Он обернулся к Нелюдю. У того, собственно говоря, уже не было головы, но рисковать не стоило. Ухватив неподвижное тело за щиколотки, он дотащил его до обрыва и, чуть передохнув, сбросил в огонь. Черный силуэт взметнулся над огнем – и все кончилось.
Рэнсом дополз до реки, напился.
«Может, и мне конец… – думал он. – А может, отсюда есть выход… или нету. Но сегодня я больше и шагу не пройду. Даже если умру здесь. Нет и нет. Я устал – и слава богу».
Через секунду он уснул.
Глава 15
Выспавшись, Рэнсом продолжил свое подземное странствие, хотя голова у него кружилась от усталости и голода. Правда, сперва он еще долго лежал и даже лениво препирался с самим собой, стоит ли идти дальше. Как он решился идти, он не помнил. От всего пути в памяти остались лишь обрывки. Вдоль огня вела длинная галерея, там было страшное место, где прорывался пар: какой‑то из многих водопадов здесь сливался с огнем. Дальше были огромные, слабо освещенные залы, полные неведомых камней – они отражали свет, сверкали, дразнили, обманывали, словно он кружился с карманным фонариком в зеркальном зале. Ему показалось (или примерещилось), что он миновал зал, созданный скорее искусством, чем природой. Там стояли два трона и два стула, слишком большие для людей. Если он и видел этот зал, то так и не понял, зачем он создан. Он прошел темный тоннель, в котором гудел ветер, осыпавший его песком. Снова была тьма, и своды, и сквозняки, и, наконец, гладкий пол, освещенный холодным зеленым светом. Там ему показалось, что он видит вдалеке четырех огромных жуков. Издали они были маленькие, как комары. Двигались они парами и везли повозку, а в ней стояла закутанная фигура, неподвижная, высокая, стройная. С невыносимой величавой медлительностью карета миновала его и скрылась. Да, подземелье этого мира – не для человека; но для чего‑то оно создано? И Рэнсом подумал: если люди проникнут сюда, может возродиться старый обычай ублаготворять местных божеств, неведомых обитателей, не оскорбляя Бога, а мудро и вежливо прося прощения за то, что ты вторгся в их владения. Существо в повозке было тварно, как и сам Рэнсом, но здесь, под землей, у него куда больше прав. Во тьме Рэнсом слышал и грохот барабанов – тра‑та‑та, тра‑та‑та‑та – сперва далеко, потом вокруг себя, потом опять подальше, пока эхо не замерло в черном лабиринте. Встретился ему фонтан холодного света – колонна, сияющая так, словно она из воды, и странно пульсирующая, и не приближавшаяся к нему, сколько он ни шел, и внезапно исчезнувшая. Он так и не понял, что же это такое. Когда он увидел столько странного, и поразительного, и неприятного, что я и описать не берусь, он поскользнулся во мраке и так же внезапно оказался в воде – волна подхватила его. Он тщетно боролся, его увлекало все дальше и дальше, пока он не решил, что если его и не разобьет о стены, то унесет прямо в огненную бездну. Но тоннель оказался ровным, прямым, течение – не столь уж бурным. Он даже ни разу не ударился, просто лежал на воде, и его несло вперед в гулком мраке. Длилось это долго.
|
|
Вы понимаете, конечно, что ожидание смерти, усталость, неумолчный шум совсем сбили его с толку. Он вспоминал потом, что из тьмы его вынесло в какое‑то серое пространство, потом – в мешанину голубого, зеленого и белого. Над ним появлялись арки и слабо светящиеся колонны – но расплывались, словно призраки, и он о них забывал. Все это было похоже на ледяную пещеру, только здесь было слишком тепло. Сам потолок как будто струился – должно быть, в нем отражалась река. Через мгновение она вынесла Рэнсома на свет, под открытое небо, и перекувырнула и – ошеломленного, задохнувшегося – оставила в теплой мелкой воде какой‑то большой заводи.
