Доворачиваю вправо, увеличиваю скорость. Встреча произойдет восточнее города Шлиссельбурга километра полтора. «Мессеры» попарно резко отворачивают влево и вправо. Проскакиваем между ними. С земли тянутся к нам трассы от пулеметов и «эрликонов». Значит, нужно уходить еще левее, дальше от берега — он у врага. Но вот какой-то легкий щелчок в моторе. Через несколько секунд крупная капля масла расплывается на лобовой части козырька кабины, за ней вторая, третья...
Надо уменьшить скорость, иначе масло быстро выбьет и мотор заглохнет. Но лететь на малой скорости вдоль берега озера безоружным нельзя, «мессеры» догонят и собьют обоих. Остается одно — идти через озеро на Лаврово — Кобону. Через этот район летает наша транспортная авиация, имеющая прикрытие.
Расстояние до Кобоны 30—35 километров. «Мессеры» на озеро на такой высоте не сунутся, а у меня, возможно, масла и хватит. Оглядываюсь назад, истребителей противника нет. Наверное, на развороте потеряли нас.
Через две минуты южный берег скрылся. Скорость 260 километров в час. Мысленно прикидываю время полета до восточного берега озера. Выходит 7—8 минут.
Вот в эти секунды и вспомнил я, что сегодня как раз тринадцатое число... Поглядел на ручные часы — без десяти девять.
Теперь все внимание мотору. Масло тонкими струйками ползет по козырьку и, сорванное потоком воздуха, оседает пленкой на лице. Значит, перебит маслопровод в верхней части мотора. А вдруг повреждена маслосистема, изменяющая шаг винта? Это совсем скверно: как только масло совсем вытечет, винт автоматически перейдет на большой шаг, потеряет силу тяги, и скорость упадет, а следовательно, время полета до берега увеличится на 2—3 минуты.
|
|
Температура головок цилиндров мотора повысилась, стрелка прибора медленно пошла вверх. Очки заливает маслом. Снял их, прищурил глаза. [48]
Зотов ходит галсами за моим хвостом. Прошел в десяти метрах выше, показывает на мотор, видит, что он стал черным от масла.
Минуты тянутся как вечность. А лечу над водой всего несколько минут. Стараюсь вперед не смотреть. Я верно определил повреждение. Винт постепенно переходит на большой шаг, его тяга уменьшается, и я начинаю метр за метром терять высоту. Выпускаю на одну треть посадочные щитки, это чуть-чуть увеличивает подъемную силу крыла. Температура головок цилиндров критическая. Если поднимется выше, мотор заглохнет.
Расстегиваю привязные ремни, сбрасываю лямки парашюта, открываю боковые лючки кабины. Скорость совсем упала, самолет качается с крыла на крыло, с трудом удерживаю его. Успеваю при этом кое-как надуть спасательный пояс. Винт едва крутится, вижу каждую лопасть.
До берега еще километра два. Под самолетом пять метров высоты. Подбираю ручку управления все больше на себя и пролетаю еще около километра. И тут все. Брызги, толчок...
Холод обжигает лицо, лезет под реглан, в сапоги, как иглами пронизывает все тело. Задыхаясь, почти теряя сознание, каким-то последним усилием рук выныриваю...
Спасательный пояс держит неплохо — голова и плечи над водой. Вижу, как лейтенант Зотов в это время кружит на высоте тридцати метров. Несколько раз пролетал прямо над водой и, качая крыльями, уходил к берегу. Он показывал, чтобы я плыл в сторону берега по курсу его полета.
Холод сковывает все тело. Сколько до берега? Километр? Больше? Никогда еще в жизни я не заплывал так далеко...
|
|
Ладога признает только смелых. Это я много раз слышал от рыбаков. Да и сам понимал, что самое опасное — это страх.
Я поплыл в сторону берега, действуя одними руками, — большие сапоги и кожаные брюки, наполненные водой, не давали раненой ноге шевельнуться. Сплошная облачность, ледяная серая вода... Волны хлещут мне в лицо, ветер почти встречный. Берег не приближается, меня несет параллельно ему.
