– Вижу ли я вас такими, какие вы есть?
– Только Малельдил видит Свое создание как оно есть, – ответил Марс.
– А как вы видите друг друга? – спросил Рэнсом.
– Твоему разуму не вместить ответа, – сказали они.
– Значит, мне открыта лишь видимость? Вы совсем не такие?
– Все, что дано тебе, лишь видимость. Ты знаешь только видимость, а не солнце, не камень, не собственное тело. То, что ты видишь сейчас, так же подлинно, как и все остальное.
– Но ведь… вы только что появлялись в других обликах.
– Нет. Это были просто неудачные попытки.
– Я не понимаю, – настаивал Рэнсом. – То, что я видел раньше, все эти глаза и колеса – истинней вот этого?
– В твоем вопросе нет смысла, – сказал Марс. – Ты видишь камень, если не слишком далеко от него и ваши скорости не слишком различны. Но что ты увидишь, если камень кинут тебе в глаз?
– Я почувствую боль и увижу какие‑то пятна, – ответил Рэнсом. – Но я не назову их камнем.
– Однако это камень воздействует на твой глаз. Вот и все. Просто сейчас мы на правильном расстоянии.
– А вначале вы были ближе?
– Я не о том.
– И все же, Малакандра, – продолжал Рэнсом, – я думал, что твой обычный облик – тот слабый свет, который я видел в твоем мире. Что же это было?
– Этого хватало, чтобы нам говорить с тобой. Больше ничего и не требовалось, не требуется и сейчас. Но мы хотим почтить Короля. Слабый свет – в мире твоих чувств эхо или отголосок облика, в котором мы обычно являемся друг другу или старшим эльдилам.
В этот миг Рэнсом услышал за спиной странный шум – беспорядочные, торопливые звуки ворвались в молчание гор и перебили чистые голоса богов приветливым шумом животной жизни. Рэнсом оглянулся. Бегом и ползком, скача и прыгая, катясь, скользя, шурша, словом – всеми мыслимыми способами, в долину ворвались бесчисленные звери и птицы всех размеров и расцветок. Двигались они попарно, самец и самка, играя друг с другом, гоняясь друг за другом, забираясь друг другу на спину, проползая под брюхом, хватая за хвост. Пылающие перья, золоченые клювы, лоснящиеся спины, влажные глаза, красные пещеры разинутых пастей, заросли хвостов окружили его со всех сторон.
«Ноев ковчег, – подумал он и добавил уже всерьез: – А впрочем, ковчег здесь не потребуется».{47}
Почти оглушительно зазвучала ликующая песнь четырех поющих созданий. Переландра отгоняла животных и птиц на одну сторону озера, другая сторона оставалась пустой, если не считать белого саркофага. Рэнсом не совсем понимал, говорит ли она что‑то, и вообще замечают ли ее все эти твари. Может быть, ее отношения с ними гораздо тоньше, совсем иные, чем между такими же тварями и Королевой. Оба эльдила перешли сюда, к нему. И они, и Рэнсом, и все твари глядели теперь в одну сторону. Все обретало какой‑то строгий лад – на самом берегу стояли эльдилы; между ними, чуть позади, сидел среди цветов Рэнсом; дальше, сидя по‑собачьи, пели поющие создания, возвещая радость всем, кто имеет уши; а уж за ними расположились остальные. Все это уже походило на торжественную церемонию. Ждать было нелегко, и по глупой человеческой привычке Рэнсом спросил, просто так, ни для чего:
– Как же они успеют вернуться отсюда до ночи?
Никто не ответил. Ему и не нужен был ответ. Он откуда‑то знал, что эта земля и не была запретной, а единственная цель запрета на другие земли – привести Короля с Королевой сюда, к назначенному им престолу. Вместо ответа боги сказали: «Молчи».
