Картина первая
В темноте начинаются на сцене звуки: сначала — кипящего чайника, потом сверчка; присоединяется музыка, которая с началом слов чтеца понемногу сходит на нет.
Чтец. Начал Чайник. Пусть мистрис Пирибингль толкует, что хочет. Я и слушать не хочу. Мне лучше знать и я вам говорю: чайник и чайник. Чайник начал за целые пять минут до того, как чирикнул сверчок — ровно за пять минут по маленьким голландским часам, что в углу, налево от камина. Да, наконец, я вовсе не упрям от природы. Всякий это знает. И я ни за что бы не позволил себе оспаривать мнение мистрис Пирибингль, не будь я уверен в своей правоте. Никогда и ни под каким видом. Но ведь тут весь вопрос только в факте. А факт именно тот, что начал чайник по крайней мере за пять минут до того, как сверчок подал признаки жизни, — по крайней мере за пять. Заспорьте со мною, и я скажу — за десять. Дайте мне рассказать, как все было. Дело {48} было в сумерки. День стоял сырой и холодный. Мистрис Пирибингль взяла чайник и отправилась наливать его из кадки во дворе. Вернувшись в комнату, она сняла башмаки и поставила чайник на огонь. Сначала чайник вел себя пренесносно. Задорно подбоченившись ручкой, он с дерзкой насмешкой поставил свои нос прямо на мистрис Пирибингль, как будто говорил: «Не закиплю. Ни за что не закиплю — хоть вы меня режьте». Но, отогревшись на огоньке, он пришел мало-помалу в приятно-сантиментальное настроение и не в силах удержаться от подступавшего ему к горлу самодовольного бульканья, начал изредка всхрапывать носиком, убивая, впрочем, эти порывы в самом зародыше, как будто он не совсем еще решился расстаться со своей ипохондрией и стать обыкновенным, простым веселым малым. Но после двух или трех попыток задавить в себе похвальное чувство общительности, он откинул, наконец, всякую сдержанность и затянул такую забористую, веселую песню, какие, наверно, и не снились какому-нибудь плаксивому дураку-соловью. Славная эта была песенка, а главное, необыкновенно простая. Вы понимали решительно все до последней нотки — совсем как печатную книгу. Да что я. Гораздо лучше многих книг (начинается музыка — мелодия чайника). Чайник пел. Ночь темная, дорога темная и усыпана сгнившими листьями. Над головой серый туман, под ногами слякоть и грязь. Хмурое небо ничем не радует взор; {49} только на западе — темно-багровая полоса: это солнце и ветер зажгли облака. Рассердились, зачем они принесли на землю такую погоду. Широкое открытое поле стелется одной сплошной черной пеленой. Верстовые столбы обмерзли, дорогу размесило: ни лед, ни вода, ни то, ни се, — ничего нельзя разобрать. Но пусть. Он едет, все-таки едет, едет. (В музыке — мелодия сверчка).
И вот только здесь подхватил сверчок, правда, так громко, точно целый хор. Чайник кончал свое соло, он старался изо всех сил, но сверчок все-таки пересилил; взял первый голос и удержал его за собой. (Музыка сходит на нет), Чайник, очевидно, не хотел понять, что сверчок затмил его своим пением, в этом была его слабая сторона. Началась настоящая скачка на приз. Сверчок на целую милю впереди. Чайник старается догнать и гудит, как огромный волчок. Сверчок завернул за угол… Чайник не сбавляет шагу и не думает уступать. Сверчок наддает ходу. Чайник не торопится, но и не отстает. Сверчок решительно намерен уничтожить противника… Чайник не намерен сдаваться… Оба голоса перепутались, смешались в этой отчаянной скачке, нельзя решить хотя бы с приблизительной точностью, чей, который. Достоверно одно: чайник и сверчок каким-то таинственным, ни одним известным, путем сошлись в одном желании: (Начинается 3‑й номера музыки) в один и тот же момент оба они передали свою веселую призывную песенку длинному лучу от свечи и послали ее с ним за окно на темную дорогу. Проворный луч упал там на одного человека, подъезжавшего в эту минуту к освещенному домику, и во мгновение ока пересказал ему всю суть, прокричав: «Добро пожаловать. Сворачивай домой, друг любезный».
Музыка прекращается.
ЗАНАВЕС
{50} На сцене М‑с Пирибингль (Малютка) и Тилли Слоубой, склонившаяся над колыбелью с ребенком. За сценой слышны бубенчики подъезжающего экипажа, неясные голоса. В дверях показывается Джон. М‑с Пирибингль идет к нему навстречу с ребенком на руках.
1. Джон, М‑с Пирибингль, Слоубой.
М‑с Пирибингль (Малютка). Ай, ай Джон, в каком ты виде. Посмотри, на что ты похож.
Джон Пирибингль. Правда твоя, Малютка, правда твоя, да, видишь ли, дело-то такое: погода, нельзя сказать, чтобы совсем летняя, так оно и не удивительно.
М‑с Пирибингль. Пожалуйста, Джон, не зови меня Малюткой, я этого не люблю.
Джон. А кто же, как не малютка. Малютка — да еще и с малю… Нет, лучше не скажу, а то, пожалуй, не выйдет. А знаешь ли, я ведь чуть-чуть не сострил; положительно, я был на волосок от того, чтобы сострить.
