– А может, зайдете ко мне? – сказала Джейн, думая, чем же их накормить. – Холодно для пикников.
– Зачем вам лишний раз мыть посуду? – сказала Камилла. – Давай зайдем в кафе, – предложила она мужу. – Вот миссис Стэддок считает, что холодно и сыро.
– Нет, – сказал Деннистон, – нам надо поговорить наедине.
Слова «нам» и «наедине» сразу установили какое‑то доброе, деловое единство.
– А вообще‑то, неужели вам не нравится осенний туман в лесу? Посидим в машине, там тепло.
Джейн сказала, что никогда не слышала, чтобы кто‑нибудь любил туман, но поехать согласилась; и все трое сели в машину.
– По этой самой причине мы поженились, – сказал Деннистон. – Мы оба любим погоду. Не такую или сякую, просто погоду. Очень удобно, когда живешь в Англии.
– Как же вы приучились, мистер Деннистон? – спросила Джейн. – Никогда бы не смогла полюбить снег или дождь.
– Я просто не разучился, – сказал Деннистон. – Все дети любят погоду. Вы не заметили, что в снегопад взрослые торопятся, а дети и собаки счастливы? Они‑то знают, для чего падает снег!
– Я в детстве не любила сырые дни, – сказала Джейн.
– Потому что взрослые держали вас дома, – сказала Камилла. – Когда шлепаешь по лужам, дело другое.
Они свернули с шоссе и ехали по траве, под деревьями, пока не достигли полянки, окруженной с одной стороны пихтами, с другой – буками. Пахло осенью, на ветвях висела мокрая паутина. Прямо в машине они разобрали корзинку, поели сандвичей, выпили шерри, потом – горячего кофе и закурили наконец.
– Ну вот!.. – сказала Камилла.
– Что ж, – сказал Деннистон, – начнем. Вы, конечно, знаете, от кого мы?
– От мисс Айронвуд, – сказала Джейн.
– Да, мы из ее дома, но хозяин у нас другой. И у нас, и у нее.
– Как это? – спросила Джейн.
– Наш дом, или общество, или компанию возглавляет другой человек. Если я назову вам его фамилию, вы можете знать ее, можете не знать. Он много путешествовал, теперь болеет. Во время последнего путешествия он поранил ногу, и она не заживает.
– Да? – сказала Джейн.
– Его сестра умерла в Индии и оставила ему много денег. Она тоже была замечательная женщина, большой друг одного индийского мистика. Он считал, что над человеческим родом нависла опасность. И перед самым концом – перед тем как исчезнуть – он убедился в том, что она осуществится в Англии. А когда он исчез…
– Умер? – спросила Джейн.
– Мы не знаем, – сказал Деннистон. – Одни думают, что умер, другие – что жив. Во всяком случае, он исчез. А женщина, о которой я говорил, рассказала об этом брату, нашему хозяину. Потому она и оставила ему деньги. Он должен был собрать вокруг себя людей и ждать, чтобы вовремя предотвратить опасность.
– Не совсем так, Артур, – поправила Камилла. – Она сказала, что люди сами соберутся вокруг него.
Джейн пока молчала.
– Еще этот индус говорил, что в свое время к нам явится ясновидец.
– Нет, – сказала Камилла, – что ясновидец объявится, а завладеет им или наша, или та сторона.
– По‑видимому, – сказал Деннистон, – это вы и есть.
– Ну что вы, – улыбнулась Джейн. – Я боюсь таких вещей.
– Еще бы! – сказал Деннистон. – Вам не повезло.
Камилла повернулась к ней и сказала:
– Грейс говорила мне, что вы не совсем уверены. Вы думали, это сны. А сейчас?
– Все так странно, – сказала Джейн, – и страшно.
Они очень нравились ей, но привычный голос нашептывал: «Осторожно! Не сдавайся. Живи своей жизнью». Однако честность заставила ее сказать:
– Мне приснился еще один сон. Я видела, как убивали мистера Хинджеста.
