Солнце скрылось за Денежкиным камнем, но в тайге было еще светло. Северное лето короткое, чуть повеет ветерок с гор, и сразу зябко. В приоткрытое боковое окошко машины со стороны водителя тянуло холодком, я поплотнее вжался в легкую куртку. Почему-то вспомнилось, что следовало бы поостеречься клещей, вместе с потоком воздуха их могло занести в кабину. Как только подумал об этом — зазудилась спина, почудилось шевеление под воротником. С энцефалитом шутки плохи, на всю жизнь можно остаться калекой.
— Евгений Павлович! — повернулся я к Мылову. — Ничего у меня нет на шее?
Он отогнул ворот моей куртки и внимательно осмотрел оголенный затылок, участки кожи на плечах.
— Клещей боитесь?
— А вдруг...
Шофер, лет тридцати, симпатичный, со смешинкой в глазах, пошутил:
— К нам они не пристают, у голодных кровь невкусная, а вот к приезжим липнут, особенно к сытым...
Рассмеялись. Уже с час мы довольно быстро ехали по узкой лесной дороге. Как удавалось водителю отворачивать от валунов и валежин, не застревать в мочажинах, без тряски проскакивать бугорки — для меня было крайне удивительно. Похоже, он настолько изучил этот путь, что автоматически сбавлял газ там, где надо было притормозить, и, наоборот, давал машине свободу на ровных участках, с ювелирной точностью вписывался в крутые повороты, не боясь задеть деревья или наскочить на скалистые уступы.
— Тебя как зовут? — спросил я его.
— Сергей, фамилия — Дунаев.
— Ловко рулишь, будто по асфальту катим.
— Привык.
— Зарплата-то какая?
Он болезненно поморщился, резко дернул шеей:
— Со всеми надбавками — четыреста. Так же и у егерей.
— Крохи, — подал голос Мылов. — Пенсии у стариков больше.
— А нынче только за счет родительских пенсий молодые и выживают,— разговорился шофер. — Приедем вот к ребятам — спросите, каково им в тайге. Картошка и хлеб. Чего еще из дома возьмешь? Раньше продовольственные пайки выдавали: масло, тушенку, сгущеное молоко. Сейчас об этом и не вспоминают. Можно было, конечно, стрелить лесу зайчишку, рябка — и не узнал бы никто, — но подумаешь, кругом воруют, и ты туда же, совестно становится: ведь так всю Россию и растащим...
Дорога резко пошла под уклон, застучали по днищу мелкие камешки. Сергей переключился на пониженную скорость.
— Журавель-камень, граница заповедника.
— Кедры тут еще не все вырубили? — взглянул на вершину горы Мылов.
— Только на макушке одна гривка и осталась. А сколько ореха добывали! Знаменитый кедровник. Раньше во Всеволодском принимали и грибы, и ягоды, и лекарственные травы — все копейка в доме водилась, теперь некуда сдавать собранное. С ведром клюквы в Североуральск не поедешь. Разве для себя заготавливаем.
— А обходы большие у егерей? — поинтересовался я.
— Ну вот считайте: от Шарпа влево по квартальной до Тальничного кордона — двенадцать километров. Там можно заночевать. Дальше через девять километров — Угловая. Избушку здесь по осени сожгли. Кто? Неизвестно. Сейчас строим новую. Тут граница поворачивает на юго-восток, четырнадцать километров по Сосьве — и Кривенский кордон. Отсюда подъем в гору, через десять километров — Сольва, край заповедника. С Кутимского болота мы открыты, никто границу не охраняет. Если брать в правую сторону от Шарпа, то первая сторожка на реке Шугультан — кстати, мы там будем сегодня. Дальше избушка на реке Тальтия. С ивдельской стороны— опять пусто. На эту территорию надо бы иметь вдвое больше людей, а так везде не поспеть...