Маяк Кореджи, расположенный на косе северо-западнее Кобоны, стал виден правее и сзади. Значит, ветер и течение гонят меня на север. Там где-то проходит коса Песчаная, она уходит в озеро на несколько километров. Я изменил направление и стал плыть в сторону маяка. Может быть, заметят наблюдатели.
Ветер здесь еще сильнее и волны круче. Пошел мелкий дождь, и берега не стало видно. Куда плыть? Понять трудно. [49]
Я сразу почувствовал сильную усталость. Меня охватило безразличие. Нет, так нельзя, у меня еще есть силы. А раз так, то надо бороться.
Плыл долго, ноги совсем потеряли чувствительность, но руки еще работали. Дождь стал слабее, и тут я увидел, что маяк и край косы правее меня метрах в четырехстах. Очень : далеко. Надо плыть к маяку. Только к маяку — это единственный шанс на спасение!
Появились разрывы в облачности, затем показалось солнце, я увидел его над маяком Кореджи, определил на глаз время: было часа два или три дня.
Почему не ищут меня? Наверное, Федя не нашел аэродром и о нас никто ничего не знает... Вдруг слышу гул моторов. Далеко над горизонтом южнее маяка летят самолеты Ли-2, около них несколько И-15 — прикрытие. Ушли на восток. И вот, наконец, знакомый, родной гул моторов И-16. Ищу их глазами, перестал плыть. Вот они тройкой кружатся за косой, явно ищут меня. Значит, Зотов долетел. Но ищут там, где я был 6 часов тому назад...
|
|
Силы покидают меня, болят плечи и шея. Промерз до костей. Ясно — переохлаждение. Дальше — сон и смерть. Многие говорят, что в такие минуты перед мысленным взором человека проходит вся жизнь. Может быть, но мне ничего в голову не шло, в глазах какая-то мутная пелена, туман с красноватыми пятнами.
Выругался от злости на себя, от досады на собственную незадачливость, и то ли крепкое словцо, то ли что-то еще встряхнуло меня, и я взглянул на себя как бы со стороны. Тьфу! Надо же быть таким дураком, плыть к ближнему берегу против ветра, когда северный берег будет по ветру, хотя до него и дальше. Собрав остатки сил, начал плыть по ветру.
Опять услышал гул самолетов И-16. Как этот знакомый гул придает силы и воскрешает надежду на спасение!
Самолеты прошли низко над маяком, исчезли, потом опять вернулись и так несколько раз. Да, они искали меня. А между тем берег приближался, осталось меньше километра. Я совсем выбился из сил. Судороги железными обручами стягивают руки и спину. Я так устал. Уже вижу под прозрачной водой песчаное дно залива, испещренное ровными бороздами. Оно совсем рядом, кажется, рукой можно достать. Но вот я уже цепляюсь ногами за дно. Глубина не больше метра. Пытаюсь встать на ноги, но ноги не держат, подгибаются.
Едва хватило сил поддуть воздух в пояс. Плыть больше не могу, ноги волокутся по дну, не действуют. Но останавливаться нельзя, нужно двигаться, иначе потеряю сознание. [50]
Глубина уже полметра. Цепляюсь руками за дно. До заветного берегового песка не больше ста метров.
Сел на дно, пытаюсь размять ноги, хотя бы левую, нераненую. Не выходит. На коленях и локтях, ползком, захлебываясь, выбираюсь на песок. И тут откуда-то из глубины тела, кажется, от самых пяток поднимается волной непреодолимая тошнота, меня буквально выворачивает. Отползаю от воды, здесь редкий камыш, он легонько качается на ветру. «Надо все время двигаться, — убеждаю себя, — надо снять обмундирование». Но расстегнуть пуговицы не могу, не гнутся пальцы. Несколько минут лежу, потом нашариваю две палки и с их помощью встаю кое-как на ноги. Стою на земле, живой! С меня течет вода, из глаз текут слезы. Кругом пусто, людей не видно, самолетов тоже. Скоро начнет темнеть, надо двигаться к деревне. Крошечными шагами одолеваю метров двести и попадаю в густой камыш, залитый водой. По камышу со своими костылями-самоделками в темноте я не пройду. Придется остаться здесь до утра. Начал рвать камыш, складывать в кучку. Жаль, что спички размокли, а то разжег бы костерчик и... И вдруг — что это? Чуть слышно доносится мелодичный звук мотора. Где-то летит самолет У-2. Да вот он! Несется низко над косой прямо на меня. Я замахал палкой, выстрелил два раза из пистолета.