|
|
Он очень устал и не мог пошевелиться. Воздух, тишина, одинокие крики птиц почему‑то подсказали ему, что он – на вершине горы. Наконец он скорее выкатился, чем выполз из заводи на мягкий голубой мох. Оглянувшись, он увидел реку, струящуюся из устья пещеры, которая и впрямь казалась ледяной. У самого выхода вода была пронзительно синей, но тут, рядом с ним, обретала теплый янтарный цвет. Было свежо и влажно. Склон по левую руку порос яркими кустами, а в просветах сверкал, как стекло, но все это его не заинтересовало. Из‑под маленьких острых листьев свисали какие‑то гроздья, до них можно было дотянуться, не вставая, и он поел, потом заснул, сам того не заметив.
Чем дальше, тем труднее рассказать, что с ним было. Он не знает, сколько дней провел вот так, ел и спал. Вроде бы два дня или три, но зажили все раны, и я думаю, скорее прошло не меньше двух недель. От этого времени, как от младенчества, остались только сны – собственно, он и был младенцем, и вскармливала его сама Венера до той поры, когда он смог подняться. От столь долгого отдыха сохранилось только три впечатления: веселый шум воды, животворящий сок, который он сосал из ягод, просто ложившихся ему в руки, и, наконец, песня! То в воздухе, то в долинах, далеко под ним, звенела она, проникая в сны и встречая по пробуждении. Она была беззаконной, как птичье пение, но пела не птица. Звук походил не на флейту, а на виолончель – низкий, глубокий, сочный, нежный, густо‑золотистый, страстный даже, но не человеческой страстью.
|
|
Он просыпался медленно, и я не могу рассказать с его слов, как стал он замечать то место, в котором лежал. Но когда он наконец отдохнул и исцелился, вот что он увидел. Скала, с которой падала вода, была не ледяная, а из какого‑то прозрачного камня. Любой ее осколок был как стекло, но сама она – подальше – казалась матовой. Если бы вы вошли в пещеру и обернулись, края арки оказались бы прозрачными, а внутри все было синим. Рэнсом так и не понял, что это за минерал.
Лежал он на синей лужайке, края ее мягко уходили вниз, а по склону, как по ступенькам, уходила вниз река. Холм был усыпан цветами, их раскачивал ветерок. Далеко внизу была лесистая равнина, но склон, огибая ее, уходил еще дальше, а уж там, в неправдоподобной дали, виднелись вершины новых гор и новые равнины, пока все не исчезало в золотистой дымке. По другую сторону долины были огромные горы, просто Гималаи, с алыми вершинами – не красными, как девонширские скалы, а именно алыми, словно их покрасили. И этот цвет, и острота вершин изумляли Рэнсома, пока он не сообразил, что в этом новом мире и горы еще молоды. Кроме того, они могли быть дальше, чем ему казалось.
Слева и сзади все закрывали стеклянные утесы. Справа их было немного, и за ними начинался еще один склон, а шел он вверх. Резкость и четкость очертаний убеждали Рэнсома, что эти горы и впрямь очень молоды.
Если не считать песни, было очень тихо. Он видел птиц, но они летали далеко внизу. На склоне горы справа и, глуше, спереди что‑то все время журчало. Поблизости он воды не заметил, если же она текла подальше, поток, должно быть, мили в две‑три шириной, а такого не бывает.
Пытаясь описать все, я опустил то, что Рэнсом собирал с трудом и долго. Так, здесь часто бывали туманы, скрывавшие все сочно‑желтой или бледно‑золотой завесой, словно золотой небосвод опускался совсем близко и проливал на этот мир свои сокровища.
Узнавая все больше об этом месте, Рэнсом заново узнавал и свое тело. Несколько дней он почти не шевелился, даже резкий вздох причинял ему такую боль, что он закрывал глаза. Однако она прошла на удивление быстро. Но как для сильно разбившегося человека настоящая боль просыпается только тогда, когда подживут синяки и ссадины, так и Рэнсом, подлечившись, ощутил, что болит главная рана. Была она в пятке{41}, и, судя по форме, нанесли ее человеческие зубы – наши мерзкие зубы, которые впиваются, рвут, а не режут. Как ни странно, он не помнил, в какой из схваток получил эту рану. Она не гноилась, но из нее сочилась кровь, и остановить ее он никак не мог. Правда, это его не беспокоило, его вообще не трогало теперь ни прошлое, ни будущее, словно он уже не умел ни надеяться, ни бояться.
