Итак, вот некоторое из того, что сказала мне Маргарет. По ее словам, лес – это место, где можно многое узнать и о мире, и о себе самой. Но порой мы не имеем права туда заходить, ибо в это время лес населяют другие существа. Бывает, прошептала она мне, что люди не понимают этого, отправляются на загородную прогулку и становятся невольными свидетелями того, о чем им не следует знать. Зачастую первыми жертвами становятся в таких случаях дети… По‑моему, именно так она и выразилась. Что же еще было сказано?.. Я так старалась ничего не упустить! Ах да, она еще сказала, что будет отныне присматривать за мной – придет день, и все поймут, насколько она много видит и помнит.
Последнее, по ее словам, особенно важно: не только видеть, но и помнить. Совы порой бывают просто огромными. Да‑да! Я совершенно об этом забыла. Совы бывают порой просто огромными. Надеюсь, это не означает, что моя мама рассказывала кому‑то о том сне с Большой Совой, который я видела. Не думаю, чтобы это было так. И вместе с тем другого объяснения я найти не в состоянии. Может быть, вскоре я смогу все‑таки уяснить это себе. Как бы то ни было, но мы сидели и мирно беседовали. Ее рассказ был как песня, услышанная мною впервые и подарившая ощущение счастья, внушившая уверенность в моей безопасности. Именно этого, кажется, и добивалась Маргарет. Мне так было ее жаль. Подумать только, люди почему‑то считают эту бедную женщину странной и чуть ли не помешанной. А ведь она совсем другая.
В ее глазах читалась боль и горечь, но я так и не могла понять, откуда они взялись, пока не вернулась домой и мама не рассказала мне историю Маргарет. Ее муж был пожарным и однажды, спасая людей от огня, погиб. Это, по словам мамы, была ужасная смерть: поскользнувшись на крыше или за что‑то зацепившись, он рухнул вниз головой прямо в пламя и сгорел. Узнать его обгорелые останки было невозможно. Они с Маргарет были женаты совсем недолго. После его смерти она стала очень замкнутой и глубоко спрятала свою боль. Только после смерти мужа, рассказала мама, у Маргарет и появилось ее полено, с которым она теперь не расстается.
|
|
Я ничего не знала в тот раз, когда впервые побывала на Ривер‑роуд, 1400, но не думаю, что так уж важно было знать это. Я сказала Маргарет, что она мне нравится и с ней так приятно беседовать. Я, мол, рада, что мой сон подтолкнул меня приехать сюда: не будь этого, нам бы никогда не познакомиться. Я также сказала ей, что, надеюсь, она права, говоря о моих исканиях и сомнениях. Без них моя жизнь не была бы полной, и отказываться от них у меня нет намерения.
Потом я рассказала ей кое‑что, о чем, хочется думать, она никому не проговорится. Я даже сама не ожидала от себя таких слов и, честно говоря, не знаю, откуда они взялись. Иногда со мной происходят вещи, сказала я ей, о которых никто ничего не знает. Они случаются со мной в лесу, когда там совсем темно. Порой я даже сомневаюсь, было ли это на самом деле, а в другие разы случившееся кажется мне более реальным, чем восход солнца, и это меня действительно пугает.
Маргарет снова отвела взгляд. Насколько помню, закончив свою исповедь, я тут же почувствовала, что чем‑то огорчила эту женщину. Она крепко сжала свое полено, обратила ко мне лицо и произнесла:
– Ты очень красивая девочка, и в течение твоей жизни много людей будут любить тебя.
|
|
Надеюсь, многие люди и так любят меня. Настанет день – и кто‑то полюбит меня так, как те парни. Но больше всего меня интересует, где этот кто‑то сейчас. Хочет ли он знать, где я и как я выгляжу, и когда же мы с ним наконец встретимся? Интересно, думала ли когда‑нибудь Маргарет о сексе так, как думаю я?