Миновав Журавель-камень, перемахнули речушку Березовку (тоже золотоносную, как пояснил водитель), дорогу с обеих сторон сжало кокорьё, захлестали по окнам ветки ивняка. В полумраке резко обозначились белые цветки лабазника. Какое-то время ехали болотом. Но вот просека посветлела и справа от дороги, под пологом леса, показалась свежесрубленная избушка. Сергей остановил машину.
Первой из избушки вылетела лайка, повизгивая и прыгая на грудь каждому из нас, она подняла такой шум, что хозяин кордона, сухопарый, жилистый, темный лицом мужик (егерь Виктор Неустроев), вынужден был нагнуться за палкой и отогнать собаку. Опять налетело комарье. Я скорей полез в избушку. От железной печки, обложенной по краям кирпичом, исходил томный жар, по столу сновала белка, черные бусинки ее глаз светились любопытством: чем угостят пришельцы? Но в карманах у меня было пусто. Зашедший за мной егерь предложил чайку. Настоенный на листьях речной смородины, малины, на еще каких-то таежных травах, чай был божественным, мы опустошили несколько кружек, пока не напились.
— Так где тут бывший переселенческий поселок? — вытирая носовым платком испарину на лбу, спросил я хозяина дома.
— Да прямо вот, вдоль дороги на Сольву.
— Ваш директор рассказывал, что еще старые дома сохранились?
— Догнивают.
— Что-то не заметил их.
— Чуть повыше улица была, могу показать.
Мы вышли из избушки. Неустроев повел нас тропкой в гору. Метров через сто пятьдесят среди высоких деревьев показалась черная стена, перегораживающая везиру. Это был оклад довольно большого дома из крупных бревен, наполовину разрушенный, вросший в мшистую землю, из которого тянулось к небу с десяток кедров. Я обошел дом по периметру и через дверной проем влез внутрь. Он был с перерубом, пол (судя по пазам в стенах) располагался высоко над землей. Только два маленьких оконца (естественно, без рам), и оба на южную сторону.
— Смотрите, какие пазы плотные, — показал на оторванный косяк Мылов. — Один к одному венцы.
— А почему мха нет между бревнами? — удивился я, трогая трухлявые стены.
— Так рубили же зимой! Какой мох?
— Значит, из сырого леса?
— Видимо. Выстаивать срубы было некогда.
— Бедные мужики! — вырвалось у меня. — Сколько же тут слез пролито...
Метрах в сорока темнели другие развалины. Лес вокруг ровный, в основном береза. Сочетание белого и черного цветов действовало угнетающе. Подошли к следующей избе. Размером она была такой же, как и первая. В углу валялась ржавая буржуйка, и больше ничего. В вершинах кряжистых деревьев гулял легкий ветерок, выводя печальную мелодию затянувшейся панихиды.
— А вон еще изба, — показал в чащу леса Евгений Павлович.
Мы двинулись вдоль склона, останавливаясь у каждого оклада. Это действительно была целая улица, по которой когда-то бегали ребятишки, сновали лесовики, ходили конвоиры. Наверняка на веревках висело белье, сушились в поленницах дрова, крутились у дверей собаки. Люди старались приспособиться к лесной жизни, надеясь на лучшие времена. Тщетно я искал хоть какие-то зарубки на черных бревнах: имена, фамилии поселенцев. Подрастала молодежь, парням и девчатам хотелось любить, мечтать, смеяться. Что стало с ними? Где-то рядом должно было находиться и кладбище, — умирали с голоду сотнями, — но найти могилы в лесу, пожалуй, не могли бы сейчас и те, кому удалось отсюда вырваться.
Вышли на Сольвинскую дорогу, внизу шумел Шарп. Река в этом месте имела три русла, вода ледяная, прозрачная, икристая. Хозяйки приходили сюда с ведрами и коромыслами и, зачерпнув водицы, долго поднимались в гору, выбиваясь из сил и часто оступаясь на каменистой тропе. О чем думалось этим несчастным женщинам?