– Ну вот, – сказала Камилла. – Нет, вы непременно должны быть с нами! Неужели вы не понимаете? Мы все думали, где же начнется, а ваш сон дает нам ключ. То, что вы видели, случилось недалеко от Эджстоу. Мы в самом центре, что бы это ни было. Нам и рукой не двинуть без вашей помощи. Вы – наши глаза. Это предопределено задолго до нашего рождения. Стоит ли все губить? Идите к нам.
– Не надо, Камилла, – сказал ее муж. – Пендрагону… нашему хозяину это бы не понравилось. Миссис Стэддок должна прийти по своей воле.
– Да я же ничего не знаю! – сказала Джейн. – Я не хочу быть ни с вами, ни с ними, если я сама не разобралась.
– Неужели вы не видите, – сказала Камилла, – что третьего пути нет? Не пойдете к нам, они вас используют.
Последняя фраза не была удачной. Джейн вся напряглась. Если бы это сказала менее приятная женщина, она бы вообще окаменела. Деннистон положил руку на руку жены.
– Посмотри на это с точки зрения миссис Стэддок, – сказал он. – Она ничего о нас не знает. То‑то и трудно, ведь мы не можем рассказать ей, пока она не будет с нами. Мы просим ее прыгнуть во тьму. – Он улыбнулся не без озорства, но говорил серьезно. – Что ж, люди так женятся, уходят в матросы, в монахи, пробуют новое блюдо. Ничего не поймешь, пока сам не испытаешь.
Он не понимал (или понимал?), какие чувства вызвали в ней его примеры, да и она сама не очень это поняла.
– Мне не совсем ясно, – ответила она чуть холодней, – нужно ли все это испытывать?
– Понимаете, – сказал Деннистон, – без доверия тут не обойдешься. Я хочу сказать, положитесь на то, нравимся ли вам мы все – и мы с Камиллой, и Грейс, и наш хозяин.
Джейн смягчилась.
– Чего же вы от меня хотите? – спросила она.
– Прежде всего, чтобы вы повидались с ним. А потом… чтобы вы к нам присоединились. Он настоящий хозяин, глава. Мы добровольно выполняем его приказания. Да, и еще одно! Что скажет Марк? Мы с ним старые друзья, вы ведь знаете.
– Ну что ты! – сказала Камилла. – Стоит ли об этом сейчас?..
– Рано или поздно придется, – сказал Деннистон.
Все немного помолчали.
– Марк? – сказала Джейн. – Да как он узнает? А что он подумает, я и представить себе не могу. Решит, что мы сошли с ума.
– Но против он не будет? – спросил Деннистон. – Согласится он, чтобы вы присоединились к нам?
– Если бы он был в городе, он бы удивился, что я перееду в Сэнт‑Энн. Ведь это нужно?
– А разве его нет? – спросил Деннистон.
– Он в Бэлбери, – сказала Джейн. – Кажется, его берут в ГНИИЛИ. – Она была рада, что пришлось это сообщить, но Деннистон, если и удивился, виду не подал.
– Нет, – сказал он, – сейчас там жить не обязательно, тем более что вы замужем. Разве что Марк сам захочет…
– Об этом речи не может быть, – сказала Джейн и подумала: «Не знает он Марка!..»
– Во всяком случае, – продолжал Деннистон, – сейчас я говорю не о том. Согласится ли он, чтобы вы подчинялись нашему главе, дали обеты?
– А какое ему дело? – спросила Джейн.
– Понимаете, – немного замялся Деннистон, – у нашего главы… или у тех, кому он подчинен… старомодные взгляды. Он бы не хотел, чтобы замужняя женщина приходила, не спросясь у мужа.
– Что ж, мне просить у Марка разрешения? – И Джейн неестественно засмеялась. Теперь она совсем ощетинилась. Все эти разговоры о властях и обетах были ей достаточно неприятны. Но чтобы ее посылали за разрешением к мужу, как девочку, которая должна «спроситься у мамы»!.. Сейчас и Деннистон, и Марк, и какой‑то глава, и этот индийский факир были для нее просто мужчинами, для которых женщина – все равно что ребенок или животное («король обещал отдать дочь тому, кто убьет дракона»). Она очень сердилась.