У-2 развернулся, летчик машет рукой. Я понял: спрашивает, можно ли сделать посадку. Я лег на песчаный плес, головой на северо-восток, раскинул руки, изображая собой посадочный знак «Т». Летчик сообразил, убрал обороты мотора, пошел на посадку. Мягко сел, остановился, потом развернулся и подрулил прямо ко мне.
Из кабины, не выключая мотора, выскочил Дмитрий Князев, задушевный боевой друг. Он подхватил меня на руки и понес к самолету, поставил на крыло, помог забраться в кабину. Достал из кармана фляжку, потряс ее и только теперь молвил коротко: «Выпей, Вася...»
Чистый спирт я никогда не пил и сейчас едва не задохнулся: все горло обожгло, я закашлялся, но Дмитрий, не обращая на это внимания, вылил мне часть спирта за воротник и за голенища сапог.
— Теплее будет, ведь лететь сорок минут, — пояснил он, вскочил в переднюю кабину, громко крикнул: — Сейчас, Вася, мы будем дома. Сказал я, что найду тебя, — и нашел! И плевал я на тринадцатое число...
На аэродром Новая Ладога мы сели с подсветкой прожектора. У самолета нас встретила вся эскадрилья: летчики, техники, командир и комиссар. До этого я их знал только по фамилиям. [51]
Князев вместо доклада с обидой в голосе сказал:
— Ну вот, а вы не хотели пускать меня.
Тут уж пришла моя очередь обидеться на равнодушие командования эскадрильи к судьбе летчика. Но я все же сделал шаг вперед и доложил:
— Лейтенант Голубев после лечения прибыл для прохождения дальнейшей службы.
Меня отправили в санчасть. Впервые с начала войны появилось много совершенно свободного времени. Я лежал и вспоминал детство — ведь в нескольких километрах отсюда живут мои родители. Там, в Старой Ладоге, я решил стать летчиком...
Летом 1919 года километрах в шести от нашей деревни расположился отряд красных летчиков. Летали они на стареньких «ньюпорах». Однажды один из самолетов пролетел над крышами, а потом начал кружить над дальним ржаным полем. Ребятня по прямой через болото, чтобы побыстрее, побежала за ним. Вдруг впереди раздался треск — «ньюпор» врезался в землю. Мальчишки мигом оказались рядом. В обломках машины я увидел окровавленного летчика. Тот открыл глаза и проговорил:
— Что, курчавый, плохо я выгляжу? — и потерял сознание.
Кто постарше, побежал на аэродром, а я остался с летчиком. Все думал: почему птицы летают и не падают, а самолет — такая большая птица — упал? Было мне тогда чуть меньше семи лет.
До осени, пока не пошел в школу, я каждый день через болото ходил на аэродром. Смотрел, как летчики в кожаных куртках, крагах, шлемах и больших очках взлетают, кружат над полем, садятся. Один из них помог мне смастерить самолетик. Потом я начал строить их сам.
— Пора настоящий мотор делать, — сказал мне однажды летчик.
— Настоящий?
— Ну да. — И летчик, улыбаясь, протянул мне резинку. — Вот тебе и мотор.
Эту модель строили вместе. Запускали тоже вместе. Пролетала модель всего метров десять. Но и этого оказалось достаточно, чтобы мальчишка, еще не переступивший порога школы, решил обязательно стать летчиком.