Но пришел день, когда, не собираясь покидать свое озеро – он привык к нему, как к дому, – он все же почувствовал, что должен что‑то предпринять. Он провел день за странной работой, которая, однако, казалась ему необходимой. Вещество прозрачных скал было слишком хрупким, он нашел острый камень другой породы, расчистил большую площадку на скале, разметил ее и наконец выбил надпись – на древнесолярном языке, но латинскими буквами:
В этих пещерах лежит тело Эдварда Роллса Уэстона, ученого хнау из мира, который его обитатели называют Теллус{42}, а эльдилы называют Тулкандрой.
Он родился, когда мир этот завершил тысяча восемьсот девяносто шестой оборот вокруг Арбола с того дня, как Малельдил, благословенно имя его, был рожден как Хнау на Тулкандре. Он изучал особенности тел и первым из жителей Теллуса совершил путешествие из Нижних небес на Малакандру и на Переландру, где вручил свой разум и волю порченому эльдилу, когда Теллус совершал тысяча девятьсот сорок второй оборот после рождения Малельдила, благословенно имя его.
«Зря я это сделал, – удовлетворенно пробормотал он, завершив работу. – Никто никогда этого не прочтет. Но надо же оставить какую‑то память. Все‑таки он был великим ученым. Да и мне работа на пользу».
Потом зевнул, улегся и проспал еще двенадцать часов.
На следующий день он немного погулял около пещеры. На второй день он чувствовал себя еще лучше. На третий день он был совсем здоров и готов к новым приключениям.
Рано утром он отправился в путь вдоль реки, вниз по склону. Склон здесь был обрывистый, но непрерывный, покрытый мягким мхом, и даже ноги не уставали. Через полчаса, когда вершина соседней горы оказалась так высоко, что уже исчезла из виду, а стеклянные скалы едва светились позади, он набрел на какое‑то новое растение. Он увидел целый лес низеньких, в полметра, деревьев, и с их вершин свисали длинные стебли, которые стлались по ветру параллельно земле. Постепенно он забрел по колено в живое море этих стеблей – голубое, гораздо светлее мха. Точнее так: посредине стебель был едва ли не густо‑голубым, а ближе к перистым краям – сероватым, до самого нежного оттенка, словно тончайший дымок или облако на Земле. Мягкие, едва ощутимые прикосновения длинных тонких листьев, их тихий певучий шорох, их легкое движение вернули тот торжественный восторг, который он прежде ощущал на Переландре. Теперь он понял, откуда шел странный звук, похожий на журчание воды, и окрестил деревья струйчатыми.
Наконец он устал и прилег, и мир изменился. Теперь стебли и листья струились над головой. Он попал в лес для карликов, под голубую крышу, непрестанно пляшущую, даруя мшистой земле то тень, то свет. Чуть позже он увидел и карликов. Во мху (он был удивительно красив) шныряли существа, которые он сперва принял за насекомых, но, приглядевшись, понял, что это крошечные животные. Да, тут были мышки, прелестные крошечные копии тех, которых он видел на Запретном Острове, размером с пчелу. Были и совсем уж дивные создания, похожие на пони или, скорее, на земного предка лошади, тоже совсем маленькие.
«Как бы мне их не раздавить», – встревожился Рэнсом, но они не так уж кишели и убегали куда‑то влево.
Когда он встал, их осталось совсем немного.