– Артур, – сказала Камилла, – смотри, что‑то горит. Это костер?
– Да, наверное.
– У меня ноги замерзли. Пойдем посмотрим на него. Жаль, у нас нет каштанов.
– Ой, правда, пойдем!.. – сказала Джейн.
Теперь на воздухе было теплее, чем в машине, пахло листьями, тихо шуршали сухие сучья. Костер оказался большим, а в сердцевине его, в куче листьев, разверзались сверкающие алые пещеры. Все трое довольно долго глядели на него и говорили о пустяках.
– Вот что, – вдруг сказала Джейн. – Я с вами не буду, но сон я вам расскажу… если увижу.
– Прекрасно, – сказал Деннистон. – Большего мы и ждать не вправе. Я понимаю вас. Разрешите попросить еще об одном.
– Да?
– Никому ничего не говорите.
– Ну конечно!
Позже, в машине, Деннистон сказал:
– Надеюсь, сны не будут вас мучать. Нет, я не думаю, что их вообще не будет. Просто вы теперь знаете, что с вами все в порядке, что все это действительно происходит. Конечно, дела страшные, но читаете же вы о таких! В общем, я надеюсь, что вы их легче вынесете. Смотрите на них… скажем, как на новости, тогда ничего.
Глава VI
Туман
Всю ночь (он почти не спал) и половину дня Марк думал о том, решится ли он снова пойти к Уизеру. Наконец он собрался с духом и направился к нему.
– Я принес эту форму, сэр, – сказал он.
– Какую форму? – спросил и. о.
Сегодня он был совсем иным. Рассеянность осталась, вежливость исчезла. Казалось, что он спит или где‑то витает, но сонное раздражение, сквозившее в его взгляде, могло вот‑вот превратиться в злобу. Улыбка стала иной, похожей на ухмылку, и Марку почудилось, что сам он – мышка перед кошкой. Уизер туманно повел речь о том, что Марк, насколько он понял, от работы отказался, о каких‑то трудностях, трениях, опрометчивых поступках, о необходимой осторожности – институт не может взять человека, который перессорился в первую же неделю буквально со всеми, – и, наконец, о каких‑то справках «у прежних коллег», подтвердивших невыгодное мнение. Он вообще сомневался, пригоден ли Марк для научной работы. Однако, измотав его вконец, он бросил ему подачку: неожиданно предложил поработать на пробу сотен за шесть. И Марк согласился. Более того, он даже попытался узнать, под чьим началом он будет и должен ли жить в Бэлбери. Уизер ответил:
– Мне кажется, мистер Стэддок, мы с вами уже беседовали о том, что гибкость – основа нашей институтской жизни. Пока вы не научитесь воспринимать свое цело, как… э‑э‑э… служение, а не службу, я бы вам не советовал работать с нами. Вряд ли я уговорил бы совет создать специально для вас какой‑то… э‑э… пост, на котором вы бы трудились от сих до сих. Разрешите на этом кончить, мистер Стэддок. Как я уже вам говорил, мы – единая семья, более того – единая личность. У нас и речи быть не может о том, чтобы кому‑то, простите, делать поблажки, не считаясь с другими. (Я вас не перебивал!..) Вам надо многому научиться, да, да! Мы не сработаемся с человеком, который настаивает на своих правах. Это, видите ли, он делать будет, это – не будет!.. С другой стороны, я бы очень вам советовал не лезть, если вас не просят. Почему вас трогают пересуды? Научитесь сосредоточенности. Научитесь щедрости, я бы сказал – широте. Если вы сумеете избежать и разбросанности, и крохоборства… Надеюсь, вы сами понимаете, что до сих пор не произвели приятного впечатления. Нет, мистер Стэддок, дискутировать мы не будем. Я чрезвычайно занят. Я не трачу времени на разговоры. Всего вам доброго, мистер Стэддок, всего доброго. Помните, что я сказал. Стараюсь для вас, как могу. До свиданья.
