Размышления эти, наверное, заняли несколько часов и поглотили все внимание. Пробудил Рэнсома звук, который он меньше всего ожидал услышать, – звук человеческого голоса. Очнувшись, он обнаружил, что все рыбы покинули его, а та, на которой он плывет, еле шевелится. Нелюдь был неподалеку, больше не бежал от него, напротив – приближался. Он покачивался на своей рыбе, глаза его совсем заплыли, тело распухло и посинело, нога была сломана, рот искривлен от боли.
– Рэнсом, – жалобно позвал он.
Рэнсом промолчал. Он не хотел, чтобы тот снова начал свою игру.
– Рэнсом, Рэнсом!.. – заныл голос Уэстона. – Поговорите со мной, ради Бога!
Рэнсом изумленно взглянул на него и увидел слезы.
– Не гоните меня, Рэнсом! – сказал Враг. – Скажите мне, что случилось? Что они сделали с нами? Вы весь в крови. У меня нога сломана… – Голос прервался от рыданий.
– Кто вы такой? – резко спросил Рэнсом.
– Ну пожалуйста, не притворяйтесь, вы же знаете меня! – хныкал голос. – Я Уэстон, а вы – Рэнсом, Элвин Рэнсом, филолог из Кембриджа. Мы с вами ссорились, я был не прав, простите меня. Рэнсом, вы же не оставите меня умирать в этом гиблом месте?
– Где вас учили арамейскому? – спросил Рэнсом, пристально глядя на него.
– Арамейскому? – повторил голос Уэстона. – Я не понимаю, о чем вы. Нехорошо смеяться над умирающим.
– Вы и вправду Уэстон? – спросил Рэнсом. Он готов был поверить, что душа вернулась в свое тело.
– А кто же еще? – чуть не плача, срываясь, спросил тот.
– Где вы были до сих пор? – продолжал Рэнсом.
Уэстон (если то был Уэстон) задрожал.
– А где мы? – спросил он.
– На Венере, на Переландре, – ответил Рэнсом.
– Вы нашли мой корабль? – спросил Уэстон.
– Я видел его только издали, – ответил Рэнсом. – Понятия не имею, где он теперь. Должно быть, отсюда до него миль двести.
– Мы в ловушке? – вскрикнул Уэстон.
Рэнсом не ответил, и тот, повесив голову, заплакал, как младенец.
– Будет, – сказал наконец Рэнсом, – не стоит расстраиваться. В конце концов, и на Земле сейчас не так уж весело. Там ведь война. Может быть, вот сейчас немцы вдребезги разбомбили Лондон.
Жалкое существо все еще всхлипывало, и он прибавил:
– Встряхнитесь, Уэстон! Это всего лишь смерть, со всеми случается. Надо же когда‑нибудь умереть. Вода у нас есть, а голод без жажды не так уж страшен. Боитесь утонуть? Право же, штыковая рана или рак куда хуже.
– Вы хотите бросить меня, – сказал Уэстон.
– Я не смогу, даже если захотел бы, – возразил Рэнсом. – Неужели вы не видите? Я точно в таком же положении, как и вы.
– Поклянитесь, что не бросите, – умолял Уэстон.
– Пожалуйста, клянусь. Куда я, по‑вашему, могу деться?
Уэстон медленно огляделся и подогнал рыбу поближе к Рэнсому.
– Где… оно? – спросил он. – Ну, вы знаете… – добавил он, бессмысленно помавая рукой.
– Могу спросить вас о том же.
– Меня? – вскрикнул Уэстон. Лицо его так исказилось, что невозможно было разобрать, что именно оно выражает.
– Вы хоть знаете, что было с вами в эти дни? – спросил Рэнсом.
Уэстон снова огляделся.
– Понимаете, – сказал он, – это все правда.
– О чем вы? – спросил Рэнсом.
Вместо ответа Уэстон вдруг обрушился на него.
– Вам‑то хорошо! – вопил он. – Тонуть не больно, умирать надо, то да се… Какая чушь! Что вы знаете о смерти? Сказано вам, это все правда.
– О чем вы говорите?