Он пошел дальше сквозь карликовый лес (это было немного похоже, будто он катится на водных лыжах, только по древесным верхушкам). Потом начался настоящий, высокий лес, пересекла путь река, он достиг долины и понял, что дальше придется идти по склону вверх. Там была глубокая янтарная тень, торжественные деревья, утесы, водопады, и снова – та дивная песня. Теперь она звучала так громко и так полнозвучно, что Рэнсом свернул в сторону посмотреть, откуда же она доносится, – и оказался в другой части леса, где пришлось пробираться сквозь густые цветущие безобидные заросли. Голову усыпали лепестки, тело блестело от пыльцы, все поддавалось под пальцами, каждый шаг пробуждал новые благоухания, на диво, почти до муки прекрасные. Песня звучала очень громко, но кусты росли так плотно, что он ничего перед собой не видел. И вдруг песня оборвалась. Он кинулся на шорох и треск сломанных сучьев, но ничего не нашел. Он решил было отказаться от поисков, и тут песня опять зазвучала чуть подальше. Он снова пошел на голос, и снова неведомый певец успел от него убежать. Наверное, они играли в прятки не меньше часа, пока эти поиски были вознаграждены.
Когда песня зазвучала особенно громко, он потихоньку подобрался и, отведя рукой цветущую ветвь, увидел в глубине кустов что‑то черное. Теперь он двигался вперед, пока существо пело, и замирал на месте, как только оно смолкнет. Минут через десять ему удалось подойти совсем близко, а оно пело, уже не замечая его. Оно сидело по‑собачьи, оно было черное, стройное, лоснящееся, очень крупное, гораздо выше Рэнсома. Прямые передние ноги казались деревцами, огромные подошвы были не меньше верблюжьих. Большое округлое брюхо сверкало белизной, шея уходила круто вверх, как у лошади. Голову Рэнсом увидел сбоку – из широко открытой пасти вырывались ликующие звуки, музыка просто струилась по лоснящемуся горлу. С удивлением смотрел он на большие влажные глаза, на нервные ноздри – и тут существо замолкло, заметило его, отбежало и остановилось, уже на четвереньках, в нескольких шагах. Теперь было видно, что оно не меньше слоненка, а хвост у него длинный и пушистый. Рэнсом подумал, что оно боится его, но оно охотно подошло, когда он его окликнул, ткнулось мягким носом ему в ладонь и терпело, пока Рэнсом его гладил. Едва он убрал руку, оно опять отскочило и даже, склонив длинную шею, спрятало голову в передних лапах. В общем, ничего не вышло, оно исчезло, а Рэнсом не пошел за ним вслед – он уважал его лесную застенчивость, его кротость и дикость и ясно видел, что оно хочет остаться для всех только песней в самой сердцевине заповедного леса. Он пошел дальше, и за его спиной – еще громче, еще радостней – раздались ликующие звуки, словно странное существо благодарило гимном за вновь обретенное одиночество.
Теперь он прилежно шел вверх и вскоре выбрался из лесу к подножию небольшой горы. Он и тут пошел круто вверх, опираясь порой на руки, но почему‑то не уставал. Снова повстречал он карликовые деревья, но теперь, на ветру, стебли струились по склону горы синим водопадом, что течет по ошибке в гору. Когда ветер стихал хотя бы на мгновение, концы стеблей под собственной тяжестью отгибались против течения, словно гребешки волн в бурю. Рэнсом долго шел через этот лес, не чувствуя потребности в отдыхе, но иногда все же отдыхая. Он был уже так высоко, что хрустальные горы вновь оказались в поле зрения, теперь уже под ним. За ними он разглядел множество таких же гор, кончавшихся гладким зеркальным плоскогорьем. Под обнаженным Солнцем нашего мира они были бы до рези яркими, но здесь их мягкое мерцание все время менялось, вбирая в себя те оттенки, которые небо Переландры заимствует у океана. Слева горы были зеленоватые. Рэнсом пошел дальше, и, постепенно оседая, исчезли и горы, и равнина, а за ними поднялось тонкое сияние, как будто аметисты, изумруды и золото обратились в пар и растворились в воздухе. Наконец сияние стало кромкой далекого моря, высоко над горами. Море росло, горы уменьшались, и уже казалось, что горы позади просто лежат в огромной чаше, но впереди был еще нескончаемый склон, то голубой, то лиловый в дымке колеблющихся стеблей. Уже не видна была лесная долина, где он повстречал диковинного певца, и та гора, с которой он отправился в путь, стала маленьким холмом у подножия великого склона, птицы исчезли, ни одно существо не пробегало по карликовому лесу, а Рэнсом все шел вперед и не уставал, только кровь потихоньку сочилась из раны. Он не чувствовал ни страха, ни одиночества, он ничего не хотел и даже не думал, что непременно надо взобраться на гору. Это восхождение было для него не действием, а состоянием, образом жизни, и он был вполне доволен. Однажды ему подумалось, что он уже умер и не устает потому, что у него нет тела. Рана в пятке напомнила ему, что он жив, но и загробное странствие не было бы прекраснее и удивительнее.