Марку пришлось тешить себя тем, что, не будь он женат, он бы и минуты не стал терпеть этих оскорблений. Таким образом, он сваливал вину на Джейн и мог спокойно думать, что бы он ответил, если бы не она… а может, еще и ответит при случае. Немного успокоившись, он пошел в столовую и увидел, что награда за послушание началась. Фея позвала его к себе.
– Ничего еще не накатал? – спросила она.
– Нет, – отвечал он. – Я ведь только сейчас твердо решил остаться. На ваши материалы я взгляну после обеда… хотя, правду сказать, еще толком не понял, чем должен здесь заниматься.
– Мы люди гибкие, сынок, – сказала мисс Хардкасл. – И не поймешь. Ты делай что велят, а к старику не лезь.
В течение следующих дней набирали разгон несколько событий, которые сыграли потом большую роль.
Туман, окутавший и Эджстоу, и Бэлбери, становился все плотнее. В Эджстоу говорили, что он «идет от реки», но на самом деле он покрыл всю середину Англии. Дошло до того, что можно было писать на покрытых влагой столах, работали все при свете. Никто уже не видел, что происходит на месте леса, там только клацало, лязгало, громыхало и раздавалась грубая брань.
Оно и к лучшему, что туман скрыл непотребство, ибо за рекой творилось черт знает что. Институт все крепче стискивал город. Река, еще недавно отливавшая бутылочным, янтарным и серебряным светом, уже не играла камышами и не ласкала красноватые корни деревьев, а текла тяжелым свинцом, который иногда украшали радужные струйки нефти, и плыли по ней клочки газет, щепки и окурки. Потом враг перешел реку – институт прикупил земли на левом, восточном берегу. Представители ГНИИЛИ, лорд Феверстон и некто Фрост, сразу сообщили Бэзби, что русло вообще отведут и реки в городе не будет. Сведения, конечно, были строго конфиденциальны, но пришлось немедленно уточнить, где же кончаются земли колледжа. У казначея отвисла челюсть, когда он узнал, что институт подступит к самым стенам, и он отказал. Тогда он и услышал впервые, что землю могут реквизировать; сейчас институт ее купит и хорошо заплатит, а позже он просто ее отберет, цена же будет номинальной. Отношения Бэзби с Феверстоном менялись во время беседы прямо на глазах. Когда Бэзби созвал совет и постарался изложить все помягче, он сам удивился, сколько ненависти хлынуло на него. Тщетно напоминал он, что те, кто его сейчас ругает, сами голосовали за продажу леса; но и они тщетно ругали его. Колледж оказался в ловушке. На сей раз он продал узкую полоску земли, самый берег, до откоса. Через двадцать четыре часа ГНИИЛИ землю сровнял: целый день рабочие таскали через реку, по доскам, какие‑то грузы и накидали столько, что пустая глазница окна Генриетты‑Марии оказалась закрытой до половины.
В эти дни многие прогрессисты перешли к оппозиции; те же, кто не сдался, сплотились крепче перед лицом всеобщей враждебности. Университет воспринимал теперь брэктонцев как единое целое и обвинял только их за сговор с институтом. Это было несправедливо, многие в других колледжах поддерживали институт в свое время, но никто не желал теперь об этом вспоминать. Бэзби спешил поделиться тем, что вывел из беседы: «Если бы мы отказались, это бы ничего не изменило», но никто ему не верил, и ненависть к колледжу росла. Студенты не ходили на лекции его сотрудников. Бэзби и даже ни в чем не повинного ректора публично оскорбляли.