На обратном пути домой я пыталась тихонько напеть мелодию, которую услышала от нее, но мотив ускользал. Мне было так хорошо, когда я покидала дом на Ривер‑роуд, и это чувство оставалось со мной все время, пока я возвращалась с Троем в конюшню, а потом ехала с мамой домой на машине. Оно и сейчас со мною. Надеюсь, Маргарет не чувствует себя чересчур одинокой. Хотелось бы, чтобы она была такой же счастливой, как я. Жаль, что не могу обрадовать ее, обещая ей счастливую жизнь. Как печально, что я ничего не могу сделать для нее.
Остальное потом.
Лора
P. S.
А Донна так мне с тех пор и не звонила.
Ноября 1985
Слушая музыку леса
В деревьях, наверно, сокрыта душа.
Растет вместе с ними, меняется
И в каждом листочке таится.
То память о прошлом, одним им знакомом,
Еще бы, никто их не слышит,
Не хочет подумать, что могут
Деревья все видеть и вечно
Дрожать на ветру, потому что
Сказать порываются нечто.
Пытались шепнуть они тихо
В ладони, что к ним прикасались,
О маленькой девочке. Знают:
Разверзлись уста в ее теле
И губы вторые раскрылись.
Не верит никто.
Ну а если
Вдруг дерево все‑таки право
И что‑то не то происходит?
Про грусть свою дерево шепчет:
|
|
О, сколько ночей оно знало!
По‑моему, люди должны бы
В глухую чащобу проникнуть
И слушать там музыку леса
И листьев живых голоса.
Разглядывать пеструю карту
Из тысяч следов или пятен,
И каждый тогда убедится,
Что листья похожи на слезы,
Что хвои узор не случаен,
Что тайная есть в нем тропинка:
Ступи на нее – и увидишь
Того, кто заставил раскрыться
Мои вторые уста.
Уже поздно, и вечером он явился мне. О той ли Лоре Палмер говорила Маргарет? Не уверена.
Ноября 1985
Дорогой Дневник!
Мне только что приснился сон, и я думаю, больше мне не уснуть.
Мне приснилась комната. Совершенно пустая, так что меня охватило какое‑то неприятное чувство от этой пустоты. Мне казалось: в том есть моя вина. Сжавшись от страха в углу комнаты, я не могла отвести глаз от того места в противоположном углу, где, как я знала, вскоре должно было что‑то появиться.
Прошла минута, и мне вдруг стало жутко холодно. Что‑то как будто мелькнуло перед глазами, но тут же исчезло. Я перевела взгляд, пытаясь отыскать глазами дверь в другую комнату: мне хотелось узнать, есть ли хоть там мебель. На душе у меня было почему‑то скверно, и я хотела как можно скорей во всем разобраться, чтобы исчезло наконец чувство собственной… вины. Это было именно то чувство, которое я испытывала. Вины!
Я снова посмотрела в противоположный угол комнаты: там сидела теперь огромная крыса. Во сне мне было понятно, что она явилась за мной, что она хочет отгрызть мне ступню. Как я перепугалась! На моих глазах крыса все приближалась и приближалась, а я лихорадочно думала, как ее остановить или как найти место, куда можно спрятаться, но бежать было некуда, и мне оставалось только одно – ждать.
Сейчас это может показаться смешным, но тогда мне было безумно страшно. Я сидела не шевелясь, изо всех сил поджимая под себя ноги, чтобы крыса не могла добраться до моей ступни. Я обмирала от ужаса при мысли, что крыса вот‑вот схватит мою лодыжку и ее страшные челюсти с хрустом сомкнутся. Больше всего я боялась этого, но остановить крысу было невозможно. «Не приближайся!» – взывало все мое существо, заранее содрогавшееся от боли… и вот, зная, чего хочет крыса, во сне я откусила свою ступню сама.