Осенью пилоты покинули полевой аэродром, улетели на зимнюю базу в Петроград. Произошла перемена и в моей жизни. Я пошел учиться в трехлетку, находившуюся в деревне [52] Ивановский Остров. На следующий год летчики почему-то не прилетели, но не проходило недели, чтобы у меня не появилась новая модель. Я забирался на верхушки деревьев, на Олегов курган и запускал их. Они гибли, я плакал от обиды и строил новые. Как нужна была мальчишке помощь летчиков! Но что делать — они не прилетали и на второй, и на третий год, и приходилось до всего доходить самому, детским своим умом.
Редко у кого из деревенских мальчишек не было прозвища. Одного называли Казак — он носился на палке, как на коне, и размахивал второй палкой, словно саблей. Другого окрестили Пузырем — за пристрастие пускать пузыри. Меня же все называли Летчиком, и я этим очень гордился.
Позади трехлетка, законченная с похвальной грамотой. По тем временам на селе — академик. Братья дальше не учились, а меня отец отдал в староладожскую школу, где я закончил четвертый и пятый классы, особенно отличившись в точных науках. Год работал по хозяйству, а как только в Старой Ладоге открыли шестой и седьмой классы, опять пошел учиться. В 1928 году окончил школу, вступил в комсомол.
— Дальше, сынок, учиться негде, — сказал отец, — теперь трудись на земле, ты — моя смена.
К сельскому труду я привык с детства, но мечта о небе все время тревожила душу. В свободное время продолжал приходить в школу — учил ребят строить модели самолетов, читал все, что находил, про авиацию, но все сильнее чувствовал, что не хватает специальных знаний.
В августе 1930 года, вопреки желанию родителей, я поехал в Ленинград. Нашел авиационную школу. Конечно, не приняли: курсантами в ту пору брали парней, прошедших службу в армии или на флоте, а искать какую-то работу и быть обузой семье старшего брата, жившего в Ленинграде, не захотел и собрался домой.
Денег на обратную дорогу не было. Пошел на вокзал. Хотел залезть в вагон «зайцем», но раздумал. Подошел к кондуктору товарного состава, сказал все как есть. Старик насупился сперва, а потом сжалился:
— До Мги довезу, а там мы меняемся. Дальше сменщика надо просить...
Холодный ночной ветер пронизывал насквозь. На открытой тормозной площадке в своем драном пиджачке я промерз. И голодно страшно. Чтобы согреться и забыть голод, я взял с пола дощечку, начал выстругивать самолетик. Железнодорожник долго смотрел на мое изделие, потом спросил:
— Что мастеришь? [53]
— Модель аэроплана.
Железнодорожник улыбнулся, помялся с ноги на ногу, открыл дорожный сундучок, протянул кусок хлеба и пару картофелин:
— Бери, мне старуха вдоволь в дорогу дала.
Поели вместе.
— Так ты, значит, учиться хочешь? Лучше бы работать. Грамотный, здоровый.
— Я в летчики хочу. А для этого учиться надо.
— А ты пока на шофера выучись. Это, браток, и для летчика не помешает.
Как это я сам не додумался? Ведь в Сясьстрое на бумажном комбинате открылась школа шоферов и техническая школа — вроде рабфака. Там же работает брат Александр, есть где остановиться.
Ночью во Мге я распрощался со старым кондуктором, поблагодарил за доброту, хлеб-соль и за совет, которым решил обязательно воспользоваться. Сменщик довез меня до Волхова.
Свое намерение я, конечно, выполнил. Две недели обивал пороги отдела кадров комбината. Наконец приняли чернорабочим на разгрузку древесины. Через неделю зачислили на вечернее двухгодичное электромеханическое отделение техшколы. А через три месяца я начал учебу на курсах шоферов. Свободного времени оставалось совсем мало. Но взялся все-таки и еще за одно дело: когда на Сясьстрое появился кружок авиамоделистов, стал его инструктором.