Город, не особенно любивший университетских, на сей раз волновался вместе с ними. О безобразиях под окнами Брэктона и в Лондоне, и даже в Эджстоу почти не писали, но на них дело не кончилось. Кто‑то на кого‑то напал на улице; кто‑то с кем‑то подрался в кабаке. То и дело поступали жалобы на университетских рабочих – и попадали в корзину. Очевидцы печальных сцен с удивлением читали в «Эджстоу телеграф», что новый институт благополучно осваивается в городе и налаживает отношения с жителями. Те, кто сам ничего не видел, верили газете и говорили, что все это – сплетни. Увидев, они в свою очередь писали письма, но их не печатали.
Однако если в стычках можно было сомневаться, толчею видели все. Мест в гостиницах не было, никто не мог выпить с другом в любимом баре и даже протиснуться в магазин (вероятно, у пришельцев денег хватало). Перед всеми кинотеатрами стояли очереди; в автобус нельзя было влезть. Тихие дома на тихих улицах тряслись от бесконечного потока грузовых машин. До сих пор в таком небольшом городе даже люди из соседних местечек казались чужими; теперь же повсюду мелькали незнакомые, довольно противные лица, стоял дикий шум, кто‑то пел, кто‑то вопил, кто‑то ругался на северном наречии, а то и по‑валлийски или по‑ирландски. «Добром это не кончится», – говорили жители, а попозже: «Так и кажется, что они хотят заварухи». Никто не запомнил, когда и кем было высказано и это мнение, и другое: «Нужно больше полицейских». Только тогда газета очнулась. Появилась робкая заметка о том, что местная полиция не в силах справиться с новыми условиями.
Джейн всего этого не замечала. Она томилась. Быть может, думала она, Марк позовет ее к себе; быть может, он «это» бросит и вернется к ней; быть может, надо ехать в Сэнт‑Энн, к Деннистонам. Сны продолжались, но Деннистон оказался прав: стало легче, когда она восприняла их как «новости». Иначе она бы просто не выдержала. Один сон все время повторялся: она лежит на своей кровати, а кто‑то у ее изголовья глядит на нее и что‑то записывает. Запишет и снова сидит тихо, словно доктор. Она изучила его лицо – пенсне, четкие черты, остроконечную бородку. Конечно, и он ее изучил, он ведь нарочно изучал ее. Когда это случилось в первый раз, Джейн не стала писать Деннистонам; и во второй откладывала до ночи, надеялась, что, не получая писем, они сами приедут к ней. Ей хотелось утешения, но никак не хотелось встречаться с их хозяином и к кому‑то присоединяться.
Марк тем временем трудился над оправданием Алькасана. До сих пор он никогда не видел полицейского досье, и ему было трудно в нем разобраться. Фея об этом догадалась, как он ни притворялся, и сказала: «Сведу‑ка я тебя с капитаном». Вот как получилось, что Марк стал работать бок о бок с ее помощником, капитаном О’Хара, красивым седым человеком, сразу сообщившим ему, что он – хорошего рода и владеет поместьем в Кэстлмор. В тайнах досье Марк так и не разобрался, но признаться в этом не хотел, и факты, в сущности, подбирал О’Хара, а сам он только писал. Стараясь как можно лучше скрыть свое неведение, Марк не мог уже говорить о том, что он – не журналист. Писал он и впрямь хорошо (это способствовало его научной карьере гораздо больше, чем он думал), и статьи ему удались. Печатали их там, куда бы он никогда не получил доступа под своей подписью, – в газетах, которые читают буквально миллионы людей. Что ни говори, это было ему приятно.
Поделился он с О’Харой и денежными заботами. Когда тут платят? Он что‑то поиздержался… Бумажник сразу потерял, так и не нашел. О’Хара громко хохотал.
– Да вы попросите у заведующего хозяйством, – сказал он, – он вам даст.
– А их потом у меня вычтут? – спросил Марк.
– Молодой человек, – сказал капитан, – у нас тут, слава богу, с деньгами просто. Сами их делаем.
– То есть как? – удивился Марк, помолчал и добавил: – Но ведь если уйдешь, с тебя спросят…
– Какие такие уходы? – сказал О’Хара. – От нас не уходят. Один только и был, Хинджест.
К этому времени расследование установило, что убийство совершено неизвестным лицом. Заупокойную службу служили в брэктонской часовне.