М‑с Пирибингль. Ну, Джон, скажи правду: разве он не хорошенький. Посмотри, как мило он спит.
Джон. Очень мило. Удивительно мило. И он всегда, кажется, спит.
М‑с Пирибингль. Да нет же, Джон. Христос с тобой, чтó ты только говоришь.
Джон. А‑а… А я думал, у него глаза всегда закрыты… Эге. Это что?
М‑с Пирибингль. Бог ты мой, Джон. Как ты пугаешь людей.
Джон. Да, посмотри ты на него. Разве ему хорошо, что он их так страшно ворочает. Видишь. Видишь, как он мигает обоими зараз. А рот? Что он выделывает со ртом. Зачем он его так разевает — ни дать, ни взять, золотая рыбка.
М‑с Пирибингль. Ты не достоин быть отцом — вот что я тебе скажу. Впрочем, где тебе знать, дурачок, отчего часто беспокоятся дети. Детские болезни — мудреная штука; ты и названий-то их не запомнишь.
{51} Джон. Не запомню, Малютка; это верно, что не запомню. Это не моего ума дело, и ничего этого не знаю. А вот что нынче меня здорово потрепал ветер, так это я твердо знаю. Самый мерзкий ветер, северо-восточный, и всю дорогу до самого дома дул прямо в лицо.
М‑с Пирибингль. Ах ты мой бедный старик. Ведь и вправду северо-восточный. Тилли, возьми драгоценного крошку, пока я помогу Джону разобрать посылки и напою его чаем. У‑у, душечка, мой маленький. Так бы все и целовала его. Возьми его, Тилли, пока я его не задушила. Погоди чуточку: вот только приготовлю чай и тогда мигом помогу тебе разобраться. Увидишь, как примусь за работу, что твоя пчелка. «Пчелка целый день хлопочет» и так далее. Помнишь. Наверное ты учил «Пчелку», когда был в школе, Джон.
Джон. Учить-то учил, да нельзя сказать, чтобы выучил. Один раз, правда, чуть было не выучил, да бросил: все равно у меня бы не вышло.
М‑с Пирибингль. Чуть было не выучил. Ах ты, мой милый, глупенький старикашка. (Джон ушел). Иди, Джон. Готово. Вот тебе чай. Вот окорок, почти одна кость, да ничего, еще можно кое-что наскрести. Вот масло, хлеб чудесный; смотри, какая славная корочка. Ну, кажется, все. А вот корзина для мелких посылок, если у тебя они есть. — Да, где же ты, Джон? Иди… не зевай Тилли: ведь этак можно ребенка и с огнем уронить.
Ушла на двор.
2. Тилли (одна).
Разве можно драгоценные крошки в огни уронить.
Бьют часы с кукушкой и музыкой.
М‑с Пирибингль (за сценой). Боксер, тубо, тубо, мой верный пес.
Джон и М‑с Пирибингль вносят корзинку с посылками.
{52} 3. Джон, М‑с Пирибингль, Тилли.
Джон. Ишь ты, как он сегодня разошелся. Право, он, кажется, еще никогда так не распевал.
М‑с Пирибингль. Это к добру, Джон. Он никогда не чирикает зря. Вот увидишь, что он нагадает нам счастья… Счастлив тот, у кого живет сверчок на печи. А знаешь ли, Джон, когда я в первый раз услышала его веселый голос? В тот вечер, когда ты привез меня домой; когда ты привез меня сюда, в свой новый дом, как хозяйку. Вот уже скоро год, как это было. Ты помнишь, Джон.
Джон. Помню, еще бы не помнить.
М‑с Пирибингль. Его песенка была мне тогда такой радостной встречей. Так она меня тогда ободрила; она так много сулила мне в будущем. Мне казалось, она говорит: «Он будет добр и ласков с тобой; он знает, какая ты молодая, и не рассчитывает найти разумную старую голову — на плечах своей сумасбродной маленькой жены», а я тогда так этого боялась, Джон. И сверчок сказал правду, Джон; ты всегда был самым лучшим, самым любящим из мужей. (Начинает разбирать посылки). Твой дом дал мне счастье, Джон, и я люблю за это сверчка.
Джон. Ну так и я его люблю, Малютка, и я его люблю.
М‑с Пирибингль. Я люблю его за то, что столько раз его слушала, за те мысли, которые подымала во мне его безобразная песенка. Сколько раз в сумерки, Джон, когда я чувствовала себя немного одинокой и грустной — прежде еще чем явился наш крошка и оживил весь дом — сколько раз, когда я бывало раздумаюсь о том, как ты останешься один, если я умру, и как мне будет грустно на том свете, если я буду понимать, что ты остался один, мой голубчик, — сколько раз в такие минуты его {53} песенка напоминала мне, что скоро, скоро я услышу другой дорогой голосок, и все мои тревоги исчезали, как сон. Когда я боялась — я тогда боялась этого, Джон, ведь я была совсем молодая… Когда я боялась, что из нас с тобой может выйти плохая пара, потому, что я была еще такая девчонка, а ты по годам скорее годился мне в опекуны, чем в мужья — когда я думала, что может быть, несмотря на все твои старания, на самые горячие твои молитвы, ты никогда не научишься любить меня так, как бы тебе хотелось — и тогда меня ободряла все та же песенка и давала мне веру на будущее…
Джон. И я тоже. Но как это ты сейчас сказала, Малютка. Я старался научиться любить тебя. Как можешь ты это говорить. Да я научился любить тебя гораздо раньше, чем привел тебя сюда своей маленькой хозяйкой и повелительницей моего сверчка.