Проснувшись, я едва могла дышать, такой страх меня сковал! Я все еще вижу эту крысу… полагаю, она явилась за мной потому, что я находилась в этой голой комнате, а может быть, то было наказание за что‑то, о чем я не догадывалась. Но больше всего боялась я зубов крысы и ждавшей меня боли… Тогда я и решилась сделать это сама. Пусть я причиню себе боль, прежде чем это успеет крыса. Хотя мне и непонятно, зачем ей это надо, я должна опередить ее во что бы то ни стало.
Ужасный сон! Как я его ненавижу. Пожалуйста, Дневник! Может, моя просьба и звучит глупо, но не суди меня слишком строго, как могли бы поступить другие, узнай они об этом сне. Надеюсь, больше он мне никогда не приснится. Я даже не хочу доискиваться, что он означает, и не уверена, что хотела бы его помнить. Все это я решу завтра при свете дня, когда легче понимать, что с тобой происходит.
Я прямо с ума схожу от мысли, что не могу пойти к маме и поделиться с ней. Боюсь, в ответ она только рассмеется, а потом еще расскажет всем, и мне же будет стыдно. Я так боюсь, что кто‑то будет надо мной насмехаться. Надо постараться быть такой, как Донна. То есть хорошей девочкой, которая делает все как положено. В этом случае никто ничего не скажет плохого обо мне и не будет смеяться. Им просто не о чем будет говорить, потому что ничего плохого за мной не будет числиться.
Ручаюсь, всему виной то, что произошло тогда между нами с Донной и ребятами. Впрочем, мне и самой еще не вполне ясна связь между моим сном и встречей в лесу. Такие вещи не возникают сами по себе, за ними всегда что‑то стоит. Буду пытаться стать лучше. Прекращу делать то, что можно только девочкам старше, чем я. И тогда никто не сможет причинить мне боль, как в том страшном сне. Лучше уж эту боль причиню себе я сама. Мне известны все наиболее уязвимые места, которые у меня есть. И я сама буду делать себе больно, пока все это не кончится!!!
Как бы мне хотелось рассказать обо всем этом мамочке.
Лора
Декабря 1985
Дорогой Дневник!
Не знаю, наверное, какое‑то время я вообще не буду вести никаких записей. Только что я видела сон. Должно быть, я уснула, ожидая восхода солнца.
Странно, но я видела, как ты то исчезаешь, то вдруг появляешься на коленях у сидящих вокруг людей. Или же на стульях в кафе, как только кто‑нибудь из обедавших вставал, чтобы бросить монетку в музыкальный автомат. Или же на капотах их машин, когда они разъезжались по домам. Я все время пыталась тебя схватить, но ты не давался мне в руки. Я знала: ты намерен рассказать каждому из них о том, что тебе доверено.
Некоторым удалось прочесть мои записи – эти люди сразу же превращались в крыс. Они хотели взять меня с собой, как это делает БОБ. Пока я не разберусь во всем этом получше, нам не следует общаться. Не знаю, почему мне должен был присниться этот странный сон… но как бы там ни было, я чересчур напугана, чтобы просто так выкинуть его из головы.
А что, если ночные кошмары, огонь, веревки и маленькие серебряные лезвия все равно будут меня преследовать?.. Может быть, все это мне на роду написано? Может быть, такова моя судьба? Может быть, мне следует проявлять терпение и перестать бунтовать – и тогда кошмары наконец‑то отступят?
Мне ненавистна сама мысль расстаться с таким замечательным собеседником, как ты. Но я чувствую, что должна это сделать, до тех пор пока не смогу убедиться: втайне от меня ты не разбалтываешь моих секретов.
Не схожу ли я с ума? Жду не дождусь, когда кончатся каникулы и начнутся уроки в школе, чтобы мне было чем занять себя. Я смотрю на других девочек, которых знаю, или совсем незнакомых, и все они улыбаются, так же как и я. Хотелось бы мне знать: что делается у них внутри и не чувствуют ли они себя потерянными? Они что, перестали верить себе и тем, кто их окружает? Пожалуйста, не дай мне убедиться, что эта боль терзает только меня одну в целом мире.