Ночь он провел под благоуханной, шелестящей, надежной крышей, а наутро снова пустился в путь. Сперва он пробирался сквозь густой туман. Миновав его, он увидел, что забрался очень высоко – вогнутая чаша моря была уже не только впереди, но и справа, и слева, а на пути к ней, уже совсем близко, оставались светло‑алые скалы. Между двумя передними скалами был проход, в глубине его виднелось что‑то мягкое, пушистое. И тут странные чувства овладели им – он знал, что должен войти в тайную ложбинку, которую стерегут эти скалы, и знал, что не смеет туда войти. Ему мерещился ангел с огненным мечом, но он знал, что Малельдил велит ему идти.
«Это самый благочестивый и самый кощунственный поступок», – думал он и шел вперед.
Он уже был в проходе. Скалы оказались не алыми – они были сплошь покрыты цветами вроде лилий, но цвет у них был как у роз. Вскоре он уже, ступая по цветочному ковру, топтал их на ходу, и только здесь стала незаметна кровь, сочившаяся из раны.
Пройдя между двумя скалами, он глянул вниз – вершина горы образовала неглубокую чашу – и увидел маленькую долину, такую же заповедную, как небесная долина среди облаков. Она была чистейшего алого цвета, ее окружали горы, а посредине лежало озеро, тихое и чистое, как золото здешнего неба. Алые лилии устилали ее, очерчивая все выступы и закутки. Медленно, трепетно, с трудом он прошел еще несколько шагов. У кромки воды он увидел что‑то белое. Что это, алтарь или белые цветы среди алых? Могила? Чья же? Нет, не могила, гроб пустой и открытый – крышка лежала рядом.
Он понял. Гроб был точно такой, как тот, в котором он, силой ангелов, переместился с Земли на Венеру. Значит, он в нем вернется. С тем же чувством он мог сказать: «Это для моих похорон». И тут обнаружил: что‑то странное случилось с цветами, и со светом, и с воздухом. Сердце забилось сильнее, вернулось странное знакомое ощущение, что он вдруг уменьшился, – и он ясно понял, что предстоит двум эльдилам. Он стоял и молчал. Не ему подобало говорить первым.
Глава 16
Голос, ясный, как далекий звон колоколов, бесплотный голос послышался в воздухе – и Рэнсома охватила дрожь.
– Они ступили на сушу и начинают восхождение, – сказал голос.
– Сын Адама уже здесь, – сказал другой.
– Взгляни на него и возлюби, – сказал первый. – Он всего только прах, наделенный дыханием, и, едва коснувшись, мы его погубим. К лучшим его помыслам примешиваются такие, что, помысли мы это, свет наш угаснет. Но тело его – тело Малельдила, и грехи его прощены. Даже имя его на его языке – Элвин, друг эльдилов.{43}
– Как много ты знаешь! – сказал второй голос.
– Я был внизу, в воздушной оболочке Тулкандры, – сказал первый, – которую сами они зовут Землею. Воздух этот полон темных существ, как Глубокие Небеса – светлых. Я слышал, пленники говорят там на разных, разобщенных языках, и Элвин научил меня различать их.
По этим словам Рэнсом угадал, что это – Уарса Малакандры, великий владыка Марса. Голоса он узнать не мог, он у всех эльдилов одинаковый, речь их достигает нашего слуха не благодаря естеству – легким и устам, но благодаря особому умению.