М‑с Пирибингль. Сегодня что-то немного, Джон, но я только что видела несколько тюков на тележке. Положим, с тюками больше хлопот, но зато за них хорошо платят, так что нам не на что жаловаться. Правда. И потом, ты, наверное, роздал еще много посылок по дороге.
Джон. О да, очень много.
М‑с Пирибингль. А что в этой круглой коробке? Батюшки! Джон. Да это свадебный пирог.
Джон. Что‑что, да уж свадебный пирог от бабы не спрячешь. Мужчина ни за что бы не догадался, а баба — подсунь ты ей свадебный пирог в ящик от чаю, в бочонок из‑под маринованной сельди, под тюфяк или в другое неподходящее место, а уж она доищется, будь благонадежен.
Слоубой. Как это их мамаши так ловко распознают коробки, когда папаши привозят их домой.
Джон. Да, это свадебный пирог; я заезжал за ним в кондитерскую.
{54} Слоубой. Зайдут ли крошки в кондитерские за свадебными пирогами.
М‑с Пирибингль. И какой тяжелый. Сто фунтов, я думаю, вытянет. Кому это, Джон, и от кого?
Джон. Прочти надпись — вот там на той стороне.
М‑с Пирибингль. Как? Быть не может, Джон!
Джон. Да, кто бы мог это подумать.
М‑с Пирибингль. Неужели и вправду это он. Неужели это Грефф и Тэкльтон, игрушечный мастер.
Джон. Он самый.
Слоубой. Неужели это и вправду они — Греффы и Тэкльтоны — игрушечные мастера.
М‑с Пирибингль. Так значит, это сбудется-таки. Подумать только, Джон. Ведь мы с ней были товарками по школе. Какой он старый и как не подходит к ней, Джон. На сколько лет он старше тебя этот противный Грефф и Тэкльтон.
Джон. А сколько я выпью нынче чаю, хотел бы я знать. На сколько чашек больше за один присест, чем Грефф и Тэкльтон выпивает за четыре. Вот до еды я не жаден: ем я немного, но зато всегда с удовольствием. Малютка, Малютка. А чаю?
М‑с Пирибингль. Тут все посылки, Джон. Тут все посылки.
Джон. Все. Ах, я… Что я наделал. Ведь я совсем забыл про старика.
М‑с Пирибингль. Про какого старика.?
Джон. Да там, в тележке. Когда я заглядывал к нему в последний раз, он спал, зарывшись в солому. А потом, когда мы приехали, я два раза чуть было не вспомнил о нем, но он как-то опять выскочил у меня из головы. (Убегает. На дворе: Эй, вы, Сэр. Просыпайтесь. Идите к нам).
Входят Джон и Незнакомец — он в длиннополом коричневому сюртуке, цилиндре, с длинной седой бородой.
{55} 4. Те же и Незнакомец.
Джон. Ну, сэр, у вас богатырский сон, надо сознаться. Вы так спите, что я чуть было не спросил, где остальные шестеро, да вовремя вспомнил, что это будет острота, и у меня все равно ничего не выйдет. А право, чуть-чуть не спросил. Еще на волосок дальше, и спросил бы, ей Богу. (Незнакомец подошел к камину, стукнул об пол палкой, которая раскрылась и превратилась в стул, сел). Видела. Вот точно так же он сидел у дороги, когда я его увидел — прямой, как верстовой столб, и почти такой же глухой.
М‑с Пирибингль. Сидел на открытом воздухе, Джон?
Джон. На открытом воздухе. Это было в сумерки. Когда я с ним поравнялся, он сказал: «Получите за место», дал мне 18 пенсов, сел в коляску и вот, как видно, явился сюда.
Незнакомец встал.
М‑с Пирибингль. Он, кажется, собирается уходить, Джон.
Незнакомец. Позвольте мне посидеть у вас, пока за мной приедут. Не обращайте на меня внимания. (Незнакомец сел, надел очки, достал книгу, начал читать). Ваша дочка, почтеннейший?
Джон. Жена.
Незнакомец. Племянница?
Джон. Жена‑а.
Незнакомец. Жена! Вот как. Какая молодая. Ребенок ваш? (Джон кивнул головой). Девочка?
Джон. Ма-альчик.
Незнакомец. Совсем еще маленький, кажется?
М‑с Пирибингль. Два месяца и три дня‑а. Сегодня шесть недель, как прививали о‑оспу. Отлично приняла‑ась. Доктор сказал: замечательно здоровый ребенок. Ростом и весом не меньше среднего пятимесячного. {56} Понимает порази‑ительно. Может, вы не поверите, — уже ловит свои но‑ожки. (Поднесла незнакомцу ребенка, Слоубой с возгласами наподобие чиханья или фырканья принялась скакать кругом. В двери стук).
Джон. Постойте. Кажется, за ним приехали: кто-то ломится в дверь. Тилли, отвори. (Прежде чем Слоубой дошла до двери, дверь открывается. Калеб).
Те же и Калеб.