Туман стоял тогда третий день и был уже таким белым, что в нем гасли все звуки, кроме перестука тяжелых капель и фомкой брани. Пламя свечей шло прямо вверх, прорезая матовый шар светящегося тумана, и только по кашлянью да шарканью можно было понять, что народу в часовне много. Важный и даже подросший Кэрри, в черном костюме и черных перчатках, держался поближе к входу, сокрушаясь, что туман не дает вовремя привезти «останки», и не без удовольствия ощущая свою ответственность. Он был незаменим на похоронах; сдержанно, горько, по‑мужски нес он утрату, не забывая, что ему, одному из столпов колледжа, нужно держать себя в руках. Представители других университетов нередко говорили, уходя: «Да, проректор сам не свой, но держится молодцом». Лицемерия в этом не было; Кэрри так привык соваться в жизнь своих коллег, что совался и в смерть. Будь у него аналитический ум, он бы обнаружил в себе примерно такое чувство: его влияние и дипломатичность не могут повиснуть в воздухе просто оттого, что кто‑то уже не дышит.
Заиграл орган, перекрывая и негромкий кашель, и громкую брань за стеной, и даже тяжкие удары каких‑то грузов о землю, сотрясавшие стены. Как и боялся Кэрри, туман мешал везти гроб. Органист играл полчаса, не меньше, прежде чем у входа зашевелились и многочисленные Хинджесты в трауре, согбенные, сельского обличья, стали пробираться на оставленные им места. Внесли булаву, появились бидлы{81}, и надзиратели, и ректор всего университета, и поющий хор, и – наконец – самый гроб цветочным островом поплыл сквозь туман, который стал еще гуще, мокрее и холодней, когда отворили двери. Служба началась.
Служил каноник Стори. Голос его был еще красив, и была красота в том, что сам он отделен от всех остальных и верой своей, и глухотой. Ему не казалось странным, что он произносит эти слова над телом гордого старого атеиста, ибо он не подозревал об его неверии. Не подозревал он и о странной перекличке с голосами, вторившими ему извне. Глоссоп вздрагивал, когда тишину прорезал вопль: «Трам‑та‑ра‑рам, куда ногу суешь, раздавлю!» – но Стори невозмутимо отвечал: «Сеется в тлении, восстает в нетлении».{82}
«Как заеду!..» – говорил голос.
«Сеется тело душевное, – говорил Стори, – восстает тело духовное».
«Безобразие!..» – шептал Кэрри сидевшему рядом казначею. Но кое‑кто из молодых жалел, что нет Феверстона, – уж он бы поразвлекся!..
Из всех наград, полученных Марком за послушание, самой лучшей оказалось право работать в библиотеке. После того злосчастного утра он быстро узнал, что доступ туда на самом деле открыт лишь избранным. Именно здесь происходили поистине важные беседы; и потому, когда как‑то вечером Феверстон сказал: «Пошли выпьем в библиотеку», Марк расцвел, не обижаясь больше на их последний разговор. Если ему и стало за себя немного стыдно, он быстро подавил столь детское, нелепое чувство.
В библиотеке обычно собирались Феверстон, Филострато, Фея и, что удивительно, Стрэйк. Марку было очень приятно, что Стил сюда не ходит. По‑видимому, он и впрямь обогнал его, или обогнул, как ему и обещали; значит, все шло по программе. Не знал он тут только профессора Фроста, молчаливого человека в пенсне. Уизер – Марк называл его теперь «и. о.» или «старик» – бывал здесь часто, но вел себя странно: ходил из угла в угол, что‑то напевая. Подойдя на минуту к остальным, он глядел на них отеческим взором и уходил опять. Являлся он и исчезал несколько раз за вечер. С Марком он ни разу не заговаривал после той унизительной беседы, и Фея давала понять, что он еще сердится, но «в свое время оттает».
«Говорила я, не лезь!» – заключала она.