Лора
Апреля 1986
Дорогой Дневник!
Как много времени прошло с моей последней записи. Школа – это прекрасно, но все дается мне слишком легко, и мысли почти не заняты учебой. Они то и дело возвращаются к мальчикам и к моим фантазиям. У меня с Донной в этом году было уже несколько стычек. Она утверждает, что я веду себя по отношению к ней как‑то странно и больше уже не тот друг, каким была раньше. Всю жизнь я ненавидела слезы – так почему же в последнее время мне так легко плачется? Я только и делаю, что стараюсь быть хорошей и постоянно чем‑нибудь себя занимать, а не болтать или предаваться пустым мечтаниям. Я считала, что это раздражает окружающих и накликает на меня всякие беды.
Донна постоянно злится из‑за того, что я не хочу делиться с ней своими чувствами. А не хочу я, потому что боюсь! Рассказать же ей о своих страхах я не могу, потому что тогда она заставит меня объяснить их причину. Этого я не сделаю ни за что на свете! Все это время я даже не прикасалась к тому заветному месту на теле, которое доставляет мне столько удовольствия. Я боюсь, ведь это связано с сексом, а я решила, что не буду больше о нем думать… а это так трудно!!!
Я себе ненавистна, и вся жизнь мне ненавистна! Папа в последнее время постоянно с Бенджамином и занят своей работой в «Грейт‑Нозерн», так что я понемногу начинаю чувствовать себя в положении Одри, когда ее отец проводит больше времени со мной и уделяет больше внимания мне, чем ей. Теперь то же самое происходит со мной, и я изо всех сил стараюсь не обижаться и не думать обо всем этом, но у меня никак не получается. Пропал сон и даже аппетит! Надо поскорее взять себя в руки. Не сделаю этого – и случится что‑то ужасное.
Прошлой ночью мне приснилось, что я вырыла во дворе яму под колодец, чтобы дома у нас не было перебоев с водой. Мне казалось, что я делаю для семьи доброе дело. Маме моя идея пришлась по душе, и она вся расцвела от удовольствия. Но потом, выйдя во двор, увидела, что я хочу покончить с собой, пытаясь похоронить себя в этой яме. Она поняла: я лгала ей, и это ее сильно расстроило. Она подбежала, чтобы вытащить меня, но я закричала, что не хочу просыпаться среди ночи, вся засыпанная листьями. Мне так хотелось быть деревом, чтобы услышать, не идет ли по лесу беда. Неожиданно я оказалась все‑таки похороненной. Только не в глиняной яме, а где‑то совсем в ином месте.
После этого в спальню ко мне пришла мама и спросила, все ли у меня в порядке, и я ответила, что беспокоиться не о чем. Просто иногда мне снятся кошмары про лес, вот и все. Выражение печали на ее лице сменилось надеждой. К сожалению, потом она начала говорить со мной о вещах, слушать о которых у меня не было ни малейшего желания. О птицах и пчелах, о младенцах и противозачаточных средствах и о всей смехотворной чепухе насчет того, что мои кошмары – всего лишь свидетельство перемен в моем организме. По ее словам, скорей всего, мне просто нужно получить ответы на некоторые мучающие меня вопросы.
И все это время, пока она со мной разговаривала, я думала совсем о другом.
Изо всех своих сил старалась я думать лишь о цветах, улыбающихся лицах и… еще о больших грузовиках, груженных бревнами, птицах и Донне‑Донне‑Донне… и все только одно хорошее. «Не слушай!» – твердила я себе. Я не могла слышать этот голос, говоривший мне о вещах, каждая из которых была подобна маленькому ключику от дверей в комнаты, где мне не положено быть. Как это могло произойти? Она не умолкала битый час, и мне пришлось почти вцепиться в правую руку… так мне хотелось ударить это улыбающееся заботливое лицо и завопить:
– Что же ты делаешь! И что такое со мной произошло?