Калеб. Добрый вечер, Джон. Добрый вечер, сударыня. Добрый вечер, Тилли. Добрый вечер, господин неизвестный. Как здоровье мальчугана, мэм? Как ведет себя Боксер?
М‑с Пирибингль. Все здоровы, Калеб. Чтобы в этом убедиться, вам стоит только посмотреть на драгоценного крошку.
Калеб. И на вас. И на вас. А то хоть на Джона, да и на Тилли тоже. О Боксере я уже не говорю.
Джон. Кажется, у вас теперь много работы, Калеб?
Калеб. Изрядно таки, Джон. Изрядно таки. Ноевы ковчеги шибко пошли в ход. Мне бы очень хотелось усовершенствовать Ноя с семейством, да не знаю, как это сделать за ту цену, по которой они идут. Было бы очень приятно, если б каждый мог сразу распознать, который Сим и который Хам и которые их жены. Ну, и мужи тоже не хороши: слишком они у нас выходят велики сравнительно со словами… Ах да, Джон, привезли вы что-нибудь для меня?
Джон (достал из кармана пальто цветочный горшочек, старательно обернутый). Вот. Ни один листик не смялся, и весь в бутонах.
Калеб. Вот благодарю вас.
Джон. Только дорого, Калеб, очень дорого. Теперь не сезон.
{57} Калеб. Не беда. Я не пожалел бы денег, чего бы он ни стоил. А больше ничего нет, Джон?
Джон. Еще маленький ящичек. Сейчас. Вот он. Возьмите.
Калеб. «Калебу Племмеру». Бе‑реж‑но. Что это значит, Джон. Уж не деньги ли тут. Это, верно, не мне.
Джон. Какие деньги… обращаться бережно. Верно что-нибудь хрупкое.
Калеб. А, да, так, так: понял теперь. Обращаться бережно. Ну, да, это мне. А ведь могли бы тут быть деньги. Джон, если б был жив мой дорогой мальчик, что уехал в золотую страну Южной Америки. Вы любили его, как сына, Джон, не правда ли? Можете, впрочем, не отвечать: я и так знаю. «Калебу Племмеру. Бережно». Так, так совершенно верно. Это кукольные глаза для дочкиной работы. Как хорошо бы, Джон, кабы я мог передать ей в этом ящике здоровые, зрячие глаза для нее самой.
Джон. Ах, как бы хорошо!
Калеб. Спасибо вам на добром слове, дружище. Так подумаешь, что она никогда не увидит этих кукол, а они таращат на нее глаза целый день, так сердце разрывается от жалости. Ах да, мне надо еще с вами расплатиться за комиссию. Сколько я вам должен, Джон?
Джон. А вот спросите-ка еще раз, так я расплачусь с вами по-свойски. Ловко, Малютка. Совсем было сострил на один волосок, а…
Калеб. Ну, быть по-вашему. Вы всегда были добрый человек, Джон… Теперь, кажется, все.
Джон. Не совсем, — есть еще одна штучка.
Калеб. Верно, что-нибудь для хозяина. А, так и есть: за этим-то я, ведь, и зашел, да голова у меня совсем одурела от всех этих ковчегов. А сам он еще не заходил?
{58} Джон. Где ему… Он теперь занят ухаживанием.
Калеб. Как же это так. Он непременно хотел зайти; даже велел мне возвращаться по правой стороне улицы, чтобы нам не разминуться. Держу пари, что он сейчас придет. Кстати, пойду-ка я лучше… Сударыня, вы не рассердитесь, если я ущипну Боксера за хвост?
М‑с Пирибингль. Что за странный вопрос, Калеб.
Калеб. Впрочем не нужно. Ему, пожалуй, не понравится. Мы, видите ли, получили небольшой заказ на лающих собак, и мне хотелось бы приблизиться к природе, насколько это возможно за шесть пенсов. Но не стоит. Это я так спросил, можно и без этого. Прощайте.
Входит Тэкльтон.
Те же и Тэкльтон.
Тэкльтон. А, вы здесь. Подождите минутку, пойдем вместе. Джон Пирибингль, мое почтение. Мое почтение вашей хорошенькой жене. С каждым днем хорошеет… и молодеет — вот в чем загвоздка.
М‑с Пирибингль. Вероятно я удивилась бы, что вам вздумалось говорить комплименты, мистер Тэкльтон, если б это не объяснялось вашим новым положением.
Тэкльтон. А вы уже знаете.
М‑с Пирибингль. Да, пришлось поверить.
Тэкльтон. И трудно было поверить, я думаю.
М‑с Пирибингль. Очень.
Тэкльтон. Через три дня, в следующий четверг, моя свадьба. В последний день первого месяца в году. В следующий четверг моя свадьба.
Джон. Да ведь в этот же день была и наша свадьба.
{59} Тэкльтон (со смехом). Вот странно. Вы с женой как раз такая же пара, точь-в-точь.
М‑с Пирибингль. До чего он дойдет. Да он с ума сошел (отошла в сторону).
Тэкльтон (отводя Джона к окну). Мистер Джон, на пару слов. Придете вы на свадьбу? Мы ведь с вами два сапога-пара.
Джон. Какая еще пара?
Тэкльтон. Маленькая разница в годах, знаете ли. Ну, если не на свадьбу, так приходите провести с нами вечерок накануне.