Забегая вперед, скажу, что Мылов по приезде домой дал мне почитать воспоминания жившей на Шарпе Клавдии Прокопьевны Распутиной (Ячменевой). Ей было тогда всего пять лет, но детская память сохранила многое из увиденного в спецпоселке:
«Родилась я в деревне Байтово Белозерского сельсовета Курганской области. Наша деревня стояла в полкилометре от Тобола, и, когда река весной разливалась, вода подходила почти к самым домам. Вокруг были большие поля и луга. Семья наша состояла из десяти человек, жили справно, весело. Никто и не предполагал, что настанут столь жуткие времена.
В 1930 году нас раскулачили и привезли в село Петропавловское (нынешний Североуральск). Сначала женщины и дети жили на горном поселке, а мужчин отправили строить бараки на реку Шарп, в глухую тайгу. Это в двадцати двух километрах от Всеволодо-Благодатского. Дома строили на две семьи, отец еще горевал, что сырые бревна разойдутся и будет холодно. А мне запомнились ящерицы, бегавшие по полу и пугавшие мать, мы же, ребятня, с ними забавлялись, ловили их руками, прятали в карманах.
В поселке было две улицы, и только в одном из домов имелась печь, в которой пекли хлеб. Бывало, женщины занимали в ночь очередь, чтобы поставить в под раскатанное из черной муки дряблое тесто. Но и этому были рады, продуктов не хватало, даже картошки. Много людей опухало с голоду, смерть косила и малых, и старых — без разбору.
Страшно было слышать шум от реки, он стоял день и ночь, навевая тоску и тревогу. Мужики навалили на берегу порядочно леса, — велели сплавлять его в Сосьву, — но из этой затеи ничего не вышло. Горная река выбрасывала бревна на отмели, они застревали в камнях — таскали-таскали их баграми из завалов, пока не дали команду прекратить сплав...
Потом перевели нас в другой спецпоселок, на реку Белую. Такие же бараки. Холод, голод, нищета. Чтобы отделиться друг от друга, вешали занавески. Воздух в бараках был тяжелым. Проветривай, не проветривай — дышать невозможно. Только чуть обжились, опять переезд на новое место: теперь в поселок Нижний Шегультан (это на Ивдельском тракте). Тут были больница, магазин, контора, баня, конный двор — уже полегче, хотя работа осталась прежней: рубить лес. Родители вставали в пять утра и дотемна трудились на делянах. Особенно голодной выдалась зима в тридцать втором году, отец убежал на родину и вскоре написал, чтобы ехали к нему. Однако мать решила не трогаться в дальний путь и продолжать жить на Севере. И правильно сделала, так как отца тут же арестовали, и с тех пор мы больше не получали никаких вестей от него...»
Таких откровений можно было бы услышать гораздо больше. Но годы уходят, а с ними и очевидцы давних событий. Говорить нынче о старом не с кем... Однако остались в архивах документы, по которым нетрудно восполнить жуткую историю разбросанных по тайге поселений.
В Екатеринбурге отыскал я любопытную книжку: «Раскулаченные спецпереселенцы на Урале (1930—1936 гг.)». И вот что вычитал в ней:
«...Процесс раскулачивания чаще всего происходил следующим образом: сначала проводилось налоговое давление, далее — конфискация имущества, в первую очередь средств производства (инвентарь, скот, корма), затем выселение кулаков из районов сплошной коллективизации.
Урал явился одним из основных районов массового переселения семей раскулаченных. Первая волна спецпереселенцев была направлена сюда в 1930 году. Наиболее массовая — весной и летом 1931 года, когда в тридцать три района Уральской области было вывезено 47,1 тысячи семей. Всего по стране, согласно сведениям Отдела по спецпереселенцам ГУЛАГа ОГПУ, в 1930—1931 гг. была определена на спецпоселение 381 тысяча семей численностью 1803,4 тысячи человек (а это продолжалось еще в течение нескольких лет. — А. А.).