Хочешь знать, что меня больше всего пугает? Единственное, что сейчас заботит окружающих, – это период моего подросткового созревания! Все по‑прежнему видят перед собой улыбающуюся Лору Палмер. Девочку с прекрасными отметками, прекрасными локонами и прекрасными маленькими пальчиками, которые хотят иногда, поздно ночью, влезть в зеркало и задушить источник всех моих бед – того фантазера, чье отражение я там вижу!
Сегодня зайду к Донне и поговорю с ней. Выложу ей все начистоту. Домашнее задание сделано, два доклада подготовлены. Учебный год я закончу с отличием, меня включили в общешкольную команду знатоков для выступления на олимпиадах. Все это время я усердно молилась, а между тем еще ни разу в жизни мне не было так плохо. Начинаешь думать, что несколько кратких мгновений счастья посреди бездны унылости все же лучше, чем вообще ничего. Надеюсь, Донна все еще хочет быть моей подругой.
Если смогу, расскажу тебе, что приключилось с Донной.
До скорого.
Лора
Апреля 1986
Вот что на меня снизошло…
Помню, как со скакалкой прыгала, покуда
Он, маленький, мне вдруг не повелел
На землю лечь, а если нет, то, значит,
Произнести какие‑то слова.
Заметив, правда, что никак нельзя
Рта открывать,
Чтоб тайну не раскрыть, –
Тут грязными ручищами своими
Он наизнанку вывернул меня.
Потом мы с ним на горочке сидели,
Носились друг за дружкой и друг друга
Держали крепко за руки, как будто
Была ему я лучшая подруга.
Смотри, сказал он, указав рукой,
Но ничего не видно.
Я слепа.
С тех пор, наверное, как перестала
Через скакалку прыгать.
Как и все люди, хочу, чтобы меня оставили в покое. Как и другие, я хочу сама дойти до понимания смысла того, почему мягкое белое платье считают символом непорочности.
Я хочу забыть обо всем, что внезапно находит на меня… Да, происходит что‑то ужасное… Почему это должно происходить именно со мной?
Я думаю, это на самом деле так. Убеждена, что так!
После того как увижусь с Донной, может быть, расскажу тебе о том, что я помню. Как много уже позабыто… но трудно сказать, что для меня лучше: помнить или забыть.
Пожалуйста, Донна, оставайся моей подругой и дальше. Пожалуйста!
Л.
Июня 1986
Дорогой Дневник!
Вчера я провела целый день с Донной. Сначала она вообще не хотела со мной разговаривать. Тогда я расплакалась и выбежала из дома. Как я обрадовалась, когда она догнала меня! Я увидела, что она тоже плачет. Тут все, что было на сердце, выплеснулось наружу. Я сказала ей: меня мучает страх, что я никогда не стану хорошей из‑за этих своих дурных снов, очень дурных. Я ведь не придумываю, когда говорю, что последнее время совсем не сплю. Как бы мне хотелось вспомнить с ней о том вечере с ребятами у ручья, но почему‑то, я убеждена, она меня за него ненавидит. Если же я буду держать это все в себе, то мне наверняка приснится страшный сон, потому что случившееся останется в моей памяти как одно лишь плохое. Мне необходимо, сказала я Донне, узнать ее мнение о том вечере. Считает ли она или нет, что мы заслуживаем за него наказания, по крайней мере я, поскольку позволила себе больше, чем она… Мне совершенно необходимо было это знать!
Донна ответила, что она боялась: я не разговариваю с ней, так как сержусь на нее за то, что она была более сдержанна с ребятами, чем я. Из‑за этого, мол, мы и перестали быть близкими подругами! Я возразила: как может она думать такое после нашего дружеского объятия в конце того вечера! И до сих пор оно остается в моей памяти одним из самых разумных и светлых мгновений всего дня! Просто, сказала я, в голове у меня все перепуталось, так что было неясно, радоваться мне, как я это делала, или предаваться раскаянию.