Джон. Зачем?
Тэкльтон. Как зачем? Вот странная манера принимать приглашение. Для — удовольствия, для… приятной компании. Посидим, поболтаем и все такое.
Джон. Мне казалось, что вы прежде не любили общества.
Тэкльтон. Ну, я вижу, с вами бесполезно играть в прятки. Изволите ли видеть, почтеннейший: вся суть в том, что вы и ваша жена имеете вдвоем вид воркующих голубков, как выражаются сентиментальные старухи. Мы-то с вами знаем, конечно, как это понимать, но…
Джон. Нет, мы с вами не знаем, как это понимать. О чем вы толкуете?
Тэкльтон. Ну, хорошо, пусть не знаем. Согласен. Допускаю эту уступку, чтобы сделать вам удовольствие. Знаем, не знаем — не все ли равно. Я хотел только сказать, что так как вы с женой имеете вид двух голубков, то ваше общество может оказать хорошее влияние на будущую мистрис Тэкльтон. И хотя я не думаю, чтоб ваша почтенная супруга была на моей стороне в этом деле, но, сама того не зная, она будет играть в мою руку, потому что вокруг нее всегда как будто носится атмосфера семейного {60} счастья, а это не может не действовать на окружающих, хотя бы счастье было только кажущееся. Так как же? Придете?
Джон. У нас было решено отпраздновать дома этот день. Мы решили это шесть месяцев тому назад. Мы думаем, что в своем доме…
Тэкльтон. В своем доме. Что такое свой дом. Четыре стены и потолок… Кстати, отчего вы не уничтожите этого сверчка? Я всегда уничтожаю, я ненавижу их писк. В моем доме тоже есть четыре стены с потолком. Так приходите же, право.
Джон. Так вы уничтожаете ваших сверчков.
Тэкльтон. Давлю без всякой пощады. Вот так… (стукнул о пол каблуком) Ну, так как же? Придете? Приходите. Ведь и для вас будет не бесполезно, если бабы убедят друг друга, что они довольны и счастливы, и все устроилось, как лучше и желать нельзя. Я знаю их манеру. Одна скажет, а другая подтвердит, да еще сгустит краски. У них такой дух соревнования, сэр, что стоит вашей жене сказать при моей: «Я самая счастливая жена в мире, мой муж — лучший из мужей, я его обожаю», и моя жена скажет то же самое или даже больше, и сама наполовину поверит тому, что говорит.
Джон: Так, значит, вы думаете, что она теперь не…
Тэкльтон. (захохотало). Ну что же. Кончайте. Я думаю, что теперь она не…
Джон. Не верит этому теперь.
Тэкльтон. Ах вы, хитрец. Он еще шутит. Мне пришел каприз… Мне пришел каприз жениться на молоденькой и хорошенькой. Я имею возможность исполнить этот каприз и исполняю. Это моя прихоть. Но теперь посмотрите-ка туда. Нет никакого сомнения, что она слушается и уважает своего мужа, и для меня, так как я человек не сентиментальный — этого будет довольно. Но неужели вы думаете, что во всем этом есть что-нибудь большее.
Джон. Я думаю, что я выброшу за окошко первого, кто посмеет сказать нет.
Тэкльтон. Конечно, конечно. Совершенно понятно. Нисколько не сомневаюсь, что так вы и сделаете. Вполне в этом уверен. Доброй ночи. Приятных снов. Покойной ночи, мой друг. Я ухожу. Да, мы с вами совсем пара, как я погляжу. Так вы завтра к нам решительно придете? Ну, ладно, я знаю, куда вы собираетесь послезавтра. Мы там встретимся и я приведу свою невесту. Ей это будет полезно. Согласны. Благодарствуйте.
Незнакомец, еще раньше встал, чтобы подойти к камину. Теперь, быстро оттянув привязанную бороду, наклонился к Малютке.
{61} Незнакомец. Мери… Мери. Тсс.
М‑с Пирибингль (резко вскрикнула).
Тэкльтон. Что это? Господи.
Джон (быстро подбежав к Малютке). Малютка! Мэри! Голубушка! Что с тобой. Мэри ты больна? Что с тобой? Скажи, дорогая.
М‑с Пирибингль. Мне холодно. Теперь мне лучше, Джон. Мне совсем хорошо, я… Джон, голубчик, ты не тревожься. Это просто воображение. Я испугалась — сама не знаю чего. Что-то как будто промелькнуло у меня перед глазами. Теперь прошло, совсем прошло.
Тэкльтон. Слава Богу, что прошло. Хотел бы я только знать, куда оно ушло и что это было. Гм. Калеб, подите-ка сюда. Кто этот седой господин?
Калеб. Не знаю, сэр. В первый раз вижу. Превосходный образчик для щипчиков, совершенно новая модель. Пружинку можно бы подпрятать под жилет, отлично бы вышло.
Тэкльтон. Недостаточно безобразен.
Калеб. А не то для спичечницы тоже великолепная модель. Голова, чтоб отвинчивалась и в горло класть спички, а ноги поднять кверху и об пятку чиркать. Роскошная спичечница на каминную полку для барской квартиры.
Тэкльтон. Пустяки. Недостаточно безобразен, я вам говорю. Не понимаю, что вы в нем нашли. Идите-ка, однако. Берите коробку… Ну, что, сударыня, вы теперь совсем оправились?