– Если можно, Уарса, – сказал Рэнсом, – поведай мне, кто твой спутник.
– Уарса – она, – ответил голос. – Здесь это не мое имя. Я Уарса там, у себя, здесь я только Малакандра.
– А я – Переландра, – сказал другой голос.
– Не понимаю, – сказал Рэнсом. – Королева говорила мне, что в этом мире нет эльдила.
– До сегодняшнего дня они не видели моего лица, – сказал второй голос. – Оно отражалось в небесном своде, в воде, в пещерах и деревьях. Мне не велено править ими, но, пока они были юны, я правила всем остальным. Я сделала этот мир круглым, когда он вышел из Арбола. Я спряла воздух вокруг него и выткала свод. Я сложила неподвижные земли и священную гору, как научил меня Малельдил. Все, что поет, и все, что летает, и все, что плавает на моей груди, и все, что ползет и прокладывает путь внутри меня, – было моим. Ныне все это взяли у меня. Благословенно имя Его!
– Сын Адама не поймет тебя, – сказал повелитель Малакандры. – Он думает, что для тебя это горестно.
– Он так не говорил, Малакандра.
– Да, не говорил. Есть и такая странность у детей Адама.
Они немного помолчали, потом Малакандра обратился к Рэнсому:
– Ты лучше поймешь это, если сравнишь с чем‑нибудь в вашем мире.
– Я думаю, что понял, – сказал Рэнсом. – Одна из притч Малельдила{44} научила нас. Так становятся взрослыми дети славного дома. Тех, кто заботился об их богатствах, они, быть может, и не видели, но теперь те приходят, отдают им все и вручают ключи.
– Ты понял хорошо, – сказала Переландра. – Так поющее создание покидает немую кормилицу.
– Поющее? – переспросил Рэнсом. – Расскажи о нем побольше.
– У них нет молока, их детенышей вскармливает самка другого вида. Она большая, красивая и немая. Пока детеныш сосет молоко, он растет вместе с ее детьми и слушается ее. Когда он вырастает, он становится самым прекрасным из всех созданий и покидает ее. А она дивится его песне.
– Зачем Малельдил это сделал? – спросил Рэнсом.
– Спроси, зачем Малельдил создал меня, – отвечала Переландра. – Достаточно сказать, что их повадки многому научат моего Короля и мою Королеву и их детей. Но час пробил, и об этом довольно.
– Какой час? – спросил Рэнсом.
– Настало утро, – сказал один из голосов или оба голоса.
Было тут и что‑то большее, чем звуки, и сердце у него быстро забилось.
– Утро? – спросил он. – Значит, все в порядке? Королева нашла Короля?
– Мир родился сегодня, – сказал Малакандра. – Сегодня впервые существа из Нижнего мира, образы Малельдила, рождающиеся и дышащие, как звери, прошли ту ступень, на которой пали ваши предки, и воссели на троне, который им уготован. Такого еще не бывало. Такого не было в твоем мире. Свершилось лучшее, величайшее, но не это. И потому, что великое свершилось там, это, иное, свершилось здесь.
– Элвин падает наземь, – сказал другой голос.
– Успокойся, – сказал Малакандра, – это не твой подвиг. Ты не велик, хотя сумел предотвратить столь ужасное дело, что дивятся Глубокие Небеса. Утешься, сын Адама, в своей малости. Он не отягощает тебя заслугой. Принимай и радуйся. Не бойся, что твои плечи понесут тяжесть этого мира. Смотри! Он – под тобою и несет тебя.
– Они сюда придут? – спросил Рэнсом немного спустя.
– Они уже поднялись высоко на гору, – сказала Переландра, – и час настал. Пора создать наш облик. Им трудно видеть нас, когда мы такие, как мы есть.
– Прекрасно сказано, – откликнулся Малакандра. – В каком же виде следует нам предстать, чтобы почтить их?
– Предстанем перед сыном Адама, – сказал другой голос. – Он человек и может объяснить нам, что приятно их чувствам.