– Я всю жизнь занимался ерундой, – продолжал Уэстон. – Уверял себя, что мне важны судьбы человечества… убеждал, что как‑то можно сделать этот мир хоть чуточку поприличней. Полное вранье, ясно?
– Разве вы нашли то, что истинней этого?
– Нашел, – сказал Уэстон и надолго замолчал.
– Лучше повернем рыб вон туда, – заметил наконец Рэнсом, разглядев что‑то в море. – А то уплывем слишком далеко.
Уэстон послушался, как бы и не понимая, что делает, и они еще долго плыли рядом, не говоря ни слова.
– Я скажу вам, где истина, – внезапно заговорил Уэстон. – Ребенок пробирается наверх, в ту комнату, где положили его умершую бабушку, тихонько заглядывает туда, а потом убегает, и ему снятся страшные сны. Огромная бабушка.
– Что тут истинного?
– Ребенок знает о мире то, что наука и религия изо всех сил стараются скрыть.
Рэнсом промолчал.
– Он все знает, – продолжал Уэстон. – Дети боятся идти ночью через кладбище, и взрослые смеются над ними, но дети умнее взрослых. В Африке дикари по ночам надевают маски и проделывают мерзкие штучки, а миссионеры и чиновники называют это суеверием. Нет, черные знают о мире больше, чем белые. Грязные попы на задворках Дублина до смерти запугивают слабоумных деток. Вы скажете, это все темнота и глупость. Ну уж нет! Они ошибаются в одном – верят, что все‑таки можно спастись. Нельзя. Вот вам истина. Вот вам – реальный мир. Вот его смысл.
– Я не понимаю… – начал было Рэнсом, но Уэстон его перебил:
– Вот почему надо жить как можно дольше. Все хорошее только здесь. Узенький, тоненький слой, который мы называем жизнью, – только видимость, он снаружи, а внутри – настоящий мир, ему нет конца. На один миллиметр толще слой, на один день, час, минуту – вот что важно! Вам этого не понять, но это знает любой смертник. Вы говорите, какой смысл в отсрочке? Да весь, какой только есть!
– Никто не обязан идти туда, – сказал Рэнсом.
– Я знаю, во что вы верите, – отвечал Уэстон. – Вы ошибаетесь. Только кучка образованных людей верит в это. Человечеству виднее. Оно‑то знает, Гомер знал, что все мертвые провалятся во тьму, в нижние круги. Ни смысла, ни склада, ни лада, так, одна гниль. Призраки. Любой дикарь знает, что все духи ненавидят тех, кто еще во внешнем круге, как ненавидит старуха красивую девушку. Да, духов надо бояться. Все равно сам тоже станешь духом.
– Вы не верите в Бога, – сказал Рэнсом.
– Это другое дело, – ответил Уэстон. – В детстве я не хуже вас ходил в церковь. В иных местах Библии больше смысла, чем вы, христиане, думаете. Разве там не сказано, что Он – Бог живых? Так оно и есть. Может, ваш Бог и есть, это не важно. Сейчас вы не понимаете – ничего, еще поймете! Вы ведь не знаете, как тонок внешний пласт, этот слой, который мы зовем жизнью. Представьте себе, что Вселенная – огромнейший шар в тоненькой корочке. Только речь не о пространстве, а о времени. Корочка и в лучших местах не толще семидесяти лет. Мы родимся на ней и всю жизнь сквозь нее просачиваемся туда, во внутреннюю тьму, в истинную Вселенную. Умерли – и все, мы там. Если ваш Бог и существует, Он не внутри шара. Он снаружи, как Луна. Когда мы попадаем вовнутрь, Он больше не знает о нас. Он не следует туда за нами. Вы скажете, что Он вне времени, – и утешитесь! Но ведь это значит, что Он снаружи, на свету, на воздухе. А мы‑то живем во времени. Мы «движемся вместе со временем». Значит, с Его точки зрения мы движемся прочь, туда, куда Он не ходил и не пойдет. Вот и все, что у нас есть и будет. Может быть, в так называемой жизни есть Бог, может быть – нет. Нам что за дело? Мы‑то в ней совсем ненадолго.
