стоячей воде виднелись верхушки деревянных свай, сильно изъеденных жучком, — вероятно, на этом месте был настил из досок, к которому причаливали плоты с важгерами. Ни в ту, ни в другую сторону не видать конца. Я мысленно содрогнулся, представив себе: сколько же тысяч, а может, и миллионов тонн породы перелопатили воскресенские мужики и бабы в поисках золотой жилы, став от каторжного труда кривыми и горбатыми, но так и не сколотив капитала! На уральском золоте погрели руки другие, кому вовсе не обязательно было забираться в таежную глушь и кормить своей кровью тучи болотных комаров. Тут заправляли всем приказчики, выжимая из работного люда соль и пот, чтобы и хозяев ублажить, и себя не обидеть.
Будто бы угадав мои мысли, Мылов полушутя-полусерьезно обронил:
— Рылись-рылись в земле, а чего нарыли? У нас, бывало, шутили: «Чем богата Воскресенка? Кайлами, да лопатами, да девками косолапыми».
— А потаскай-ка в гору воду с реки — скоро осядешь! — нашелся Василий, отбиваясь от комаров березовой веткой.
Скорым шагом пошли к машине. Понимая, что Василия могут отругать за долгую отлучку, я тем не менее попросил его показать медный рудник. Снова пересекли Сосьву. Оставив грузовик на берегу, тропкой поднялись на плоскую площадку, усыпанную черным камнем с зеленоватыми вкраплениями — кисом.
— Похоже, сюда свозили пустую породу и