– Я вижу… я различаю что‑то и сейчас, – сказал Рэнсом.
– Разве должен Король напрягать глаза, чтобы увидеть тех, кто почтит его? – возразил владыка Переландры. – Посмотри вот на это.
Очень слабый свет, какой‑то сдвиг в самом зрении значил, вероятно, что эльдилы исчезли. Исчезли и алые скалы, и тихое озеро. Потом на Рэнсома обрушился шквал поистине диких предметов. Колонны, усеянные глазами, вспышки огня, когти, клювы, огромные снежинки самой странной формы летели в черную пустоту.
– Хватит! Не могу! – возопил Рэнсом – и все исчезло.
Моргая, он оглядел алую лужайку и сказал эльдилам, что такое человеку не вынести.
«Тогда посмотри вот на это», – вновь откликнулись оба голоса.
Он взглянул без особой охоты – и на другой стороне долины показались два колеса. Просто катились колеса, одно внутри другого, очень медленно. В них не было ничего ужасного, разве что размер, – но не было и смысла. Рэнсом попросил попробовать в третий раз. И вдруг перед ним, по ту сторону озера, выросли две человеческие фигуры.
Они были выше сорнов – гигантов, которых он видел на Марсе. Их рост достигал тридцати футов. Они были раскаленно‑белыми, как железо в горне. Очертания их на фоне алых цветов были чуть‑чуть изменчивы, текучи, словно постоянство формы поддерживалось стремительным движением материи, как в водопаде или в языках пламени. По краю шла прозрачная кромка, в полдюйма толщиной, сквозь нее был виден пейзаж, внутри же тела уже не пропускали света.
Пока Рэнсом глядел только на них, он видел, что они мчатся к нему со сверхъестественной скоростью; переведя взгляд, он понял, что они стоят на месте. Заблуждение это отчасти объяснялось тем, что длинные сверкающие волосы отлетали назад, словно их отбросил сильный встречный ветер, но если ветер и был, то какой‑то особый, ибо лепестки цветов не шевельнулись. Стояли тела не совсем вертикально, не под прямым углом, а Рэнсому казалось (как мне показалось на Земле), что косо, под углом легла им под ноги Переландра. Он вспомнил, как Уарса говорил ему: «Я здесь не в том же смысле, что ты». Эльдилы в самом деле двигались, но не по отношению к нему. Пока он на этой планете, она, конечно, – его мир, неподвижный, даже единственный, а вот для них она движется в глубине небес. В своей системе движения они должны мчаться вперед, чтобы устоять на месте. Если б они стояли тихо, их отбросило бы и вращенье планеты, и ее движение вокруг Солнца.
Рэнсом говорил, что их тела были белыми, а выше плеч начиналось разноцветное сияние, заливало лицо и шею и окружало голову, словно перья или нимб. Он сказал мне, что помнит эти цвета, то есть узнал бы их, если бы вновь увидел, но никаким усилием памяти не может их представить. Те немногие, с кем мы могли это обсудить, дают одно и то же объяснение: вероятно, сверхъестественные существа, являясь нам, воздействуют не на сетчатку глаза, а напрямую возбуждают зрительные центры мозга. Если это так, вполне возможно, мы испытываем именно то, что видели бы, если бы воспринимали цвета, выходящие за пределы спектра. Плюмаж или нимб у эльдилов был разный. Малакандра сиял холодным утренним светом с металлическим оттенком, чистым и ясным. У Переландры сияние было мягкое, теплое, напоминавшее, скажем, о пышном букете цветов.
Рэнсома удивили их лица – очень уж были они непохожи на привычных «ангелов». В них не было той сложности, изменчивости, того намека на скрытые возможности, которые так притягивают нас в человеческом лице. Они не менялись, и выражение их было так отчетливо, что он с трудом на них смотрел. В этом смысле они были примитивны, неестественны, как очень древние греческие статуэтки. Рэнсом не знал, что означает такое выражение лица, и решил наконец, что это милосердие. Но оно было до удивления, до ужаса непохоже на здешнее милосердие, наше, которое рождается из чувства или спешит выразиться в нем. Здесь не было даже следа того, что чувствовали хоть миллионы лет назад, даже зародыша того, что почувствуют в самом далеком будущем. Чистая, духовная, умная любовь сияла на этих лицах и просто била в глаза, как обнаженный свет. Это было так не похоже на земную любовь, что могло показаться жестокостью.