– Это еще не все, – возразил Рэнсом. – Если б Вселенная была такой, мы – часть Вселенной – чувствовали бы себя вполне уютно. А если мы удивляемся, негодуем…
– Да, – прервал Уэстон, – это разумно, но и разум разумен только на поверхности. Разум никак не связан с тем, что есть. Самые обычные ученые, вот хотя бы я сам, уже обнаружили это. Неужели вы не видите, в чем смысл этих разговоров о недействительности нашей логики, об искривленном пространстве, о неопределенности в атоме? Конечно, они не говорят прямо, но они еще при жизни догадались о том, о чем узнают все умершие. Реальность не разумна, не едина, не равна себе, у нее нет ни одного из тех качеств, в которые вы верите. Можно сказать, реальности вообще нет. «Реальность» и «нереальность», «истина» и «ложь» – это все на поверхности. Надавите – и они провалятся.
– Если это правда, – возразил Рэнсом, – какой смысл говорить об этом?
– Ни в чем нет смысла, – ответил Уэстон. – Весь смысл в том, что ни в чем нет смысла. Почему привидения пугают нас? Потому, что они – привидения. Им больше нечем заняться.
– Мне кажется, – сказал Рэнсом, – то, как человек видит мир или любую постройку, зависит от того, где он стоит.
– Все зависит только от того, внутри он или снаружи, – сказал Уэстон. – То, что вы любите, – снаружи. Например, планета – Переландра или Земля. Или красивое тело. Все цвета и формы – только снаружи, там, где еще нет этого. А что внутри? Тьма, жара, гниль, духота, вонь.
Несколько минут они плыли молча, волны вздымались все выше, рыбы еле двигались.
– Конечно, вам и горя мало, – сказал Уэстон. – Вам, на поверхности, и дела нет до нас. Вас еще не втащили туда, вовнутрь. У меня был сон, только я еще не знал, что это правда. Мне снилось, что я умер. Лежу себе в больничной палате, вокруг лилии, лицо подкрасили, все чин чином. И тут пришел человек, весь в лохмотьях, словно бродяга, только это не одежда, а плоть висит клочьями. Встал в ногах кровати и ненавидит меня. «Ну‑ну, – говорит. – Ну‑ну. Думаешь, ты очень красивый? Еще бы, на чистенькой простыночке, гроб готовый блестит!.. Ничего, я тоже так начинал, все мы с этого начали. Погоди, увидишь, во что ты превратишься».
– Право же, – сказал Рэнсом, – хватит, больше не надо.
– Или вот спириты, – продолжал Уэстон, не обращая на него внимания. – Я раньше думал, это чепуха. Нет, не чепуха, все верно. Заметьте, всякие красоты о смерти идут от преданий или от философов. Опыт обнаруживает совсем другое. Из брюха у медиума выползает эндоплазма – мерзкие, скользкие пленки – и складывается в огромные бессмысленные лица. Самописка пишет и пишет всякий вздор.
– Да вы в самом деле Уэстон? – резко спросил Рэнсом, обернувшись к собеседнику. Нудный, назойливый голос выговаривал слова то так отчетливо, что нельзя было не прислушаться, то так невнятно, что слух поневоле напрягался, пытаясь их разобрать. Он просто сводил Рэнсома с ума.
– Не сердитесь, – заскулил голос, – не надо на меня сердиться. Пожалейте меня. Это ужасно, Рэнсом, ужасно. Вы ничего не понимаете. Глубоко‑глубоко, под всей толщей мира. Похоронены заживо. Пытаетесь думать – ничего не выходит. Голову отняли… никак не вспомнить, какая там жизнь на поверхности. Одно ясно: в ней с самого начала смысла не было.
– Кто вы?! – закричал Рэнсом. – Откуда вы знаете, что такое смерть? Бог свидетель, я бы с радостью помог вам, если б знал как. Объясните мне. Где вы были эти дни?
– Тише, – прервал его тот, другой, – слушайте!
Рэнсом прислушался. В окружавшем их созвучии шумов появился новый звук. Море сильно волновалось, ветер крепчал. Вдруг Уэстон протянул руку и вцепился в руку Рэнсома.