Местом основного сосредоточения спецпереселенцев стали «кулацкие» поселки под управлением комендантов. На Урале они были расположены в 69 районах и 3 округах: Коми-Пермяцком, Остяцко-Вогульском и Ямальском. В начале 1932 года, по неполным данным, здесь насчитывалось около 650 таких поселков...»
Ну это, так сказать, общий фон, дающий некоторое представление о масштабах работы ОГПУ по раскрестьяниванию мужика. Естественно, возникали недовольства скотской (а может, еще и хуже) жизнью в лесных поселениях, непосильными нормами заготовки древесины. Для взрослого она была 3 кубометра в день, для двенадцатилетних детей и стариков — 2—2,5 кубометра. Чтобы выполнить ее и получить продовольственный паек, люди оставались в лесу, замерзали, умирали с топором в руках. Их сразу сменяли новые партии ссыльных крестьян, плохо одетых, в то время как на складах лежало большое количество телогреек и полушубков. Начались волнения спецпереселенцев. Обнаружилось немало фактов, когда за счет средств, отпущенных на обустройство ссыльных, чиновники «нажили себе крупные состояния». Бывший в те годы первым секретарем Свердловского обкома ВКП(б) И. Д. Кабаков возмущался: «Средств на спецссылку израсходовано больше, чем нужно, а результаты эффективности израсходования средств самые ничтожные. Побеги не сокращаются. Это больше чем странно, когда в спецссылке осталось жить короткий срок. И все же несмотря на то что срок остался небольшой, бегут. От хорошего не побежишь. Каждого беглеца должны судить по всем строгостям законов Советской власти, но они бегут...»
А теперь вникнем в частности. Речь пойдет как раз о тех поселках, где мне удалось побывать. Читаем докладную записку оперуполномоченного ОГПУ по Уралу А. С. Кирюхина и начальника областного комендантского отдела Н. Д. Баранова полномочному представителю ОГПУ по Уралу т. Раппопорту:
«13 мая 1931 года. На основании распоряжения Вашего, 25 апреля с. г., выбыв в Надеждинский район для расследования организованного выступления 20 апреля с. г. спецпереселенцев-кулаков, расселенных в территориальных границах Петропавловского леспромхоза, равным образом выявления возможных перегибов со стороны работников леспромхоза и комендатур, были взяты на выдержку ряд спецпоселков и других мест расселения кулачества, а в частности — Самский, Денежкинский и Марсятский лесоучастки, причем при ознакомлении на местах с бытом переселенцев, их материальным и правовым положением, хозяйственным обустраиванием, трудоиспользованием и т. д. мы обнаружили нижеследующее.
Повсеместно в каждом спецпоселке были созданы арестантские помещения—«каталажки», — куда десятниками леспромхоза, бригадирами и комендантами беспричинно, а зачастую из личных корыстных побуждений заключались переселенцы всех возрастов, содержались там в неотопленных помещениях, раздетыми по нескольку суток и без пищи, там же систематически избивались и подвергались всевозможным истязаниям, что приводило к полному упадку физической деятельности спецпереселенцев и к смертельным случаям.
Издевательства указанных лиц над спецпереселенцами по своей дерзости не находили себе границ. В этих арестантских помещениях, в домах переселенцев последние избивались, женщины и девицы подвергались также избиениям, понуждались и использовались в половом отношении, от спецпереселенцев бесконтрольно отбирались вещи, деньги и продукты. Были случаи вымогательства взяток.
Все эти беспричинные издевательства в основном сводились к физическому истреблению переселенцев, что бесспорно подтвердилось показаниями десятников, некоторых комендантов и других лиц.
Особенными жестокостями отличились:
1. Бригадир Ратушняк, избивший всевозможными способами ряд спецпереселенцев, в результате чего спецпереселенец Мартыненко умер в арестантском помещении; насиловал женщин и девушек, произвел ряд ограблений на дороге. Был вдохновителем десятников и бригадиров по избиению спецпереселенцев и говорил: «Переселенцев надо всех уничтожить».