М‑с Пирибингль. Да, да, совершенно. Прощайте.
Тэкльтон. Доброй ночи. Доброй ночи, Джон Пирибингль… Осторожней с коробкой, Калеб. Если вы ее уроните, я вас убью. Темно, как в аду, и ветер все крепчает… Доброй ночи, господа.
Калеб и Текльтон уходят.
7. Джон, М‑с Пирибингль, Тилли и Незнакомец.
Джон. Что это за ним не едут? Я, кажется, намекну ему, что пора уходить.
Незнакомец. Я должен просить у вас извинения, мой друг, тем более, что жена ваша, кажется, нездорова; но мой слуга, без которого я никак не могу обойтись, благодаря вот этому несчастному недостатку, что-то замешкался, и я боюсь, не вышло ли какой ошибки. А между тем темная ночь, заставившая меня искать приюта в вашей повозке — и дай Бог, чтобы мне всегда удавалось находить такой удобный приют, все также темна, и {62} погода ничуть не улучшилась. Не будете ли вы так добры позволить мне оплатить мой ночлег в вашем доме?
М‑с Пирибингль. Да, да, конечно. Конечно вы можете остаться у нас.
Джон. Пожалуй. Пожалуй. Мне все равно. Боюсь только, чтобы…
М‑с Пирибингль. Джон. Голубчик.
Джон. Да что ты. Ведь он глух, как пень.
М‑с Пирибингль. Я знаю, но… Да, сэр, непременно. Да, да, мы согласны. А сейчас… Я приготовлю ему постель, Джон. Пожалуйте.
М‑с Пирибингль и Незнакомец уходят.
Джон и Тилли Слоубой.
Слоубой. И побежали наши мамаши готовить им постельки. И как сняли они свои шапочки, волосики сделались у них темные, да курчавые, а наши бесценные душечки сидели у огней, увидели и испугались.
Джон (в раздумье машинально повторяя). А наши бесценные душечки сидели у огней, увидели и испугались, а наши бесценные душечки… Хотел бы я знать, чего она испугалась.
ЗАНАВЕС
Картина вторая
Бедная комната в доме Калеба, вся заваленная игрушками: игрушки на столе, на полках, висят с потолка, в ящиках; пол и стол завалены материалами для игрушек. Разрез комнаты взят так, что передняя, отделенная занавеской, видна: в передней окно, за которым виден коридор лестницы, ведущей к Тэкльтону. Перед камином сушится пальто Калеба. Калеб окрашивает игрушечный дом. Берта шьет.
Берта и Калеб.
Берта. Так ты вчера попал под дождик, отец, в твоем чудесном новом пальто.
Калеб. В моем чудесном новом пальто.
Берта. Как я рада, что ты купил его, отец.
Калеб. Да еще у такого модного портного. Только оно слишком хорошо для меня.
Берта (засмеялась). Слишком хорошо. Ах, какой ты смешной. Разве может быть что-нибудь слишком хорошо для тебя.
Калеб. Честное слово, мне стыдно его надевать. Когда я слышу, когда мальчики кричат мне в след: «Ого, какой франт», — я просто не {63} знаю, куда мне глаза девать от стыда. А вчера вечером я никакими судьбами не мог отделаться от одного нищего: пристает да и только. Я говорю ему: «Уверяю вас, я ничем не могу вам помочь; я сам человек бедный». — «Что вы, ваша милость. Вы шутите» говорит. «Никогда я этому не поверю». Совсем меня сконфузил. Право, у меня было такое чувство, точно я завладел чужим пальто.
Берта. Отец, я вижу тебя в этом пальто. Вижу так ясно, как будто у меня здоровые, зрячие глаза, в которых я, впрочем, никогда не нуждаюсь, когда ты со мной. Оно, ведь, синее. Да?
Калеб. Светло-синее.
Берта. Да, да, светло-синее. Небесного цвета. Я, ведь, знаю, что небо тоже синее; ты мне давно говорил… Светло-синее пальто…
Калеб. Свободного покроя.
Берта. Да, да, свободного покроя. (Засмеялась). Воображаю, мой родной, какой ты в нем молодец и красавец. Я так и вижу перед собой твои веселые глаза, темные волосы, твою вечную улыбку и твердую, свободную походку. Настоящий красавец.
Калеб. Постой. Ты уж как будто чересчур. Ведь этак я, пожалуй, и Бог знает, что воображу о себе.
Берта. Да ты уже и то вообразил. Что? Угадала. Ты думаешь, я тебя не знаю.
Калеб. Ну вот и готово. Как есть настоящий дом: похоже, как полупенс на шестипенсовик. Какая жалость, что на весь дом только одна дверь. Будь еще лестница внутри, да по отдельной двери на каждую комнату то-то бы славно. Но такое уж, видно, мое ремесло: вечно приходится себя обманывать.
Берта. Как тихо ты говоришь, отец. Ты не устал?
Калеб. Устал. С чего ты взяла. Да и с чего мне устать. Я никогда не устаю. (Запел [1] ).
В дверях Тэкльтон.
Те же и Тэкльтон.
Тэкльтон. Как? Вы поете? Ну что же на здоровье. Я так не могу, нет. Я не могу петь. Очень рад, что вы можете. Надеюсь, что работа от этого не стои́т (вошел). Не знаю только, как у вас хватает времени и на то и на другое.