– Господи! – завопил он. – Рэнсом, Рэнсом, помогите! Нас убьют! Убьют и сунут во тьму! Рэнсом, вы же обещали помочь! Не отдавайте меня им!
– Тихо! – крикнул Рэнсом, обозлившись, ибо это существо вопило и визжало так, что заглушило все звуки, а он очень хотел понять, что же означает новый шум, вмешавшийся в свист ветра и грохот волн.
– Это скалы, – визжал Уэстон. – Скалы, идиот! Вы что, не слышите? Там земля, скалы! Глядите сюда… нет, направо! Мы разобьемся в лепешку! Господи, вот она, тьма!
И тьма настала. Ужас охватил Рэнсома, никогда он не знал такого ужаса. Он боялся смерти, боялся перепуганного спутника, вообще всего боялся. Во тьме наступившей ночи мелькнуло облако светящейся пены. Она летела прямо вверх – там волна разбивалась о прибрежные скалы. Низко над головой, невидимые во тьме, с тревожным криком пронеслись птицы.
– Уэстон, где вы? – окликнул он. – Держитесь! Соберитесь с духом! Все, что вы говорили, – вздор. Помолитесь как ребенок, если не умеете молиться как мужчина. Покайтесь. Возьмите меня за руку. Сейчас на Земле гибнут тысячи безусых мальчишек. А мы – ничего, справимся!
Невидимая рука крепко сжала его руку – пожалуй, крепче, чем он хотел бы.
– Не могу, не могу! – донесся вскрик.
– Ну, спокойней, не хватайтесь так! – прикрикнул Рэнсом.
Уэстон уже обеими руками сжимал его руку.
– Не могу! – снова раздался вопль.
– Эй! – крикнул Рэнсом. – Пустите! Какого дьявола…
Крепкие руки сдавили его, вырвали из седла и, вцепившись повыше щиколоток, поволокли куда‑то. Напрасно цеплялся он за скользкое тело рыбы. Море сомкнулось над его головой, а Враг тянул все глубже, в теплую глубь, и дальше, туда, где холодно.
Глава 14
«Больше нельзя не дышать, – думал Рэнсом. – Не могу. Не могу». Какие‑то холодные твари скользили над его истерзанным телом. Он решил больше не сдерживать дыхание, он хотел открыть рот, вдохнуть и умереть, но воля не повиновалась ему. Не только грудь – виски лопались. Бороться он не мог, руки не дотягивались до Врага, сковавшего ему ноги. Он понял, что они всплывают, но не обрадовался – ведь он не дотянет до поверхности. Перед лицом смерти ушли мысли о будущей жизни. Бессмысленно, ничего не чувствуя, он думал как о чужом: «Вот человек умирает». Вдруг в уши его ворвался нестерпимый шум, грохот, плеск. Рот открылся сам собой, он снова дышал. В кромешной тьме, полной отголосков, он ухватился за какой‑то утес и стал отчаянно брыкаться, чтобы сбросить того, кто все еще пытался держать его ноги. Он снова был свободен и снова дрался вслепую, по пояс в воде на каменистом берегу, где острые камни ранили ноги и локти. Во тьме слышались проклятия – то его, то Уэстона, вопли, глухие удары, хриплые вздохи. Наконец он подмял врага. Он сдавил его коленями и услышал, как хрустнули ребра. Руками он сжал его горло. Враг рвал ему ногтями руки, но он держал его. Однажды только ему пришлось сдавить так человеческую плоть, но тогда он прижимал товарищу артерию, чтобы спасти, а не чтобы убить. Это длилось бесконечно. Враг уже не шевелился, а он все сжимал и сжимал его горло. Даже уверившись, что тот не дышит, Рэнсом остался сидеть у него на груди, и руки его, ослабив хватку, по‑прежнему покоились на горле врага. Он сам едва не потерял сознания, но сосчитал до тысячи прежде, чем отпустил руки, – и все сидел на этом теле. Он не знал, Уэстон ли говорил с ним в последние часы, или то были уловки Врага. Какая разница – проклятые души как‑то сливаются, их не различишь и не разделишь. То, чего пантеисты ждут от рая, можно обрести в аду. Да, они растворяются в своем повелителе, как оловянные солдатики над газовой горелкой. В конце концов, важно ли, говорил с ним сатана или один из тех, кого сатана пожрал и переварил? Главное – больше не попасться на эту удочку.