2. Бригадир Калугин Иван, член ВКП(б). Избил ряд переселенцев, в результате чего переселенец Луговой умер. Среди переселенцев слыл за палача под кличкой Ванька Каин...
3. Бригадир Кучин, член ВКП(б). Участник избиений целого ряда переселенцев, в результате избиения переселенец Горевой умер.
4. Бригадир Чернов, член ВКП(б). Избил ряд спецпереселенцев, был соучастником преступлений Калугина.
5. Бригадир Суетнов, член ВКП(б). Избил ряд спецпереселенцев в соучастии с бригадиром Мерзляковым, в результате чего переселенцы Терпугов и Дудников умерли от избиений.
6. Мерзляков (бригадир), член ВКП(б), — соучастник и пособник в преступлениях Суетнова.
7. Старший десятник Кривощеков, кандидат ВКП(б) с 1931 года. Избил ряд спецпереселенцев, в результате чего от побоев умерли Самойленко и Деомид Сидоренко. Последнего Кривощеков толкнул в горевший костер дров. Был одним из дерзких исполнителей расправ над спецпереселенцами. По делу арестован.
8. Старший десятник Ярославцев, кандидат ВКП(б) с 1931 года. Избил несколько спецпереселенцев. Отбирал вещи у них. Совершил ряд подлогов при выплате зарплаты спецпереселенцам в корыстных целях. По делу арестован.
9. Старший десятник Бердюгин, беспартийный, избил целый ряд спецпереселенцев, в частности, совместно с бригадиром избил Дудникова, который впоследствии умер. Склонял к половой связи девушек. Получал взятки со спецпереселенцев. Арестован.
10. Десятник Щелагин, член ВКП(б). Избивал переселенцев. Положил в гроб для похорон живую спецпереселенку.
11. Десятник Смышляев. Избил прутом железным Харченко Ивана на глазах переселенцев за то, что последний употреблял в пищу мясо павшей лошади. Избивал других переселенцев.
12. Десятник Медведев, беспартийный. Избивал спецпереселенцев. По установке коменданта Деева бросал в воду работавших на сплаве спецпереселенцев.
13. Старший рабочий сплава Кузеванов — соучастник Медведева в избиении спецпереселенцев.
14. Поселковый комендант Деев, беспартийный, был главной фигурой избиений и убийств спецпереселенцев. Избил ряд спецпереселенцев, из коих Мирошниченко от его побоев умер. Отбирал вещи от переселенцев, вымогал взятки, был вдохновителем десятника по избиению спецпереселенцев. Арестован.
15. Его помощник Новоселов, кандидат ВКП(б) с 1931 года, соучастник преступлений Деева.
16. Комендант Смирнов, беспартийный, избил целый ряд спецпереселенцев. Отбирал вещи и продукты от них, частично их присваивал. Избиения спецпереселенцев отличались особой жестокостью. По делу арестован.
17. Комендант Рудеев — соучастник преступлений десятника Кривощекова в избиении переселенцев. Отбирал вещи у них и частично присваивал. По делу арестован.
18. Конвоир штрафного участка Болотов Иван. Систематически избивал спецпереселенцев, отчего умерли: Саледин Мустафа и Борда Феодосия. Отличался особой жестокостью. Среди переселенцев известен под кличкой Ванька-палач. По делу арестован.
19. Конвоир штрафного участка Замятин — соучастник преступлений Болотова. Арестован.
20. Комендант Масягин — соучастник преступлений Болотова. Избил переселенцев братьев Беккер, умерших после побоев.
21. Кладовщик Бессонов и сторож Целищев. Систематически пьянствовали, расхищая продукты. Обвешивали спецпереселенцев. Обменивали продукты на их вещи. Среди переселенцев агитировали так: «Мы кубанцев всех уничтожим, живыми никто не вернется»»...