{64} Калеб. Если б ты видела, Берта, как он мне подмигивает. Такой, право, шутник. Если бы ты его не знала, ведь правда, ты бы подумала, что он говорит серьезно.
Тэкльтон. Говорят, когда певчая птица не хочет петь — ее нужно заставить. Интересно, что нужно сделать с совой, которая не умеет петь и не должна, а все-таки поет.
Калеб. До чего он теперь мне подмигивает. Нельзя без смеха смотреть.
Берта. И всегда-то он весел, и всегда рад с нами шутить.
Тэкльтон. А, и вы тут. Бедная идиотка. А я и не заметил, что вы тут… Ну, как же вы себя чувствуете?
Берта. Очень, очень хорошо. Я так довольна, как только вы могли бы мне пожелать. Я чувствую себя такой счастливой, каким вы сделали бы весь мир, если бы могли. (Взяла его руку, поцеловала).
Тэкльтон. Бедная идиотка. Ни проблеска рассудка. Ну, что вы еще выдумали?
Берта. Вчера вечером, ложась спать, я поставила его на столик у самой кровати и всю ночь видела во сне. А когда рассвело, и чудное красное солнце… ведь правда — красное, отец?
Калеб. Да, Берта, красное по утрам и вечерам.
Берта. Когда солнце встало и ослепительный его свет — я почти боюсь наткнуться на него, когда хожу — заглянул ко мне в комнату, я повернула деревцо навстречу его лучам и поблагодарила моего Господа за то, что он создает такие чудные вещи, а вас за то, что вы присылаете их мне, чтобы немножко меня развеселить.
Тэкльтон. Ну наш Бэдлам сорвался с цепи. Придется, кажется, посылать за сумасшедшей рубашкой и наручниками — к тому идет. Берта, Берта, поди сюда.
Берта. О, к вам я пойду и сама, меня ненужно вести. (Подошла).
Тэкльтон. Сказать вам секрет, Берта?
Берта. Пожалуйста.
Тэкльтон. Сегодня, если не ошибаюсь, наш jour fixe? Кажется сегодня у вас всегда бывает эта… как бишь ее… ну, эта общая баловница — жена Пирибингля. Устраивает у вас свои фантастические пикники.
Берта. Да, сегодня.
Тэкльтон. Так и мне казалось. Я, кажется, тоже приду.
Берта. Слышишь, отец?
Калеб. Слышу…
Тэкльтон. Дело, видите ли, в том, что я… Словом, мне бы хотелось, чтобы Пирибингль и Мэй Фильдинг немножко сблизились между собой. Я женюсь на Мэй.
{65} Берта. Женитесь?
Тэкльтон. Черт бы побрал эту идиотку. Не даром я боялся, что она меня не поймет. Да, Берта, да, я женюсь. Женюсь. Понимаете? Церковь, священник, причетники, сторожа, карета, колокола, завтрак, свадебный пирог, белые банты, кларнеты, тромбоны и вся прочая чепуха. Свадьба — понимаете, свадьба? Разве вы не знаете, что такое свадьба?
Берта. Знаю. Я поняла вас.
Тэкльтон. Поняли? Право, это большее, чем я ожидал. Ну‑с, так вот по этому случаю я хотел бы присоединиться к вашему обществу и привести мою невесту и ее мать. К вечеру я вам пришлю свою долю угощения: кусок холодной баранины или чего-нибудь в этом роде. Так вы будете меня ожидать?
Берта. Да.
Тэкльтон. Ну, моя милая, на тебя, кажется, нечего рассчитывать. Ты, кажется, уже все перезабыла. Калеб?
Калеб. Что прикажете, сэр?
Тэкльтон. Позаботьтесь, чтобы она не забыла, о чем я ей говорил.
Калеб. Она ничего не забывает. Это одна из немногих вещей, на которые у нее хватает ума.
Тэкльтон. Всякий купец свой товар хвалит. Жалкий простофиля.
Ушел.
Берта, Калеб.
Берта. Отец, мне что-то взгрустнулось одной в темноте. Мне нужны мои глаза, мои терпеливые, любящие глаза.
Калеб. Здесь они, моя голубка, всегда к твоим услугам. Ведь они больше твои, чем мои, Берта, — ты знаешь, — и готовы служить тебе во всякий час дня и ночи. Приказывай, родная: что должны сделать для тебя твои глаза?
Берта. Осмотри комнату, отец.
Калеб. Готово, Берта, сказано — сделано.
Берта. Теперь скажи мне, какая она?
Калеб. Такая же, как и всегда, моя милая. Простая, но очень уютная: светленькие обои на стенах, пестрые узоры на тарелках и блюдах; на карнизах и панелях блестящее полированное дерево; каждый уголок дышит весельем и комфортом; вообще премиленькая комната.
Берта. Ты теперь в рабочей куртке, — значит, не смотришь таким франтом, каким ты щеголял в своем новом пальто.
Калеб. Да, конечно, эта куртка попроще, но все-таки я в ней молодец.
Берта. Отец, отец, расскажи мне о Мэй. Очень она хороша?
{66} Калеб. Очень.
Берта. Волосы у нее темные — темнее моих. Голос нежный и музыкальный — это я знаю. Я всегда любила его слушать. Фигура…
Калеб. Здесь нет ни одной куклы, у которой была бы такая фигура. А глаза… (Закашлялся, запел).