Оставалось ждать утра. Эхо уверило его, что они неведомо как попали в очень узкий залив между скалами. До утра еще было далеко, и он горевал об этом, но решил не покидать тела, пока при свете дня его не осмотрит и, может быть, сделает еще что‑то, чтобы оно уж точно не ожило. До тех пор надо было скоротать время. Каменистый берег был не очень удобен, а когда он попытался изменить позу, наткнулся на скалу. К счастью, он так устал, что был даже рад посидеть спокойно. Но это быстро прошло.
Он решил не думать, сколько осталось до утра.
«Решим для верности, – сказал он себе, – что сейчас очень, очень рано, и отнимем еще два часа».
Чтобы отвлечься, он пересказал себе всю историю своих приключений. Потом он читал на память отрывки из «Илиады», из «Одиссеи», «Энеиды», «Песни о Роланде», «Потерянного рая», «Калевалы», «Охоты на снарка»{40} и стишок об индоевропейских фонетических законах, который сам и сочинил еще на первом курсе. Он долго вспоминал упущенные строки, решал шахматную задачу, набрасывал главу для книги, которую писал на Земле. Но все было мало.
Иногда он задремывал. Наконец ему показалось, что ночь была всегда. Он просто поверить не мог, что даже для измученного человека двенадцать часов тянутся так долго. А этот мучительный странный скрежет! Он удивился, подумав о том, что здесь нет ночных ветерков, к которым он привык на Переландре. Удивился он и тому (через несколько часов), что нет и светящихся волн, на которых отдыхал бы глаз. Очень медленно он нащупал причину, она объясняла полную темноту и была так страшна, что он даже не испугался. Собравшись с духом, он поднялся и стал нащупывать дорогу вдоль берега.
Шел он медленно, но очень скоро вытянутые руки наткнулись на камень. Он встал на цыпочки, чтобы найти вершину; ее не было.
– Не торопись, – прошептал он самому себе, поворачивая назад.
Он миновал тело и через двадцать шагов его руки – теперь он поднял их над головой – наткнулись не на стену, а на крышу. Еще через шаг‑другой крыша опустилась. Он нагнулся, потом пошел на четвереньках. Было ясно, что крыша смыкается с берегом.
Просто шатаясь от горя, он вернулся к телу. Все было ясно. Незачем ждать утра, его здесь не будет до скончания века. Быть может, он уже прождал целые сутки. Все подтверждало это – и отголоски эха, и затхлый воздух, и самый запах. Когда они боролись, их случайно пронесло в эту щель под водой и забросило в пещеру. Можно ли вернуться тем же путем? Он пошел к воде – вернее, едва он нащупал путь, вода сама обрушилась на него, прогрохотала над головой и, отступая, повлекла за собой с такой силой, что, только распластавшись на берегу и хватаясь за уступы, он удержался, его не смыло. Нет, вот в это море бросаться нельзя, он тут же разобьется о стену. Будь у него свет и будь скала, с которой можно нырнуть, наверное, удалось бы уйти поглубже, а потом вынырнуть… и то вряд ли. Но света и скалы у него не было.
Воздух был несвеж, но откуда‑то шел. Другое дело, пролезет ли он в это отверстие. Он стал ощупывать камень. Это было почти безнадежно, но он никак не хотел поверить, что пещера никуда не ведет, и через некоторое время руки его наткнулись на какой‑то выступ. Он на него взобрался, не надеясь, что там уже нет стены, – но ее не было. Тогда, очень осторожно, он сделал несколько шагов, ушиб ногу, засвистел от боли и постарался идти еще медленней. Потом снова наткнулся на стену, верха достать не смог, свернул направо, обошел ее, свернул налево, двинулся вперед, расшиб большой палец, потер его и опустился на четвереньки. Минут десять он пробирался вверх, то по гладкой скале, то среди камней. Наконец еще одна стена преградила ему путь; но и тут нашелся выступ на уровне груди, на этот раз – совсем узкий. Он забрался на него и прижался лицом к скале, нащупывая, можно ли ее обойти справа или слева.