Я очень любил спорт. И в футбол играл, и плавал, и легкой атлетикой занимался. Но, как ни досадно, именно спорт надолго отодвинул осуществление мечты. В 1932 году я предпринял новую попытку поступить в Ленинградскую военно-теоретическую школу летчиков. Медкомиссию проходили прямо на комбинате. И надо же случиться: в тот день состоялся футбольный матч, и я в нем, конечно, участвовал. Матч сясьстроевцы выиграли, а вот медкомиссию я не прошел. «У вас сердце плохое, в летную школу не годитесь», — заявил председатель врачебной комиссии. И записал: «Шумы в сердце, к летной службе не годен».
Друзья, как могли, успокаивали: молодой, мол, поступишь через год, только уж перед медкомиссией в футбол не играй.
Утешением были производственные успехи. Когда я окончил техшколу, меня назначили начальником электроцеха Волховского алюминиевого завода.
Осенью 1933 года я снова подал заявление в райвоенкомат с просьбой направить в летную школу. Медкомиссию прошел, но врачи увидели в личном деле роковую запись «шумы в сердце [54] » и отказали. Ленинградский военком направил меня в артиллерийское училище. Снова экзамены. Математику, физику, русский — все сдал на «отлично», однако заупрямился:
— Пойду только в летное!
Кончилось тем, что вообще не попал в училище, а оказался в городе Пушкине в учебной батарее артполка.
Служил я хорошо, задачи по огневой подготовке решал быстро и точно. Политрук, участник гражданской войны, заметил мои успехи.
— Какие у вас мечты? — спросил он меня.
— Была мечта летать, — ответил я, — да, видно, не судьба.
— Не расставайтесь с мечтой. Я помогу.
Рядом с артиллеристами располагалось авиапарашютное подразделение. Политрук спросил:
— Хотите с парашютом прыгать?
— Хочу.
— Включаю вас в группу подготовки артиллеристов-десантников.
Я быстро освоил теоретический курс, прыгнул с вышки, сделал первый настоящий прыжок. Позднее освоил затяжные прыжки. Стал инструктором парашютизма. Крепко подружился с летчиками. Они и подсказали решение:
— Иди после армии в школу Военно-Воздушных Сил или в аэроклуб.
Осенью 1935 года, завершив службу, я вернулся на Сясьский бумажный комбинат. Вскоре узнал, какие отрадные для меня перемены наметились на Сясьстрое.
Осоавиахимовцы и комсомольцы намечали здесь открыть свой планерный клуб. Кроме того, в столе у секретаря комитета ВЛКСМ лежали еще не заполненные путевки в Дудергофскую летно-планерную школу, в ту, где когда-то был инструктором Валерий Чкалов. Одну из них я и получил.
Через полгода, получив звание планериста-парашютиста-инструктора, вернулся на Сясьстрой и был назначен старшим инструктором, а затем и начальником планерного клуба Осоавиахима Волховского района.
Весной 1938 года я поехал в Коктебель — на переподготовку в Высшую летно-планерную школу Центрального совета Осоавиахима. Там готовили инструкторов-летчиков самой высокой квалификации. Окончил школу с отличием и получил назначение в аэроклуб Минеральных Вод.
В октябре 1939 года в аэроклуб прибыла комиссия по приему экзаменов и отбору курсантов в знаменитое Ейское училище.
Приемная комиссия была очень строга. Но тем не менее мне она вынесла благодарность: все мои ученики выдержали экзамен. [55] Председатель комиссии, опытный военный летчик, проверив в воздухе меня самого, а затем и каждого учлета, отметил в акте: «Действуют в воздухе уверенно, техника пилотирования у ребят похожа на инструкторскую». Восемь учлетов были отобраны для Ейска.
Уезжая, председатель комиссии, как это принято, спросил:
— Есть вопросы?
— Есть, — сказал я. — Нельзя ли и мне поехать в Ейск — хочу стать истребителем.
— Можно. Но нужно согласие начальника аэроклуба и запрос начальника Ейского училища. Я вас поддержу, — пообещал председатель комиссии.