Берта. А наш друг, отец, наш благодетель… Я никогда не устаю слушать о нем — ведь правда?
Калеб. Правда, моя дорогая, и ты имеешь на то полное основание.
Берта. Еще бы! Так вот я хотела тебя просить: расскажи мне о нем еще что-нибудь, как можно больше. Лицо у него приятное — доброе и нежное — да? А что оно честное и правдивое, в этом я уверена. В каждом его взгляде, в каждом движении видна благородная человеколюбивая душа, хоть он и старается замаскировать свою доброту напускной суровостью и грубостью. Ведь так?
Калеб. Да, в каждом его движении виден человек благородный.
Берта. В каждом его движении виден человек благородный. Но, отец, он старше Мэй?
Калеб. Да‑да‑а, немножко будет постарше. Но разве это что-нибудь значит.
Берта. Конечно, конечно. Это совершенные пустяки. Быть терпеливой подругой его старости, быть для него нежной сиделкой в болезни, постоянным неизменным другом в страданиях и скорби, не знать усталости, работая для него, оберегать его сон, ходить за ним, сидеть у его постели и говорить с ним, когда он не спит, а когда спит, молиться о нем… Какое счастье для нее! Сколько случаев доказать ему свою любовь и преданность. Будет ли она все это делать, отец?
Калеб. Без сомнения.
Берта. Я люблю ее, отец. Люблю всей душой. Я могу ее любить. (Заплакала).
ЗАНАВЕС
Картина третья
Вечеринка у Калеба. За столом: Джон, мистрис Пирибингль, м‑с Фильдинг, Мэй, Тэкльтон, Калеб, Берта. За маленьким столом Слоубой. Ужинают.
1. Джон, М‑с Пирибингль, Калеб, Берта, М‑с Фильдинг, Мэй, Тэкльтон и Тилли Слоубой.
Тэкльтон. (Подавая блюдо с картофелем). М‑с Фильдинг.
М‑с Фильдинг (берет). Благодарю вас.
Тэкльтон. Не угодно ли еще?
{67} М‑с Фильдинг. Нет, благодарю вас.
Тэкльтон. Мисс Мэй…
Мэй. Благодарю вас.
Тэкльтон. Не угодно ли еще?
Мэй. Нет, благодарю вас.
М‑с Пирибингль. Ах, Мэй, подумаешь только, как много кругом перемен. Право, начнешь говорить о той счастливой поре, когда мы с тобой бегали в школу, — и чувствуешь, как опять молодеешь.
Тэкльтон. Ну, кажется, вы не можете еще сказать про себя, что вы уж такая старуха.
М‑с Пирибингль. А взгляните-ка вы на моего солидного, степенного мужа. Ведь он старит меня, по крайней мере, на двадцать лет. Не правда ли, Джон?
Джон. На сорок.
М‑с Пирибингль. Интересно знать, на сколько лет состарите вы Мэй? Смотри, Мэй, как бы в следующий день твоего рождения тебе не перевалило за сотню.
Тэкльтон (засмеялся).
М‑с Пирибингль. Ах, Боже мой. Помнишь, Мэй, как мы бывало в школе судили и рядили про наших будущих мужей — кто какого выбрал бы мужа. Каким красавцем я тогда расписывала своего. Он должен был быть непременно красавцем… и молодой, и веселый, и невесть еще что… А твой-то, Мэй — помнишь? Не знаешь, право, плакать или смеяться, когда подумаешь, какие мы тогда были глупые девчонки. А иногда бывало и так, что мы выбирали себе суженых из числа наших знакомых: гадали на настоящих, живых молодых людей. Мы и не подозревали тогда, как все оно выйдет в действительности. Я никогда не гадала на Джона, я даже и не думала о нем никогда. Да и ты, Мэй: попробуй я сказать тебе тогда, что ты будешь женой мистера Тэкльтона, да ты приколотила бы меня. Разве не так?
Тэкльтон. Ну и что же? Много ли помогли вам ваши мечты? Кончилось-то все-таки тем, что вы попали к нам в лапы: вы не могли от нас ускользнуть. Вот они мы. А где-то теперь ваши молодцы, веселые женихи?
М‑с Пирибингль. Одни умерли, другие забыты. Да, некоторые из них — очутись они между вами в эту минуту, ни за что бы не поверили, что перед ними те же самые женщины, не поверили бы, что это правда, что мы могли забыть их так безвозвратно… Нет, нет, не поверили бы ни за какие сокровища в мире.
{68} Джон. Малютка. Что с тобой, моя милая?
М‑с Фильдинг. Прошлое прошло, а молодежь всегда останется молодежью, и пока молодые девушки будут легкомысленны и глупы, они, вероятно, и поступать будут глупо и легкомысленно. Самыми счастливыми, по-моему, бывают те браки, где не примешивается или почти не примешивается то, что зовется любовью у глупых и сентиментальных людей; на этом основании я и предрекаю целые горы семейного счастья — не сумасбродного счастья влюбленных, а прочного, солидного, спокойного счастья, — молодой чете, имеющей скоро соединиться брачными узами. Завтра настанет день, для которого я исключительно жила, и когда он — этот день отойдет в вечность, моим еди