Путь он нашел, но надо было взбираться вверх, и он заколебался. Это могла быть скала, на которую он не решился бы лезть и при свете дня, совсем одетый. Но надежда шептала, что там всего каких‑нибудь два метра, и через несколько минут он попадет в тот сквозной тоннель, о котором сейчас все время думает. Словом, он решился идти. В сущности, он боялся не разбиться, а оказаться отрезанным от воды. Голод он вынесет, но не жажду. Несколько минут он делал такое, что никогда бы не сделал на Земле. Конечно, тьма помогала ему – он не видел высоты, голова не кружилась. Но взбираться на ощупь нелегко. Стороннему наблюдателю он казался бы то безумно храбрым, то нелепо осторожным. Он старался не думать, что наверху, быть может, просто потолок пещеры.
Через четверть часа он куда‑то выбрался – не то на очень широкий выступ, не то на вершину. Он отдохнул, зализывая раны. Потом пошел вперед, все время ожидая преграды. Шагов через тридцать он крикнул и решил, что, судя по звуку, скалы впереди нет. Тогда он пошел дальше, вверх по каменистому склону. Камушки побольше могли и поранить, но он научился поджимать пальцы ног. Даже во тьме он напрягал зрение, словно мог хоть что‑то увидеть. От этого болела голова, а перед глазами мелькали цветные искры.
Путь длился так долго, что Рэнсом испугался, не движется ли он по кругу и не попал ли в галерею, которая идет под поверхностью всей планеты. Успокаивало то, что он все время двигался вверх. Тоска по свету мучила его. Он думал о нем, как голодный о еде, – воображал апрельский день, холмы, молочные облака на голубом небе или мирное пятно света от лампы, стол с книгами, зажженную трубку. Почему‑то ему казалось, что гора, на которую он взбирается, не просто темная, но черная по природе, как сажа. Он чувствовал, что руки и ноги перепачкались и, если он выйдет на свет, то увидит, что весь в чем‑то черном.
Вдруг он резко ударился обо что‑то головой и, оглушенный, сел. Придя в себя, он снова стал нащупывать дорогу и обнаружил, что склон смыкается с потолком. В полном отчаянии он присел, чтобы это переварить. Шум воды доносился издалека печально и тихо. Значит, он забрался слишком высоко. Наконец, почти не надеясь, он двинулся вправо, не отрывая руки от потолка. Вскоре потолка не стало; и совсем не скоро он снова услышал шум воды. Он шел все медленнее, боясь, что его ждет водопад. Пол под ногами стал влажнее, он добрался до пруда. Слева был и вправду водопад, но нестрашный, маленький. Он опустился на колени, напился, подставил под воду голову и плечи, ожил – и пошел дальше.
Камни были скользкие, мшистые, озерца – довольно глубокие, но это не мешало идти. Минут через двадцать он добрался до вершины и, судя по отголоскам его крика, попал в очень большую пещеру. Он решил идти вдоль воды. Теперь у него была надежда, а не то, что подменяет ее в отчаянии.
Вскоре он начал тревожиться из‑за шума. Последние отголоски моря давно затихли, и он слышал только мягкий шелест ручья. Но теперь к нему примешивались другие звуки – глухой всплеск, словно что‑то свалилось в пруд за его спиной, и сухой скрежет, будто по камню провели железом. Сперва он решил, что все это ему чудится. Потом прислушался – и ничего не услышал; но всякий раз, как он пускался в путь, шум возникал снова. Наконец он стал совершенно отчетливым. Неужто Нелюдь ожил и преследует его? Не может быть – ведь тот хотел не драться, а ускользнуть. Ему не хотелось думать, что эти пещеры обитаемы. Опыт учил, что обитатели, если они есть, вполне безобидны, но трудно было поверить, что безобидная тварь станет жить в таком месте. Нелюдь – или Уэстон – недавно говорил ему: «Все хорошее – только оболочка. А внутри – тьма, жара, гниль, духота, вонь». Он подумал, что, если кто‑то идет вслед за ним, лучше свернуть в сторону, пропустить его. Хотя, кто там знает, скорее он идет по запаху, да и вообще уйти от воды Рэнсом боялся. И шел вперед.