Донна сказала мне: единственное, из‑за чего она поспешила выйти из ручья в тот вечер, было внутреннее смятение, хорошо ли она поступает, хотя ребята и вели себя вполне прилично. Тут она вдруг расплакалась и, как‑то странно на меня посмотрев, сказала нечто, из‑за чего мне сделалось не по себе. Другой причиной поспешного ухода, по ее словам, был страх показаться неловкой, не зная, что и как делать, в отличие от меня, которая сразу же, казалось, попала в свою родную стихию. «Это что, у тебя получилось само собой, – спросила Донна, – или тайно от меня ты уже раньше встречалась с каким‑нибудь мальчиком?»
Долгое время я не знала, что ответить. Я действительно не знала этого. Что она хотела сказать, говоря о «родной стихии»? В конце концов я ответила, что, помнится, чувствовала тогда сексуальное возбуждение и была счастлива, так как нравилась ребятам и они явно желали меня. Но половину, если не больше, это чувство вызывало поведение ребят, а не мое собственное.
Да и потом, мы же были в тот вечер немного пьяны, и так приятно в этом состоянии делать наяву то, о чем раньше только грезилось… Тут она прервала меня, сказав, что тоже раньше грезила о мальчиках и о том, что можно было бы делать, когда… Я сразу же спросила, что именно ей грезилось и как они вели себя в этих ее грезах. Оказалось, что ребята приглашали ее на танцульки, заходили за ней в школу, катали на своих машинах. Иногда ей представлялось, что она встречается с мальчиками постарше: они относятся к ней как к принцессе из какой‑нибудь сказки, по ночам ложатся рядом с ней на ее большое великолепное ложе – разговаривают с ней, целуются и время от времени нежно занимаются с ней любовью.
Она не решилась тогда зайти слишком далеко, потому что, по ее словам, это было бы чересчур грубо по сравнению с теми грезами, которым она предавалась. Впрочем, секс ее тоже занимает, но он должен быть неспешным – какой показывают по телевидению в мыльных операх. Для нее он связан с замедленными движениями: при этом его сопровождает постоянная музыка, под звуки которой она со своим мальчиком плавно перекатывается с боку на бок, пока вся картина постепенно не исчезает из поля ее зрения. Наверное, мои фантазии столь же сексуальны, как и ее, поинтересовалась Донна.
Господи! Пока мы не заговорили об этом, все было прекрасно, поверь мне, Дневник! Мне пришлось сказать ей, что мои грезы были точно такими же, как у нее, так что нам не следовало ссориться, а если я чем‑нибудь задела ее чувства, то пусть она меня простит. Мне надо было быть с ней более откровенной, а я вместо этого боялась, что Донна ненавидит меня за то, как я вела себя в тот вечер. Она ответила, что, наоборот, восхищалась в душе моей храбростью: если, по ее словам, мне тогда было хорошо, то я не должна ругать себя за свое поведение. Все так, но ее грезы, разве они не служат для меня укором! Подумать только, до чего они непорочны, нежны и возвышенны. Я чуть не умерла со стыда, когда услышала про них. И почему Донна не видит в своих снах того, что вижу я! А я так надеялась, что нас с ней обуревают те же самые мысли… это было мое единственное спасение.
Увы, она меня не обманывала. Я знала наверняка – и по ее тону, и по тому явному замешательству, с которым она в смущении рассказывала, как мальчик забирался к ней в кровать. Боже, до чего она чиста, просто невероятно! Я же отравлена своими тайными свиданиями, когда по ночам я должна убегать в лес.
Между тем, клянусь, и я была бы точно такой же, как Донна, если бы, находясь в лесу, просто скакала бы между стволами, а не… совершала бы того, что совершается сейчас. Но я ведь… совсем не хочу этого! Больше всего мне хочется ощущать то приятное возбуждение, которое делает меня такой игривой. Все, что я хочу, – это пытаться делать счастливыми других, а вовсе не заниматься нудной «работой», когда кто‑то другой пытается доставлять удовольствие мне.