Оба тела были обнажены. Половых признаков не было – ни первичных, ни вторичных. Казалось бы, это неудивительно – но почему тогда они все же разные? Рэнсом снова и снова пытался – и не смог сказать, в чем же именно эта разница; но она была. Он сравнивал Малакандру с ритмом, а Переландру – с мелодией. Он говорил, что Малакандра похож на тонический стих, а Переландра – на силлабический.{45} В руках Малакандры ему мерещилось копье, руки Переландры были раскрыты ладонями к нему. По‑моему, это ничего не объясняет. Во всяком случае, Рэнсом узнал, что такое род. Люди часто гадают, почему во многих языках неодушевленные предметы различаются по роду. Почему утес – мужского рода, а гора – женского? Рэнсом сказал мне, что это не чисто грамматическое явление, зависящее от формы слова, и не распространение наших полов на неодушевленный мир. Наши предки говорили об утесе «он» не потому, что приписали ему мужские признаки. Все было наоборот: род – первичная реальность, пол – вторичная. Полярность, присущая всему сотворенному миру, проявляется в органической жизни как пол, но это лишь одно из многих ее проявлений. Мужской и женский род – это не поблекший пол, напротив, пол животных – слабое отражение той, основной полярности. Роль в размножении, слабость, сила лишь отчасти отражают – а отчасти и заслоняют ее. Все это Рэнсом увидел собственными глазами. Оба существа перед ним были бесполы. Но Малакандра, без всяких сомнений, был мужского рода (не пола!), Переландра – женского. Малакандра как бы стоял во всеоружии на страже своего древнего мира, вечно бодрствуя, вглядываясь туда, откуда однажды пришла гибель. «Взгляд как у моряка, – говорил мне Рэнсом. – Ну, понимаете… глаза устали смотреть вдаль. А у Переландры глаза глядели сюда, вот сюда, в ее собственный мир волн, и лепета, и ветра, мир жизни, парящей в воздухе, мягко опускавшейся на мшистые камни, выпадавшей в росе, поднимавшейся с туманами к солнцу. На Марсе и леса были каменные, на Венере сама земля плыла». Рэнсом уже не называл их Малакандрой и Переландрой, он вспомнил их земные имена. Все больше дивясь, он повторял: «Глаза мои видели Марса и Венеру, Ареса и Афродиту». Он спросил их, как узнали о них древние поэты Земли. Откуда услышали дети Адама, что Марс был воином, Афродита родилась из пены морской? Ведь Враг захватил Землю еще до начала человеческой истории. Богам там нечего было делать. Откуда же мы знаем о них? Они отвечали, что знание приходит на Землю кружным путем и через многих посредников. Космос – не только пространство, но и разум. Вселенная едина, это – сеть, где каждый разум соединен со всеми, цепочка вестей, где нет и не может быть секретов, разве что Малельдил строго прикажет хранить тайну. Конечно, проходя по цепи, вести искажаются, но не пропадают. В разуме падшего эльдила, захватившего нашу Землю, по‑прежнему жива память о прежних товарищах. Само вещество нашего мира хранит общую память – она таится в пещерах, звенит в воздухе. Музы на самом деле есть. Легчайший вздох, говорил Вергилий{46}, достигает грядущих поколений. Основания нашей мифологии прочнее, чем мы думаем, и все же она очень и очень далека от правды. Тут Рэнсом и понял, почему мифология – именно такая: ведь искры небесной силы и красоты падают в болото грязи и глупости. Он мучительно покраснел – ему стало стыдно за людей, когда он взглянул на подлинного Марса и подлинную Венеру и вспомнил, что рассказывают о них на Земле. Вдруг сомнение коснулось его.