Он сильно вспотел – то ли от слабости, он ведь давно не ел, то ли потому, что таинственные звуки подгоняли его. Даже ручей не так уж его освежил, хотя он опускал туда ноги. Он подумал было, что, преследуют его или нет, надо бы отдохнуть, – и тут увидел свет. Глаза столько раз обманывали его, что он зажмурился и сосчитал до ста. Потом поглядел, отвернулся, сел и несколько минут молился, чтобы это не чудилось. Потом поглядел опять.
«Ну что ж, – сказал он себе, – если это галлюцинация, то на редкость упрямая».
Слабый, маленький, дрожащий свет ждал его впереди, розоватый и такой слабый, что тьма не расступалась. Рэнсом не мог даже понять, пять футов осталось до него или пять миль. Он поспешил вперед. Слава богу, ручей вел именно туда.
Ему казалось, что еще далеко, но вдруг он ступил прямо в пятно света. Светлый круг лежал в центре темного неглубокого озера. Войдя в воду, Рэнсом поглядел наверх. Прямо сверху шел свет, теперь явственно алый. Здесь он был достаточно ярок, чтобы осветить то, что рядом, и, когда глаза привыкли к свету, Рэнсом увидел, что выходит свет из тоннеля, соединявшего дыру в потолке с какой‑то пещерой наверху. Он видел неровные стенки тоннеля, покрытые противным студенистым мхом. На голову капала теплая вода. Вода – теплая, свет – алый… Значит, верхняя пещера освещена подземным огнем. Читатель не поймет, да и Рэнсом не понял, почему он тут же решил перебраться в верхнюю пещеру. Наверное, он просто истосковался по свету. Освещенный тоннель вернул миру перспективу и расстояние, и это одно освобождало, словно ты вышел из темницы. Свет вернул ощущение пространства, без которого мы едва ли вправе называть тело своим. Он просто не мог вернуться в жуткую пустоту, в мир мрака и тьмы, мир без размера и пространства, где он так долго блуждал. А может, он немного надеялся, что преследователь отстанет от него, если он выберется к свету.
Это было не так легко. Он не дотягивался до отверстия. Даже подпрыгнув, он едва касался свисавшей оттуда бахромы. Наконец он придумал дикий план. Свет позволил ему разглядеть вокруг камни, и он принялся нагромождать их один на другой. Он работал лихорадочно, несколько раз приходилось все переделывать. Наконец он кончил и стоял, мокрый, на вершине своей пирамиды. Теперь оставалось рискнуть. Обеими руками он ухватил бахрому над головой, в надежде, что она выдержит, и как можно быстрее подтянулся вверх. Бахрома не оборвалась. Он забрался в тоннель, упершись спиной в одну стену, ногами – в другую, как альпинист в «дымоходе». Густой мох защищал его от царапин. Вскоре он понял, что стены неровные и можно взбираться по ним, как по обычной горе. Жар становился все сильнее.
«Дурак я, что сюда забрался», – думал Рэнсом, но он уже достиг конца.
Свет сперва ослепил его. Оглядевшись, он увидел большую пещеру, настолько освещенную пламенем, что казалось, будто она – из красной глины. Слева пол скользил вниз, справа поднимался до обрыва, за которым была пламенная бездна. В середине пещеры текла неглубокая, но широкая речка. Потолка Рэнсом не видел, а стены, уходя во тьму, извивались, словно корни березы.
Он встал на ноги, перебрался через речку (вода просто обжигала) и добрался до обрыва. Огонь уходил на тысячи футов вглубь, и он не видел другой стороны расселины, где этот огонь бушевал. Глаза его могли выдержать свет не больше секунды. Когда он отвернулся, пещера показалась ему темной. Жара измучила его. Он отошел и сел спиной к огню, пытаясь собраться с мыслями.