Еще раз повторю: этот документ составил оперуполномоченный ОГПУ. Он, конечно же, обрисовал произвол в отношении бесправных людей лишь в общих чертах — вся правда намного горше. В архивах есть фамилии и жертв, и палачей. Известны и места, где располагались спецпереселенческие поселки (кладбища). Почему бы не поставить здесь памятники (хотя бы скромные) тем, кто пострадал от сталинской коллективизации?
Где плыл Иван Кольцо.
Белой ночью, не включая фар, ехали мы к несущему службу на кордоне у реки Шегультан егерю Рогалеву. В лунном свете серебрились ветви придорожного лозняка, причудливо поблескивали кряжи вывороченных деревьев, в понизях машину обволакивали дрожащие пряди тумана, и на лобовом стекле выступала испарина. Изредка из-под колес взлетали выводками испуганные рябки и тут же опускались на землю, чтобы потеряться в густой траве. Несколько раз дорогу перебегали зайцы.
Несмотря на поздний час, спать совсем не хотелось. Выглядел бодрым и Мылов, его добродушное лицо действовало на меня успокаивающе; я был рад, что увиденное мною в этот день видел и он — это как дубль редкого фильма, когда боишься упустить счастливое мгновение.
У пересечения дороги с едва приметным в березняке лесовозным волоком водитель чуть притормозил и уверенно повернул влево. Под пологом леса стало темнее, пришлось включить фары. Из темноты на свет тут же выпорхнули мириады ночных мотыльков, бабочек, жучков, затрепетавших в остывающем воздухе.
— Этой перемычкой выедем на Широкую грань, — пояснил Сергей. — Там уж недалеко до Шегультана.
— Что за Широкая грань? — встрепенулся Мылов.
— Не знаю. Все говорят так: «Широкая грань» и «Широкая грань». Дорога ровная, едешь как по стрелке. Рассказывали, будто бы по ней можно перевалить за хребет и что этим путем хаживали в Сибирь казаки в старые времена...
— Любопытно, — хмыкнул Евгений Павлович. — Я все думаю, не по этой ли самой грани разделил свои владения сенатор Всеволожский. — Он повернулся ко мне с вопрошающим выражением лица. — Помните, мы говорили о Заозерской даче?
— Вполне возможно, — согласился я. — Тогда ведь дорог в тайге не было.
Впереди замаячила светлая полоска, деревья расступились, и мы выехали на довольно просторную просеку.
— Вот это и есть Широкая грань, — сказал Сергей. — теперь поедем на запад.
Склон сопки, по которому мы ехали, был обгоревшим, и хорошо было видно далеко окрест: слева возвышался все тот же Журавель, по правую сторону волнистой линией тянулся Косьвинский увал, а впереди на фоне узкой сиреневой полоски последних отсветов скрывшегося солнца, таинственно чернели отроги Уральского хребта, и казалось невероятным, что, следуя этой гранью, можно было действительно перемахнуть из азиатской части России в европейскую.
— А ведь верно: словно каменный ободок, — поглядывая в окошко, обронил Мылов. — Будто кто мостил дорогу.
— Не везде она проезжая, — пояснил водитель. — По самому верху гор идет только тропа, которой кочуют вогулы с оленями.
— И олени еще есть? — удивленно воскликнул я, припоминая, что их одно время намеревались всех извести.
— Есть. На Кваркуше, у Сергея Бахтиярова, — стадо голов в двести. Там альпийские луга, ягельники, приволье...
— Пожалуй, это последний отпрыск сосьвинских вогуличей, — заключил Евгений Павлович. — Когда Походяшин сюда нагрянул, по Ваграну и Сосьве уже стояли их юрты, они были тут полные хозяева.
— Бахтияров говорил, что тоже собирается сниматься с этих мест — уж больно много народу стало в тайге.