Глаза его так привыкли к мягкому свету Переландры, что он уже не отличал его от яркого земного дня. Поэтому он с изумлением увидел, как горы на той стороне долины потемнели, словно за ними начиналась наша, земная заря. Через мгновение по земле пролегли четко очерченные тени, длинные, как тени раннего утра, и у каждой твари, у каждой горы, у каждого цветка появилась темная и светлая сторона. Свет поднимался по склону горы, свет заполнял долину. Тени исчезли. Воцарился дневной свет, идущий неведомо откуда. Рэнсом узнал и запомнил, как свет покоится на святыне, но не исходит от нее. Свет достиг совершенства и замер, покойно, как король на престоле, как вино в кубке. Он наполнил цветущую чашу долины, он наполнил все и осветил святая святых, самый рай в двух лицах. Двое шли рука об руку. Сияя, как изумруды (блеск не мешал смотреть), – они вышли из прохода между двумя горами и застыли на мгновение. Мужчина поднял руку, приветствуя подданных, как царь, и благословляя их, как жрец. Они прошли еще несколько шагов, остановились по ту сторону озера, и боги опустились на колени, сгибая высокие тела перед маленькими фигурками Короля и Королевы.
Глава 17
На вершине горы наступило великое молчание, и Рэнсом пал ниц перед царственной четой. Когда он поднял глаза, он заговорил почти против воли, и голос его звучал надтреснуто, глаза застлал туман.
– Не уходите, не покидайте меня, – сказал он. – Я никогда еще не видел ни мужчины, ни женщины. Я прожил жизнь среди теней и разбитых слепков. Отец мой и Мать, Господин мой и Госпожа, не уходите, не отвечайте мне. Я не видел ни отца, ни матери. Примите меня в сыновья. Мы долго были одиноки там, в нашем мире.
Глаза Королевы смотрели на него приветливо и нежно, но не о ней он думал. И впрямь, нелегко было думать о ком‑то, кроме Короля. Как опишу его я, когда я его не видел? Даже Рэнсом с трудом объяснял, каким было это лицо. Но я не посмею скрыть правду. Это лицо знакомо каждому человеку. Вы вправе спросить, можно ли взглянуть на это лицо и не впасть в грех идолопоклонства, не принять образ и подобие за Самого Господа? Настолько сильным было сходство, что вы удивлялись, пусть мгновение, не видя скорби на челе и ран на теле. И все же ошибки быть не могло, никто бы не спутал создание с Создателем и не воздал бы ему неподобающую почесть. Да, чем больше было сходство, тем меньше – возможность ошибиться. Наверное, так бывает всегда. Мы примем за человека высокую куклу, но не портрет, написанный великим мастером, хотя он гораздо больше похож. Статуям нередко поклоняются так, как следует поклоняться Подлиннику. Но этот живой образ Создателя, подобный Ему изнутри и снаружи, созданный Его руками, Его великим мастерством, автопортрет из Его мастерской, призванный поразить и порадовать все миры, двигался и говорил здесь и сейчас; и Рэнсом знал, что это – не Подлинник. Что там, сама красота его была в том, что он только похож, что он – копия, эхо, дивный отзвук нетварной музыки в тварном создании.
Рэнсом растерялся, удивился и, когда пришел в себя, услышал голос Переландры, заканчивавшей, видимо, длинную речь. Она говорила:
– Плывущую землю и Твердую Землю, воздух и завесу Глубокого Неба, море и Святую Гору, реки наверху и реки под землей, огонь и рыб, птиц и зверей и те водные творения, которых ты еще не знаешь, – все это Малельдил передает под твою руку, с этого дня, на всю твою жизнь, и дальше, дальше. Отныне мое слово – ничто, твое – неотменимо, ибо оно – дитя Его Слова. Весь мир, весь круг, совершаемый этой планетой, – твой, и ты здесь – Уарса. Радуйся ему. Дай имя всем тварям и веди их к совершенству. Укрепи слабого, просвети темного и люби всех. Слава вам, Мужчина и Женщина, Уарса Переландры, Адам, Венец, Тор и Тинидриль, Бару и Баруа, Аск и Эмбла, Ятсур и Ятсура{48}, любимые Малельдилом, благословенно имя Его!
Король начал свой ответ, и Рэнсом вновь осмелился взглянуть на него. Чета сидела теперь на берегу озера. Свет был так ярок, что отражение было чистым и ясным, как у нас, на Земле.
– Мы воздаем благодарность тебе, кормилица, – говорил Король, – мы благодарим тебя за этот мир, который ты творила много столетий как верная рука Малельдила, чтобы он ждал нас, когда мы проснемся. До сих пор мы не знали тебя. Мы часто гадали, чью же руку видим в высоких волнах и веселых островах, чье дыхание чувствуем в утреннем ветре. Мы были молоды, но мы догадывались, что, говоря: «Это сделал Малельдил», мы говорим правду, но не всю. Мы получили этот мир, и радость наша тем больше, что это и Его подарок, и твой. Чего же Он хочет от тебя теперь?