Меньше всех Марку нравился Стрэйк, который и не пытался подделаться под принятый здесь стиль «без дураков». Он не пил, не курил. Он сидел, молчал, потирал худой рукой худое колено, глядел печальными глазами то на одного, то на другого и не смеялся, когда все смеялись. Вдруг его что‑нибудь задевало, обычно – слова о «сопротивлении реакционеров», и он разражался яростной, обличительной речью. Как ни странно, никто не перебивал его и никто не улыбался. Он явно был чужим, но что‑то их с ним связывало, и Марк не мог понять – что же именно. Иногда Стрэйк обращался к нему и говорил, к большой его растерянности, о воскресении. «Нет, молодой человек, это не исторический факт и не басня. Это – пророчество. Это случится здесь, на земле, в единственном мире. Что говорил Христос? „Мертвых воскрешайте“.{83} Так мы и сделаем. Сын человеческий – человек, вставший в полный рост, – может судить мир, раздавать вечную жизнь и вечную гибель. Вы увидите это сами. Здесь, теперь». Все это было в высшей степени неприятно.
На следующий день после похорон Хинджеста Марк решился пойти в библиотеку (до сих пор его звали Феверстон или Филострато). Он сильно робел, но знал, что в таких делах ложный шаг и в ту и в другую сторону губителен. Приходилось рисковать.
Успех превзошел его ожидания. Все были здесь, и, не успел он закрыть дверь, все весело обернулись к нему. «Ecco!» – воскликнул Филострато. «Он‑то нам и нужен», – сказала Фея. Марку стало тепло от радости. Никогда еще огонь не горел так ярко и запах не был таким пленительным. Его ждали. В нем нуждались.
– Сколько у вас уйдет на две статьи, Марк? – спросил Феверстон.
– Всю ночь работать можешь? – спросила Фея.
– Бывало, работал, – сказал Марк. – А в чем дело?
– Итак, – обратился ко всем Филострато, – вы довольны, что эти… неурядицы становятся все сильней?
– То‑то и смешно, – сказал Феверстон. – Наша Фея слишком хорошо работает. Овидия не читала.{84}
– Мы не могли бы остановить их, если бы хотели, – сказал Стрэйк.
– О чем идет речь? – спросил Марк.
– В Эджстоу беспорядки, – отвечал Феверстон.
– А… я, знаете, не следил. Что, серьезные?
– Будут серьезные, – сказала Фея. – В том‑то и суть. Мы намечали бунт на ту неделю, а пока что брали разгон. Но так, понимаешь, хорошо идет… Завтра‑послезавтра тарарахнет.
Марк растерянно глядел то на нее, то на Феверстона. Тот просто корчился от смеха, и Марк почти машинально обыграл свое недоумение.
– Ну, это нам знать не дано, – улыбнулся он.
– Вы думаете, – ухмыльнулся Феверстон, – что Фея пустит все на самотек?
– Значит, мисс Хардкасл сама и действует? – спросил Марк.
– Да, да, – закивал Филострато. Глазки у него блестели, жирные щеки тряслись.
– А что? – сказала Фея. – Если в какую‑то дыру понаедет сотня тысяч рабочих…
– Особенно таких, как ваши, – вставил Феверстон.
– …заварухи не миновать, – договорила Фея. – Они и сами цапались, моим ребятам ничего делать не пришлось. Но уж если ей быть, пускай будет когда нужно.
– Вы хотите сказать, – снова спросил Марк, – что вы это все подстроили?
Отдадим ему справедливость: его коробило, и он не старался этого скрыть, но лицо и голос сами собой подделывались под общий тон.
– Зачем же так грубо! – сказал Феверстон.
– Какая разница! – сказал Филострато. – Сами дела не делаются.
– Точно, – подтвердила мисс Хардкасл. – Не делаются. Это вам всякий скажет. И вот что, ребята: бунт начнется завтра или послезавтра.
– Хорошо узнавать все из первых рук! – сказал Марк. – Заберу‑ка я оттуда жену.
– Где она живет?
– В Сэндауне.