Легкая усмешка пробежала по лицу Мылова:
— Ну если Шемур тронут, чего хорошего ожидать...
Неожиданно на дороге выросла фигура человека с ружьем за плечами. Он шел в том же направлении, куда двигалась и наша машина; заслышав шум мотора, человек остановился и обернулся на свет фар.
— Никак, Сергей Рогалев, — всматриваясь в даль, произнес водитель. — Поздновато заканчивает обход...
Поравнявшись с егерем, остановились. Худощавый, чуть сутуловатый парень в защитного цвета куртке открыл дверцу кабины:
— Ко мне?
— А к кому же еще? — засмеялся шофер. — Медведей в твоем обходе нет, пригласить в гости больше некому.
Егерь, поддерживая веселый тон, улыбнулся:
— Это как сказать — «нет»...
— Видел?
— Недавно медведица с медвежонком к самой избушке наведывались. Свистнул — она на дыбы, недовольная, рыкнула на дитя и увела в чащу. А то еще лежки на берегу реки замечал...
Кордон на Шегультане выглядел повеселей, нежели чем шарпинский. Во-первых, он стоял на открытом месте, в виду изящного изгиба горной реки, беспрестанно гудящей в своих высоких берегах и как бы говорящей, что она тут, рядом, и все слышит; во-вторых, сам дом попросторней и более обжитой — скатерть на столе, заварник, чайные чашки; в-третьих, Рогалев раскопал по-над лесом небольшой огородик и посадил несколько рядков картошки, что не могло не вызывать улыбки у приезжающих. Мы зашли в избу и прикрыли входную дверь, поскольку комарье клубами кружилось над нашими головами, облепляя лица, руки, жаля через одежду. Егерь растопил печь и поставил на плиту чайник с содой. За чаем разговорились.
— А бывший лавочник Рогалев из Всеволодского случаем не родственник ли твой? — спросил я Сергея.
— Тут история туманная... — он оперся рукой о крышку стола и, чуть помедлив, продолжил: — У Рогалева своих детей не было. Моя бабушка нанялась прислуживать купцу, и, когда у нее родился сын, тот усыновил мальца.
— И сделал наследником? — предположил Мылов.
— Этого не могу сказать. После смерти купца дом отобрали, сейчас в нем фельдшер живет. А про другое наследство Рогалева не слыхал, не знаю. Наверное, что-то было припрятано, но мне ничего не перепало. Иначе не сидел бы в этой избе, заделался бы тоже коммерсантом. Чай, мозги не все высохли.
— Тяжело живется? — посмотрел я в упор егерю в глаза.
Он поморщился, отмахнулся рукой от комаров:
— На нас, русских дураках, кто только не катается! А мы терпим, везем. Ведь бывает, хлеба не на что купить. Разве это жизнь?
— Семья-то есть?
— Была. Развелся. Сын — в Талице. Спросите почему? Все по той же причине: если в доме нет достатка, то и семьи не будет...
— так в лесу и останешься?
— Пока деваться некуда.
Попив чаю, вышли на улицу.
«Вот ведь как бывает, — подумалось мне, — считай, весь двадцатый век для России — одна сплошная разборка: то за красных народ, то за белых, то коммунизм давай, то демократию. Растрепали страну, поделили на вотчины и опять сидим, ждем, что кто-то придет и нас рассудит. И такие, как бывший купец Рогалев, ни с чем, и те, кто громил кулацкие подворья, несчастны...»
Не сговариваясь, мы подошли к берегу Шегультана. Река в сумерках выглядела еще сказочней и таинственней: серебристая лента на бичеве* резко меняла окраску по мере удаления от берега, становясь почти черной и непроглядной, а в другую сторону — наоборот, светлела, как бы дымясь и чуть вздрагивая; ночь усиливала лесные звуки, где-то вдали глухо ухало и скрежетало, будто водили вальком по стиральной доске (или это течением несло камни по дну русла?), близ берега вода, задевая корневища деревьев, звонко смеялась, разлетаясь на мелкие брызги, и быстро неслась дальше, унося с собой перламутровые блестки; воздух уже успел остыть, и прохлада все ниже и ниже пригибала к земле темные куртины ивняка по-над лесом, на прибрежной траве густо высыпала роса.