– Того, чего захочешь ты, Тор‑Уарса, – ответила Переландра. – Я могу уйти в Глубокие Небеса, а могу быть и здесь, в твоем мире.
– Я хочу, чтобы ты осталась с нами, – сказал Король, – и ради той любви, которую мы к тебе питаем, и ради тех советов, которыми ты укрепишь нас. Наш мир совершит еще много оборотов вокруг Арбола, прежде чем мы сумеем по‑настоящему править землей, врученной нам Малельдилом. Пока еще мы не можем вести этот мир в небе, управлять дождем и ветром. Если тебе не трудно, останься.
– Я очень рада, – ответила Переландра.
Беседа продолжалась, а Рэнсом все дивился тому, что разница между людьми и эльдилами не нарушает дивного лада. Вот чистые, хрустальные голоса и неподвижные мраморные лица; вот плоть и кровь, улыбка на устах, сиянье глаз, мощь мужских плеч, чудо женской груди, слава мужества и полнота женственности, неведомые на Земле. И все же, когда они рядом, ангелы не призрачны, люди – преисполнены животной, плотской жизни. Он вспомнил старое определение человека – «разумное животное». Только теперь он увидел жизнь, наделенную разумом. Он увидел Рай, он увидел Короля с Королевой, и они разрешили противоречие, стали мостом через бездну, замковым камнем в своде творенья. Они вошли в эту долину, и сомкнулась цепь – теплое животное тело зверей, стоявших у него за спиной, и бестелесный разум ангелов, стоявших перед ним. Они замкнули круг, и разрозненные ноты мощи и красоты зазвучали единой мелодией. Теперь говорил Король.
– Это не только дар Малельдила, но и твой, – сказал он. – Малельдил дает его через тебя и еще через одного посредника, и потому этот дар вдвое, нет – втрое прекраснее и богаче. И вот мой первый указ, первое слово Уарсы: до тех пор, пока стоит наш мир, каждое утро, каждый вечер и мы, и все дети наши будем говорить Малельдилу о Рэнсоме с Тулкандры, напоминать о нем друг другу и хвалить. Ты, Рэнсом, назвал нас Господином и Госпожой, Отцом и Матерью. Верно, это – наши имена. Но в ином смысле мы назовем тебя Отцом и Господином. Малельдил послал тебя в наш мир, когда кончилась наша юность, и теперь мы пойдем дальше, вверх или вниз, к гибели или к совершенству. Малельдил привел нас туда, куда пожелал, но главным Его орудием был ты.
Они велели ему перейти через озеро, к ним, – вода была только по колено. Он хотел снова пасть перед ними, но они не позволили. Король и Королева поднялись ему навстречу, обняли его, поцеловали как равного – сердце к сердцу, уста к устам. Они хотели, чтобы он сел между ними, но, увидев его смущение, не стали настаивать. Он сел у их ног на землю, чуть‑чуть левее, и видел оттуда высоких ангелов и диковинных зверей. Теперь заговорила Королева.
– Как только ты увел Злого, – сказала она, – а я проснулась, разум мой прояснился, и я удивилась, как молоды были мы с тобою все эти дни. Ведь запрет очень прост. Я хотела остаться на Твердой Земле только потому, что она неподвижна. Там я могла бы решать, где проведу завтрашний день. Я бы уже не плыла по течению, я вырвала бы руку из руки Малельдила, я сказала бы «не по‑Твоему, а по‑моему», и своей властью решала бы то, что должно принести нам время. Это все равно что запасаться плодами на завтра, когда можно найти их утром на дереве и снова за них поблагодарить. Какая же это любовь, какое доверие? Как выбрались бы мы вновь к настоящей любви и вере?
– Я понимаю, – сказал Рэнсом. – Правда, в моем мире тебя назвали бы легкомысленной. Мы так долго творили зло… – Тут он запнулся, не зная, поймут ли его, и удивляясь, что он произнес на их языке слово, которого вроде бы не слыхал ни на Марсе, ни на Венере.