Преуспел он в этом совсем не так, как ожидал. Внезапно и неотвратимо, словно танки шли на толпу, он увидел себя именно так, как видел Уэстон. Он увидел, что прожил жизнь в иллюзии, в обмане. Проклятые души правы. Прелесть Переландры, невинность Королевы, муки святых и доброта обычных людей – только мнимость. То, что мы именуем мирозданием, – только оболочка, так, с четверть мили, а под ней на тысячи и тысячи миль – тьма, молчание, адский огонь, и так до самой сердцевины, где и таится реальность – бессмыслица, хаос, всесильная глупость, которой безразличны все души, против которой тщетны усилия. Что бы ни преследовало его, сейчас оно появится в этой темной влажной дыре, из мерзкого тоннеля, и он, Рэнсом, умрет. Он стал смотреть на отверстие, через которое вошел. И тут…
– Так я и думал, – пробормотал он.
Медленно, ощупью, алое в отблесках огня, на пол пещеры выползало человеческое тело. Люди не двигаются так; то был Нелюдь. Сломанная нога волочилась по полу, нижняя челюсть отвисла, как у покойника, но он пытался встать на ноги. Прямо за ним у входа в тоннель возникло что‑то еще. Сперва – какие‑то ветки; потом – семь или восемь странно расположенных огней, вроде созвездия; потом – какая‑то разлезшаяся трубка, отражавшая огонь, словно полированное дерево. Рэнсом содрогнулся, когда понял, что ветки – это длинные тонкие щупальца, огни – глаза скрытой панцирем головы, а бесформенная колбаса – длинное толстое тело. За этим появились совсем уж жуткие вещи: угловатые членистые ноги, и второе тело, и третье. Да, эта штука состояла из трех частей, соединенных узкими перемычками; три части, связанные друг с другом, придавали ему такой вид, словно его переехали в нескольких местах. Огромное, многоногое, бесформенное чудище расположилось прямо сзади Нелюдя, и страшные тени слились воедино на стене пещеры.
«Хотят меня напугать», – подумал Рэнсом и понял, что ползучую тварь вызвал откуда‑то Нелюдь, а недавние мысли наслал на него Враг. Значит, его мыслями можно вот так распоряжаться?
Тут он не столько испугался, сколько разъярился, и обнаружил, что встает, подходит к Нелюдю, орет по‑английски, как это ни глупо:
– Да я не потерплю! Вон из моей головы! Это моя голова, не твоя! Вон!
Он кричал и уже поднял большой острый камень, подобранный у реки.
– Рэнсом, – квакал Нелюдь, – погодите… Мы оба в ловушке…
Но Рэнсом уже бросился на него.
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа – вот вам!.. то есть аминь! – произнес Рэнсом, изо всей силы обрушивая камень на голову врага.
Тот упал легко, как карандаш. Лицо его сразу же разбилось, никто его не узнал бы, но Рэнсом на него не взглянул и обернулся к чудищу. Чудища не было. Было просто существо странного вида, но отвращение исчезло, и Рэнсом уже не мог понять, как это он возненавидел эту тварь только за то, что у нее больше глаз и ног, чем у него самого. Детское отвращение к насекомым и пресмыкающимся ушло, просто исчезло, как исчезает скверная музыка, стоит только выключить радио. Видимо, все, с самого начала, было наваждением. С ним как‑то случилось такое: в Кембридже он сидел у окна, писал, и вдруг ему почудилось, что по бумаге ползет многоногое, пестрое, мерзкое существо. Поглядев еще раз, он понял, что это увядший листок, потревоженный ветром; и тут же те самые изгибы, которые показались ему отвратительными, стали красивы. Вот и сейчас перед ним стояло странное, но совершенно безобидное существо. Его приманил Нелюдь, и оно, не зная, что делать, неуверенно шевелило щупальцами. Наконец, разочаровавшись в том, что видит, оно с трудом развернулось и стало спускаться через отверстие в полу. Когда мимо Рэнсома проползла последняя часть трехчленного тела, он едва не рассмеялся и подумал: «Живой трамвай».