Как бы хотелось, чтобы где‑нибудь было такое место, куда можно бы прийти и получить ответы на все вопросы, чтобы знать: правильно ты поступаешь или нет. А как могу я, спрашивается, знать об этом, если я даже не имею возможности ни с кем обсудить свои проблемы? Остается только снова и снова повторять одно и то же. Я кручусь как белка в колесе – пора ему наконец остановить свой бег.
Донна и я по‑прежнему подруги, я люблю ее, как и прежде, но все стало, однако, совсем иным. Я уже не в состоянии думать так, как думает она, даже пытаться – и то не могу. Надо будет разобраться в своих чувствах и попробовать убедить других смотреть на вещи моими глазами. Как бы мне хотелось, чтобы у меня сейчас была та сигарета с марихуаной. Похоже, я не смеялась уже долгие‑долгие годы.
Спасибо, что выслушал меня.
Лора
Июня 1986
Дорогой Дневник!
Я просто все запишу, не особенно буду ломать себе голову. Может, тогда я больше запомню. Я только что проснулась. Сейчас 4 часа 12 минут утра.
Я не помню, когда это началось, но у него всегда были длинные волосы. Он знает обо мне все и знает, как запугать меня. Так не может напугать меня ни один из тех снов, о которых я тебе рассказывала.
Сначала он начал играть со мной. Мы гонялись друг за дружкой по лесу, и он всякий раз настигал меня… я же его ни разу. Он неизменно появлялся из‑за спины и хватал меня за плечи, спрашивая мое имя. Я отвечала, что меня зовут Лора Палмер, тогда он отпускал меня, разворачивал к себе и смеялся.
Когда думаю об этом, то понимаю, что он играл не так, как следовало бы. Все время злобствовал и пугал меня. Мне кажется, ему доставляет удовольствие видеть мой испуг. Именно это чувство я испытываю, когда он берет меня с собой. Ему нравится смущать меня, сдергивая с меня трусики и засовывая внутрь свои пальцы. Когда он видит, что мне больно, он отдергивает руку и начинает ее обнюхивать. Он всегда говорит, что внутри у меня плохо пахнет. И не просто говорит, а громко кричит об этом деревьям в лесу. Я так плохо пахну, орет он, я грязная, и непонятно, почему я все‑таки ему нравлюсь. И еще он говорит, что, если бы я все время его не звала, он бы никогда не возвращался.
Но я никогда его не зову. Никогда. Хоть бы он совсем убрался. Клянусь, я не лгу.
Когда я стала старше, он начал рассказывать обо мне такое, чего я не знала. Не думаю, что он говорил правду. Думаю, он лгал мне и сочинял по ходу дела. Он всегда знал, чем меня напугать и как заставить меня расплакаться. Потом он брал меня за шею… и сдавливал ее. Сдавливал до тех пор, пока я не переставала плакать. Отпускал он меня только тогда, когда я почти теряла сознание… Думаю, я его теряла… иногда это все еще случается. В глазах темнеет и звенит в ушах, голова идет кругом, и я ничего не вижу. И я перестаю плакать, иначе он будет давить еще.
Иногда он говорит:
– Что это здесь такое? Что это здесь такое, Лора Палмер?
Он всегда произносит мое полное имя, как будто мы с ним не близко знакомы, но во всем остальном он ведет себя совсем не так. Иногда я возвращаюсь домой окровавленная. Ничего никому не объяснишь, так что мне приходится сидеть остаток ночи в ванной одной, дожидаясь, пока перестанет идти кровь. Иногда он оставляет порезы между ног, а в другие разы – во рту. Маленькие порезы, сотни таких маленьких порезов. В ванной мне приходится пользоваться фонариком, чтобы родители, проснувшись, не увидели света – тогда неприятностей не оберешься.
Бывают ночи, когда я становлюсь липкой от выделений. Он быстро размазывает на себе мою слизь и требует, чтобы я держала ее в ладонях, закрыла глаза и повторяла маленькое стихотворение, пока не вылижу ладони досуха.