– Теперь мы знаем это, – сказал Король. – Малельдил открыл нам все, что произошло в вашем мире. Мы узнали о зле, но не так, как хотел Злой. Мы узнали и поняли зло гораздо лучше – ведь бодрствующий поймет сон, а спящий не поймет яви. Пока мы были молоды, мы не знали, что такое зло, но еще меньше знают о нем те, кто его творит, – ведь человек во сне забывает то, что он знает о снах. Теперь вы на Тулкандре знаете о нем меньше, чем знали ваши Отец и Мать, пока не стали творить его. Но Малельдил рассеял наше невежество, и мы не впали в вашу тьму. Сам Злой стал Его орудием. Как мало знал этот темный разум, зачем он прилетел на Переландру!
– Прости мне мою глупость, Отец, – сказал Рэнсом. – Я понимаю, как все узнала Королева, но хотел бы услышать и о тебе.
Король рассмеялся. Он был высок и могуч, и смех его походил на землетрясение. Смеялся он долго и громко, пока не расхохотался и Рэнсом, сам не зная почему, и вместе с ними смеялась Королева. Птицы захлопали крыльями, звери завиляли хвостами, свет стал ярче, и всех охватила радость, неведомая на Земле, подобная небесному танцу или музыке сфер. Некоторые полагают, что это – не подобие, а тождество.
– Я знаю, о чем думает Пятнистый, – сказал Король Королеве. – Он думает, что ты страдала и боролась, а я получил целый мир даром. – Тут он обернулся к Рэнсому. – Ты прав, – сказал он, – теперь я знаю, что говорят там, у вас, о справедливости. Так и надо, ведь на Земле вечно падают ниже нее. А Малельдил – выше. Все, что мы получаем, – дар. Я – Уарса, и это подарок не только Его, но и нашей кормилицы, и твой, и моей жены, и птиц, и зверей. Многие вручают мне этот дар, и он становится стократ дороже от вложенных в него трудов и любви. Таков Закон. Лучшие плоды срывает для тебя чужая рука.
– И потом, это не все, Пятнистый, – заговорила Королева. – Малельдил перенес Короля далеко, на остров в зеленом океане, где деревья растут прямо со дна сквозь волны…
– Имя ему – Лур, – сказал Король.
– Имя ему – Лур, – повторили эльдилы, и Рэнсом понял, что Король не уточнял слова Королевы, а дал острову имя.
– И там, на Луре, далеко отсюда, – сказала Королева, – произошли удивительные вещи.
– Можно спросить, какие? – откликнулся Рэнсом.
– Много всего было, – сказал Тор. – Много часов я изучал фигуры и формы, чертя их на песке. Много часов узнавал я то, чего не знал о Малельдиле, о Его Отце и о Третьем.{49} Мы мало знали об этом, пока были молоды. Потом Он показал мне во мраке, что происходит с Королевой, и я знал, что она может пасть. А еще позже я узнал, что произошло в твоем мире, как пала твоя Мать, а твой Отец последовал за ней и не помог этим ей, а детям своим – повредил. И я словно должен был решить… решить, что сделал бы я. Так я узнал о Добре и Зле, о скорби и радости.
Рэнсом надеялся, что Король скажет, как он принимал решение, но тот задумался, умолк, и он не посмел задать новый вопрос.
– Да, – медленно заговорил Король. – Даже если человек будет разорван надвое… если половина его станет прахом… та половина, что останется жить, должна идти за Малельдилом. Ведь если и она погибнет, станет прахом, на что же надеяться целому? А пока хоть одна половина жива, Малельдил может через нее спасти и другую. – Он замолчал надолго, потом проговорил гораздо быстрее: – Он не давал мне никаких гарантий. Твердой Земли нет. Бросайся в волны и плыви, куда несет волна. Иначе не бывает.
Тут чело его прояснилось, и голос его окреп. Он обратился к эльдилам.
– Кормилица, – сказал он, – мы и вправду нуждаемся в твоих советах. Тела наши сильны, а мудрость еще совсем юна. Мы не всегда будем прикованы к низшему миру. Слушайте второй завет, который я произношу как король Тор, Уарса Переландры. Пока этот мир не совершит вокруг Арбола десять тысяч оборотов, мы будем судить с наших престолов и ободрять наш народ. Имя этому месту – Таи Харендримар, Гора жизни.
– Имя ему – Таи Харендримар, – откликнулись эльдилы.