И вот пришло решение командования Ейского училища: меня вызывали на испытания. 9 ноября проверили мою летную подготовку. Оценка — отлично. То же самое — по теории. И командование приняло редкое решение: я сразу без тренировки на двухштурвальном самолете получил право летать на истребителе И-15 и был зачислен в отряд третьего, завершающего года обучения. Так исполнилась моя мечта...
В июле 1940 года я получил назначение на Балтику, в 13-ю отдельную Краснознаменную истребительную эскадрилью, базировавшуюся в Купле, близ южного берега Финского залива.
В направлении штаба ВВС было сказано, что «младший летчик лейтенант Голубев направляется для продолжения службы». Началась служба неожиданно — впрочем, моя биография полна многими неожиданностями. В эскадрилье не было начальника парашютно-десантной службы (ПДС), и меня сразу назначили на эту капитанскую должность.
Но если по части парашютной подготовки я оказался начальником, то как летчик был менее чем рядовым. Дело в том, что в Ейске я летал на И-15 — истребителе, понемногу вытесняемом более современным скоростным монопланом И-16 конструкции Поликарпова, который летчики ласково прозвали «ишачком». Те летчики, которые уже освоили новый истребитель, с восторгом рассказывали о его возможностях.
Я с завистью следил за «ишачком», выполняющим в воздухе каскад фигур высшего пилотажа на невиданных по тому времени скоростях. И тут мне на помощь пришел командир 1-го отряда Владимир Полтарак, человек экспансивный, разносторонний. Однажды он предложил:
— Давай, я тебя выпущу на И-16.
Я, конечно, согласился. Но Лучихин, командир эскадрильи, не разрешил:
— Самолет строгий, а эскадрилья — не школа. [56]
Владимир Полтарак не оставил мысли выпустить начальника ПДС на новом «ястребке». А пока посоветовал мне с помощью техника детально изучить машину.
Однажды в не по-зимнему теплый декабрьский день, выполнив задание на И-.15, я занялся своим любимым и привычным делом — стал мастерить очередную модель. На этот раз это была модель-копия истребителя Поликарпова. Одна такая у меня уже была готова. Закончив и вторую, я начал этими двумя моделями вести тот же бой, что и друзья в вышине: повторял их маневры, фигуры высшего пилотажа. Сразу не заметил даже, как подошел Владимир Полтарак.
— Пошли на УТИ-4, — сказал командир отряда.
УТИ-4 — тот же истребитель И-16, но в учебном варианте — с двумя кабинами и двухштурвальным управлением. Я не спросил, дано ли разрешение, сорвался с места и побежал к ангару.
И в зоне и по кругу я нормально провел весь полет, отлично, без помощи совершил посадку. Зарулили на линейку. Рядом стоял подготовленный к полетам И-16 на лыжах. Полтарак посмотрел-посмотрел на боевую машину, вздохнул и все же решился:
— Семи бедам не бывать, а одной не миновать. Взлетай — думаю, что все будет в порядке.
Я стремглав бросился в кабину. Вырулил. Стартер-краснофлотец у «Т» махнул флажком.
Взлетел. Сделал над аэродромом два круга. Едва удержался, чтобы не начать пилотаж. Посадка. Полтарак похвалил и сказал:
— Заправь машину и взлетай. Уберешь лыжи и пилотируй в зоне. Сорвешься в штопор — не старайся выводить. Поставь все нейтрально и брось управление. Самолет сам выйдет из штопора.
Командир 1-го отряда, который внешне спокойно, даже беззаботно разрешил мне самостоятельный вылет и пилотаж на И-16, теперь внимательно смотрел в небо. Он видел, что у меня получается, и получается неплохо! Четкие виражи — мелкие, средние, глубокие, как было сказано. Боевые развороты — в обе стороны нормально. Красивая петля. И переворот — не придерешься. Затем я отработал весь комплекс фигур высшего пилотажа. Осмотрелся. Обзор на «ястребке» прекрасный. Плоскости вроде и нет — так кажется после И-15.