– А… Ну, это далеко. Лучше мы с тобой подготовим статейки.
– Для чего?
– Надо объявить чрезвычайное положение, – сказал Феверстон. – Иначе правительство нам не даст полномочий.
– Вот именно, – сказал Филострато. – Бескровных революций не бывает. Этот сброд не всегда готов бунтовать, приходится подстрекать их, но без шума, стрельбы, баррикад полномочий не получишь.
– Статьи должны быть на другой день после бунта, – сказала мисс Хардкасл. – Значит, старику дашь к шести утра.
– Как же я сегодня все опишу, если начнется не раньше, чем завтра? – спросил Марк.
Все расхохотались.
– Да, газетчик из вас плохой! – сказал Феверстон. – Не может описать того, чего еще не было!
– Что ж, – сказал Марк, улыбаясь во весь рот, – я ведь живу не в Зазеркалье…
– Ладно, сынок, – сказала Фея. – Сейчас и начнем. Еще по стаканчику, и пошли наверх. В три нам дадут пожевать, кофе принесут.
Так Марку впервые предложили сделать то, что он считал преступным. Он не заметил, когда же именно согласился, – во всяком случае, ни борьбы, ни даже распутья не было. Вероятно, кто‑то где‑то и переходит Рубикон, но у него все случилось само собой, среди смеха, шуток и той свойской болтовни («Мы‑то друг друга понимаем»), которая чаще всех земных сил толкает человека на дурное дело, когда он еще не стал особенно плохим. Через несколько минут они с Феей шли наверх. На пути им попался Коссер, деловито разговаривающий с кем‑то из своего отдела, и Марк заметил краем глаза, что тот на них глядит. И подумать, что когда‑то он боялся Коссера!
– А кто разбудит и. о. в шесть часов? – спросил Марк.
– Сам проснется, – сказала Фея. – Когда‑то он спит, но когда – не знаю.
В четыре часа утра Марк перечитывал у Феи в кабинете две последние статьи – для самой почтенной газеты и для самой массовой. Только это в ночных трудах и льстило его писательскому тщеславию. Первая половина ночи ушла на составление самих новостей, передовицы он оставил под конец, и чернила еще не просохли. Первая статья была такой:
«Несмотря на то что рано еще основательно судить о вчерашних событиях в Эджстоу, из первых сообщений (их мы печатаем отдельно) мы вправе сделать два вывода, которые вряд ли поколеблет дальнейшее течение дел. Во‑первых, эти события наносят удар по благим упованиям тех, кто еще верит в безоблачный характер нашей цивилизации. Конечно, нельзя без трений и трудностей превратить небольшой университетский город в исследовательский центр национального значения. Но мы, англичане, всегда справлялись с трудностями по‑своему, миролюбиво, даже весело, и всегда были готовы принести и большие жертвы, чем те, которые требовались на сей раз, когда наши привычки и чувства столкнулись с весьма незначительными помехами. Приятно отметить, что нет ни малейших указаний на то, чтобы ГНИИЛИ в какой бы то ни было степени преступил свои права или погрешил против благожелательности и дружелюбия, которых от него ждали. Теперь сравнительно ясно, что поводом к беспорядкам было частное столкновение между одним из институтских рабочих и каким‑то местным маловером. Но, как давно сказал Аристотель, повод ничтожен, причина глубока. Трудно сомневаться в том, что незначительное, хотя и прискорбное происшествие возникло – вольно ли, невольно – не без связи с косностью.
Как это ни печально, приходится признать, что закоренелое недоверие и давнюю недоброжелательность к той деловитости и четкости, которую зовут бюрократизмом, легко оживить хотя бы на короткое время. С другой стороны, мы яснее видим теперь именно те недуги нашей культуры, которые и призван исцелить институт. В том, что это ему удастся, мы не сомневаемся. Вся наша нация поддержит те „мирные усилия“, о которых недавно так прекрасно говорил мистер Джалс, а сопротивление плохо осведомленных кругов будет мягко, но решительно сломлено.