– На Твердой Земле, которая была запретной, – продолжал король Тор, – мы устроим большой храм во славу Малельдила. Наши сыновья изогнут столпы скал в арки…
– Что такое «арки»? – спросила королева Тинидриль.
– Арки, – ответил король Тор, – это ветви каменных столпов, которые встретились друг с другом, а наверху у них крона, только вместо листьев – обработанные камни. И наши сыновья изготовят изображения…
– Что такое «изображения»? – спросила Тинидриль.
– Клянусь славой Небес! – воскликнул Король и рассмеялся. – Кажется, здесь, у нас, слишком много новых слов. Я думал, все они попали ко мне из твоих мыслей, а ты вот их и не знаешь. И все же я думаю, Малельдил передает мне их через тебя. Я покажу тебе изображения, я покажу тебе дома. Быть может, здесь мое и твое естество меняются местами и зачинаешь ты, а я – рождаю. Но поговорим о более простых делах. Этот мир мы заселим своими детьми. Мы узнаем его глубины. Лучших из зверей мы сделаем такими мудрыми, что они уподобятся хнау и обретут речь. Они пробудятся к новой жизни вместе с нами, как мы пробудились с Малельдилом. Когда исполнятся сроки и десять тысяч оборотов подойдут к концу, мы снимем завесу Небес, и наши дети увидят глубины неба, как видим мы деревья и волны.
– Что же будет потом? – спросил Малакандра.
– Потом, по воле Малельдила, мы освободимся от Нижнего мира. Наши тела станут другими, но изменится не все. Мы станем как эльдилы, но не совсем. И так изменятся все наши сыновья и дочери, когда придет полнота времен и детей наших станет столько, сколько должно их быть по замыслу, который Малельдил прочел в разуме Своего Отца до того, как потекло время.
– И это будет конец? – спросил Рэнсом.
Король сурово посмотрел на него.
– Конец? – переспросил он. – Что же кончится?
– Твой мир, – отвечал Рэнсом.
– Силы небесные! – воскликнул Тор. – Как отличаются твои мысли от наших. Скорее уж тогда все начнется. Но прежде чем придет настоящее начало, надо будет уладить еще одно.
– Что же? – спросил Рэнсом.
– Твой мир, – ответил Тор, – Тулкандру. Прежде чем придет настоящее начало, твой мир надо освободить, стереть черное пятно. В те дни Сам Малельдил выйдет на бой: и в нас, и во многих, кто был хнау там, у вас, и в тех, кто был хнау в других мирах, и во многих эльдилах явит Он Свою силу, и наконец Он Сам придет на Тулкандру. Я думаю, Малакандра, мы с тобой будем среди первых. Сперва мы разрушим Луну – оплот темного князя, его щит, на котором видны шрамы от многих ударов. Мы разобьем ее, и осколки падут на Землю, и от Земли поднимется дым, так что в эти дни обитатели Тулкандры уже не увидят свет Арбола. И чем ближе будет Малельдил, тем явственней станут темные силы твоего мира, чума и война пожрут там моря и земли. Но в конце концов все очистится, вы забудете о вашем темном Уарсе, и мир твой станет светлым и радостным, воссоединившись со всем кругом Арбола, и вновь назовется своим подлинным именем. Неужто вы на Тулкандре никогда не слышали об этом? Неужели вы думали, что ваш мир навсегда останется добычей Темного Князя?
– Мало кто думает об этом, – откликнулся Рэнсом. – Немногие еще хранят это знание, но я не сразу понял тебя, потому что ты назвал началом то, что мы привыкли называть концом света.
– Это не самое начало, – ответил Король. – Это правильное начало, и ради него надо забыть то, неверное, чтобы мир начался по‑настоящему. Если человек ляжет спать и почувствует под боком корягу, он проснется, устроится иначе – и тогда уж заснет как следует. Отправившись в путь, можно сделать неверный шаг – и поправиться, и пойти куда нужно; тогда путь и начнется. Неужели ты назовешь это концом?
– И к этому сводится история моего рода? – спросил Рэнсом.
– Вся история Нижнего мира – только начало, – ответил Король, – а история твоего мира – к тому же начало неудачное. Ты ждешь вечера, а еще не наступило утро. Я положил десять тысяч лет на приготовление – я, первый в своем роде, а род мой – первый род Начала. Когда младший из моих детей станет взрослым и наша взрослая мудрость распространится по Нижнему миру, только тогда приблизится Утро.