— А вам известно, что один из ближайших атаманов Ермака — Иван Кольцо плыл этой рекой с посольством из Сибири в Москву? — неожиданно спросил меня Мылов.
— Первый раз слышу, хотя читал, что вогулы вели отряд этими местами.
— Они поднялись с Тобола по Тавде, потом вошли в Сосьву, далее — в Шегультан. Рядом с Денежкиным камнем по «Широкой грани» перетащили струги в Кутим, отсюда сплавились до Улса, затем — до Вишеры и поплыли по Каме.
— Невероятно! Сколько же сил потребовала эта дорога? — вырвалось у меня.
— Тогда не считались ни с расстояниями, ни с трудностями, — продолжил Евгений Павлович. — Надо было идти, и шли. Я как-то задумался: ведь за каких-то тридцать лет, выпавших, между прочим, на Смуту, русские прошли всю Сибирь и весь Дальний Восток. Судите сами. В 1584 году умирает Иван Грозный. На царствование восходит его сын Федор, а, по существу, правит государством брат царицы — Борис Годунов. Объявляется лжедмитрий, затем — второй, третий. На троне — Шуйский. Семибоярщина. И только в 1613 году народ во главе с Мининым и Пожарским свергает самозванцев и Земский Собор благословляет на царствование Михаила Романова. Но ведь к тому времени уже стояли русские поселения: Тобольск, Сургут, Пелым, Тюмень, Березово, Тара, Обдорск, Томск, Туруханск, Якутск...
— Выходит, в Москве бояре рвали друг другу волосья, а казаки тем временем расширяли границы государства? Странно...
— Ничего странного в этом не вижу! — воскликнул Евгений Павлович.— Просто предшествующими поколениями был задан вектор (как сейчас бы сказали, геополитического масштаба), и этого направления придерживались, несмотря на Смуту.
— Сегодня в России тоже Смута, но границы государства, наоборот, сужаются: нет Северного Казахстана, нет Крыма, нет Донбасса, нет Прибалтики, нет Чечни...
Мылов легонько похлопал меня по плечу и улыбнулся:
— Я почему-то уверен, что все вернется на круги своя. Вот на Западе не устают удивляться загадочной русской душе. Какой, вы думаете, смысл они вкладывают в это понятие?
— Ну, наверное, это доброта, искренность, миролюбие...
— Но больше всего их удивляет, каким образом при всех нашествиях и напастях, насылаемых на Россию, русский мужик ухитряется не только выжить, но и обернуть эти напасти себе на пользу и в конечном счете еще больше укрепиться. В этом и есть загадка русской души! Убежден, что и из нынешней Смуты Россия тоже выйдет с честью.
...Вернулись во Всеволодское под утро. Опасаясь укусов клещей, директор заповедника велел нам раздеться донага и тщательно осмотрел обоих. К счастью, пронесло. Усталые, невыспавшиеся, полуголодные, мы тут же уснули, а когда встали, Секерин объявил, что едет в Североуральск по делам службы. Лучшего конца путешествия нельзя было и придумать.
Ивдельский тракт снится мне и теперь, когда я особенно затоскую по родине. Несколько раз потом я звонил в Североуральск знакомым и интересовался, как поживает Мылов. Зимой он перенес второй инфаркт и почти не выходил из дому. Это известие очень огорчило меня. Я тут же проникся его болью и вовсе не досадовал, что теперь нам не удастся вместе побродить по тайге. Мне было страшно представить, насколько тяжко сейчас этому человеку не столько от собственной немощи, сколько от осознания того, что, не дай Бог, он уйдет раньше своей матери, за которой уже некому будет присмотреть...