Полтарак записал в полетный лист все оценки, протянул мне руку:
— Поздравляю. А вечером вместе пойдем на гауптвахту.
В этот день мне еще предстояли прыжки с летчиками 2-го отряда. Наконец плановая таблица выполнена, и вместе с Полтараком [57] мы пошли в штаб эскадрильи. Долго вытирали унты, прежде чем войти в кабинет командира.
Доложив о том, как прошел летный день, Полтарак сказал:
— Товарищ комэск, у меня уже месяц стоит один И-16 без летчика.
— Ничем пока помочь не могу, — ответил Лучихин. — У нас не училище, сами не готовим, пришлют — сразу вам дам летчика.
Тут Полтарак и отрапортовал:
— Разрешите доложить — появился один хороший летчик на И-16.
— Кто?
— Лейтенант Голубев.
— Вы что, не в курсе? — Торопился закончить разговор Лучихин. — Голубев летает на И-15.
— А я сегодня провез его на УТИ-4, а потом выпустил самостоятельно на И-16 по кругу и в зону — на пилотаж. Отлично получается. А у меня, как я докладывал, самолет без дела в ангаре.
Лицо Лучихина покрылось красными пятнами.
— Я вас, Полтарак, крепко накажу, а Голубеву летать не разрешаю.
В эту минуту требовательно подал голос телефон. Звонил комбриг полковник Морозов. Командир эскадрильи доложил о летной работе. Не скрыл он, разумеется, и «факт возмутительного самоуправства командира 1-го отряда Полтарака».
— Завтра буду у вас, разберемся, — сказал полковник.
И он действительно прилетел. Теперь перед ним навытяжку стояли трое. И все были виноваты: Голубев — тем, что полетел, Полтарак — тем, что, не имея права, разрешил, а Лучихин — тем, что как комэск узнал о таком безобразии последним, когда полеты закончились. А если бы Полтарак и Голубев вообще промолчали?!
Потом Морозов принялся за Полтарака:
— Как вам могло прийти в голову такое самоуправство?
— Товарищ комбриг, да вы проверьте, как Голубев летает.
Комбриг Морозов, сам первоклассный летчик, посмотрел на меня:
— Ну, расскажите, как вы летали, что делали.
Я расстегнул планшет, достал модель-копию И-16 и, демонстрируя каждый маневр, рассказал, как действовал в воздухе, как заходил на посадку. Морозов взял у меня модель:
— Кто мастерит?
— Сам, — ответил я. [58]
— Смотри, как настоящий, — комбриг помедлил, затем вернул модель и распорядился: — На аэродром!
И вчерашний летный день повторился. Только летал я еще лучше, чем вчера.
— Подведем итоги, — сказал комбриг, когда я, посадив самолет точно у «Т», доложил о выполнении задания. — Полтараку выговор за самоуправство. Вы, комэск, отзовите из штаба бригады докладную о некомплекте летчиков на И-16. Голубеву летать на И-16 разрешаю.
На прощанье полковник посоветовал мне усиленно тренироваться в воздушной стрельбе:
— Хорошо летать — полдела, надо научиться поражать цель первой очередью. Попробуйте поработать на земле с двумя моделями перед выполнением стрелковых задач. Помогает. По собственному опыту знаю.
И я вскоре успешно овладел искусством стрельбы по воздушным и наземным целям, научился сочетать маневр и огонь. Инструктировал меня Полтарак. На весенних стрельбах сорок первого года я выполнял огневые задачи так же хорошо, как командиры отрядов...
...В санчасти я пролежал два дня. К счастью, «купание» в озере осложнений не дало. Ко мне то и дело приходили друзья и требовали обязательно выпить положенные нам фронтовые сто грамм.
Силы быстро восстанавливались. Очень хотелось, пока еще не зажили раны, заглянуть к родителям. Они рядом. Езды на машине полчаса, но где ее взять? Решил попросить автостартер на часок.