– Я полон сомнений и страха, – сказал Рэнсом. – В нашем мире те, кто верит в Малельдила, верит и в то, что Его приход к нам в облике человека был главным из всего, что было. Если ты отнимешь у меня и это, что же останется мне? Враг отбрасывал мой мир в дальний жалкий угол и давал мне взамен Вселенную без центра, со множеством и множеством миров, которые никуда не ведут или – что гораздо хуже – ведут ко все новым мирам. Он явил мне бессмысленные числа, пустое пространство, вечные повторения, чтобы я склонился перед масштабом. Неужели ты скажешь, что центр – в твоем мире? А жители Малакандры? Разве и они не поставят в центр свой собственный мир? Да и в самом ли деле этот мир – твой? Ты родился вчера, а он древний. Он почти целиком состоит из воды, где ты жить не можешь. А как же все то, что под оболочкой, в глубине? Кому принадлежит та пустота, где нет ни одной планеты? Что же возразить Врагу, когда он говорит, что во всем этом нет ни замысла, ни цели? Только я увижу цель, как она превращается в ничто, в иную цель, о которой я и не думал, и то, что было центром, становится обочиной, и так все время, пока мы не поверим, что любой план, любой узор, любой замысел – только обман глаз, слишком долго высматривавших надежду. К чему все это? О каком утре ты говоришь? Что с него начнется?
– Великая игра, – отвечал король Тор, – Великий танец. Я еще мало знаю о нем. Пусть скажут эльдилы.
Рэнсом услышал голос, который показался ему голосом Марса, но он не был уверен. Тут же присоединился другой голос, его Рэнсом узнать не смог. Начался странный разговор, в котором Рэнсом не различал, какие слова произносит он сам, какие – кто‑то из собеседников; какие – человек, а какие – эльдилы. Речь сменяла одна другую – если, конечно, не звучали все сразу, – словно играли пять инструментов или ветер колебал кроны пяти деревьев на высоком холме.
– Мы не так говорим об этом, – сказал первый голос. – Великий Танец не ждет, пока присоединятся и жители Нижних миров. Он начался до начала времен и всегда был совершенен. Мы всегда ликовали пред Ликом Его, как ликуем сейчас. Там, где мы танцуем, и есть центр мира, и все сотворено ради этого танца. Благословенно имя Его!
Второй голос сказал:
– Ни разу не сотворил Он двух подобных вещей, не произнес одно слово дважды. Он сотворил миры, а вслед – не новые, лучшие миры, но тварей. После тварей Он создал не новых тварей, но людей. После падения – не исцеление, а иное, новое. Теперь переменится сам образ перемен. Благословенно имя Его!
– Это исполнено справедливости, как дерево полно плодов, – сказал еще один голос. – Все праведно, но не равно. Камни не ложатся бок о бок, но держат друг друга, как в арке, – таков Его закон. Приказ – и повиновение, зачатие – и порождение, тепло нисходит с неба, жизнь стремится вверх. Благословенно имя Его!
И четвертый голос:
– Можно слагать к годам годы, милю к миле, галактику к галактике – и не приблизиться к Его величию. Минет день, отпущенный Арболу, и даже дни Глубоких Небес все сочтены. Не тем Он велик. Он обитает в семени меньшего из цветов, и оно не тесно Ему. Он объемлет Небеса – и они не велики для Него. Благословенно имя Его!
– У каждой природы свой предел, которым кончается сходство. Из многих точек – линия, из многих линий – плоскость, из плоскостей – тело. Из многих чувств и мыслей – одна личность, из трех Лиц – Он. Как круг относится к сфере, относятся древние миры, не нуждавшиеся в искуплении, к миру, ради которого Он родился и умер. Но как точка относится к линии, так этот мир – к дальним плодам Его искупления. Благословенно имя Его!
– Однако круг так же совершенен, как сфера, а сфера – дом и родина круга. Неисчислимы круги, заключенные в каждую сферу. Дай им голос, и скажут: ради нас она создана, – и никто не посмеет им возразить. Благословенно имя Его!
– Народы древних миров не грешили, и к ним не сходил Малельдил. Для них и созданы Нижние миры. Исцелена рана, исправлен вывих, пришла новая слава, но не ради кривизны создавалось прямое и не для раны – здоровое. Древние народы – в центре мира. Благословенно имя Его!