Все стихотворение я не помню. Выделений давно не было, когда он заставлял меня повторять эти строки:
Маленькая сучка
Сидит и горюет,
Маленькая сучка
Сил меня лишает.
(Дальше не помню, кроме последней строчки.)
В зернышке, как водится,
Смерть моя находится.
Он требует, чтобы я получала удовольствие, находясь рядом с ним. Он хочет, чтобы я неустанно повторяла, какая я грязная, как от меня дурно пахнет. По его словам, меня надо швырнуть в реку, чтобы отмыть.
Между тем я всегда забочусь о том, чтобы хорошо пахнуть. Не было ни разу, чтобы я не подмылась, а ложась спать, я каждый вечер надеваю чистые трусики – на тот случай, если он заставит меня идти с собой в лес. Это предмет моих всегдашних тревог: вдруг он явится за мной, а трусики на мне несвежие. Он утверждает, что мне повезло. Другой на его месте не стал бы вообще иметь со мной дела, не говоря уже о том, чтобы трогать меня, как делает это он.
Каждый раз он появляется в окне, и я тут же замечаю его улыбающееся лицо. Вид у него такой, словно с ним непременно должно быть хорошо вдвоем. И каждый раз мне хочется позвать на помощь родителей, но я боюсь того, что может тогда произойти. Нет, я не имею права никому про него говорить. Может быть, если мы будем продолжать с ним встречаться, ему это надоест и он оставит меня в покое. Может, если я не буду ему противиться, ему разонравится являться ко мне. Только бы не бояться. Не чувствовать этого страха…
Никогда прежде я не думала о нем так, как думаю сейчас.
От души надеюсь, что если на небе есть Бог, то он поймет, как я стремлюсь к тому, чтобы быть чистой, и, если таково ниспосланное им мне испытание, я сделаю все, чтобы его вынести. Ручаюсь, что это именно испытание. Ручаюсь, что Господь хочет, чтобы я доказала свою готовность следовать его распоряжениям. Или чтобы доказала, что не боюсь умереть и явиться перед ним. Может, БОБ тоже знает Бога и поэтому всегда чувствует, что творится у меня внутри. Должно быть, Бог говорит ему, что ему следует со мной делать. Может, Бог хочет, чтобы я не боялась быть грязной? И тогда он возьмет меня к себе на небо?
Как бы я этого хотела.
Л.
Июля 1986
Дорогой Дневник!
Все это время я изо всех сил старалась не бояться.
Я продолжаю встречаться с мальчиком, о котором я однажды тебе рассказала. Тогда он мне не нравился, но сейчас я думаю, что он именно тот, кто мне нужен. Он все больше напоминает мне того парня, чья фотография висит в Читальне. И одевается он как тот, только вот мотоцикла у него нет. Мне уже четырнадцать, но праздновать свой день рождения я не разрешила. С мамы я взяла слово, что она ничего устраивать не станет. Накануне, когда мы беседовали за кухонным столом, я сказала, что мне сначала требуется как следует обдумать свою жизнь. Поэтому я и хочу быть в этот день одна, наедине со своими мыслями. Немного побродить и, может быть, съездить на Трое куда‑нибудь, если захочется. Словом, я сделала все, чтобы не слишком ее огорчить: просто мне действительно необходимо побыть в одиночестве. Сперва мама устроила большой шум и все допытывалась, почему бы мне не провести так следующий день? Но я в конце концов убедила ее в том, что в голове у меня полная сумятица и я хочу во всем разобраться, чтобы прийти вечером домой, избавившись от мучающих меня вопросов. Особенно далеко я не забреду, обещала я маме, так что пусть она не беспокоится. Просто мне надо побродить одной, вот и все. А на следующий год и уж, конечно, на свое шестнадцатилетие мой день рождения мы отметим как полагается – назовем гостей и все такое.