16 сентября утром я пришел в штаб нашей 13-й отдельной Краснознаменной эскадрильи, он размещался в большой землянке на берегу Волхова. В штабе было неспокойно. Больше всех суетился начальник штаба майор Дмитриевский. Я спросил механика по связи Дронина: что за тайная тревога? Тот отвел меня в сторону и сказал:
— Есть приказ — срочно отправить на Комендантский аэродром в Ленинград шесть лучших летчиков на самолетах И-16. Самолеты должны иметь подвесные баки и ресурс моторов не менее пятидесяти часов. Они поступят в распоряжение начальника штаба авиации флота. Сегодня же три летчика должны на Ли-2 вылететь за самолетами И-16 в тыл, вот и бегает начальство. Хочет, чтобы и овцы были целы и волки сыты. Понял?
«Еще бы не понять! — подумал я. — Отправишь лучших летчиков, значит, с молодыми нужно будет летать самим... Можно и погибнуть». [59]
В обед уже все знали о предстоящей отправке шести летчиков на какое-то спецзадание, не знали только, кто полетит.
В три часа дня эскадрилью построили и начальник штаба зачитал два приказа комэска майора Денисова: первый — за самолетами в тыл летят летчики: Князев, Цветков и Янченко; второй — на выполнение спецзадания отправляются: старший лейтенант Никитин — командир 2-го отряда, лейтенант Денисов, лейтенанты Зотов и Голубев, младший лейтенант Татаренко и старшина Хаметов.
Из строя, не спрашивая разрешения, Князев громко сказал:
— Ведь Голубев и Зотов раненые, ходят в бинтах. Строй загудел.
— Вас не спрашивают, — грубо обрезал его командир эскадрильи. — Ведь сюда они из Ленинграда долетели...
Шум в строю не стихал. Батальонный комиссар Соколов молчал. Не вмешивался...
— Товарищ Никитин, дайте указания на перелет! Через час группа должна взлететь! — закончил командир и распустил строй.
Самолеты были уже готовы. За мной, оказывается, пока я лежал в санчасти, закрепили самолет заместителя командира эскадрильи капитана Шарая, который находился в тылу на излечении после ранения в воздушном бою. И на этом самолете написали все тот же бортовой номер 13.
Когда я, прихрамывая, без палки, подошел к самолету, техник Богданов, принявший самолет, доложил:
— Товарищ лейтенант, истребитель исправен, но я переделал бортовой номер. Он теперь не тринадцатый, а тридцать третий. Летайте с этим номером до конца войны...
Я дружески обнял техника, дал ему слово, что этот номер сохраню на все боевые вылеты. И действительно, выполнил обещание, данное этому душевному человеку. 33-й бортовой номер был на моих самолетах до конца войны, и ничего... Вот так и укрепляются даже среди убежденных материалистов и атеистов разные суеверия. Человек есть человек...
В 17 часов шестерка «ишачков» взлетела с аэродрома Новая Ладога, сделала прощальный круг и взяла курс на Ленинград. С высоты 500 метров хороню просматривались родные, знакомые с детства места. «До свидания, мой милый край, я еще вернусь», — сказал я вслух.
Вскоре пролетели над маяком Кореджи. Я посмотрел на холодную воду озера и содрогнулся. Всего три дня назад, собирая последние силы, я боролся здесь за жизнь, а теперь вновь лечу в бой за Ленинград. [60]
Во имя Ленинграда, города Октябрьской революции, несмотря на незажившие раны, я буду биться с врагом до последней капли крови, до последнего вздоха.
На пределе сил
Трудным для Ленинграда был сентябрь 1941 года. Армия, флот, народное ополчение, все жители Ленинграда отражали штурм гитлеровских войск, начавшийся одновременно на всех направлениях.
Большим подспорьем для обороны Ленинграда были боевые действия наших войск, моряков и авиаторов флота, которые в тягчайших условиях продолжали удерживать Моонзундские острова и полуостров Ханко, не давая пройти фашистскому флоту в Финский залив.