– Все вне Великого Танца создано ради того, чтобы принять Малельдила. В падшем мире облекся Он телом и сочетался с прахом и прославил его вовеки. Это конечная цель всего творения, и счастливым назван тот грех, а мир, где это случилось, – центр всех миров. Благословенно имя Его!
– Дерево Он посадил в том мире, плоды его созрели в этом. Жизнь Темного мира смешана с кровью, здесь мы познаем чистую жизнь. Первые беды миновали, течение стало глубоким и полным, устремившись к океану. Вот утренняя звезда, которую Он обещал тому, кто побеждает. Труба прозвучала{50}, и войско готово к походу. Благословенно имя Его!
– Люди и ангелы правят мирами, но миры эти созданы ради самих миров. Воды, в которых ты не плавал, плод, который ты не сорвал, пещеры, в которые ты не спускался, огонь, в который ты не можешь войти, – они не нуждаются в тебе, хотя и склонятся пред тобой, когда ты достигнешь совершенства. Я кружил в Арболе, еще до тебя. И времена эти не потеряны. У них – своя песня, они не только предвестие твоих дней. И они – в центре. Успокойтесь, бессмертные дети! Не вы – голос всего сущего, и там, где вас нет, вовсе не царит вечное молчание. Ни одна нога не ступала – и не ступит – на ледяные равнины Глунда, никто не посмотрит вниз с кольца Лурги, и Железный Дол в Нерували – пустынен и чист. Но эльдилы неустанно обходят просторы Арбола. Благословенно имя Его!
– Самый прах, распыленный в Небесах, – из него сотворены все миры и все тела, – тоже в центре. Ему не нужны глаза – видеть его, ни руки – касаться его, он и так – сила и слава Малельдила. Лишь малая часть его послужила и послужит зверю, человеку и ангелу. Но всегда и повсюду, куда еще не пришли живые твари, и куда ушли, и куда никогда не придут, прах этот собственной песней славит Малельдила. От Него он дальше всего, что есть, ибо нет в нем ни жизни, ни чувства, ни разума; он ближе всего, ибо нет меж ними посредника, и прах этот подобен искрам, летящим от пламени. В каждой пылинке – чистый образ Его силы. И если пылинка заговорит, она скажет: «Я в центре мира, для меня все сотворено». И никто не посмеет это оспорить. Благословенно имя Его!
– Каждая пылинка – центр. Каждый мир – центр. Все твари – центр. И древние народы, и народ, впавший в грех, и Тор, и Тинидриль, и эльдилы. Благословенно имя Его!
– Где Малельдил, там и центр. Он – повсюду. Нет, не одна его часть – здесь, а другая – в ином месте, но всюду – весь Малельдил, даже в том, чью малость не измеришь. Нет пути из центра, разве что в злую волю, а она уж вышвырнет вон, туда, где ничто. Благословен Малельдил!
– Все сотворено для Него. Он – центр. Пока мы с Ним, и мы – центр. В Помраченном мире говорят, что каждый должен жить для всех. В Его граде все сотворено для каждого. Он умер в Помраченном мире не ради всех, а ради каждого человека. Если бы жил там только один человек, Он умер бы ради него. Все, от мельчайшей пылинки до могущественнейшего из эльдилов, – цель и венец творения и зеркало, в котором отразится Его слава и возвратится к Нему. Благословен Малельдил!
– Замысел Великого Танца полон неисчислимыми замыслами, и каждое движение в свой час совпадет с ним. Поэтому все – в центре, но никто не равен, ибо одни попадут в центр, уступив свое место, а другие – обретя его, малые вещи – ради своей малости, великие – ради величия, и все замыслы соединятся, преклонившись перед Любовью. Благословен Малельдил!
– Для Него неисчерпаем смысл всего, что Он сотворил, дабы любовь Его и слава изливались обильным потоком, который пролагает себе глубокое русло, наполняя бездонные озера и мельчайшие заводи. Они не равны, но полны они равно, и когда Любовь переполнит их, она вновь разольется в поисках новых путей. И велика нужда наша во всем, что Он создал. Любите меня, братья, ибо я бесконечно вам нужен и ради вас создан. Благословен Малельдил!
– Он не нуждается ни в чем из того, что Он создал. Эльдил нужен Ему не больше, чем прах; обитаемый мир – не больше, чем мир заброшенный. В них нет Ему пользы, ни прикупления Его славе. Никто из нас ни в чем не нуждается. Любите меня, братья, ибо я совершенно не нужен – и любовь ваша будет подобна Его любви, не связанной ни с потребностью, ни с заслугой, – чистому дару. Благословен Малельдил!
– Все от Него и ради Него. Он порождает Себя Себе на радость и видит, что это хорошо. Он – Свой же Сын, и все, что от Него, – это Он. Благословен Малельдил!
– Помраченный разум не видит замысла, ибо для него их слишком много. В здешних морях плывут острова, где мох так тонок, так плотен, что не заметишь ни волосков, ни самой пряжи, а только гладкую ткань. Таков и Великий Танец. Заметь лишь одно движение, и через него ты увидишь все замыслы, и его сочтешь самым главным. А то, что ты примешь главным, главное и есть. Да не оспорит это никто. Кажется, замысла нет, ибо все – замысел. Кажется, центра нет, ибо все – Центр. Благословен Малельдил!
– И то, что так кажется, – тоже венец и цель. Ради этого растянул Он время и раздвинул Небеса. Если мы не узнаем тьмы, и дороги, ведущей в никуда, и неразрешимого вопроса, чему уподобим мы Бездну Отца? Благословенно, благословенно, благословенно имя Его!
И тут все как‑то изменилось, словно то, что было речью, теперь обращалось к зрению. Рэнсом подумал, что видит Великий Танец, сплетенный из лент света, – они проходили друг под другом и друг над другом, сплетаясь в причудливые арабески и хрупкие, как цветы, узоры. Каждая фигура, которую он видел, становилась средоточием, через нее воспринимал он целое, все становилось единым и простым – и вновь запутывалось, когда, взглянув на то, что он считал каймой, оторочкой, фоном танца, он видел, что и это притязает на первенство, не отнимая его у той, первой фигуры, но даже приумножая. Еще он увидел (хотя зрение здесь ни при чем) мгновенные вспышки света там, где пересекались линии, и, неведомо как, понял, что эти крошечные огоньки, эфемерные вспышки – исчезающие мгновенно народы, цивилизации, культуры, учения, системы, словом, все то, о чем говорит история. Сами же линии, ленты света, в которых жили и гасли миллионы частиц, принадлежали к какой‑то иной природе. Постепенно Рэнсом разглядел, что почти все они – отдельные создания, и подумал: если он прав, время Великого Танца совсем не похоже на наше время. Одни из них, самые тонкие и нежные, были теми, кого мы считаем недолговечными, – цветами и бабочками, плодами, весенним ливнем и даже (показалось ему) морской волной. Ленты пошире были созданиями, которые кажутся нам почти вечными, – кристаллами, реками, звездами, горами. А ярче, светлее, блистательней всех были живые существа, хотя сияние их и цвет (иногда выходивший за пределы спектра) отличались друг от друга не меньше, чем от существ иного рода. Увидел он и абстрактные истины, а живые люди превратились в линии света, и противостояли они, вместе, частицам обобщений, вспыхивающим и гаснущим на пересечениях линий. Потом, на Земле, он этому удивился, а тогда, наверное, все это, как сказали бы мы, вышло за пределы зрения. Он рассказывал нам, что вся совокупность любовно переплетенных извивов вдруг оказалась поверхностью гораздо более сложной фигуры, уходящей в четвертое измерение, а измерение это прорвалось в иные миры. Танец все убыстрялся, линии сплетались все гуще, все больше льнули друг к другу, все ярче становилось сияние, одно измерение добавлялось к другому, и та часть Рэнсома, которая еще могла мыслить и помнить, отделилась от его зрения. И вот тогда, на вершине сложнейшего танца, в который его вовлекло, вся сложность исчезла, растворилась, как белое облачко в яркой синеве неба, и непостижимая простота, древняя и юная, как утро, открылась ему во всей своей ясности и тишине. В эту тишину, в эту приветливую свежесть он вошел именно тогда, когда отошел дальше всего от обычного нашего существования, и ему показалось, что он проснулся, очнулся, пришел в себя. Радостно вздохнув, он поглядел вокруг.